Жизнь по-американски

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ Не сбиваясь с курса

Впереди были тяжелые времена и для меня и для страны. Но я всегда был убежден, что уменьшение налогов вызовет вспышку энергии, которая выведет нас из состояния упадка и явится стимулом экономического роста.

Когда я теперь оглядываюсь на те дни, понимаю, что поворот занял несколько больше времени, чем я ожидал. Но я всегда верил, что он наступит. Я верил в программу экономического возрождения, потому что верил в уменьшение налогов и в американцев. Я чувствовал, что мы непременно решим свои проблемы, потому что обладаем "особым" секретным оружием в борьбе за их решение. Наши рабочие, фермеры, предприниматели смогут вновь проявить свои уникальные способности упорно и неустанно трудиться над решением своих проблем и делать лучше свою жизнь, жизнь своих детей и своей страны; если освободить эти силы от оков, налагаемых на них властями, они выведут страну из кризиса.

В 1981 году на церемонии по поводу двухсотой годовщины нашей победы над британскими войсками при Йорктауне я сказал: "У нас есть экономические проблемы внутри страны, и мы живем в тревожном и жестоком мире. Но у нашего народа есть моральные свойства, придающие нам более чем достаточно сил, чтобы выдержать ожидающие нас впереди испытания".

Я был прав. Но процесс этот затянулся дольше, чем я ожидал, многое из того, на что я рассчитывал, не сбылось, и меня постигли большие разочарования.

Программа экономического возрождения предусматривала три вида мероприятий: уменьшение налоговых ставок, устранение правительственного регулирования экономики и сокращение государственных расходов. По первым двум мероприятиям нам удалось достичь прогресса, но по третьему он был слишком незначителен.

Мы сократили расходы за первый год на 40 миллиардов долларов. Это было самое большое сокращение из когда-либо осуществленных. Но в ту осень, ожидая, что уменьшение налогов окажет воздействие на экономику, я понял, как был прав, говоря о невозможности быстрого решения наших экономических проблем. Дефицит не только не уменьшался, но вырос, и я понял, что нам не сбалансировать бюджет в 1984 году. Из-за более быстрого, чем ожидалось, снижения уровня инфляции федеральные доходы оказались ниже предполагаемого уровня, что осложнило сбалансирование бюджета.

После обсуждения в кабинете министров в декабре 1981 года бюджета на 1982/83 финансовый год я сделал в моем дневнике следующую запись, которая отражает испытываемое мною тогда чувство разочарования:

"Взяв на себя сбалансирование бюджета, мы оказались перед величайшим бюджетным дефицитом, какой когда-либо существовал. И все же в процентном выражении он будет меньше по отношению к валовому национальному продукту. Однако спад привел к росту цен и сокращению доходов, так что даже при условии сокращения аппарата у нас сохраняется огромный дефицит".

За несколько недель до совещания я пригласил некоторых ведущих экономистов в Белый дом, чтобы спросить их о причинах такого резкого экономического спада и о возможностях его прекращения. Все они ответили по-разному, напомнив мне слова, сказанные однажды Гарри Трумэном: "Найдите мне какого-нибудь одностороннего экономиста, потому что все, кого я знаю, всегда говорят: "Но, с другой стороны…"

Я рассказал одному из экономистов анекдот о том, как три человека очутились однажды вместе у врат Царства небесного. Поскольку у святого Петра было место только для одного, он обещал отдать его представителю самой древней профессии. Один из троих, выступив вперед, сказал: "Думаю, это я, поскольку я хирург. Всем нам известно, что Бог создал мир за шесть дней, а потом, сотворив Адама, он из ребра его сотворил женщину — а ведь это была хирургическая операция". Но, прежде чем первый успел переступить порог рая, вперед выступил другой: "Одну минуту. Я инженер, до сотворения человека везде царил Хаос. Всевышнему пришлось тру-диться шесть дней и шесть ночей, чтобы преодолеть его, а для этого без инженерного искусства не обойтись". Не успел святой Петр ответить, как вперед выступил третий: "Ну а я экономист. А откуда, вы думаете, взялся весь этот Хаос?"

Томас Джефферсон однажды сказал о юристах: "По каждому вопросу юристы расходятся во мнениях примерно половина на половину. Если бы мы действовали только в тех случаях, когда мнения совпадают, мы бы никогда ничего не сделали". Думаю, то же самое можно сказать и об экономистах.

Одно было абсолютно ясно: для сокращения дефицита нам следовало вытопить жир, накопившийся в федеральном бюджете за десятилетия плохого управления и непродуманных, расточительных программ, и убедить конгресс прекратить ежегодно добавлять его к бюджету. Но как раз в тот момент, когда стало ясно, что нам необходимы новые сокращения, коалиция, образованная для того, чтобы провести проект уменьшения налогов за три года на 25 процентов и сокращения бюджета, начала распадаться.

До выборов 1982 года оставалось меньше года. Многие демократы, ценой риска поддержавшие эти законопроекты, вернулись в лоно своей партии; Тип О’Нил и другие лидеры демократов вернули их к повиновению, предупредив о возможности потери ими важных постов в комитетах конгресса, а также лишения финансовой поддержки партии во время избирательной кампании.

Даже многие консерваторы-республиканцы опасались неудачи на выборах из-за экономической ситуации. Не разделяя моей веры в то, что уменьшение налогов сможет оживить экономику, они начали оказывать на меня давление, чтобы вынудить увеличить налоги и государственные расходы. Короче говоря, как писали тогда некоторые журналисты, казалось, что период моих безоблачных отношений с конгрессом завершился.

Нам пришлось отказаться от намерения сократить миллиарды, мошеннически растрачиваемые в системе социального обеспечения. Среди прочих вопиющих нарушений обнаружилось, что ежемесячные пособия рассылались восьми тысячам пятидесяти гражданам, которых не было в живых в среднем уже более шести лет. Причем демократы обвиняли нас, что мы обрекаем стариков на голодную смерть. (Позднее мы общими усилиями обеих партий разработали программу, гарантировавшую надежность системы на годы вперед.) Затем "Атлантик мансли" опубликовал статью с критическими высказываниями Дэвида Стокмана, директора департамента управления и бюджета, о бесполезности программы экономического возрождения. Эд Мис и другие ответственные работники аппарата Белого дома (а также Нэнси) убеждали меня потребовать отставки Стокмана как ренегата.

Я пригласил его на завтрак в Белый дом. Я свой завтрак съел, он к своему не притронулся. Стокман выразил готовность уйти в отставку, но сказал, что автор статьи, его друг, опубликовал замечания, сделанные им в частном порядке; я его отставку не принял. Хотя я и не сожалею о своем решении, он впоследствии написал о нашей программе экономического возрождения нечто совсем не соответствующее действительности. В своей книге он изобразил себя борцом — в том числе и со мной — за сокращение расходов.

В первые месяцы нашей администрации Стокман неплохо поработал в департаменте управления и бюджета, но был одним из первых в нашей команде, кто выступил за увеличение налогов, прежде чем их уменьшение могло сказаться на состоянии экономики. Более того, много раз, когда я предлагал подтолкнуть конгресс сократить расходы на какую-то определенную программу, он неизменно отвечал, что это безнадежное дело, что на Капитолийском холме оно обречено на провал. Стокман был одним из тех, кто за несколько дней до Рождества в 1981 году убеждал меня отказаться от моей программы и увеличить налоги. Я записал тогда в дневнике:

"Спад углубился, опрокинув наши прежние расчеты. Теперь моя команда настаивает на увеличении налогов, чтобы препятствовать росту дефицита. Я сопротивляюсь. Нахожу, что уменьшение налогов приведет путем стимулирования экономики к росту доходов. Я намерен дождаться результатов".

В течение трех последующих лет меня постоянно вынуждали отказаться от экономической программы. Я пошел на некоторые компромиссы. Чтобы добиться поддержки конгрессом дополнительных сокращений расходов и показать финансовым кругам наше твердое намерение сократить дефицит в 1982 году, я заключил соглашение с демократами в конгрессе, предусматривающее некоторое увеличение налогов (что должно было составить свыше 98,3 миллиарда долларов за три года) при условии их согласия на сокращение за то же время расходов на 280 миллиардов. Позднее демократы отказались выполнить это условие, и сокращения расходов не произошло. Я также согласился на осуществление программы военной модернизации более медленными темпами, чем мне этого хотелось. Но за этими исключениями я был твердо намерен осуществлять свою программу до конца, преодолевая всякое сопротивление.

Нэнси иногда называет меня упрямым. Что ж, в данном случае я действительно проявил упрямство. Я считал себя правым. Для того чтобы уменьшение налогов привело к экономическому возрождению, необходимому для снижения процентных ставок, инфляции и безработицы, требовалось время. Я твердо верил, что нам следовало только ждать.

Противоречия в этом вопросе определяли мой первый срок в Белом доме. Подождем, пока начнут сказываться результаты уменьшения налогов и расходов, говорил я. Они не дают никаких результатов, они ни к чему не приведут, давайте увеличим налоги, возражала другая сторона.

Записи в моем дневнике за 1982 год иллюстрируют эту борьбу, какой она представлялась мне из Овального кабинета:

"11 января

В Белом доме побывали республиканские лидеры палаты представителей. Все они, кроме Джека Кемпа, твердо стоят за новые налоги и сокращение расходов на оборону.

Похоже, что год предстоит не из легких.

20 января

Первая годовщина (вступления в должность президента). День был тяжелый. Совещание по бюджету и всеобщие требования об увеличении акцизных сборов… В конце концов я уступил, но против своего желания.

21 января

Встретился с представителями Торговой палаты США. Они убедительно просили меня не увеличивать налоги. Меня задели за живое их слова, что, поступив таким образом, я отрекусь от своей собственной программы. Именно это я и сам чувствую. После встречи я сказал Эду (Мису), Джиму (Бейкеру) и Майку (Диверу), что нам следует вернуться к нашим планам. Я просто не могу согласиться на увеличение налогов. Мы снова этим займемся с утра…

22 января

Я сказал своим, что не пойду на увеличение налогов. Если меня станут критиковать, то пусть уж лучше критикуют за дефицит, чем за отступление от нашей экономической программы. Отправляюсь в Кемп-Дэвид работать над обращением к конгрессу о положении в стране.

26 января

Интересно, привыкну ли я когда-нибудь выступать перед обеими палатами конгресса. Я произнес миллионы речей во всех возможных местах, перед самой разной аудиторией, но тут меня бросает в дрожь. Однако все обошлось. Обращение было принято хорошо, и, я думаю, речь имела успех.

28 января

…Пресса пытается представить дело так, что якобы я стараюсь свести на нет результаты "нового курса". Я напомнил им, что голосовал за ФДР четыре раза. Якобы я пытаюсь уничтожить "великое общество". К нашему теперешнему безобразию нас привела война, объявленная бедности Линдоном Джонсоном… Надеюсь, что я не становлюсь чрезмерным оптимистом, но некоторые экономические показатели обнаруживают тенденцию к увеличению, так что, может быть, спад уже достиг своего предела и ситуация начнет улучшаться. На рынке самое большое повышение с марта прошлого года.

22 февраля

Деловой завтрак. Я убежден в необходимости обратиться к стране по поводу нашего бюджета и состояния экономики. Пресса нам порядком навредила, и результаты сказываются в опросах общественного мнения. Люди плохо разбираются в экономической программе. Им внушили, что она провалилась, а она только что начинается.

23 февраля

Встречался сегодня утром с республиканскими лидерами в конгрессе. Они нервничают из-за дефицита и, похоже, убеждены в необходимости отступления от нашей программы — налоги и расходы на оборону. И все же они вроде бы не склонны пойти на сокращения бюджета, которых мы добивались…

26 марта

Получил информацию о советской экономике. Дела у них плохи, и, если мы урежем им кредит, им придется признать свое поражение или голодать.

Состоялись заседания кабинета по проблемам нашей собственной экономики. Дальнейшие сокращения бюджета абсолютно необходимы. Демократы пока что никак себя не проявляют. Наша стратегия заключается в том, чтобы прийти к межпартийному соглашению по привилегиям, только там можно найти реальные источники экономии.

30 марта

Пресс-конференция. Несколько конгрессменов явились для фотографирования. Один из них из округа Тампико принес сувениры с моей родины и фотографию, которая произвела на меня фантастическое впечатление. За день до выборов, 3 ноября 1980 года, кто-то сфотографировал радугу, одним своим концом уходившую прямо в дом, где я родился… Сенаторы Боб Доул и (Рассел) Лонг заходили поговорить о дефиците. Мне нравится сенатор Лонг, он демократ, который всегда нас поддерживал, но теперь он считает, что единственный способ борьбы с дефицитом — значительное увеличение налогов. Я никак не могу с этим согласиться…

14 апреля

Встречался с нашей командой для обсуждения бюджета. Мне кажется, мы близки к выработке приемлемой позиции, но для этого Кэп У. должен будет урезать военный бюджет на 5 миллиардов долларов плюс сокращение на 2 миллиарда фонда зарплаты, затрагивающее уже всех без исключения. Кэп недоволен, я тоже, но ставки слишком высоки, чтобы не пойти на это.

15 апреля

День подоходного налога. Против уплаты налогов организуются демонстрации, а демократы в конгрессе требуют, чтобы мы отменили, хотя бы частично, программу уменьшения налогов.

19 апреля

Встреча с республиканскими лидерами в конгрессе. Речь шла о бюджете. Мне кажется, они испытали облегчение, узнав о моей готовности пойти на некие компромиссы ради соглашения между партиями по выработке единой программы. Я позвонил Типу О’Нилу. Не уверен, что он пойдет на это. Тип настоящий либеральный приверженец "нового курса". Он искренне верит, что мы добиваемся процветания для богатых.

23 апреля

…Группа, занятая обсуждением бюджета, похоже, неспособна прийти к какому бы то ни было единству мнений. Если мы не сможем прийти к соглашению перед лицом грозящего нам дефицита, я обращусь к стране по телевидению, и тогда — жди кровопролития.

26 апреля

…В 10.15 выступил перед 2000 представителей Торговой палаты. Какая отличная поддержка. Они прерывали меня с десяток раз. Я говорил о бюджете и о нашей экономической программе, (позже) совещание по бюджету. Наша команда завтра снова встречается по этому поводу с демократами. Чувствую, что наши приустали, а демократы добиваются новых уступок. Демократы идут на уловки — они хотят, чтобы я аннулировал программу уменьшения налогов на третий год. Ни за что на свете!

27 апреля

Итак, похоже на то, что три недели переговоров о бюджете ни к чему не привели. Демократам нужен какой-то лозунг в предвыборной кампании, и, судя по тому, что заявляли журналистам Тип и Джим Райт, это будет провал моей программы оздоровления экономики (к ее осуществлению так и не приступали). Что ж, завтра повидаюсь с Типом.

28 апреля

Самое крупное событие дня — встреча с Типом, Говардом Боулингом, Джимом Райтом, Джимом Бейкером, Эдом Мисом, Доном Риганом и Дэйвом Стокманом. Это все результат моего звонка Типу. Мнения "банды семнадцати" относительно бюджета и дохода сблизились. Сочетание сокращения бюджетных ассигнований и увеличения дохода достигло у республиканцев 60 миллиардов долларов и у демократов — 35. Нужно было торговаться, тем более что наш первоначальный пакет предусматривал 101 миллиард. Я даже не упоминал этой цифры, но начал с 60 миллиардов. Спустя три часа мы так ничего и не добились. Наконец, я предложил разделить разницу пополам, но они отказались. Тем все и кончилось.

29 апреля

…Писал текст для сегодняшнего вечернего выступления по телевидению. Закончил в 5 часов. В 8 часов выступил. Надеюсь, что результаты будут…

30 апреля

После вчерашнего телевизионного выступления количество звонков и телеграмм, поступивших в Белый дом, побило все рекорды. К трем часам дня было 2723 телеграммы "за" и 373 "против", из телефонных звонков 4745 "за" и 1103 "против". Встретился с некоторыми из "банды семнадцати", они собираются вместе приступить к бюджету.

4 мая

…(как показал опрос общественного мнения) мою речь слушала меньшая, чем обычно, аудитория, возможно, потому, что выступление состоялось неожиданно и без предварительных объявлений. Люди запутались с этой бюджетной проблемой, и мой рейтинг упал.

5-7 мая

До сегодняшнего дня, пятницы, не доходили руки до дневника. В среду начали происходить события. Мы собрались вместе с бюджетной комиссией, возглавляемой сенатором Питом Доменичи, и выработали компромиссное решение. Голосование было 11:9. Получился неплохой бюджет, дефицит сократится до 106 миллиардов в будущем году, до 69 — в 84 году и до 39 — в 85-м. Демократы вопят и бессовестно лгут, обвиняя нас в подрыве социального обеспечения; наши меры его не затрагивают.

11 мая

Демократы выступили в палате представителей с предложением по бюджету. Согласно этому предложению, сумма налогов должна увеличиться на 151 миллиард, а почти вся экономия должна осуществиться за счет… обороны.

18 мая

Сенат как будто склоняется к согласию с нашей программой бюджета, и палата представителей тоже близка к компромиссному решению.

19 мая

Нэнси очень подавлена состоянием здоровья отца, что вполне понятно. Мне так хочется поговорить с ним о вере. Он всегда был агностиком и теперь, думаю, в первый раз в жизни узнал, что такое страх. Я верю, что для него настал момент обратиться к Богу, и очень хочу помочь ему.

20 мая

День рождения Рона. Но день очень трудный, большую часть времени провел в телефонных разговорах с конгрессменами на тему о бюджете. Многие на нашей стороне, но кое-кто из тех, с кем я говорил, разделяя нашу точку зрения, будут тем не менее голосовать против, так как компромисс им не по вкусу. Компромисс никогда не бывает никому по вкусу, но это — лучшее, чего можно достичь и что может отчасти служить оправданием сделанных вами уступок.

21 мая

Борьба началась. Бескровная, но неприглядная. Целый день звоню конгрессменам. Предполагается, что сенат примет сегодня вечером бюджет, не слишком отличающийся от моего. В палате представителей рассматривается 5 проектов, один из которых, под названием межпартийный бюджет экономического возрождения, похож на сенатский билль. Голосование в палате в следующий понедельник. Звонил Дон Риган; уровень инфляции последние полгода — 2,8 процента, а в прошлом году — 8 процентов.

22 мая

Билль о бюджете принят сенатом 49 против 43. Теперь дело за палатой представителей, где представлено семь проектов, и только один из них подходящий… Голосование начнется в понедельник. Сначала голосуется наш проект, но потом (в соответствии с правилами)… даже если (наш) пройдет, действительным будет считаться принятый последним.

24 мая

Ненавижу понедельники. Дни, когда встречи, консультации, интервью накладываются друг на друга, так что я даже не могу просмотреть собственные заметки, сделанные для памяти, которыми у меня завален весь стол. Провели заседание по вопросу о санкциях (в связи с ограничениями свободы в Польше), по сокращению советских кредитов и версальскому экономическому совещанию на высшем уровне. Было много разговоров о том, как избежать конфронтации с союзниками. Я твердо сказал, что это наш последний шанс отрезвить Советы, а для них — определиться по отношению к нам.

25—30 мая

С прошлого вторника в Калифорнии. Со среды до субботы — на ранчо. Я звонил конгрессменам по поводу бюджета, который у нас не прошел, но и у демократов тоже, поэтому бюджета нет вообще. В четверг, пятницу и субботу ездил верхом. Только в субботу вечером показалось солнце…

22 июня

Целый день работал без перерыва. (Встречался) с лидерами конгресса, что, вероятно, сыграло свою роль, потому что бюджет прошел в палате 211 против 208… Встречался с сенаторами (Ричардом) Люгером и (Джейком) Гэрном по поводу билля о субсидиях при выплате ссуд на покупку домов. Оба они наши друзья и сторонники, но мне все-таки придется наложить вето на их билль… Хинкли был сегодня оправдан по причине психической невменяемости… По этому поводу было много шума.

29 июня

Рост экономических показателей свидетельствует о начале перемен. Процесс будет медленным и мучительным.

12 июля

…Действительно сложная и до сих пор нерешенная проблема — оборонный бюджет и предположения, которые должен представить конгрессу Дэйв Стокман в отношении дефицита в ближайшие пять лет. Сокращение расходов на оборону будет способствовать созданию как у союзников, так и у врагов впечатления, которое мне совсем не нравится. Но сообщения Дэйва о дефицитах поразят всех в мире как раз тогда, когда дела у нас начинают идти на лад.

4 августа

Решение о поправке к конституции, где речь идет о сбалансировании бюджета, принято 69 голосами против 31. Решающий голос принадлежал Расселу Лонгу. Встретился с Джеком Кемпом (наедине) и затем на общем совещании с руководством. Он непоколебимо убежден, что мы сделали ошибку, увеличив налоги. (Я в конце концов одобрил увеличение на 98,3 миллиарда за три года акцизных налогов и налогов с предпринимателей в ответ на согласие демократов на сокращение бюджета за тот же срок на 280 миллиардов.) Фактически он сам не прав. Увеличением налогов мы платим за сокращение бюджета.

7 августа

Вернулись в Белый дом. Продолжал начатое в субботу длинное письмо Лойалу, написать которое чувствую своим долгом. Я за него боюсь. Здоровье его резко ухудшается. (В молодости у отца Нэнси было переживание, подорвавшее в нем веру в Бога. Я твердо верю в высшую силу и хотел доказать ему, что он заблуждался, и убедить его увидеться со священником перед концом, чтобы вновь обрести веру, поэтому я не мог не написать ему.)

9 августа

…вернувшись, застал Нэнси в слезах. Ее отец опять в больнице. Она едет к нему в среду. Желал бы я разделить с ней ее боль…

10 августа

Большую часть дня провел во встречах с членами конгресса по поводу билля о налогах. У нас сложное положение, и нам придется нелегко…

15 августа

Работал над речью. Около тридцати членов конгресса (республиканцы) и наши сотрудники присутствовали на завтраке. Обсуждался билль о налогах. Встреча была полезной, и достигнут некоторый прогресс. Вновь занялся речью. Говорил с Нэнси. Она в очень подавленном состоянии, считает, что Лойал может умереть в ближайшие несколько дней. Желал бы я быть с ней сейчас и помочь ей.

17 августа

Лучшая реакция на мое вчерашнее выступление — рынок… второй такой подъем за всю историю, продано 93 миллиона акций — это почти рекорд. Сити-Бэнк присоединился к остальным, установившим 14-процентные ставки. Проценты по вкладам поднялись до 7,9 процента после 10 лет упадка.

18 августа

Завтра решающий день в палате. Большую часть дня провел в беседах с конгрессменами, в группах и индивидуально. Встречался с закоренелыми консерваторами в парадной столовой. Затем с 20 демократами-консерваторами, представителями южных штатов. Они во многом на моей стороне. Затем серия встреч один на один. Нэнси говорит, что прошлой или позапрошлой ночью Лойал просил позвать к нему священника.

19 августа

Доктор Лойал умер сегодня утром. Слава Богу, Нэнси была не одна. Там были Рон и Дори (жена Рона). Ужасно, что я здесь, а не там с ней. Весь день звонил конгрессменам по поводу билля о налогах, и сегодня он был принят. За — 103 республиканца и больше половины демократов (225), против — 207. Тип О’Нил обратился с речью к республиканцам, объяснив им, почему им следует меня поддерживать. Мне это показалось странным. Мы оба разделяем одну позицию. Сегодня голосование в сенате, и билль принят 53 голосами против 47. Некоторые наши ультраконсерваторы снова нам изменили. Собираюсь в Финикс к своей любимой. (Пакет налоговых законов принят, но наши экономические проблемы отнюдь не решены.)

23 сентября

Экономическое совещание в кабинете. Ни плохо, ни хорошо. Ясно одно, спад прекратился. Индекс цен в августе — треть одного процента, что означает годовой уровень инфляции меньше 3,3 процента.

1 октября

Собирался уехать пораньше в Кемп-Дэвид, но в палате началась возня вокруг поправки о сбалансировании бюджета. Сначала они представили ее как прямой законодательный акт, что было должным образом отвергнуто подавляющим большинством голосов. Затем она была представлена как поправка к конституции, для чего требовалось большинство в две трети голосов. Большинство было внушительным, но двух третей не набралось. Выступив перед представителями прессы, я напустился на демократических лидеров в палате представителей, которые несут за это ответственность.

16-17 октября. Кемп-Дэвид

…Субботнее обращение к стране было посвящено экономической ситуации. Я процитировал ФДР и сказал, что самая большая наша проблема — страх.

2 ноября

День выборов!

У меня не было времени думать о выборах. Консультация по национальной безопасности… об "МХ", затем заседание комитета… затем консультация по возможному развитию ситуации с бюджетом. Дела у нас плохи. Наши предположения оказались несостоятельными, и нам угрожает дефицит в 200 миллиардов, если мы не сотворим каких-нибудь чудес. Кстати, о чудесах — подъем на рынке более чем на 20 пунктов.

Выборы: потеря 25 мест в палате, чего и следовало ожидать, могло быть хуже. В сенате положение не изменилось — 54:46. К сожалению, выбыла Миллисмент Фенвик. Но самое приятное: в Калифорнии губернатор и сенатор — наши. Прощай, Браун!

3 ноября

Пресс-конференция в Розовом саду по результатам выборов. Я уверен, их встревожил мой счастливый вид. Прибыл премьер-министр Италии (Джованни) Спадолини. Он мне нравится. Приятная встреча и затем завтрак… при нем Италия стала надежным союзником… Длительное совещание по бюджету. Нам предстоят нелегкие решения, если мы в самом деле намерены сократить дефицит… Тем временем экономика по-прежнему на подъеме. Сегодняшний день на Уолл-стрит побил все рекорды — 1065. Причина — результаты выборов, демократам не удалось преуспеть настолько, чтобы изменить наш курс.

12 ноября

Почти вся вторая половина дня прошла в обсуждении бюджета. Нам предстоит бой, но мы должны осуществить серьезные сокращения.

18 ноября

Встретился с сенаторами Бейкером и Бобом Майклом. Они меньше расстроены, чем я ожидал, экономической ситуацией и результатами выборов. И все же они предсказывают осложнения в связи с тем, что нам придется сделать ввиду продолжающейся безработицы и ожидаемого бюджетного дефицита.

14 декабря

Почти всю вторую половину дня выслушивал информацию по вопросу дефицита и о том, как мало у нас шансов осуществить новые сокращения бюджета".

Наверно, правда, что темнее всего бывает перед рассветом. Хотя мне это было неизвестно, но, когда я делал последние записи в дневнике, в стране уже начался самый длительный за мирное время период экономического роста. Экономисты-исследователи говорят, что поворот начался в ноябре 1982 года, как раз через год после того, как осуществилась первая фаза рассчитанного на три года 25-процентного сокращения налогов.

Прошел еще год, прежде чем экономическая экспансия набрала полный ход, но мы уже вступили на этот путь. Мы начали постепенно освобождать инициативу и средства людей от правительственного гнета и получили в ответ взрыв экономической активности, который должен был привести к уменьшению безработицы, уровня инфляции и процентных ставок.

Когда экономика начала оживать, я начал шутить со своими в Овальном кабинете: "Вы заметили, они уже больше не называют ее "рейганомикой"?" До начала процесса возрождения "рейганомика" была уничижительным синонимом экономики.

Я считал президентские выборы 1984 года важнейшим делом — не потому, что мне хотелось пожить еще четыре года в Белом доме, но потому, что, по моему убеждению, наши завоевания предыдущих четырех лет были под угрозой. Хотя она никогда об этом не заговаривала, я думаю, Нэнси предпочла бы, чтобы я не выставлял свою кандидатуру на новый срок. Но у меня не было на этот счет ни малейших сомнений. Я хотел сохранить достигнутое нами и сделать еще многое, чего не успел осуществить. В области внутренней политики речь шла в первую очередь о сокращении дефицита и сбалансировании бюджета.

Хотя прогресс был налицо, появилась возможность еще более стимулировать экономику за счет более простой и справедливой системы налогов. Я хотел убедить конгресс уменьшить лишние расходы в бюджете и продолжить процесс ограничения правительственного вмешательства в нашу жизнь, я по-прежнему надеялся за предстоящие четыре года сбалансировать бюджет.

На мой взгляд, бывший вице-президент Уолтер Мондейл, кандидат демократов на выборах 1984 года, был еще одним типичным либералом нового толка в демократической партии, выступающим за высокий уровень налогов и расходов. Он явно расходился во взглядах с основателями партии — Томасом Джефферсоном и его друзьями, убежденными в том, что лучшее правительство — это малочисленное правительство и что "правительства не есть господа, но слуги управляемого ими народа".

В 1984 году Демократическая партия превратилась в конгломерат блоков и объединенных узкими интересами группировок, в конкретные цели которых входило присвоение общественного богатства в возможно больших количествах ради своего собственного блага. Партия Томаса Джефферсона стала партией больших обещаний, большого правительства и больших налогов — чем больше, тем лучше.

И все же, когда я наблюдал за выступлением Мондейла на съезде Демократической партии в Сан-Франциско, мне показалось (за одним важным исключением), что он старался походить на республиканца. Явно чувствуя консервативный дух аудитории, по горло сытой огромным составом правительства, он заговорил о прежних ценностях, о повышении эффективности правительства и пообещал осуществить кое-что из того, что уже делалось нами. Но у него это прозвучало так, как будто он вынужден прибегнуть к таким мерам ради выхода из экономического кризиса. Только раз он показал себя в истинном свете, пообещав увеличить налоги на богачей в целях сокращения дефицита, — после того как его представил сенатор Эдвард Кеннеди, поносивший меня как друга богачей.

Мондейл пытался изобразить дело так, словно он совершенно изменился. Но я-то знал, что, став президентом, он сразу же обретет свое подлинное лицо и объединится с конгрессом, чтобы резко увеличить налоги, что подорвет начавшееся возрождение и уничтожит все созданное нами за четыре года.

Через несколько дней после съезда Демократической партии я принимал участие в церемонии открытия летних Олимпийских игр в Лос-Анджелесе. Находясь там, я вновь ощутил возродившуюся национальную гордость американцев, от чего у меня стало тепло на душе. Ожидаемое мной духовное возрождение шло так же бурно, как и экономическое развитие. Америка вновь обрела свою национальную гордость и уверенность в будущем. Более чем когда-либо я сознавал, что мы должны все преодолеть и возврата к прошлому быть не может.

Из Лос-Анджелеса Нэнси и я направились на ранчо, где провели почти две недели без перерыва — раньше мы никогда так подолгу там не жили. Погода была великолепная, кроме одного туманного дня, но даже и в этот день мы, как обычно, ездили утром верхом. Всю вторую половину дня я проводил, подрезая деревья и занимаясь всякими другими хозяйственными делами.

В то время в газетах много писали о том, что в случае переизбрания я собираюсь увеличить налоги. "Они ищут любой повод, чтобы обвинить меня в увиливании, — записал я тогда в дневнике. — Так нет же, при мне не будет новых налогов, а Мондейлу теперь никуда не деться от своего предвыборного обещания увеличить подоходный налог".

После того как кандидатуры Джорджа Буша и моя были предложены на второй срок в Далласе, среди всеобщего ликования и возбуждения я сказал в своей речи, что у избирателей был самый четкий выбор между двумя партиями за пятьдесят лет: несмотря на попытки демократов в Сан-Франциско переменить тон, выбор по-прежнему оставался между правительством "пессимизма, страха и ограничений и правительством надежды, уверенности и развития". После моего выступления Рэй Чарльз спел "Америка — прекрасная страна", и я думаю, что не было никого среди присутствовавших, кто бы не прослезился.

Убежден, что когда-нибудь, может, еще при моей жизни, у нас президентом будет женщина, и я часто думал, что лучший способ подготовить для этого почву — выдвинуть и избрать женщину вице-президентом. Но мне кажется, Мондейл сделал серьезную ошибку, объединившись с Джеральдиной Ферраро. По-моему, он промахнулся, избрав для этой цели члена конгресса, о которой никто никогда не слышал, и выдвинув ее кандидатуру на этот пост. Множество женщин-губернаторов в нашей стране доказали свою способность выступить в этой роли, но он ими пренебрег. Думаю, если бы республиканцы пошли на такой шаг, например с Джин Киркпатрик (нашим представителем в ООН), в этом было бы больше смысла. Не знаю, кто из демократов подошел бы больше, но Мондейл выбрал Джеральдину Ферраро просто потому, что в моем окружении не было женщин. Тем не менее выбор оказался не самым удачным.

В ходе каждого дня избирательной кампании Мондейл все более злил меня. Его основной темой было то, что я — лжец. Он утверждал, что я лгу, обещая не увеличивать налоги, если меня выберут, что на самом деле я как раз собираюсь их увеличить и что у меня даже готов план на этот счет. Я повторял все время, что не буду увеличивать налоги, а он твердил, что я лгу и ввожу людей в заблуждение.

Многие из наших основных сторонников говорили Джорджу Бушу и мне, что нам нечего опасаться Мондейла с Ферраро, так как экономика процветает, а путь к избирательным урнам определяется кошельком. Уровень инфляции упал до 4,6 процента, безработица резко сократилась, учетные банковские ставки были намного ниже, чем четыре года назад, и в опросах общественного мнения я намного опережал Мондейла.

Но, несмотря на все это, я не позволял себе излишней самоуверенности. Я никогда не любил проигрывать и теперь взялся за избирательную кампанию всерьез. Победа никак не представлялась мне легкой, и все лето и осень мне было немного не по себе.

В избирательной кампании я всегда предпочитаю действовать так, как будто я отстаю на один голос; самая большая ошибка кандидата — избыток уверенности в себе. В избирательной кампании может случиться все; так что оно и к лучшему, что я побаивался, поскольку, по мнению многих, я чуть было не загубил все дело в ту осень в первых дебатах с Мон-дейлом.

В начале октября по завершении дебатов в Луисвилле я записал в дневнике:

"Должен признаться, я проиграл. Мондейл то и дело повторял самые бессовестные вещи, я же, вероятно, так был напичкан фактами и цифрами, что в дискуссии просто не потянул. Во всяком случае, я себе не понравился. И все же Мондейл не смог опровергнуть ни одного из представленных мной фактов, а только повторял все время абсолютно лживые измышления. Но в прессе уже два дня подряд называют его победителем".

Готовясь к встрече, я провел слишком много часов над инструкциями, в натаскиваниях и прикидочных дебатах и в день настоящих дебатов просто переутомился.

Не думаю, чтобы кто-нибудь мог удержать в своей голове все те факты, которыми набивали мою голову в предшествующие дебатам дни; пару раз я действительно сказал глупость.

Хотя я и не обвиняю их в этом, но в каком-то смысле желавшие помочь мне люди мне только навредили. Дебаты приближались, и все вокруг меня начали говорить: "Вам нужно знать это… и это…" И они забивали мне голову всякого рода подробностями, формальностями и статистикой, как будто мне предстояло сдавать экзамены. И наконец, когда дебаты начались, я осознал, что не в состоянии владеть всей этой информацией и в то же время быть на высоте как полемист.

Я не часто прихожу в уныние, но горжусь своей способностью выступать публично — в конце концов, я оратор. Общее суждение, что дебаты я проиграл, не слишком меня порадовало. Многие мои сторонники пытались меня поддержать. Но я знал, что споткнулся два-три раза на глазах у миллионов, и это меня смутило.

После Луисвилля у меня были основательные причины для беспокойства по поводу исхода кампании. В нескольких опросах общественного мнения, проведенных после дебатов, некоторые мои сторонники усомнились во мне, а некоторые всесве-дущие личности заявляли в газетах, что мои ошибки доказывают, что я слишком стар, чтобы быть президентом. Один из корреспондентов телевидения при Белом доме утверждал даже, что дебаты в Луисвилле выявили якобы то, что он назвал "фактором дряхлости".

Вторые дебаты — по внешней политике — должны были состояться в Канзас-Сити через две недели, так что у меня был еще один шанс. Еще одна неудача — и отправляться бы нам с Нэнси навсегда к себе на ранчо.

Я решил больше так не готовиться, как перед первыми дебатами, и правильно сделал, потому что на вторых дебатах произошло нечто, чего, я думаю, никогда бы не могло произойти, если бы я переутомился перед этим. Один журналист спросил меня, не будет ли мой возраст помехой в избирательной кампании. Я полагаю, это был вежливый способ напомнить о моих семидесяти трех годах и моих затруднениях в предыдущих дебатах.

Ответ получился у меня как-то сам собой. Я не ожидал такого вопроса и не продумывал заранее ответ на него. Я просто сказал: "Я не намерен воспользоваться в политических целях молодостью и неопытностью моего оппонента".

В толпе захохотали, и телевизионные камеры запечатлели смеющегося Мондейла. Я уверен в том, что, будь я так же напичкан фактами, как и перед первыми дебатами, я никогда бы не нашелся так ответить; пропитавшись фактами, как накануне экзамена, человеческий ум теряет гибкость.

По подсчетам некоторых журналистов, в ходе дебатов в Канзас-Сити Мондейл двадцать два раза выступил с жесткими личными выпадами против меня, главным образом подвергая сомнению мои способности руководителя. Но, по свидетельству прессы, большинство следивших за дебатами в тот вечер запомнили именно этот мой ответ. Полагаю, они убедились, что я не настолько одряхлел. После моих ошибок в предыдущих дебатах, кажется, хотя я и не уверен, мне удалось поправить дело этими словами. Но этот инцидент вновь напомнил мне, какое огромное значение в жизни могут иметь непредсказуемые, даже мелкие подробности.

Помимо дебатов от избирательной кампании 1984 года в моей памяти сохранились еще два момента. Первый — энтузиазм неквалифицированных рабочих, традиционно поддерживавших моих прежних соратников по Демократической партии. В то время как Уолтер Мондейл, Тэд Кеннеди и Тип О’Нил все время твердили, что я "кандидат богачей", везде, где бы я ни был, толпы рабочих шумно выражали свое одобрение, когда я спрашивал, не лучше ли им теперь живется, чем четыре года назад. Страна была вновь на подъеме, и они получили свою долю плодов экономического возрождения.

И еще одно я запомню навсегда: совершенно неожиданные для меня симпатии и поддержка со стороны студентов университетов и колледжей. Хотя в посещаемых мною университетах всегда встречались несколько крикунов, подавляющее большинство студентов с энтузиазмом приветствовали политику прошедших четырех лет, и это меня действительно удивляло. Студенты 80-х годов совершенно не походили на тех, кого я знал, будучи губернатором за десять лет до того.

Через два дня после дебатов в Канзас-Сити, после насыщенной программы предвыборных мероприятий, начавшейся в университете штата Орегон и завершившейся огромным митингом на территории университета штата Огайо, я записал в дневнике: "Студенты университета Огайо были полны энтузиазма, небольшая кучка смутьянов только прибавила оживления всему происходящему. От любви к американской молодежи у меня перехватило горло. Мы завтракали в моем старом колледже. Эти четыре дня были самыми замечательными и останутся навсегда в моей памяти".

По мере приближения выборов опросы общественного мнения показывали, что после вторых дебатов я намного опережал Мондейла. Но мне по-прежнему было тревожно. Что, если, думал я, ознакомившись с опросами общественного- мнения, мои сторонники решат, что в их голосах нет необходимости? Я нажимал на своих сотрудников, побуждая их не щадить меня и организовывать как можно больше моих выступлений до выборов.

За два дня до выборов мы вылетели из Милуоки, чтобы принять участие в митингах в Миннесоте, Миссури и Чикаго, а затем прибыли в Сакраменто, где митинг должен был состояться на следующий день. Нэнси и я остановились в гостинице "Красный лев". Кровать в наших апартаментах помещалась на возвышении. Около половины четвертого утра Нэнси встала, чтобы взять еще одно одеяло, и полетела с этого возвышения так, что набила себе шишку на левой стороне головы величиной с яйцо.

Утром она с трудом могла двигаться, я очень за нее испугался, но осмотревший ее врач сказал, что ушиб, хотя и болезненный, обойдется без последствий. Все еще встревоженный, я приступил к выполнению своей программы. Выступая перед огромной толпой на ступенях собрания штата, я испытал приступ ностальгии— дважды на этом месте я приносил присягу перед вступлением в должность губернатора.

Оттуда мы вылетели в Южную Калифорнию на завершающую стадию предвыборной кампании и для участия в традиционном приеме в ночь выборов, когда все ожидают объявления результатов. Нэнси все еще ощущала последствия ушиба, но чувствовала себя лучше.

Во время обеда меня позвали к телефону — звонил Уолтер Мондейл, чтобы признать свое поражение.

На следующий день вместе с Нэнси, еще не оправившейся после падения, мы вылетели на "Ранчо дель сьело", где провели три дня, катаясь по утрам верхом и по вечерам занимаясь распиливанием упавших деревьев. Это было счастливое время. У меня было приподнятое настроение после выборов. Мы завоевали сорок девять штатов и пятьдесят один процент голосов. В результатах выборов я видел одобрение всему сделанному мной и мандат на продолжение своей политики.

Десять недель спустя в очень холодный день в ротонде Капитолия я дал торжественную клятву следовать этому курсу. Джордж Буш и я принесли присягу, как этого требует конституция, в воскресенье 20 января в Белом доме. На следующий день должна была состояться церемония инаугурации и парад. Но в воскресенье вечером представители инаугурационного комитета явились в Белый дом и предложили отменить парад и церемонию на открытом воздухе, поскольку прогноз на следующий день предвещал температуру минус 20° и ниже; врачи предупредили, что при такой температуре через 15 секунд наступает обморожение открытых участков кожи. Мы не могли подвергнуть такому испытанию оркестрантов и всех прибывших в Вашингтон для участия в параде, поэтому все было отменено и на следующий день около полудня Джордж и я вторично принесли присягу в присутствии почти тысячи человек в ротонде Капитолия.

Затем на традиционном завтраке с членами конгресса Тип О’Нил счел нужным сказать мне с глазу на глаз о том, что он отлично сознает значение того, что мы получили пятьдесят один процент голосов. Я воспринял его слова как признак готовности с его стороны проявлять большую уступчивость на этот раз. Но мои надежды не оправдались.

В тот вечер в честь инаугурации состоялось одиннадцать балов. Нэнси и я посетили их все и на каждом немного потанцевали.

На следующий день, 22 января, вновь началась работа. В области экономики моей главной целью в новом четырехлетии было сделать федеральный налог менее сложным и менее обременительным для тех американцев, которые являются истинными созидателями нашей экономики. Налоговая реформа, по моему мнению, не только способствовала бы экономическому росту, но и сделала бы всю налоговую систему более справедливой.

В 1986 году, после почти двухлетней борьбы с конгрессом, мы получили билль о налоговой реформе таким, каким хотели.

Многое из того, что свершилось за период моего президентства, принесло мне глубокое удовлетворение, но больше всего я горжусь экономикой. В 1981 году самой серьезной проблемой в стране был экономический кризис — даже не необходимость модернизировать наши вооруженные силы, потому что, не возродив экономику, мы не могли сделать страну снова могущественной или серьезно попытаться уменьшить опасность ядерной войны. Без экономического возрождения Америка не могла вновь обрести уверенность в себе и подняться на былой уровень. Только оздоровление экономики могло создать для нас такие возможности.

Экономический рост, начавшийся в октябре 1982 года, спустя год после осуществления первой фазы рассчитанного на три года сокращения налогов, к моменту моего ухода способствовал созданию более восемнадцати миллионов новых рабочих мест — самое крупное увеличение за такой период в истории. Тем временем число американцев, занятых на высокооплачиваемой работе, достигло рекордной цифры. Сейчас, когда я пишу эти строки, экономический рост продолжается уже восьмой год и по-прежнему идет в полную силу.

Двадцатипятипроцентное сокращение налогов и последовавшая за ним реформа налоговой системы создали предпосылки для такого экономического подъема, который привел к снижению уровня инфляции и процентных ставок, уменьшению безработицы и росту дополнительных доходов для федеральной казны. Сознавая, что они могли оставлять у себя большую часть своего заработка, люди старались зарабатывать больше. Эти деньги шли на покупку большего числа домов, мебели, бытовой техники, автомобилей.

Система налогов на личные доходы и доходы корпораций была упрощена, и сами налоги уменьшены до самого низкого с 1941 года уровня. Увеличение инвестиций в оборудование и производство значительно повысило конкуренцию среди рабочих. Вместо того чтобы тратить деньги на всякого рода уловки для избежания налогов, частные лица и предприятия начали продуктивно их использовать с целью обеспечения роста производительности труда и создания новых рабочих мест.

Хотя упрощение налоговой системы и не оправдало всех моих ожиданий, но закон о налоговой реформе 1986 года сократил число налоговых ставок в сфере личного дохода с четырнадцати до трех и уменьшил высшую ставку для большинства американцев (составлявшую в 1981 году 70 процентов) до 28 процентов — самого низкого уровня с 1931 года.

Зная, что они могли теперь удерживать за собой 70 процентов заработка вместо того, чтобы отдавать эту сумму правительству, наиболее состоятельные американцы вкладывали свои средства в новые проекты; но, вопреки предсказаниям некоторых либералов, приверженцев идеи больших налогов и больших расходов, налоговая реформа не принесла еще большего обогащения богачам за счет бедняков — дело обстояло совсем наоборот.

По новым законам более 80 процентов американцев платили самый низкий налог (15 процентов) или вообще никакого. Четыре миллиона семей с низким доходом были вообще освобождены от федерального подоходного налога. В то же время сумма подоходного налога, выплачиваемая одним процентом американцев с самым высоким доходом, возросла за период с 1981 по 1987 год более чем на одну треть — с 17,9 процента до почти 25 процентов. За тот же период сумма налогов, выплачиваемая беднейшей частью американских налогоплательщиков, сократилась почти на 20 процентов — с 7,4 процента до 6,1. Более 80 процентов дохода, поступающего от подоходного налога, с 1981 года взималось с налогоплательщиков, чей доход составлял свыше 100 тысяч долларов в год, в то время как сумма подоходного налога с тех, чей ежегодный доход был менее 50 тысяч долларов, сократилась на миллиарды долларов.

В общем и целом, рабочие места, созданные в период экономического роста, были выгодные. Более 90 процентов из них обеспечивали полную занятость. Свыше половины гарантировали заработную плату, превышающую 20 тысяч долларов, причем большинство из них было в управленческой и профессиональной сферах, принося средний доход более чем в 27 тысяч долларов. Значительная часть лучших вновь созданных рабочих мест досталась женщинам и представителям национальных меньшинств. За эти шесть лет средний доход американских семей возрос на 12 процентов по сравнению с уменьшением на 10,5 процента за предыдущее десятилетие. Валовой национальный продукт (стоимость всех товаров и услуг в США с поправкой на инфляцию) увеличился на 27 процентов, уровень промышленного производства возрос на 33 процента. Увеличение производительности труда американских рабочих способствовало росту конкурентоспособности американских товаров на мировых рынках.

Мы устранили государственное вмешательство и начали процесс приватизации экономики, но я отнюдь не хочу поставить это в заслугу себе — это сделали сами американцы, отреагировав тем самым на стимулы, присущие системе свободного предпринимательства. Я с изумлением и восхищением наблюдал за тем, как они это восприняли, как взялись за дело и превзошли все возможные ожидания. Поистине нет пределов тому, чего может достичь гордый свободный народ.

Уменьшив налоги в 1981 году и проведя закон о налоговой реформе в 1986-м, я осуществил многое из тех замыслов, с которыми пришел в Белый дом.

Но, с другой стороны, что касается сокращения федеральных расходов и сбалансирования бюджета, то тут мне удалось достичь меньшего, чем я желал. Это явилось одним из величайших разочарований для меня как для президента. Я не исполнил всех своих обещаний.

Я никогда не считал, что мы сумеем так быстро сократить расходы, чтобы молниеносно сбалансировать бюджет. Я знал, что на это потребуется время. В ходу было слишком много программ, на которых строилась жизнь и предпринимательская деятельность населения; нельзя было сразу их все отменить. Но мне хотелось возможно больше сократить расходные статьи бюджета правительства, которыми он оброс, как обрастает жиром входящий в возраст человек.

У меня не было иллюзий насчет легкости этого процесса. Мне уже пришлось выдержать такую борьбу в масштабах одного штата, и я знал, во что она обходится. Я знал, что сделать это будет нелегко, но возможно.

Со временем мы все-таки вытопили из правительственного бюджета немало жирку: уменьшили штаты аппарата, темпы его роста и расходы на него — и я горжусь этим. Но интересы крупного предпринимательства, имеющие влияние в конгрессе, не позволили нам сократить расходы в той мере, в какой я надеялся это осуществить и насколько этого требовало положение в стране.

На протяжении многих лет я утверждал, что сокращение налогов ведет к увеличению государственного дохода, потому что низкие налоги стимулируют экономический прогресс. И что же: за первые шесть лет с начала осуществления программы сокращения налогов, к концу 1981 года, доходы федерального правительства за счет налогообложения возросли на 375 миллиардов долларов — более чем в четыре раза по сравнению с предполагаемым увеличением. Этого было более чем достаточно, чтобы выделить 140 миллиардов на развитие военных программ. Но за тот же самый период конгресс увеличил расходы на 450 миллиардов долларов, так что шанс покончить с дефицитом был упущен.

Дефицит, как я часто повторял, порождается не слишком малыми налогами, но слишком большими расходами. Его создает не президент, а конгресс. Президенты не присваивают себе ни цента из средств налогоплательщиков; это могут делать только конгрессмены, а конгресс податлив на всякого рода влияния, никакого отношения не имеющие к разумному управлению.

Президенты могут предложить бюджет, организовать ему поддержку и сделать все от них зависящее, чтобы правительственные учреждения, находящиеся в их ведении, не расходовали деньги попусту. Они могут наложить вето на программу расходов, одобренную конгрессом. Но при нашей системе разделения власти именно конгресс утверждает финансируемые правительством программы и размеры ассигнований, необходимых для их осуществления.

Сорок восемь процентов федеральных расходов составляют средства, выделенные конгрессом на различные программы еще в прошлом и уже все равно что истраченные до того, как новая администрация приступит к составлению бюджета. Многим членам конгресса до этих денег уже не добраться. Раз программа пущена в ход, ни отменить ее, ни сократить на нее расходы невозможно. Каждая из этих программ, большинство из которых возникли и чудовищно разрослись в 60—70-х годах за счет поддержки со стороны определенных групп избирателей, способствует образованию в конгрессе влиятельных фракций и аппарата, обеспечивающего их существование. Как я однажды сказал в одной из своих речей, в тенденции правительства и его программ к разрастанию мы видим ближайшее подобие вечной жизни, какое нам дано узреть на земле.

Президенты могут добиваться сокращения расходов путем убеждения, но, помимо разговоров с членами конгресса и вынесения проблемы на суд общественности, их возможности ограничены. На протяжении многих лет партия, составляющая большинство в конгрессе (за последние пятьдесят девять лет пятьдесят пять это были демократы), изобрела множество ловких приемов для того, чтобы успешно препятствовать всем усилиям исполнительной власти как-то сократить расходы. Члены конгресса могут составить жизненно необходимый законопроект, а затем привязать к нему дополнительную статью, позволяющую в узких интересах чьей-то политической выгоды выбросить на ветер миллионы, отлично зная, что президент будет вынужден согласиться на неодобряемый им проект ради сохранения того, в чем он заинтересован.

Конгресс может помешать осуществлению такой важной меры, как принятие федерального бюджета, что он и делает из года в год. В каждом бюджете, представленном мной конгрессу, я предлагал сокращение расходов; если бы, например, были проведены сокращения, предложенные мной в 1981 году, совокупный дефицит с 1982 по 1986 год оказался бы на 207 миллиардов долларов меньше. Но мне никогда не удавалось провести бюджет целиком. Вместо этого у нас была серия резолюций, позволяющих правительству оставаться при деле и продолжать тратить деньги без официального бюджета. А тем временем конгресс, цинично пренебрегая истиной, возлагал вину за дефицит на Белый дом. Единовременные резолюции по расходам являлись ценными подарками представителям самых различных интересов и препятствиями на пути к реальному сокращению дефицита.

Когда какая-либо из таких резолюций поступала в конгресс, она обычно была толщиной в фут и длиной в тысячу четыреста страниц (как-то раз я растянул себе связки на руке, подняв одну из таких увесистых резолюций). Я никогда не поверю, что кто-либо из конгрессменов читал все эти тысячу четыреста страниц. Пресса, от чьего всевидящего ока в Вашингтоне не ускользнет ничто, редко вникает в этот процесс. Однако в этих резолюциях часто бывает нечто, обходящееся налогоплательщикам в миллиарды.

Буквально каждый представленный мной проект бюджета конгресс отвергал, выдавая мне вместо него очередную резолюцию. Если бы я наложил на нее вето, правительство было бы не в состоянии платить зарплату служащим или выделять средства на социальное обеспечение. Вся его деятельность тут же застопорилась бы, и ребенка выплеснули бы вместе с водой. Таким образом, я был у них в руках. Мне приходилось подписывать одну резолюцию за другой, и в результате мне так и не удалось добиться значительного сокращения расходов и я не смог убедить конгресс сбалансировать бюджет.

На мой взгляд, мы до тех пор не разрешим проблему дефицита, пока не будут выполнены три условия: нам необходимо больше контроля за расходами в конгрессе: нам необходима поправка к конституции, требующая от конгресса сбалансирования бюджета; необходимо также дать право президентам налагать вето на отдельные статьи законопроекта.

По-моему, первый американец, высказавшийся за поправку к конституции, был основатель Демократической партии Томас Джефферсон. После того как закончилось обсуждение конституции и она была одобрена, подписана и ратифицирована, он указал на вопиющее в ней упущение: там не были предусмотрены меры, не позволяющие федеральному правительству делать займы и входить в долги. Время ничего не изменило, вопиющее упущение так и осталось в конституции.

На протяжении последних пятидесяти девяти лет бюджет был сбалансированным только восемь раз. Пятьдесят один год он был дефицитным, и, как я уже говорил, пятьдесят пять лет из пятидесяти девяти демократы составляли в палате представителей большинство.

Каждый год в период моего президентства я просил конгресс внести поправку в конституцию, обязывающую федеральное правительство иметь сбалансированный бюджет, как это делается в любом налаженном хозяйстве или на предприятии. Но конгресс (и я должен признать, что обе партии проявляли оппозиционные настроения) сопротивлялся такому ограничению своей расточительности. Некоторого существенного прогресса удалось достичь: ограничение расходов согласно закону Грамма — Рудмена — Холлингса помогло умерить аппетиты конгресса. Но никогда не следует переоценивать готовность конгрессменов действовать в обход ими же установленных правил и стремление людей пользоваться для достижения своих целей чужими деньгами.

Я не возлагаю вину целиком на конгресс. Частично эта проблема определяется политическими реальностями. Всем известно, что участие в политической деятельности в США обходится очень дорого; добившись избрания, конгрессмены держатся за свои места, потому они и обращаются за поддержкой к группам, представляющим особые интересы и требующим от кандидатов за деньги, предоставляемые ими на финансирование избирательной кампании, особых услуг. После избрания конгрессмены расплачиваются за такие одолжения — из карманов налогоплательщиков.

Это одна из причин, почему президент должен иметь право налагать вето на отдельные статьи бюджета. Такое право я имел, будучи губернатором Калифорнии, обладают им и губернаторы еще сорока двух штатов. Когда ко мне поступал проект бюджета, я мог взять карандаш и сократить расходы по отдельным статьям до уровня, доступного для налогоплательщиков. Если в проекте было что-либо положительное, я мог его подписать, но при этом запретить какие-то преследующие чисто политические выгоды статьи. У законодателей была возможность отвергнуть мое решение, но ни в одном из 943 случаев применения мною права вето в Сакраменто они этого не сделали. Они не желали публично, на виду у своих избирателей, отстаивать проекты, выдвигаемые ими из личных соображений, или те, которые они провели через свои комитеты благодаря влиянию своих покровителей. Пока у президентов не будет такого права вето и не будет принята поправка к конституции, стране не избавиться от дефицитов, накапливаемых расточительным конгрессом, неспособным или нежелающим принять твердые решения, необходимые для сокращения расходов до приемлемого для страны уровня.

Хотя я и был разочарован тем, что не смог сделать большего, мы все же достигли прогресса в ограничении роста правительственного аппарата. Несмотря на сопротивление со стороны конгресса и бюрократии и продолжающийся рост народонаселения, число сотрудников федеральных ведомств сократилось за мои восемь лет в Вашингтоне на пять процентов. В некоторых ведомствах оно уменьшилось вдвое. В то время как мы сокращали объем аппарата в целом, занятость в нем представителей национальных меньшинств возросла на 27 процентов, а число работающих в нем женщин увеличилось на 34 процента.

Множество сокращений явились просто результатом предоставления работникам правительственных учреждений средств и возможностей трудиться столь же эффективно, как и их коллеги в частном секторе. В 1982 году я попросил демократа Дж. Питера Грейса, главного администратора фирмы "В.Р. Грейс и К°", образовать комиссию в составе бизнесменов высшего ранга для изучения деятельности сотрудников федерального правительства с целью выработки рекомендаций для сокращения лишних расходов и повышения эффективности их работы. Комиссия Грейса, известная также под названием "Оценка представителями частного сектора правительственных расходов", была сформирована по образцу комиссии, назначенной мной в мою бытность губернатором Калифорнии для рационализации деятельности правительства штата. В Сакраменто эта идея принесла свои плоды, почему бы не применить ее и в Вашингтоне?

Комиссии предстояла большая работа. Как отмечал Грейс, федеральное правительство является крупнейшим в мире производителем энергии, страховщиком, банкиром, заведующим больницами, землевладельцем, арендатором, владельцем пахотных земель, лесоторговцем, поставщиком зерна, управляющим складов, судовладельцем и организатором перевозок. Он привлек более двух тысяч добровольцев из числа бизнесменов со всей страны для изучения всех аспектов деятельности федерального правительства и в результате представил доклад, содержащий 2478 рекомендаций, позволяющих сделать все вышеперечисленные операции более эффективными. Всякому, кто интересуется тем, как функционирует федеральное правительство, следует с ним познакомиться.

Эти добровольцы обнаружили, что в процессе управления имеют место факты, давно уже изжитые в частном предпринимательстве. Представленных ими примеров плохого управления и напрасных расходов настолько много, что из них одних можно составить целый том. Приведу лишь некоторые из них:

— Ведомству по делам ветеранов обходилось в 100–140 долларов оформить заявку на пособие по линии здравоохранения, тогда как то же самое в частных страховых компаниях стоило от 3 до 6 долларов.

— В армии расходы на выдачу зарплаты обходились в среднем в 4 доллара 20 центов на человека по сравнению с одним долларом на частном предприятии.

— Хотя федеральное правительство отвечает примерно за одну четверть экономической деятельности в стране, отсутствие у него централизованной системы управления финансовыми операциями ведет к лишним затратам, неэффективности и проблемам, постоянно возникающим, когда правая рука не знает, что делает левая. В правительственных учреждениях применялись 132 различные системы платежных ведомостей и 380 разных и несовместимых систем отчетности. Одно только использование допотопных средств регулирования движения денежной наличности вместо современных электронных систем обходилось налогоплательщикам в 2,3 миллиарда долларов в год. В некоторых ведомствах были по-прежнему в ходу картонные чеки, давно уже вышедшие из употребления в мире бизнеса.

— Из 17 тысяч компьютеров, находящихся в пользовании федерального правительства, половина настолько устарела, что фирмы-изготовители отказывались их ремонтировать. Процесс приобретения новых компьютеров занимал в среднем более двух лет, что надежным образом гарантировало их устаревание.

— Несмотря на 80 тысяч страниц инструкций по закупкам и добавляющиеся к ним ежегодно еще двадцать тысяч страниц, у федеральных служащих не было практически никаких стимулов стараться приобретать что-либо для правительства по возможно более низкой цене или находить возможным исполнять свои обязанности с наименьшей затратой средств. В системе федерального правительства просто не существовало никаких побудительных мотивов к достижению большей* эффективности ценой меньших затрат.

— Если уровень зарплаты федеральных служащих был не выше, чем у занятых на такой же работе служащих частного сектора, дополнительные выплаты были у них на 76 процентов выше, чем у их коллег в частном секторе.

— Пенсии правительственных служащих были вдвое выше, чем у служащих, исполнявших подобные обязанности в частном секторе.

— В правительственных программах процветали мошенничество и расточительство. В одной только программе продовольственных купонов такие расходы составили по меньшей мере миллиард в год, сумма, равная подоходному налогу с 450 857 семей со средним уровнем доходов. Ведомство социального обеспечения, как выяснилось, выплатило ошибочно с 1980 по 1982 год 14,6 миллиарда долларов.

Из 2478 рекомендаций, составленных комиссией Грейса, мы смогли осуществить только 800, что дало возможность налогоплательщикам сэкономить десятки миллиардов долларов и предотвратило еще больший рост дефицита. Основываясь на этих (и других) рекомендациях, мы упразднили, например, семьдесят пять совершенно ненужных федеральных типографий (а также около половины правительственных публикаций, в числе которых были бестселлеры вроде "Как покупать яйца"). Внедрив в некоторых ведомствах систему регулирования движения денежной наличности в объеме двух триллионов в год, мы заработали для налогоплательщиков миллиарды долларов в виде дополнительных процентных доходов. Число систем учета было сокращено с 380 до менее чем 250. В то время как бюрократический аппарат уменьшился благодаря введению современных административных методов, сроки получения страхового свидетельства сократились с сорока девяти дней до десяти; паспорт стало возможно получить за десять дней вместо сорока трех; а экспортную лицензию — за семнадцать вместо семидесяти пяти. Число федеральных контрактов, предоставляемых на конкурентной основе, увеличилось с менее чем сорока процентов до пятидесяти восьми. Объем новых правил и инструкций, ежедневно публикуемых в "Федерал реджистер", сократился на сорок три процента, то есть в среднем на 149 страниц в день. В общем и целом, среднее количество предписаний, издаваемых правительством, за время нашей администрации уменьшилось на сорок один процент по сравнению с количеством, выпущенным предыдущей администрацией.

Мы старались осуществить все рекомендации комиссии Грейса и других групп советников, назначенных мной с целью наилучшим образом возместить американцам деньги, выплачиваемые ими в форме налогов, но многие предложения должны были быть закреплены законодательным порядком, а разнообразные влиятельные группировки в конгрессе помешали нам в этом. Однако, несмотря на такое сопротивление и мое разочарование из-за невозможности достичь большего, мы все же добились ощутимого прогресса: в 1980 году федеральные расходы увеличивались в год в среднем более чем на четырнадцать процентов; к 1987 году их среднегодовой прирост сократился до одного процента, а с учетом инфляции мы впервые с 1973 года добились сокращения расходов.

Надеюсь, что 80-е годы войдут в историю не только как период экономического возрождения и прекращения разрастания государственного аппарата, но и как время перемен в нашей экономике и момент возрождения духа традиционной американской щедрости, выразившегося в беспрецедентном расцвете благотворительности. Еще в ранней молодости в Диксоне я пришел к заключению, что, когда речь заходила о решении общественных проблем, никому это не удавалось лучше, чем простым людям. Когда моя мать относила еду впавшей в бедность семье или мой отец организовывал поиски работы для безработных, или наши соседи собирались вместе, чтобы выстроить заново сгоревший у фермера амбар, я убеждался, что людская взаимопомощь может быть более эффективным средством решения общественных проблем, чем правительственные программы. Имея это в виду, я создал в Белом доме сектор частных инициатив под руководством Фрэда Райана, адвоката из Лос-Анджелеса, чьей задачей было оживить великий американский дух соседской взаимопомощи. Благодаря усилиям сотрудников сектора, огромное количество американцев вступило в добровольные объединения по осуществлению такого рода программ, а частные пожертвования на дела благотворительности за период с 1980 по 1988 год более чем удвоились. Общая сумма таких пожертвований в 1988 году составила 103,87 миллиарда долларов по сравнению с 48,73 миллиарда в 1980 году, то есть произошел прирост на 101,2 процента.

С развитием экономического кризиса в начале 80-х годов для многих американцев наступили тяжелые времена. Я полностью отдаю себе отчет в пережитых ими трудностях, когда мы общими усилиями вытаскивали страну из самого глубокого за полстолетия экономического спада. Для тех, кто в период упадка потерял свои фермы или предприятия или лишился работы, жизнь была так же тяжела, как и для американцев, переживших потрясения "великой депрессии". Многие из этих людей писали мне письма, кто с осуждением, кто с сочувствием и поддержкой. В большинстве писем я нашел нечто весьма интересное: несмотря на испытываемые ими трудности и осложнения, большинство авторов выражали в своих письмах оптимизм и веру в будущее, уверенность в том, что переживаемое ими тяжелое время минует.

Например, двадцатисемилетняя мать троих детей из Орегона, писала, что муж ее, строительный рабочий, уже больше года без работы, с автомобилем пришлось расстаться и вся семья, не будучи в состоянии платить за квартиру, была вынуждена поселиться с дедом и бабушкой молодой женщины. "Когда мы уже думали, что все пропало, — писала она, — мой дед и бабушка научили нас некоторым способам выживания, которые сами они усвоили в период депрессии. Мы научились шить и стегать одеяла, мы оценили удовольствие проводить долгие зимние вечера в тесном семейном кругу за обсуждением истории нашего рода; но главное в том, что мы познаем добрые старые ценности — смирение и независимость, сделавшие нашу страну великой".

Несмотря на переживаемые семьей испытания, она желала мне успеха в осуществлении нашей экономической программы и усилиях администрации сократить государственные расходы, хотя это и могло еще больше осложнить им жизнь. "Я думаю, что пора уж нашей стране перестать носиться со своими проблемами, — писала она, — и зажить независимо и гордо, по своим возможностям. Пора нам, вместо того чтобы спрашивать: "Сколько нам причитается?", начать спрашивать: "Сколько это стоит?"

Несмотря на все испытания, мне кажется, что за период экономических трудностей, начавшийся при Картере и продолжавшийся до тех пор, пока не начала приносить плоды программа экономического возрождения, мы многое узнали и о себе и о нашей стране, и в конечном итоге Америка стала сильнее, чем когда-либо. Взять, например, сельское хозяйство. Десятки лет оно изумляло весь мир. На протяжении почти всего послевоенного периода относительно небольшое число людей производило достаточно продуктов не только для себя, но и для растущего населения Америки и для большей части остального мира. Однако за это время увеличилась их зависимость от субсидий и искусственного регулирования цен.

Франклин Д. Рузвельт предложил вначале платить фермерам (в качестве чрезвычайной меры в самый тяжелый период депрессии) за то, чтобы они не обрабатывали землю. Но в 1933 году он сказал, что субсидии должны быть временными: правительству не следует платить фермерам за то, что они ничего не производят и держат землю под парами.

Тем не менее за это время, в основном из-за влияния, которым пользовались в конгрессе штаты с преимущественным аграрным развитием и предприятия, связанные с сельским хозяйством, практика субсидий закрепилась в Вашингтоне так же твердо, как и другие разорительные программы. Правительство выплачивало фермерам миллиарды за выращивание и так уже имевшихся в избытке продуктов, а иногда еще и финансировало за счет налогоплательщиков и затраты на ирригацию. Затем оно платило им за то, чтобы они не выращивали эти продукты, и тратило миллионы на хранение излишков, порожденных субсидиями. Фермеры обнаружили, что вместо урожая они могли собирать деньги в карманах федерального правительства, то есть в наших общих карманах. В каком-то смысле их и осуждать нельзя. Почему бы и не взять, если дают.

Нашим фермерам всегда доставалось от капризов природы — наводнений, засухи, ураганов. Но в конце 70-х — начале 80-х годов их захлестнул вал проблем, созданных человеческими руками: стремительный рост инфляции, высокие процентные ставки, снижение цен на зерно в связи с эмбарго на поставки в Советский Союз, затем дефляция. Многим это грозило разорением.

За годы роста инфляции, прекратившейся только в 1981 году, цены на землю и продукты сельского хозяйства колоссально возросли. В это время фермеры прибегали к миллиардным займам, используя в качестве залога свое имущество. Многие при этом превзошли свои возможности в надежде расплатиться обесценившимися долларами. По мере того как снижался уровень инфляции, снижалась и стоимость их земли, а в некоторых случаях и цена поставляемой ими продукции. Им пришлось выплачивать свои займы из десяти процентов, а через некоторое время банки начали требовать назад ссуды, указывая, что цена земли была меньше, чем ее определяли раньше фермеры.

Тем временем у американских фермеров появились новые конкуренты. Ранее они были основным поставщиком продуктов в города и снабжали также значительную часть населения земного шара. Но в 60—70-е годы и другие страны, зачастую с помощью лучших наших специалистов, начали создавать свою сельскохозяйственную базу, способную не только прокормить свое население, но и производить достаточно зерна и других продуктов на экспорт. Многие страны, в том числе наши союзники, игнорировали экспортные цены, устанавливаемые на свободном рынке: они выделяли своим фермерам субсидии, дававшие тем возможность производить излишки продуктов, перенасыщать рынок и сбивать цены наших фермеров.

Усиливающаяся конкуренция на мировом рынке вкупе с засухой и другими природными бедствиями внутри США, взятые фермерами на себя долговые обязательства принесли многим разорение в начале и в середине 80-х годов. Более всего пострадали те из них, кто создавал избыток продуктов под стимулирующим влиянием миллиардных правительственных субсидий.

Около половины всех американских фермеров, например производители овощей и фруктов, действуют независимо от системы субсидий. Хотя они, как и все остальные фермеры, подвержены причудам природы, их финансовое положение зависит в основном от их индивидуальных решений. Руководствуясь условиями рынка, они решают, какую часть своей земли обрабатывать, сколько урожаев собирать. В годы экономической чумы, разорившей американское сельское хозяйство, многие, если не большинство из них, процветали.

Во время кризиса середины 80-х годов мы выделили фермерам больше средств, чем любая другая администрация в истории страны. Откровенно говоря, я был не в восторге, отдавая столько денег из средств налогоплательщиков, особенно в то время, когда мы сражались за уменьшение дефицита бюджета. Но фермеры оказались в критическом положении, и, поскольку правительство было ответственно за большую часть их проблем, я считал, что его долг помочь своим жертвам, чтобы потом вернуть их в лоно свободного рынка.

В решении сельскохозяйственных проблем мы достигли некоторого прогресса. Согласно подписанному мною в 1985 году биллю, конгресс изъял из обработки большие территории, на которые распространялись программы субсидий, понизил получаемые фермерами субсидии и внес другие предложения, уменьшившие надежды фермеров на субсидии. Вместе с улучшением общего состояния экономики — уменьшением безработицы, снижением уровня инфляции и процентных ставок — закон помог американскому сельскому хозяйству совершить исторический поворот: в течение года по принятии этого закона доходы от ферм, прибыль и экспорт оказались на подъеме, в то время как сумма федеральных субсидий сократилась.

В период между 1986 и 1989 годами субсидии уменьшились с 25 до 10 миллиардов в год. Очень сожалею, что совсем с ними не покончил. Я по-прежнему вижу решение вопроса в свободной конкуренции. Но я понял, что в Вашингтоне редко можно добиться желаемого, и мне приходится довольствоваться тем, что удалось сделать.

Во время длительного периода упадка Америка переживала и другие трудности. Среди изумрудной зелени лесов Северо-Западного побережья тысячи лесорубов и рабочих лесопилен потеряли работу из-за затянувшегося кризиса в жилищном строительстве, вызванного раздутыми процентными ставками. Текстильные фабрики в десятках тенистых южных городов, нередко являющиеся единственным источником заработка для местного населения, закрывались из-за неудовлетворительного спроса и зарубежной конкуренции, выбрасывая на улицу тысячи рабочих. Повсеместно — от промышленных штатов Северо-Востока до покрытых угольной пылью городов Запада — ликвидировалось все больше и больше рабочих мест.

Времена были в самом деле для американцев нелегкие. Но, как говорила моя мать, неприятности всегда несут в себе семена чего-то лучшего. Это были тяжелые годы, но трудности вынудили американскую промышленность присмотреться к себе и стать более экономичной, эффективной и конкурентоспособной. А благодаря новому налоговому законодательству у предприятий появились стимулы вкладывать средства в свое будущее и увеличивать производительность труда.

Вспоминаю посещение огромного деревообрабатывающего комбината в штате Вашингтон, где, как и на многих других предприятиях, из-за уменьшения спроса вынуждены были уволить почти половину рабочих. Когда я приехал туда, сокращение налогов и снижение процентных ставок уже вело понемногу к оживлению торговли недвижимостью. Деревообрабатывающий комбинат возрождался, уволенных ранее рабочих принимали обратно, но теперь они уже производили на 25 процентов больше продукции из расчета на одного рабочего, чем раньше, благодаря мерам по улучшению производительности труда, разработанным и осуществленным руководством под давлением тяжелых обстоятельств.

Другой пример стойкости американской промышленности я наблюдал на заводе по производству мотоциклов в Йорке, штат Пенсильвания.

Одно время мотоциклы производились на десятках предприятий, но теперь оставалось только одно "Харли Дэвидсон". До середины 80-х годов будущее его было неопределенным в основном из-за конкуренции с производившей дешевые мотоциклы Японией. Ради сохранения последней в стране компании по производству мотоциклов мы ввели временные тарифы на японские мотоциклы, повысив на них цену в США. Но когда я побывал на заводе "Харли Дэвидсон" в Йорке весной 1987 года, мне сообщили, что тарифы могут быть отменены на год раньше установленного срока, поскольку, благодаря осуществленным на заводе преобразованиям, компания не нуждалась более в протекционизме, ограждающем ее от конкуренции.

Я много слышал о том, что американская промышленность становилась все более конкурентоспособной, но на заводе фирмы "Харли Дэвидсон" я впервые воочию увидел, как это происходит, и был потрясен, я всегда верил, что подавляющему большинству американских рабочих, независимо от их специальности, свойственно прирожденное чувство собственного достоинства, побуждающее их к совершенствованию, и если этому чувству и запасу энергии дать возможность свободно развиваться, то нас никому не превзойти.

Мы не ленивы, мы изобретательный, практичный, трудолюбивый народ и за два столетия неоднократно это доказывали. На заводе фирмы "Харли Дэвидсон" мне рассказали, как рабочие сборочного конвейера объединились с руководством для борьбы с японской конкуренцией. Собравшись за одним столом, рабочие сборочного цеха и их руководители говорили о своей работе. Они обсудили ситуацию с заказами и поставками составных частей и то, как эти части используются на линии сборки. Рабочие приняли деятельное участие в обсуждении и высказали ряд предложений по повышению эффективности своего труда и улучшению качества продукции. Участие рабочих в принятии решений привело к существенным изменениям в ходе операций и в результате к увеличению эффективности всего производства. Если компания раньше производила одну-единственную модель, теперь она разработала несколько моделей разных размеров, способных конкурировать с японскими машинами.

Рабочие сказали мне, что готовы соревноваться с кем угодно на свете. Какое сравнение, подумал я, между здешним рабочим и рабочим в коммунистической стране, у которого нет выбора и нет стимулов, побуждающих его создавать товары лучшего качества или как-либо совершенствоваться. Рабочие "Харли Дэвидсон" заражали и вдохновляли других своей гордостью и энтузиазмом.

Это не производство, сказал я кому-то после поездки туда, это религия.

То, что мне довелось увидеть на мотоциклетном заводе и на лесообрабатывающем комбинате, были только отдельные проявления совершающейся в стране незаметной революции.

Мало от кого мне и конгрессу приходилось слышать столько жалоб, как от нашей текстильной промышленности. Они требовали введения торговых санкций, которые оградили бы их от жесткой конкуренции со стороны зарубежных предпринимателей. Мы на это не пошли. В результате американская текстильная промышленность впервые за десятки лет осуществила свою первую основательную программу модернизации: компании закрыли устаревшие предприятия, выстроили новые, более эффективные, и установили новое оборудование на миллионы долларов, значительно снизившее стоимость производства и повысившее производительность труда каждого рабочего в среднем более чем на двадцать пять процентов. Хотя потребность в неквалифицированных рабочих в текстильной промышленности и уменьшилась, значительно возросло число высокооплачиваемых рабочих мест, где рабочим предоставлялась более напряженная, более интересная, более ответственная работа.

Почти вся американская промышленность подверглась подобной трансформации. Столкнувшись с усиливающейся конкуренцией и реагируя на условия свободного рынка, наши компании начали создавать продукцию лучшего качества и притом более эффективным способом, о чем свидетельствует статистика: с 1982 по 1987 год производительность труда в американской промышленности увеличивалась на 4,2 процента в год, превосходя средний показатель послевоенного периода в полтора раза, в то время как личная производительность труда росла в среднем на 1,8 процента в год, превосходя средний уровень роста в 70-е годы на 50 процентов.

Трудности закалили нас. Конкуренция заставила нас работать еще упорнее.

Опять-таки я не ставлю это в заслугу себе. Это дело рук американцев. Не только рабочие и управляющие предприятиями способствовали возрождению Америки. Своим расцветом она обязана не гигантам индустрии, а небольшим предприимчивым компаниям, наполнившим новые рынки новой продукцией, полученной за счет их собственной изобретательности. Из миллионов новых рабочих мест, образовавшихся в период экономического роста, большая часть была создана предпринимателями — независимыми бизнесменами, воплощающими давнюю американскую мечту.

Будучи президентом, я встречался со многими из них; общаясь с ними, легко можно было понять, почему капитализм процветал, а коммунизм терпел поражение. Эти люди и были творцами капитализма. Я слышал бесчисленные рассказы о том, как кто-нибудь приходил в банк со своей идеей, получал ссуду, упорно работал и потом радовался процветанию своего дела. Это были простые американцы, одержимые идеей или мечтой или стремлением к экономической независимости, и они добивались ее. Они рисковали, упорно трудились и достигали цели. Не все они преуспели, но Америка дала каждому из них возможность осуществить свою мечту.

Я знал одну женщину, которая окончила колледж, надеясь стать пианисткой. Но у нее развился артрит рук, и она не могла больше играть. И вот она задумалась над тем, что же ей делать в жизни. Одна из ее теток сказала: "Ты всегда пекла замечательное печенье с орехами. Почему бы тебе не продавать его соседнему бакалейщику? По крайней мере у тебя будет на расходы, пока ты не определишься". Она занялась этим и вскоре уже продавала такого печенья на миллион в год и имела штат из тридцати пяти человек.

Я встречался и переписывался с американцами, воплотившими и другие мечты: отец и сын, используя семейные кулинарные рецепты, создали компанию по производству мороженных продуктов, приносившую 10 миллионов дохода в год. В маленьком городке Иллинойса десятки людей потеряли работу, когда закрылась местная фабрика. Исключительно ценой собственной одержимости и труда, с небольшим капиталом, предоставленным им кем-то, поверившим в них, они создали процветающее дело по производству металлоизделий… И это всего лишь несколько примеров деятельности незаметных героев, способных возродить нашу промышленность.

Как я часто повторял, не правительства обеспечивают экономический рост, а народ. Все, что может сделать правительство, это поощрить людей полнее использовать их предприимчивость и оживить в них дух предпринимательства, а потом просто уйти с дороги и не мешать.

Уменьшение налогов и налоговая реформа дали людям возможность скопить деньги для создания новых предприятий. По мере проведения в жизнь новых налоговых законов, число таких предприятий возрастало, не только обогащая их владельцев, но и внося вклад в создание национального богатства и способствуя процветанию всей страны.

Помогло также и ограничение правительственного вмешательства. Хотя я не смог сократить бюрократию до таких размеров, до каких я этого желал, мы все-таки уменьшили вмешательство правительства в экономику и высвободили тем самым средства для будущих капиталовложений.

Остальное, как я уже сказал, сделали сами американцы.

Летом 1981 года я вылетел в Оттаву на свою первую встречу на высшем уровне по экономическим вопросам — ежегодное собрание глав семи высокоразвитых промышленных стран, созываемое поочередно в каждой из них. Перед отъездом мои "сопровождающие" — так называли специалистов и помощников, готовивших президентов к встречам на высшем уровне, — сказали мне, что США наверняка подвергнутся в Оттаве нападкам из-за наших высоких процентных ставок, в чем некоторые главы государств видели источник своих экономических затруднений. Маргарет Тэтчер, Пьер Трюдо, Зенко Судзуки, Гельмут Шмидт, Франсуа Миттеран, Джованни Спадолини и я откровенно обсудили состояние мировой экономики. Никому из нас оно не внушало особого энтузиазма. Особенно мрачен был социалист Шмидт. Хотя Миттеран и высказался в том духе, что наши процентные ставки осложняли положение в мире, способствуя выкачиванию капитала из других стран, остальные его не поддержали. Все знали, что я только что приступал к делу, а когда я представил программу экономического оздоровления, которую пытался провести через конгресс, мне пожелали успеха. Однако я подозреваю, что некоторые все же не одобряли наиболее радикальные из моих идей относительно сокращения налогов и ограничения вмешательства правительства в экономические вопросы.

Два года спустя экономическое совещание семерки состоялось в ослепительно красивом Вильямсбурге, в Виргинии, как раз в тот момент, когда экономика в США пошла на подъем. Была моя очередь председательствовать, и я немного нервничал. За обедом в первый же вечер, когда мы все семеро сидели за большим круглым столом и настало минутное молчание, кто-то, по-моему, Гельмут Коль, сменивший Шмидта на посту западногерманского канцлера, вдруг сказал: "Расскажите нам об американском чуде".

Он хотел знать, каким образом нам удалось преодолеть инфляцию и безработицу, в то время как остальной промышленный мир продолжал еще оставаться в тисках спада.

Глядя на разместившийся передо мной полукруг лиц, я пустился вновь в подробности, которые повторял годами. Сначала я высказал свои соображения по поводу того, как чрезмерные налоговые ставки убивают производственную инициативу и как низкие налоговые ставки в конечном счете стимулируют экономический рост и приносят правительству больший доход. Затем я рассказал о том, что мы сделали для понижения налоговых ставок, а также о некоторых других предпринимаемых нами мерах, таких, как сокращение государственного аппарата, упразднение излишних инструкций, прекращение вмешательства в стихию рынка и передачу частному предпринимательству некоторых функций от правительственных органов. Присутствовавшие выслушали меня внимательно.

Вскоре после этого мне стали попадаться сообщения о сокращении налогов и в других странах семерки. На последующих встречах на высшем уровне некоторые лидеры говорили мне о введении у них экономической и налоговой политики по нашему образцу, предусматривавшей не только сокращение налогов, но и ограничение правительственного вмешательства в экономику. Всякий раз при очередной нашей встрече они говорили мне, что такая политика стимулирует изменения в экономике, подобные тем, что произошли у нас.

Больше всех здесь постаралась Маргарет Тэтчер. Не могу поставить себе в заслугу, что именно я убедил ее в преимуществах свободного предпринимательства и сокращения государственного аппарата. Она была не менее чем я тверда в своем намерении не давать правительству сидеть на шее населения и черпать из его кошельков. С момента первого знакомства между нами всегда было полное взаимопонимание. При каждой встрече она говорила, что возможность ссылаться на наш успех позволила ей с большей легкостью убедить британцев в достоинствах нашей политики. Как всем теперь известно, осуществляемый ею курс принес процветание народу Великобритании. Она более нас преуспела в переводе государственных предприятий в частный сектор и создала образец, которому последовали и многие другие страны. Желал бы я, чтобы и мы могли сказать то же самое о себе. Различия в возможностях президента и премьер-министра объясняются, вероятно, тем, что последний опирается на большинство в парламенте, тогда как президент не имеет такой поддержки в конгрессе. В течение всех восьми лет моего президентства большинство в палате представителей имела оппозиция.

Перед моей первой встречей на высшем уровне я задумывался о том, что может представлять собой собрание в одной комнате глав семи государств? К какой напряженности могут привести столкновения личностей и положений? Как я покажу далее, у нас действительно возникали конфликты. Но, когда началась наша первая встреча, я с удивлением услышал, как другие обращались друг к другу по имени. Свое первое выступление я начал словами: "Меня зовут Рон…"

Хотя я никогда об этом не спрашивал, но мне кажется, обращение по имени во время встреч на высшем уровне ввела в обиход Маргарет Тэтчер. Это удивительным образом способствовало созданию сердечной и творческой атмосферы. Меня все называли "Рон", и я тоже обращался ко всем по имени.

Освоившись в этом кругу, я взял на себя миссию знакомить с нашим обычаем новичков. Например, когда новый японский премьер-министр Ясухиро Накасонэ впервые принимал участие в такой встрече, я спросил его: "Как зовет вас дома жена?" "Ясу", — сказал он.

"Так вот, Ясу, — продолжал я, — меня зовут Рон, и все мы здесь зовем друг друга по именам".

Обычай этот мне так понравился, что после встречи в Оттаве, когда я встречался с главами государств во время их официальных визитов в Вашингтон, я всегда предлагал (если этому не противоречили культурные факторы) перейти на такую форму обращения. Это замечательно способствовало созданию непринужденной атмосферы. Вдруг вместо официальных лиц, сидящих напротив друг друга, оказывались просто двое обычных людей.

В Вильямсбурге не все проходило так гладко, как в тот первый вечер, когда меня просили объяснить "американское чудо".

Как я уже говорил, в ноябре 1981 года я внес предложение ликвидировать все ядерное оружие среднего радиуса действия в Европе. Затем мы положили это предложение на стол переговоров с СССР, возобновившихся в Женеве. Но год спустя переговоры зашли в тупик. Советы отказались убрать свои ракеты среднего радиуса, нацеленные на европейские города, и установить паритет с НАТО. Я по-прежнему считал, что соглашение о ликвидации всех ядерных ракет среднего радиуса действия в Европе было единственно приемлемым. Если бы Советы отказались убрать свои ракеты, то единственный способ их убедить, по моему мнению, заключался в том, чтобы осуществить наши планы размещения "Першингов-II" в противовес их ракетам в Европе.

Во время нашей встречи в Вильямсбурге новые ракеты были почти готовы к размещению в Европе. Я открыл дебаты напоминанием о тупике в женевских переговорах. Я считал, что нам следует приступить к размещению нового вооружения НАТО, как это и планировалось, чтобы, оказав тем самым давление на Советы, вынудить их принять нулевой паритет. После продолжительной дискуссии мы пришли к соглашению относительно принципов, которые должны были найти отражение в коммюнике, и уполномочили наших министров иностранных дел составить заявление, где бы выражалась поддержка политики, предусматривающей размещение новых ракет и в то же время продолжение переговоров, имеющих целью ликвидацию ракет среднего радиуса действия в Европе.

Казалось бы, все было согласовано. Однако на следующее утро Франсуа Миттеран и Пьер Трюдо заявили, что не поддерживают такое заявление, и фактически назвали тех из нас, кто выступал за размещение новых ракет, поджигателями войны. Очевидно, они сговорились накануне и решили отойти от достигнутого ранее соглашения.

Дискуссия была очень ожесточенной, мы отстаивали свою позицию, а те двое — свою. Их отступничество меня разозлило, и я произнес двадцатиминутную речь, защищая наше соглашение.

Из-за этого спора мы на час опоздали к завтраку. Когда мы направлялись к зданию, где должен был быть сервирован стол, наша группа и те двое держались особняком. За завтраком обе стороны воздерживались от разговоров. Во время последующего заседания было решено поручить министрам иностранных дел заняться составлением нового варианта соглашения, которое удовлетворило бы Миттерана и Трюдо, но не ослабило бы основного смысла коммюнике. Затем мы приступили к выработке заявления об экономической политике, утверждавшего либерализацию торговых отношений. И опять неожиданно Миттеран и Трюдо выступили с возражениями.

Вечером я записал в своем дневнике: "В какой-то момент мне показалось, что Маргарет Тэтчер собиралась поставить Пьера в угол. Трудно было поверить, что этот день начался молитвой в маленькой церкви. Но, может быть, именно поэтому нам удалось закончить его разрешением обоих спорных вопросов и восстановлением атмосферы сердечности, где не было ни победителей, ни побежденных".

Год спустя подобный спор разразился на экономическом совещании в Лондоне, где Миттеран и Трюдо вновь объединились против нас. Пьер взъелся на Маргарет, председательствующую на совещании, обвиняя ее в деспотичности и недемократичном отношении к их возражениям.

Меня ужаснула его грубость и оскорбительный тон, которым он говорил с ней. Но она пренебрегла всем этим, сохраняя полнейшее хладнокровие. Когда заседание окончилось, я подошел к ней и сказал: "Маргарет, он не имел никакого права говорить с Вами подобным образом, это ни на что не похоже". На что она спокойно заметила: "Женщины отлично знают, когда мужчины впадают в ребячество".

В тот вечер за ужином в Букингемском дворце Пьер вспомнил, что читал где-то, что я знаю на память "Смерть Дэна Макгру" канадского поэта Роберта Сервиса. По-моему, он не верил, что я действительно мог прочитать его наизусть; вероятно, он просто хотел испытать меня и посмотреть, как я выйду из положения. Между Пьером и мной сидела королева-мать, которой, как выяснилось, очень нравилось это стихотворение и одно из действующих лиц — "леди по имени Лу". Поэтому, услышав слова Пьера, она обратилась ко мне: "Так Вы знаете "Смерть Дэна Макгру" наизусть?"

Я ответил утвердительно, и она стала просить меня прочитать его. Она не отставала, и все за столом замолчали, ожидая, что я стану делать. Напротив нас сидели королева и принц Филип. Все ждали. Мне ничего не оставалось делать, и я принялся читать "Смерть Дэна Макгру", стихотворение, которое я выучил еще подростком в Диксоне, и каждый раз, когда я доходил до слов "леди по имени Лу", королева-мать повторяла их вместе со мной. Когда мы кончили, все зааплодировали.

В общем и целом, это был памятный вечер.

Хотя на экономических совещаниях на высшем уровне и возникали проблемы, в основном такие встречи были весьма продуктивными в плане откровенных дискуссий по экономическим вопросам, для которых в современном мире не существует границ.

Одним из неизменно обсуждаемых вопросов был протекционизм в торговле.

Принципы, на которых основывается моя поддержка свободной и честной торговли, довольно просты. Функционирование свободного рынка основано на концепции, что люди производят продукты и услуги в надежде, что другие люди станут их покупать. Затем миллионы потребителей решают, какие продукты и услуги они хотят купить и когда и сколько они намерены заплатить. Свободная конкуренция и закон спроса и предложения определяют цены и выявляют победителей и побежденных в процессе конкуренции. Если потребители перестают приобретать продукцию какого-то предприятия, поскольку она не соответствует определенным стандартам, это предприятие либо улучшает качество своей продукции, либо становится неконкурентоспособным.

Если потребители в одной какой-то стране намерены покупать продукцию, произведенную в какой-то другой стране, их страна должна иметь на это средства, создаваемые за счет продажи своих товаров и услуг за границей. Мы не можем им сказать: "Мы хотим продавать вам то, что мы производим, но вы нам своей продукции не посылайте".

Для того чтобы свободный рынок действовал, все должны соревноваться на равных. Тогда цены и спрос растут или падают в зависимости от свободного выбора людей. При системе свободной конкуренции есть победители и проигравшие, но способствуют ее успеху в конечном счете потребители. Свободная конкуренция ведет к производству продуктов лучшего качества и к более низким ценам. Однако, когда правительство устанавливает или контролирует цены, определяет квоты, субсидирует промышленность или фермеров или так или иначе вмешивается в свободный рынок с искусственными ограничениями, это уже не свободный рынок, и он не будет работать, как ему следует.

На всех восьми экономических совещаниях на высшем уровне, где я присутствовал, я старался проповедовать достоинства свободной торговли. В принципе остальные лидеры выражали подобную же точку зрения и порицали торговые ограничения, устанавливаемые другими странами. Но на самом деле все мы в той или иной степени оставались протекционистами.

Я уже говорил, что многие страны (включая и нашу) субсидировали фермеров, а это вело к переизбытку товаров на рынке зерна и других сельскохозяйственных продуктов и к падению экспортных цен по сравнению со стоимостью производства. Каждая страна (включая нашу) создает препятствия для свободной торговли в целях создания благоприятных условий для отдельных отраслей, обычно уступая политическому давлению со стороны определенных групп, материально заинтересованных в ограничении конкуренции. Барьеры также иногда устанавливаются как реакция на протекционизм, проявляемый другой страной.

Я пришел в Белый дом в 1981 году с надеждой сделать международную торговлю более свободной и справедливой. Нам удалось достичь существенного прогресса. Мы заключили двустороннее торговое соглашение с Канадой, нашим крупнейшим торговым партнером, приведшее к созданию самого большого открытого рынка в мире. Мы сократили число ограничений на торговлю с Израилем и Мексикой и, в меньшей степени, с некоторыми другими странами. В 1986 году мы и наши основные торговые партнеры начали исторический раунд широкомасштабных международных торговых переговоров в рамках Генерального соглашения о тарифах и торговле, направленных на фактическую ликвидацию сельскохозяйственных субсидий во всем мире в течение десятилетнего срока (осуществить это быстрее было невозможно, не подрывая благосостояния нашего сельского хозяйства и промышленности, чей прогресс был неразрывно связан с существующим протекционизмом).

На каждом экономическом совещании на высшем уровне я чувствовал изменения настроений в пользу свободной торговли, хотя все мы понимали, что в практическом плане нарушение статус-кво могло осуществляться только в определенных пределах. Даже с Японией, с которой у нас были самые сложные торговые отношения, нам удалось достичь некоторого успеха. Вслед за добровольным сокращением Японией экспорта автомобилей в 1981 году премьер-министр Накасонэ пошел на серьезный политический риск, отстаивая уменьшение ограничений на отдельные продукты нашего экспорта, и японские промышленники стали производить некоторые свои автомобили в США.

При моем президентстве были введены торговые ограничения в виде ответных мер, в том числе и против своих союзников. Но такая политика не служит решению проблем протекционизма, она лишь способствует его сохранению. Многие страны, включая Японию, продолжают создавать препятствия, дающие им несправедливые преимущества в международной торговле, и до тех пор, пока они не проявят готовности конкурировать на равных условиях, они не могут рассчитывать, что протекционизм с нашей стороны будет ослабевать.

Увеличение нашего внешнеторгового дефицита в 80-е годы было в значительной степени следствием бурного развития экономики. Когда наша экономика пошла на подъем в конце 1982 года, она развивалась гораздо энергичнее, чем у наших основных торговых партнеров. Доллар поднялся в цене, и некоторые американские товары и услуги были вытеснены с мирового рынка. Возникший в результате разрыв между импортом и экспортом принес осложнения для многих наших производителей, рассчитывающих на экспорт как основной источник своего дохода.

И опять мне кажется, что и в данном случае трудности привели к положительным результатам. Все эти осложнения ускорили модернизацию и реконструкцию нашей индустриальной базы и в конечном счете привели к росту производства и увеличению конкурентоспособности нашей страны. После нескольких лет спада наш экспорт начал расти с 1986 года, и к 1989 году торговый дефицит сократился до самого низкого уровня за пятилетний срок. В 1990 году экспорт продолжал увеличиваться и принес нашим экспортерам большие доходы.

Правда, что у нас теперь за границей более сильные партнеры, но и Америка стала сильнее. Мы доказали в очередной раз, что можем соревноваться. Конкуренция всегда была и будет основой нашего процветания как нации.

На протяжении восьми лет моего президентства самые тесные связи были у США с Великобританией. Дело было не только в моей личной дружбе с Маргарет Тэтчер и близости наших взглядов на задачи правительства. Наш союз был скреплен особыми отношениями, длительное время существовавшими между нашими странами, порожденными общностью демократических ценностей, англосаксонского происхождения, языка и дружбой, углубившейся и созревшей за годы сражений бок о бок в двух мировых войнах. Эти особые отношения не позволяли нам сохранять нейтралитет во время войны Британии с Аргентиной из-за Фолклендских островов в 1982 году. Но и участвовать в нем мы не могли. Поэтому приходилось все время придерживаться золотой середины.

В конце марта 1982 года аргентинские морские пехотинцы в штатском высадились на острове Южная Джорджия, британском владении в южной Атлантике в шестистах милях к востоку от Фолклендов. Примерно в то же самое время, по донесениям нашей разведки, Аргентина готовилась к вторжению на Фолкленды, архипелаг, состоящий примерно из двухсот островов и расположенный в 250 милях от берегов Аргентины. Британия управляла островами в течение почти полутора столетий.

После высадки на Южной Джорджии Маргарет Тэтчер позвонила мне и сказала, что Британия никогда не примирится с захватом одного из своих владений. Она попросила меня позвонить Леопольдо Гальтиери, президенту правившей в Аргентине военной хунты, и убедить его отказаться от вторжения, предупредив, что Британия использует для защиты своей колонии любые необходимые средства.

Я говорил с Гальтиери минут сорок, но безрезультатно. Он утверждал, что Фолклендские острова (он называл их Мальвинскими) в силу исторических, культурных и территориальных причин являются законной собственностью Аргентины, а отнюдь не европейской колониальной державы, и восстановление суверенитета над ними является для Аргентины делом чести.

Уже во время нашего разговора приготовления к вторжению шли полным ходом. На следующее утро аргентинские войска в составе тысячи человек высадились на Фолклендах, население которых, преимущественно британского происхождения, составляло менее двух тысяч. Через несколько дней к Фолклендам устремилась британская военная армада, и обе стороны просили нашей помощи в случае, если дело дойдет до войны.

Руководители хунты пытались захватить эти острова ради спасения своего правительства. Их политическое положение внутри страны было шатким ввиду растущих экономических трудностей и распространяющихся слухов о серьезных нарушениях в Аргентине прав человека. Гальтиери полагал, что мы будем на стороне Аргентины из-за нашего соседства и обращения к хунте за помощью в борьбе с коммунизмом в нашем регионе.

Я действительно придавал первостепенное значение улучшению отношений с нашими латиноамериканскими соседями, и Аргентина являлась одной из стран, где мы прилагали наибольшие усилия для осуществления демократических реформ. Но хунта недооценила не только твердость Маргарет Тэтчер, но и прочность наших связей с Англией и наш протест против вооруженной агрессии, где бы она ни имела место, пусть даже на пустынных берегах нескольких скалистых островов в Южной Атлантике.

Несмотря на некоторое сопротивление со стороны Джин Киркпатрик, нашего представителя в ООН, мы частным порядком уведомили хунту, что, хотя не окажем военной помощи ни одному из противников, наши симпатии целиком на стороне Британии. Мы оставались надежным союзником Великобритании и поддерживали ее право защищать свою колонию. Мы также заверили Маргарет Тэтчер в своей полной поддержке. Однако я решил, что внешне было разумнее всего проявить сдержанную реакцию, используя в то же время свои возможности для того, чтобы попытаться уладить конфликт между дружественными нам странами.

С этой целью я просил Эла Хейга взять на себя роль посредника для предотвращения вооруженного столкновения. В течение последующих трех недель он курсировал между Вашингтоном, Лондоном и Буэнос-Айресом, делая героические усилия, чтобы не дать вспыхнуть войне. Однако 1 мая военные действия все же начались. Эл оказался между несдвигаемым объектом с одной стороны и непреодолимой силой — с другой. Хунта, находившаяся в состоянии раскола и пытавшаяся спасти свою падавшую популярность разжиганием агрессивного шовинизма, отвергала все планы урегулирования, кроме безоговорочного признания суверенитета Аргентины над Фолклендами. Маргарет Тэтчер была готова пойти на ограниченные уступки, чтобы избежать кровопролития, но оставалась тверда в своей решимости отстаивать интересы Британии.

В то время когда британский флот приближался к Фолклендам, мы узнали, что советские корабли следили за его продвижением и передавали секретную информацию Аргентине через Кубу. Нам также стало известно, что Советы предлагали Аргентине в случае начала войны дешевое оружие, на что хунта, следует отдать ей должное, ответила отказом (в чем мы ее поддержали).

Несмотря на сообщения, появившиеся в "Вашингтон пост" и других источниках, мы все это время сохраняли подлинный, так же как и официальный, нейтралитет. Хотя Лондон пользовался одним из наших военных спутников для связи со своим флотом, направлявшимся к Фолклендам, это имело место в соответствии с соглашением, вступившим в силу задолго до фолклендского кризиса. Никакой другой военной помощи Британии мы не оказывали. Однако, как только начались военные действия, после того как Аргентина вновь отвергла разумные соглашения, мы заявили о своей полной поддержке Британии и предоставили ей все имеющиеся в нашем распоряжении средства.

Война нервов и словесные сражения вскоре уступили место подлинно кровавым сражениям. Война стоила Британии и Аргентине потери военных судов и самолетов и почти тысячи человеческих жизней с обеих сторон.

Через несколько дней после начала военных действий президент одной латиноамериканской страны сказал мне о полученных им через его посла в Буэнос-Айресе сведениях о подготовке Британией нападения на военные базы, находящиеся на территории Аргентины. Это привело бы к значительной эскалации войны. Наша разведка подтвердила, что такие приготовления действительно велись. Я позвонил Маргарет Тэтчер и сказал ей, что, хотя мы целиком поддерживаем усилия Британии, направленные на возвращение Фолклендов, мы считаем, что было бы опасно перенести военные действия на Южноамериканский континент. Маргарет меня выслушала, но, демонстрируя свою прославленную железную волю, осталась непоколебима. Мне не удалось убедить ее отказаться от вторжения, так что в течение последующих нескольких суток мы ожидали по ночам нападения британских самолетов на материк, нападения, которое так и не последовало.

В конце мая я снова позвонил Маргарет, на этот раз — чтобы предложить урегулирование, предусматривающее прекращение военных действий до полной победы Британии над Аргентиной. Такая победа наверняка привела бы к падению аргентинского правительства и, по мнению некоторых в нашей стране, к созданию обстановки хаоса и насилия, которую левые силы могли бы использовать в своих интересах. Но она ответила мне, что Британия потеряла уже слишком много жизней, чтобы отступить, не добившись полной победы. Она убедила меня. Я понимал, что это значило.

Вскоре аргентинские войска уступили Фолкленды значительно превосходящим британским силам. Президент Гальтиери был свергнут, и на следующий год с избранием президентом Рауля Альфонсина в Аргентине установилась демократия.

Я нахожу, что у Маргарет Тэтчер не было другого выбора, кроме как противостоять генералам, цинично пожертвовавшим жизнями молодых аргентинцев исключительно ради продления существования коррумпированного и жестокого тоталитарного режима. По-моему, она поступила так не потому, как некоторые считали в Британии, что ее правительство в противном случае не удержалось бы у власти, но потому, что она, безусловно, верила в моральную справедливость своих действий и в обязательство, данное Британией горстке людей, населявших Фолкленды, гарантировать их право на самоопределение.

Когда спустя несколько недель я принял отставку Александра Хейга с поста государственного секретаря, он считал, что причиной тому являлась его неспособность содействовать разрешению фолклендского кризиса и предотвращению войны. На самом же деле я считаю, что он неплохо поработал, причем в очень трудных условиях. Причины, по которым я принял его отставку, были гораздо глубже.

Как я уже говорил, всего после нескольких месяцев моего пребывания во главе администрации я понял, что Эл на посту государственного секретаря желал единолично влиять на внешнюю политику, даже без моего участия. Этих притязаний он никогда не скрывал. Весной 1982 года после брифинга по одной международной проблеме я записал в своем дневнике:

"Эл Хейг очень толково со всем этим разобрался. Поразительно, как здраво судит он о сложных международных вопросах и каким параноиком он ведет себя с людьми, с которыми ему приходится работать".

Я впервые встретился с Элом Хейгом в 70-е годы, когда он был командующим вооруженными силами НАТО, и уже тогда он произвел на меня большое впечатление. Он пользовался большим уважением как военный руководитель Северо-атлантического блока, и именно поэтому я сразу же назначил его на пост государственного секретаря. Но Александр Хейг — государственный секретарь был совсем не тот Эл Хейг, с кем я познакомился в бытность его в НАТО. Он эффективно начал проводить нашу новую политику реализма и мира с позиции силы, но у нас были разногласия по другим вопросам. Хотя при мне он так не высказывался, но я слышал от других, как он шокировал нескольких конгрессменов, дав им понять, что, будь его воля, он бы решил некоторые наши проблемы на Кубе и в Центральной Америке бомбежкой или вторжением. Мы расходились с ним во мнениях и относительно Тайваня. В моем представлении Тайвань являлся надежным, демократичным, давним союзником, по праву рассчитывавшим на нашу безоговорочную поддержку. Хейг и другие лица в государственном департаменте, стремясь улучшить отношения с КНР, вынуждали меня отказаться от этой поддержки. Я чувствовал, что у нас имеются обязательства по отношению к народу Тайваня, и никто не мог заставить нас их нарушить.

На протяжении первого года Хейг несколько раз угрожал отставкой, но мне удавалось его отговорить. В июне 1982 года, когда фолклендский кризис был близок к завершению, он высказал ту же угрозу некоторым ответственным работникам аппарата Белого дома, утверждая, что покушались на его прерогативы. Когда на следующий день он пришел в Овальный кабинет, я был готов принять его отставку, но он не обратился с таким прошением. Вместо этого он с обидой напустился на высокопоставленных сотрудников моего аппарата и представил мне целый список жалоб с просьбой их удовлетворить. Некоторые его претензии были вполне обоснованны, кто-то один или несколько сотрудников Белого дома пытались навредить ему, злонамеренно допуская утечку информации в прессу. Но все же недоброжелательство и стычки зашли уже слишком далеко. Двумя днями позже, после того как он явно решил, что я не намерен реагировать на его требования, он снова зашел ко мне в кабинет и на этот раз подал прошение об отставке. Мне кажется, он надеялся, что я ее не приму, но, когда я принял, он, по-моему, не удивился. Я просил сотрудников выяснить у Джорджа Шульца, согласится ли он принять пост государственного секретаря. Я вызвал его, и он согласился.

"Это было тяжкое бремя, — записал я в дневнике 25 июня. — Прибыли в Кемп-Дэвид, как раз когда Эл выступил по телевидению с заявлением о своей отставке. Мне говорили, что это уже четвертый вариант. Очевидно, первый был составлен в чересчур сильных выражениях и он счел за благо изменить редакцию. Должен сказать, все было вполне прилично. Он выставил только одну причину и сказал, что речь шла о разногласиях по поводу внешней политики. На самом деле единственное разногласие заключалось в том, кому определять внешнюю политику: мне или государственному секретарю".

Несколько лет спустя после фолклендской войны мы столкнулись с другим кризисом, где фигурировал еще один наш союзник.

В сентябре 1984 года кардинал Джейм Син, католический прелат в Маниле, прибыл в Вашингтон и рассказал мне, что многие филиппинцы считают, что Маркос организовал убийство своего политического соперника Бенигно Акино. По его словам, антиправительственные настроения набирали силу и, если дать им развиться, они могли бы привести к оживлению деятельности коммунистических повстанцев на Филиппинах. По мнению кардинала, Маркосу следовало уйти, и мне показалось, что он искал в Америке поддержки для тех элементов в Маниле, которые добивались свержения президента. Меня удивила горячность его суждений, но я не дал никаких конкретных обещаний.

Будущее Филиппин имело для США большое значение. Наши крупнейшие в мире военные базы на Филиппинах, военно-воздушная "Кларк" и военно-морская "Субик-Бей", являлись основой нашей обороны в западной части Тихого океана, и у нас не было более надежного союзника, чем Маркос. В феврале, вслед за визитом кардинала Сина, американские дипломаты в Маниле сообщили о развитии у Маркоса серьезного заболевания почек и о снижении у него работоспособности до двух часов в день. По их сведениям, жена Маркоса — Имельда никого к нему не подпускала, принимая сама все ответственные решения за президента. Но они признавали, что Маркос по-прежнему является нашим лучшим средством противодействия коммунистам и что нам следует продолжать его поддерживать.

Позже, в том же году, ко мне стали поступать сообщения от нашего посла в Маниле Стивена Босуорта о политических успехах мятежных коммунистов на Филиппинах и недооценке Маркосом влияния его политики на филиппинцев. Для проверки этих сообщений я послал в Манилу сенатора Пола Лаксолта. Он подтвердил факт растущего общественного возмущения против Маркоса, силы, воплотившейся впоследствии в так называемую "народную власть". Пол убедил Маркоса назначить президентские выборы на следующий февраль, чтобы доказать своему народу и всему миру, что он не диктатор. Его соперником выступила Корасон Акино, вдова бывшего соперника Маркоса. Всех тогда занимал один вопрос: допустит ли Маркос свободные и справедливые выборы?

Пока разворачивалась политическая кампания за контроль над Филиппинами, за тысячи миль от Манилы другой народ также выступил за утверждение своей власти: революционные ветры повеяли над Гаити, островом в Карибском море. На протяжении более четверти века Гаити управляли диктаторы, отец и сын Дювалье. Теперь диктатура была на грани краха. Гаитянский народ не мог долее выносить нищету и тиранию, на которые его обрекало правление Дювалье.

На совещании Совета по национальной безопасности 6 февраля 1986 года, накануне выборов в Маниле, я принял два решения: чтобы освободить народ от диктатуры и избежать гражданской войны, мы предложили тайно вывезти Жана-Клода Дювалье ("бэби дока") с его семьей и группой друзей с Гаити и отправить их военным самолетом в Париж. Я также согласился на обмен арестованных советских шпионов на диссидентов из СССР, в результате чего получил свободу Анатолий Щаранский.

Через пять дней Щаранский эмигрировал в Израиль, и тогда же стало ясно, что нам придется вывозить с Филиппин Фердинанда Маркоса, чтобы избежать, как это мы сделали в Гаити, кровавой гражданской войны. Я пришел к этой необходимости во время встречи с представителями делегации конгресса, посетившей Манилу, чтобы удостовериться в справедливости организованных Маркосом выборов. Они заявили, что налицо были неопровержимые свидетельства фальсификации избирательных бюллетеней.

Я послал в Манилу нашего специалиста по улаживанию международных угрожающих ситуаций Фила Хабиба. Он подтвердил, что Маркос обманом обеспечил себе победу на выборах и что переворот в пользу законной победительницы, госпожи Акино, был неизбежен. События в Маниле стали развиваться с неимоверной быстротой: два высших военных руководителя, министр обороны Хуан Понсе Энрили и генерал-лейтенант Фидель Рамос, подали в отставку, выступили в поддержку Акино, взяли под свой контроль часть филиппинской армии и призвали Маркоса оставить свой пост.

23 февраля в Кемп-Дэвиде мне сказали, что Маркос и преданный ему генерал Фабиан Вер подняли войска и танки против частей, верных Энрили и Рамосу. Сотни тысяч людей преградили дорогу танкам и вынудили их повернуть назад — в другой раз такое могло привести к огромному числу жертв. Я написал обращение к Маркосу с призывом отказаться от использования силы и на вертолете вернулся в Вашингтон на совещание в Ситуационной комнате в Белом доме, маленькой комнате в цокольном этаже, где мы собирались во время серьезных международных кризисов. На совещании присутствовали Джордж Буш, Джордж Шульц, Кэп Уайнбергер, Дон Риган, Фил Хабиб, Билл Кейси и помощник по национальной безопасности Джон Пойндекстер, а также эксперты из государственного департамента и других ведомств.

С учетом всех фактов принять решение мне было нетрудно, но и особого удовольствия мне это тоже не доставило. Присутствовавшие согласились, что должно быть сделано все возможное для избежания кровопролития в Маниле; нельзя было доводить до гражданской войны. Я хотел при этом убедиться, что мы не обойдемся с Маркосом так же некрасиво, как некогда с другим бывшим нашим союзником, шахом Ирана. В то же время я сознавал важность установления хороших отношений с новым правительством Филиппин.

Я знал, что Маркос человек гордый и очень важно найти к нему правильный подход. Диктовать ему было невозможно, следовало изложить ему факты и дать время прийти к нужному нам решению. Я решил предложить Маркосу покинуть Филиппины и предоставить ему с семьей убежище в США. Я сказал, что мы должны обрисовать ему всю безнадежность и безысходность его положения и убедить добровольно отказаться от власти. В качестве главного аргумента следовало выдвинуть необходимость избежать гражданской войны, которая разорила бы большую часть любимой им страны.

Приведу выдержки из моего дневника за те дни, начиная с вышеупомянутого совещания в Ситуационной комнате:

"23 февраля

Совещание было длительным, без разногласий, но зато с множеством осложнений. Президент Маркос упрямится и отказывается признать свою неспособность управлять страной. Я заявил, что мое личное послание может подействовать на него, потому что, если совершится насилие, я не смогу продолжать оказывать Филиппинам поддержку. Мы не должны навязывать свою волю. Все, что мы можем сделать, это отправить послание… и молиться.

24 февраля

День начался в 5.30 с телефонного звонка.

Ситуация на Филиппинах ухудшается. Семейства Маркоса и генерала Вера покинули дворец и направились в аэропорт. Затем генерал Вер, видимо, отговорил их уезжать. Вернувшись во дворец, президент и генерал выступили по телевидению. Между ними завязался спор. Генерал настаивал на расправе с военными, перешедшими на сторону противников Маркоса. Президент категорически против. После этого у меня пропал сон.

В девять часов я в кабинете. Совещание сотрудников аппарата и Совета национальной безопасности по тому же вопросу. Я одобрил текст послания президенту с призывом против насилия. Затем звонок Нэнси — что сказать Имельде Маркос, которая позвонила ей? Тем временем Пол Лаксолт, Джордж Шульц, Джон Пойндекстер и Дон Р. явились по поводу звонка Пола Маркосу. Мы решили сказать ему, что я рекомендую ему уйти, а мы займемся переговорами о его безопасности и предоставлении ему убежища в США. Он хочет кончить свои дни на Филиппинах. Что ж, постараемся это устроить. Конец дня у зубного врача. Рутинный осмотр. У меня все в порядке.

25 февраля

На этот раз телефонный звонок в 6.45. Президент Маркос, его семья и ближайшее окружение находились, как мне сказали, на нашей авиабазе "Кларк". Нам еще неизвестно, куда он собирается отправиться, но он говорит, что хочет остаться на Филиппинах. У него есть поместье в северной части острова Лусон. В кабинете меня встретили Джордж Шульц, вице-президент, Кэп, Джон, Дон и другие. Мы дали указание послу войти в контакт с Акино и попытаться убедить ее позволить ему остаться на островах при условии гарантий безопасности.

В течение дня выяснилось, что она на это не пойдет. Между прочим, он серьезно болен и прикован к постели. К вечеру стало известно, что он вместе с близкими лицами вылетел на остров Гуам. В самолет его внесли на носилках.

Поселившись на Гавайях, Маркосы несколько раз пытались связаться с Нэнси, со мной и Полом Лаксолтом, чтобы убедить нас, что они по-прежнему президент и первая леди Филиппин. Но мы не могли ничего сделать. Мы признали Корасон Акино (к которой, после первоначального скептицизма относительно ее решимости бороться с мятежниками, я проникся большим уважением и восхищением) в качестве законно избранного президента Филиппин и предложили ей свою помощь.

Фердинанд и Имельда неоднократно просили нас помочь им дожить свои дни на острове Лусон. Маркос дал понять, что видит себя в роли советника нового правительства. Мы несколько раз осведомлялись у госпожи Акино, позволит ли она ему вернуться, если он возвратит в казну Филиппин деньги, в похищении которых его обвиняли. Но она боялась, что по возвращении на Филиппины он может сплотить своих сторонников и вновь захватить власть. Принимая во внимание происшедшие впоследствии события, она была, вероятно, права. Маркос не пробыл на Гавайях и нескольких дней, как до нас стали доходить сообщения о телефонных звонках в Манилу и другие места, причем в ходе разговоров он выражал сожаление, что покинул страну без сопротивления, и всячески побуждал своих сторонников устроить переворот с целью свержения Акино и своего возвращения к власти. Однажды нам удалось сорвать попытку переправить его сторонникам крупную партию оружия.

Жизнь на Гавайях пришлась Маркосам не по вкусу главным образом, мне кажется, потому, что пребывание их в США да вало возможность правительству Акино и другим возбуждать против них судебные иски. По их желанию мы обращались к нескольким государствам, в том числе к Панаме, Испании, Мексике и другим, с просьбой принять их к себе. Но никто не пожелал этого сделать.

Последний раз мы говорили с ними по телефону во время остановки на Гавайях, когда я и Нэнси направлялись на экономическое совещание на высшем уровне в 1986 году. Им не нравилось на Гавайях, и они с тоской говорили о своем желании вернуться на Филиппины, где Фердинанд желал быть похороненным. Даже тогда, мне кажется, они не понимали всю остроту неприязни к себе не только со стороны филиппинцев, но и многих американцев из-за процветавшей на Филиппинах коррупции. Имельда продержала Нэнси на телефоне целый час. Всем нам было очень неловко. Мы не могли не вспомнить, как хорошо им жилось во дворце "Малакананг", когда мы впервые приехали на Филиппины еще в бытность мою губернатором, и как не похожа была их теперешняя жизнь на прежнюю.

Для Нэнси и для меня этот телефонный разговор был последним, печальным расставанием, где светлые воспоминания смешались с грустью. Больше мы с ними не разговаривали.

До самой своей смерти осенью 1989 года Маркос продолжал утверждать, что он являлся президентом Филиппин, а Имельда именовала себя первой леди этой страны.

Когда я был президентом, мы с Нэнси совершали заграничные поездки, оставившие у нас незабываемые воспоминания. Весной 1984 года состоялся визит в Китай. Последующие события на площади Тяньаньмэнь несколько поубавили энтузиазм, вызванный у нас этим путешествием, но, когда мы были там в ту прекрасную весну, казалось, что события, происходившие в Китае и Польше, были провозвестниками конца коммунистической эры.

В тот год в марте министр финансов Дон Риган вернулся из Пекина с интригующим сообщением: Китайская Народная Республика медленно, но верно шла к свободному рынку и приветствовала иностранные инвестиции. Многие сельскохозяйственные коммуны были расформированы, а китайские фермеры получили право на долгосрочную аренду и возможность извлекать доход от продажи выращенной продукции.

Обычно перед моими заграничными поездками Совет национальной безопасности подготавливал короткий фильм, давая возможность увидеть места, которые предстояло посетить, и людей, с которыми мне предстояло встретиться. Фильм, увиденный мной накануне визита в Китай, подтвердил, что в основании коммунизма китайского образца действительно стали появляться заметные трещины.

В день Пасхи, 22 апреля, после краткого визита на "Ранчо дель сьело" первый этап нашего путешествия начался с посещения Гонолулу. Во время двухдневного пребывания там я встретился с Барри Голдуотером, возвращавшимся в Вашингтон после поездки на Тайвань. Барри не скрывал своего огорчения по поводу моего визита в Китай. Хотя я сказал ему, что дал ясно понять китайским руководителям, что мы не хотим покидать старых друзей ради приобретения новых, он подозревал меня в намерении уступить китайской стороне в вопросе о Тайване, и мне не удалось убедить его в обратном.

Наш шестидневный визит в Пекин начался в туманное облачное утро после еще одной остановки на острове Гуам. Мы проследовали в зал Великого народного собрания, где состоялась церемония приема, был дан салют из двадцати одного залпа, и в тот же самый вечер состоялся первый из множества обедов из двенадцати блюд. Благодаря специальным урокам, полученным в Вашингтоне, Нэнси и я довольно ловко управлялись с палочками для еды. Мы следовали совету, данному нам накануне отъезда Ричардом Никсоном, побывавшим в Пекине в 1972 году: не задавайтесь мыслью о том, что вам подают на парадных обедах, — просто ешьте и все. И все же в этот первый вечер мне было трудно определить содержимое моей тарелки, так что я размазывал его по краям в надежде скрыть свое к нему отвращение.

На следующее утро моя встреча с помощниками проходила под громкую музыку в магнитофонной записи. Это была предосторожность против подслушивающих устройств. Принятая мера не была напрасна: впоследствии мы нашли пять таких устройств в помещении для приема гостей, где мы останавливались, один из членов нашей делегации развинтил выключатель у себя в комнате, обнаружил подслушивающее устройство, извлек его и захватил с собой домой в качестве сувенира.

Во время моей первой встречи с китайскими руководителями, полуторачасовых переговоров с премьером Чжао Цзыяном я подчеркнул, что мы не ищем союза с Китаем и одобряем его статус неприсоединившегося государства, но в то же время находим, что как друзья и соседи по Тихоокеанскому региону мы могли бы общими силами способствовать миру и стабильности в нем. Это обусловило, на мой взгляд, успешное начало встречи. Позже в тот же день я обратился с речью к группе китайских руководителей. Моя речь была впоследствии в записи передана по китайскому радио, исключая некоторые мои замечания о Советском Союзе, религии и преимуществах свободной экономики. Затем последовала еще одна встреча с Чжао и некоторыми другими партийными лидерами, на которой мы обсудили проблемы торговли и инвестиций. Во время этой встречи маленький сварливый идеолог пытался давать мне наставления относительно вывода наших войск из Южной Кореи. Я постарался ответить ему в том же духе. Если Северная Корея действительно желает улучшить отношения с нами, как он это утверждал, пусть перестанут рыть туннелй под демилитаризованной буферной зоной между двумя корейскими государствами.

В тот вечер состоялся еще один обед из двенадцати блюд. На этот раз дело пошло лучше, я уже действительно следовал совету Дика Никсона.

Следующий день был отмечен самым большим событием в ходе моего визита — встречей с верховным правителем Китая, председателем Дэн Сяопином.

Маленький человечек, плотный в плечах, с темными выразительными глазами, Дэн продемонстрировал во время нашей встречи игривый юмор. На официальной церемонии знакомства со мной была Нэнси, и Дэн, улыбаясь, пригласил ее как-нибудь посетить Китай без меня, чтобы он мог показать его ей. Но позже, когда мы перешли к делу, улыбка исчезла с его лица, и он начал критиковать США за целый ряд предполагаемых прегрешений: за нашу поддержку Израиля, препятствовавшую, по его утверждению, стабильности на всем Среднем Востоке; за нашу неспособность прийти к соглашению с Советами по ядерным вооружениям.

По праву хозяина первый выстрел был за ним. Затем наступила моя очередь. Я постарался опровергнуть почти все, сказанное им, исправляя факты и цифры. Он задел меня за живое, и, несмотря на его положение хозяина, я на него напустился всерьез. После этого, к моему большому удивлению, он неожиданно смягчился, к нему вернулась улыбка, и он явно был готов расслабиться и проявить большую сердечность. Но это все же не помешало ему вспомнить нашу дружбу с Тайванем, рассматривая ее как вмешательство во внутренние дела Китая. Я сказал ему, что конфликт между КНР и Тайванем должен быть разрешен самими китайцами, но что США желают, чтобы он был разрешен мирным путем. Всякая попытка военного решения, предпринятая КНР, нанесла бы непоправимый вред нашим отношениям.

Когда настало время перерыва для завтрака, напряженность, ощущавшаяся в начале переговоров, уступила место непринужденной приятной атмосфере с тостами за всех присутствующих. К тому времени, как мне кажется, я понял его и он понял меня. После завтрака ко мне присоединилась Нэнси, и мы отправились осматривать Великую Китайскую стену. На всем протяжении пути нас приветствовали огромные толпы людей. Хотя я видел раньше фотографии Великой Китайской стены, ее вид произвел на меня огромное впечатление, которое даже теперь я не в состоянии полностью выразить.

Во время наших поездок по Пекину мы видели повсюду множество велосипедов — все черного цвета. Буквально все автомобили, как мне сказали, были собственностью государства. Одна семья как раз в то время приобрела собственный автомобиль, и вместо того, чтобы подвергнуть их наказанию, власти передали сообщение об этом по телевидению. Правительство, казалось, имело целью выставить их поступок в героическом свете, давая тем самым понять народу, что частная собственность — это не так уж плохо. Работайте лучше, экономьте деньги — и вы также сможете приобрести автомобили.

В течение нескольких дней, отведенных на осмотр достопримечательностей, мы имели возможность наблюдать происходящие в Китае перемены и знакомиться с его прошлым. Мы прибыли самолетом в Сиань, древнюю столицу Китая, и почти полтора часа добирались на машине до гробницы первого китайского императора, где археологи откопали сотни терракотовых фигур солдат, выполненных в полный рост. Они стояли рядами, вместе с лошадьми и колесницами, охраняя гробницу. "Известно, что более семи тысяч таких фигур еще не обнаружены, — записал я в тот вечер в дневнике. — Это была незабываемая картина. Так же как и сама поездка мимо деревень, окруженных бесконечными полями пшеницы с разбросанными там и тут могильниками и памятниками древности, оно останется в нашей памяти надолго".

Мы выразили желание посетить один из китайских свободных рынков, где крестьяне могут продавать свою продукцию в нарушение коммунистической идеологии. Сначала китайские официальные лица воспротивились этому из соображений безопасности, но потом они предложили устроить показательный рынок, где Нэнси купила у одной девушки елочные украшения и подарки для внуков. Всего она заплатила 5 юаней — около двух с половиной долларов. Я дал ей десятиюаневую банкноту. Обнаружив, что у нее нет сдачи, девушка растерянно оглядывалась по сторонам в поисках помощи.

Меня предупреждали, что чаевые в Китае давать не принято, но, пожалев оглядывавшуюся в смятении девушку, я сказал "сдачи не нужно", и мы пошли дальше. Через несколько минут она догнала нас и вручила мне сдачу, которую ей удалось как-то набрать.

Тут уже смутился я. Получилось так, что, желая пойти ей навстречу, я как бы дал ей на чай. Так, не подумав, я невольно ошибся.

После поездки в Сиань официальная часть нашего визита завершилась прощальной церемонией в Пекине, где нас провожал председатель Чжао, и мы вылетели в Шанхай. Там мы осмотрели фабрику, которую китайцы модернизировали с помощью американской технологии. Затем мы встретились со студентами Шанхайского университета (где половина профессорско-преподавательского состава обучалась в Америке). Я обратился к ним с речью, которая транслировалась по шанхайскому телевидению. На следующий день мы поехали в коммуну "Радуга" (о переменах, происходящих в Китае, свидетельствовала замена в названии слова "коммуна" на "район"), где мы посетили частный дом, в котором жили молодая пара с маленьким сыном и родители мужа. Годами собирая деньги, муж сам построил дом, и семья этим очень гордилась. Мы также побеседовали с несколькими женщинами, работавшими на полях коммуны. Они рассказали нам, что согласно новой политике, проводимой в Китае, им разрешалось свободно продавать все излишки, остававшиеся у них после обязательной сдачи продуктов государству. Это зарождало в них инициативу, без которой существование свободного рынка невозможно. Из Шанхая мы вылетели в Фербенкс (Аляска), где остановились на сутки для кратковременной встречи с папой Иоанном Павлом II, направлявшимся в Южную Корею, а затем вернулись домой в Вашингтон.

Все остававшиеся мне еще четыре с половиной года в Белом доме я продолжал интересоваться происходящими в Китае медленными переменами. Он по-прежнему оставался вполне коммунистической страной, но поощрение малых предприятий и освобождение крестьян от коллективной формы хозяйствования, предоставление им возможности арендовать обрабатываемую ими землю и получать свою долю дохода от обработки вело к образованию в стране класса предпринимателей. Как бы они эту систему ни называли, это было начало свободного предпринимательства, и такими методами они увеличили продуктивность сельского хозяйства в некоторых провинциях почти в четыре раза.

Я не претендую на обладание даром, который дал бы мне возможность предвидеть в 1984 году огромные перемены, постигшие впоследствии коммунистический мир. Но события в Китае и Польше внушили мне оптимизм; это был первый блеснувший на горизонте огонек, первое открытое признание в коммунистическом мире, что коммунизм не работает… предвестник его краха.

Только дальнейший ход истории может дать ответ на вопрос, каким путем пойдет дальше Китай. Зверская расправа китайского руководства со студентами, выступившими за элементарные демократические права, затрудняет дальнейшие прогнозы. Мужество студентов, погибших под танками на площади Тяньаньмэнь, подтвердило мое неизменное убеждение: ни одно тоталитарное общество не в состоянии подавить инстинктивное стремление людей к свободе, и, если дать невольникам вкусить немного свободы, они непременно потребуют больше. И все же, следя за ходом этой драмы и узнав о судьбе студентов, я не мог не подумать: а не было бы лучше им немного подождать с выступлением? Как и всякий другой, я понимал их и сочувствовал им, но знал, что среди китайского руководства есть люди, пытающиеся, пусть и медленно, способствовать развитию свободы и демократии, и студенческое выступление, при всем проявленном его участниками мужестве, в конечном счете могло затруднить этим людям выполнение их намерений.

Как я уже сказал, трудно предсказать будущее Китая, хотя я уверен, что волны свободы, бушующие в современном мире, докатятся и туда.

Через несколько недель по возвращении из Китая я отправился в Лондон на экономическое совещание в верхах, сделав по пути две незабываемые остановки.

В Ирландии мы посетили на вертолете деревню Беллипорин в графстве Типперери. Оттуда в середине XIX века, тяжелое для Ирландии время, отправился в Америку мой прадед Майкл Рейган. Мой отец остался сиротой, когда ему еще не было шести лет, и ему и мне мало что было известно о предках со стороны Джека. Но положение президентов дает им иногда некоторые дополнительные привилегии, и на этот раз по случаю нашего визита ирландское правительство откопало мою родословную и познакомило меня с ней.

В Беллипорине священник показал мне запись о крещении Майкла Рейгана в 1829 году. Затем мы зашли в церковь, где оно состоялось. Потом я прошел по городку, где он вырос, стараясь обменяться рукопожатиями с возможно большим количеством людей, к пабу, носящему мое имя. Там я выпил пива и получил в подарок свою родословную, установленную "Книгой пэров Берка". Выяснилось, что я состою в отдаленном родстве не только с Елизаветой II, но и с Джоном Кеннеди.

На встречу в пабе наши хозяева пригласили, по их словам, нескольких моих дальних родственников, в том числе одного якобы очень похожего на меня. Мне часто говорили, что такие люди встречаются, хотя особого сходства мне никогда не случалось видеть. Но в тот день я был потрясен. Я просто глазам не поверил, когда передо мной предстал молодой человек лет двадцати. Изумительно, насколько мы с ним походили друг на друга: его глаза, волосы, овал лица — все, как у меня. Если учесть, что мой прадед уехал из Беллипорина в Америку более ста лет назад, впечатление было сверхъестественное.

Посетив в качестве президента США эту деревню, откуда пошла моя ветвь семейства Рейганов, узнав, что некоторые мои предки были похоронены на кладбище для бедных, я был глубоко тронут. Хотя тяготение к прошлому всегда было мне чуждо, при виде узкой улочки маленького городка, откуда эмигрант по имени Майкл Рейган отправился на поиски своей мечты, на меня нахлынули мысли не только о Майкле Рейгане, но и о его сыне, моем деде, которого я никогда не видел. Я думал о Джеке, о его ирландских рассказах и постоянном стремлении преуспеть в жизни. Думал я и о своем детстве в Диксоне, как я попал из этого маленького городка в Голливуд, а потом и в Вашингтон.

Что за удивительная у нас страна, если правнук иммигранта из Беллипорина смог стать президентом! Мне невольно пришла мысль о том, как горд был бы Джек в тот день. Никогда я так не жалел, что его и Нел уже не было в живых и они не могли порадоваться за меня.

После Ирландии и краткой остановки в Лондоне мы направились на вертолете через Ла-Манш во Францию для участия в церемонии по поводу сороковой годовщины высадки союзников в Нормандии. Первая остановка была в Пуауэнт-дю-Ок, где 225 американских десантников в первые часы после высадки, преодолев сопротивление немцев, вскарабкались на стофутовую скалу, захватив важный плацдарм. Больше ста из них погибли или были ранены во время этой операции. Шестьдесят два оставшихся в живых ее участника прибыли на празднование годовщины. Поседевшие люди, на чьи лица возраст и жизненные испытания наложили свой отпечаток, они походили на пожилых бизнесменов, кем они, возможно, и являлись. Но это были те самые парни, тогда еще только впервые испробовавшие бритву, которые сделали так много, проявили такое мужество на рассвете исторического дня.

После этого Нэнси и я вошли в массивную бетонную коробку, откуда с наступлением рассвета немецкие солдаты впервые увидели 5 тысяч судов приближающегося противника. Затем мы вылетели в Омаха-Бич, где перед нами предстало надрывающее сердце зрелище — бесконечные ряды белых крестов и звезд Давида. Их было более девяти тысяч, и это только часть всех потерь того дня.

Прибыл президент Миттеран, и мы оба возложили венки к памятнику, а затем я произнес речь, где процитировал письмо, полученное мной за несколько недель до этого от жительницы Калифорнии Лизы Занатта-Хенн, чей отец, рядовой Питер Занатта, когда ему не было еще и двадцати, находился в числе первых, высадившихся на Омаха-Бич 6 июня 1944 года.

Лиза писала, что ее отец всегда мечтал побывать в Нормандии. "Когда-нибудь, Лиз, я вернусь туда, — говорил он, — вернусь и увижу все это вновь, увижу пляж, баррикады и могилы. Я положу цветок на могилу ребят, которых знал, и на могилу неизвестного солдата — всех, с кем я воевал". Но он умер от рака за несколько лет до того, так и не осуществив свою мечту. И его дочь обратилась ко мне с просьбой дать ей возможность принять участие в празднестве как представительнице своего отца.

"Мой отец видел гибель многих своих друзей, — писала она, — какая-то часть его самого умирала вместе с ними. Но, как он мне говорил, мы исполняли свой долг и шли вперед".

По словам Лизы, она всю жизнь слышала рассказы отца о высадке в Нормандии. "Он никогда не считал себя особенным и не думал, что совершил что-то особенное, — отмечала она. — Он был обычным человеком, сыном итальянских иммигрантов, которым всегда не хватало на жизнь. Но он был гордый, гордился своим наследием, своей страной, своим участием в мировой войне и в событиях дня высадки".

Мы предоставили Лизе и ее семье места в составе нашей делегации, и слова, сказанные ею об отце, относились ко всем тем, кто в то далекое утро рисковал жизнью ради свободы, и тем, кто лежал под бесконечными рядами белых крестов. "Он передал мне страх, пережитый им в ожидании высадки, — сказал я, цитируя письмо Лизы. — Я могла почувствовать запах моря и приступы морской болезни. Я видела лица его друзей, страх, томительное ожидание, неуверенность в том, что ждало их впереди. А когда они высадились, я ощутила силу и мужество этих людей, сделавших первые шаги в волнах прилива навстречу смерти…"

Через несколько минут я с трудом мог продолжать. Голос начал срываться. Но я сумел справиться с собой и был рад, когда подошел к заключительной части: "Словами своей любящей дочери, присутствующей среди нас сегодня, участник этого события показал нам его значение намного лучше, чем это мог бы сделать любой президент. Достаточно будет для нас сказать о рядовом Занатта и всех тех отважных и благородных людях, кто сражался с ним рядом четыре десятилетия назад: мы всегда будем их помнить. Мы всегда будем ими гордиться. Мы всегда будем наготове, чтобы всегда оставаться свободными".

Менее чем через полгода я выступал на другом военном кладбище в Европе. Это событие запомнилось мне по другой причине.

Когда я принял приглашение канцлера Гельмута Коля посетить с официальным визитом Западную Германию вслед за экономическим совещанием в верхах, запланированным на весну 1985 года, я согласился с ним, что это подходящий момент отметить не только сороковую годовщину окончания второй мировой войны, но и начало сорокалетия мира и дружбы между двумя бывшими врагами. После того как я выразил согласие нанести такой визит, я получил приглашение от одного немецкого политического деятеля, представлявшего прилегающий к Мюнхену округ, посетить Дахау, печально известный концентрационный лагерь, располагавшийся близ Мюнхена. Поскольку официальное приглашение исходило от федерального правительства и выбор маршрута определялся не мной, я отклонил это приглашение (впоследствии мне сказали, что письмо прислал один из соперников Коля, желавший из политических соображений, чтобы я посетил его округ).

Когда западногерманское правительство объявило, что мой предполагаемый маршрут включает посещение военного кладбища в Битбурге, еврейские организации в США заявили, что среди двух тысяч похороненных там людей было сорок восемь эсэсовцев, — факт, оставшийся неизвестным лицам, занимавшимся с нашей стороны программой визита и выразившим согласие на такое посещение. Представители еврейских организаций утверждали, что мне следовало настоять на отмене визита в Битбург и посетить вместо этого Дахау.

Даже Нэнси была на этот раз против меня. Следующие отрывки из дневника дадут читателю представление о том, что я делал в этот период моей жизни:

"4—14 апреля

Почти всю неделю расходившаяся пресса преследовала меня за то, что я принял приглашение Гельмута Коля посетить во время визита в Бонн немецкое военное кладбище. Я отклонил неофициальное приглашение от одного из политических деятелей Западной Германии посетить Дахау, находящийся в его округе. Все это было преподнесено как желание почтить память бывших нацистов и стремление забыть о массовом уничтожении нацистами евреев. Гельмут имел в виду отметить окончание второй мировой войны как начало периода мира и дружбы, длившегося уже сорок лет. Я вновь и вновь говорил, что мы никогда не забудем о зверствах нацистов и не допустим, чтобы они когда-либо повторились. Но некоторые наши еврейские друзья пришли в воинственное настроение. Я никак не могу отступить и отказаться от намеченного плана. Однако Гельмут очень расстроен и опасается, что поднявшийся шум может повлиять на ход экономического совещания. Может быть, он изменит программу визита. Поживем — увидим. Я все-таки считаю, что мы правы. Да, немецкие солдаты были нашими врагами и частью ненавистного нацистского режима.

Но мы победили и мы убили этих солдат. Что плохого в том, чтобы заявить: "Давайте никогда больше не будем враждовать"! Разве Гельмут дурно поступил бы, если бы во время визита в США он бы посетил Арлингтонское кладбище?

Сегодня звонил Уолтер Анненберг. Он получил сообщение о статье в "Правде", где меня поносят за оскорбление, нанесенное евреям отказом посетить Дахау. Я хочу ответить "Правде", указав, что сегодня, сорок лет спустя после геноцида против евреев, только Советы открыто проявляют антисемитизм.

15 апреля

…Пришла телеграмма от Гельмута Коля, и Майк Дивер вылетел в Германию. Гельмут решил наши проблемы. Отклоненное мной приглашение посетить Дахау было частным. Гельмут делает его официальным. Он приглашает меня посетить и лагерь, и кладбище. Теперь, поскольку это все официально, я могу принять оба приглашения.

16 апреля

После завтрака с вице-президентом выступил в здании исполнительного ведомства при Белом доме на конференции по вопросу свободы религии. Перед этим снова занялись моей германской проблемой. Пресса в нее вцепилась и изо всех сил осложняет ситуацию. В заключение своей речи я выступил с заявлением, объяснив, что с Дахау вышло недоразумение и что я собирался посетить и кладбище в Битбурге, и концентрационный лагерь.

19 апреля

День начался с краткой церемонии подписания, затем вновь мое "дело Дрейфуса" — посещение немецкого кладбища. Я сказал, что не могу отступить перед нападками, становящимися все более резкими, по мере того как пресса поднимает все больше шума.

Вернулся Майк Дивер и сказал, что Коль будет мне звонить. Наш посол Артур Бернс имел с Колем многочасовую встречу. Наши хотят, чтобы вместо военного кладбища я посетил памятник жертвам войны. Я согласен, если только это не осложнит положение Коля. Во время совещания раздался звонок. Гельмут сказал мне, что вместо Дахау он предлагает Берген-Бельзен. Он сказал также, что мои слова о погибших солдатах, ставших в такой же мере жертвами нацизма, как и евреи, были очень хорошо приняты в Германии. Он подчеркнул, что отмена посещения кладбища произвела бы катастрофическое впечатление и оскорбила бы чувства немцев. Я сказал ему, что отмены не будет.

Во время разговора с Колем вице-президент, присутствовавший тут же вместе со всеми нашими, слышал все, что я говорил. Он написал мне записку такого содержания:

"Господин президент, я горжусь занятой Вами позицией. Если я могу помочь разрядить ситуацию, располагайте мной. Это нелегко, но Вы правы!

Джордж".

Затем появились Эли Визель, переживший геноцид, и другие, прибывшие по случаю церемонии начала недели еврейского наследия, где я вручил Эли Золотую медаль конгресса. Я объяснил им ситуацию и кое-чего добился, хотя Эли в заранее приготовленной речи и умолял меня не посещать кладбище. Мы пригласили Эли сопровождать меня в поездке. Он согласился при условии, что на кладбище присутствовать не будет.

20—21 апреля, Кемп-Дэвид

Замечательная погода — два дня купался и в субботу ездил верхом. В воскресенье вернулся рано. Нэнси поехала в Калифорнию на один день — посмотреть дом. Это значит, что пришла пора заботиться о будущем. Мэрми (моя дочь Морин) обедала со мной.

26 апреля

Сенатор Метсенбаум и другие… принята ни к чему не обязывающая резолюция просить Германию освободить меня от посещения кладбища в Битбурге. К несчастью, присоединились и некоторые республиканцы. Я не хочу ничего отменять. Я считаю, что морально я прав.

27 апреля

Читал материалы по подготовке к визиту, пока чуть не ослеп. Пресса все еще носится с посещением Битбурга. Буду только молиться.

28 апреля

Продолжал чтение. Прекрасный день, завтрак на балконе Трумэна. Позвонил Джерри Форду поблагодарить его за то, что он сказал по поводу Битбурга. Беспокоюсь о Нэнси. Она взвинчена из-за настоящей ситуации, и что бы я ни говорил, на нее не действует. Буду молиться и об этом.

29 апреля

День отъезда. Просматриваю черновики четырнадцати речей, которые мне предстоит произнести в Европе. Провели совещание кабинета, еще одно по поводу планов упрощения налоговой системы. Мы добились некоторого успеха. Затем короткая встреча с тремя нашими главными представителями на женевских переговорах, где сейчас перерыв. Сказать особенно нечего…

Надеюсь, что я не проявляю чрезмерный оптимизм, но, кажется, битбургская ситуация начинает меняться…

9.25 вечера. Заявление для прессы перед отлетом в Бонн. Мы испробовали новый способ борьбы с утомлением, вызываемым разницей во времени. Между Бонном и Вашингтоном она составляет 6 часов. Мы вылетели в 10 вечера по вашингтонскому времени, когда в Бонне было уже 4 часа утра. Полет длился 7 часов 25 минут. Поднявшись на борт, мы сразу же легли спать. Не могу сказать, чтобы мы хорошо спали, но отдохнуть с закрытыми глазами мы смогли. Часы мы перевели на боннское время, и получилось так, что мы легли в 4 утра, а прибыть должны были в 11.25 утра. Такой способ оказался удачным. Нас встретили посол Бернс с супругой и министр иностранных дел с супругой. Затем мы отправились на вертолете в замок Гюмниш, обычно предоставляемый правительством в качестве резиденции для гостей. Мы останавливались там во время нашего визита в 1982 году…"

По мере того как приближалось время посещения кладбища, критика в мой адрес становилась все более резкой. Некоторые высказывания имели такой подтекст, что мой отказ отменить посещение доказывал, что я антисемит и симпатизирую нацистам. Моя решимость не отступать от намеченного плана никого так не огорчала, как Нэнси; она называла это упрямством.

Вопреки всем разговорам на этот счет, Нэнси крайне редко пыталась оказывать на меня какое-либо влияние в бытность мою президентом. Но по поводу Битбурга она высказалась недвусмысленно. При наших разногласиях она никогда не спорит и не повышает голос. Чаще всего, например за обедом, она просто высказывает свое мнение и затем в своей спокойной манере замечает: "Тебе не кажется, что было бы неплохо так поступить?" или "На твоем месте я бы этого не сказала…" Когда она так говорит, я знаю, что она по-своему оберегает меня; она не вмешивается в мои дела, она просто хочет уберечь меня от неприятностей.

Я всегда дорожил ее мнением и, откровенно говоря, я не уверен, что можно быть хорошим президентом, не имея жены, всегда готовой высказать свое мнение с прямотой, являющейся плодом надежного союза. В счастливом браке муж и жена — лучшие друзья; если не доверять своей жене, кому же тогда можно вообще доверять? Она скажет тебе то, чего не скажет никто другой, иногда то, что неприятно слышать, но ведь так и быть должно. Я бы не хотел иметь жену, которая, сидя напротив меня за обедом, мысленно расходилась бы со мной во взглядах, но боялась выразить вслух свое мнение. Нэнси — мой лучший друг, и я желал знать ее мнение.

Она утверждала, что мое посещение кладбища в Битбурге нанесет оскорбление евреям и будет выглядеть как проявление равнодушия к жертвам нацизма. Я сказал ей, что раз уже принял приглашение, то не могу поставить Гельмута Коля в неловкое положение, отменив посещение. Но это была не единственная причина, почему я отказался его отменить.

Мне казалось несправедливым продолжать наказывать немцев, в том числе поколение, еще не родившееся во времена Гитлера, за массовые убийства. Не думаю, что всех немцев следует заклеймить за его преступления. Как я уже говорил, в последние дни войны я видел документальный фильм, где были потрясающие эпизоды, когда жителям немецких деревень показывали находившиеся рядом с их домами лагеря смерти. Они впервые увидели тогда, что творил Гитлер. Это было заметно по выражению недоверия и отвращения на их лицах. Многие немцы не знали о происходящем до самого конца войны. Послевоенное правительство Германии попыталось бороться с ужасами чудовищных гитлеровских преступлений постоянным напоминанием о них. Оно превратило бывшие концентрационные лагеря в музеи смерти, содержащие самые ужасающие свидетельства, какие можно было бы себе представить, и поощряло школьников посещать эти музеи и осматривать их экспонаты.

Приведу еще несколько отрывков из моего дневника за ту весну, начиная с нашего приезда в Германию перед экономическим совещанием:

"2 мая

День начался рабочим завтраком со всей нашей делегацией. Затем в 9.35 к нам присоединилась Нэнси. Мы отправились на вертолете в Бонн, а оттуда на машине — на виллу Хар-мершмидт, резиденцию президента (Рихарда) фон Вайцзеккера. Нас встречали президент с женой, сотрудники нашего посольства и официальные лица с германской стороны. Это была официальная церемония (функции германского президента в основном представительские). Мы с ним обошли строй почетного караула и т. п. После этого Нэнси покинула нас, чтобы отправиться в Рим, где ее ожидает аудиенция у папы и программа, которая займет ее время до 4 мая.

Президент и я вместе с представителями обеих сторон провели получасовую встречу, а затем мы отправились в ведомство федерального канцлера на встречу с канцлером Гельмутом Колем. 45 минут мы беседовали один на один. Я заверил его, что меня не расстроила шумиха, поднятая прессой по поводу возложения венка на Битбургском военном кладбище. Он сказал, что своей твердой позицией по этому вопросу я завоевал сердца немцев. Следующая встреча была с президентом Франции Миттераном. Он по-прежнему настаивает на конференции для обсуждения валютных курсов и пр. В течение двух лет после совещания в Вильямсбурге наши министры и специальные уполномоченные занимались обсуждением и изучением финансовых вопросов. В июне они должны представить свой доклад. Я предложил подождать до июня и затем посмотреть, что еще потребуется. Миттеран не удовлетворен таким планом и хочет привязать совещание по финансовым проблемам к торговым переговорам на любом уровне. Я также вкратце рассказал ему о нашей стратегической оборонной инициативе и почувствовал с его стороны желание участвовать в этом в какой-либо степени. Затем я вернулся в Гюмниш, где встретился с нашим верным союзником Маргарет Тэтчер. Мы провели полчаса, обсуждая главным образом предстоящую встречу в верхах. Затем на вертолете — в замок Аугустберг на встречу с Гельмутом и прием, где было много народу. (Позднее) на машине с эскортом — в замок Фалькенбуст на обед с участниками экономического совещания. За обедом я рассказал им об успешной встрече Нэнси с семнадцатью другими первыми леди, посвященной борьбе с наркотиками. Они заинтересовались этим, и мы решили заняться выработкой программы сотрудничества в решении проблемы наркотиков.

3 мая

Встреча на высшем уровне началась. Надо отметить, что улицы, по которым мы проезжали, были заполнены людьми, приветствовавшими нас аплодисментами, жестами, возгласами… Я уверен, они хотели дать мне знать, что не согласны с продолжающимися выпадами из-за предстоящего визита в Бит-бург. Встреча проходила очень хорошо, по большинству пунктов повестки дня было достигнуто согласие, что найдет отражение в заключительном документе. Затем мы подошли к вопросу об ускорении сроков 86-го раунда торговых переговоров. Президент Миттеран высказался против протекционизма, но был категорически против 86-го раунда торговых переговоров о дальнейшем сокращении или упразднении существующих в настоящее время протекционистских мер. Все мы виновны в их применении. Его проблема в том, что Франция субсидирует свое сельское хозяйство, чтобы экспортировать продукцию по более низким ценам, чем на мировом рынке. Если к этому добавить приближающиеся в 1986 году во Франции выборы, то все станет понятно.

Мы старались как только могли, вновь и вновь переписывая условия соглашения. Спор становился все более ожесточенным, Миттеран обвинил США во вмешательстве в. европейские дела и пр. Завтрак задержался. Наконец мы приняли текст, где прямо говорилось, что большинство из нас считает, что такая встреча должна состояться, и наши министры встретятся в июле, чтобы выработать план. Завтрак состоялся в 2.30. На обеде вечером присутствовали только главы государств. Вместо делового обсуждения мы пустились рассказывать всякие истории. (Премьер-министр Канады) Брайан Малруни начал, я продолжил, и в итоге мы все неплохо провели время.

5 мая

Наступил день, о котором уже много недель говорил весь мир. В 9 утра мы вместе с Колем и его супругой отправились на могилу Конрада Аденауэра. Наши супруги возложили на могилу цветы. Прессу предупредили об этой церемонии только за час. Мы не хотели разговоров о том, что этим шагом мы желали смягчить критические настроения в связи с Битбургом. Оттуда на вертолете — в концентрационный лагерь Берген-Бельзен. Это было волнующее переживание. Мы побывали в небольшом музее, где видели увеличенные фотографии происходивших там ужасов. Затем мы обошли поросшие вереском холмы, под каждым из которых было похоронено не менее 5000, главным образом евреев, но также и множество христиан, католических священников и цыган, убитых там или умерших от голода. Я произнес речь, в которой, надеюсь, опроверг выдвигаемые против нас ложные обвинения. Я заявил, что мы не должны забывать о прошлом и должны дать обещание, что оно никогда не повторится. До конца дня появились сообщения, что моя речь оказала свое воздействие. Она транслировалась по германскому и европейскому телевидению.

Позже, во второй половине дня, мы посетили Битбург. Улицы были полны народа — большинство было дружески расположено, но наблюдались и враждебно настроенные демонстранты. Мы прибыли на кладбище, где встретили 90-летнего генерала (Мэтью) Риджуэя, последнего из оставшихся в живых американского военного руководителя высшего ранга в период войны, и немецкого генерала Штайнхофа. Его самолет был сбит, и американский военный врач в конце войны сделал ему пластическую операцию по восстановлению лица. Коль, я и генералы прошли по маленькому кладбищу к памятнику, где генералы возложили венки. Раздались звуки военной траурной мелодии, и затем настал поистине драматический момент, когда генералы пожали друг другу руки. Об участии генералов в церемонии прессе не было известно заранее. После этого мы отправились на военно-воздушную базу, где расположены германские и американские части. Собралось несколько тысяч людей — семьи военных, жители Битбурга, мэр города, члены городского совета и др. Немецкий военный оркестр исполнил наш гимн. Затем наш оркестр исполнил их гимн. Моя речь представляла собой нечто вроде продолжения речи, произнесенной мной в Бельзене. Она была восторженно принята, говорят, что она способствовала перемене в общественном мнении. Мне было очень приятно. Позже мне сказали, что оба генерала сидели держась за руки. Генерал Риджуэй с женой вернулись с нами в Бонн на президентском самолете. В Гюмнише нас ожидал официальный обед, которому предшествовал небольшой прием. После обеда получасовые развлечения, камерная музыка. Так прошел день, который все — нет, пожалуй, не все, но большая часть прессы — обрекали на катастрофический провал.

Одно из самых памятных мгновений я пережил не на кладбище, а на следующий день, наш последний день в Германии, когда Нэнси, я и Гельмут Коль с супругой прибыли на вертолете в очаровательное лесное местечко, а затем по горной дороге направились на машине к древнему германскому замку. По пути следования нас собрались приветствовать огромные толпы. Когда мы подъехали к замку, у его стен нас ожидали около десяти тысяч подростков. Я сказал несколько слов, а вся эта молодежь, усыпавшая склоны возвышавшегося надо мной холма, неожиданно запела: десять тысяч голосов на превосходном английском языке исполнили американский гимн. Они разучивали его неделями, готовясь к моему визиту. Когда они закончили, я стоял молча, прислушиваясь к эху их голосов, раздававшемуся в моем сердце. Если бы я попытался что-нибудь сказать, то не смог бы в тот момент вымолвить ни слова.

Я никогда не пожалел о том, что не отказался от поездки в Битбург. Уверен, что посещение мною кладбища и неожиданный драматичный жест ветеранов, представляющих обе воевавшие стороны, помог укрепить наш союз с Европой и навсегда залечить многие старые раны, нанесенные войной.

Генерал Риджуэй выразил готовность поехать со мной в Битбург, когда разразилась вся эта шумиха по поводу моего плана посещения кладбища. Пришла пора, сказал он, один из славнейших наших воинов, пора примирения.

В деятельности президента есть и приятная функция, которая не имеет никакого отношения к экономическим проблемам или международным кризисам. Она заключается в возможности иногда помочь людям.

Однажды в мае 1982 года я был ужасно возмущен, прочитав в газете о негритянской семье, проживавшей около Мэрилендского университета. Муж и жена работали в типографии. Они нередко страдали от враждебных выходок, и на лужайке перед их домом сожгли крест.

Я освободил себе один вечер и позвал с собой Нэнси. Она с удовольствием согласилась навестить вместе со мной этих жертв нетерпимости. Это была симпатичная пара с четырехлетней девочкой. С ними жила и бабушка, очень милая женщина. У них был комфортабельный и со вкусом обставленный дом. Визит доставил нам большое удовольствие, и, когда настало время уходить, они проводили нас до машины. Наша машина с сопровождением, естественно, привлекла внимание, собралась толпа соседей, и наше прощание на улице сопровождалось аплодисментами. Понятно, что у этой славной семьи больше не было неприятностей.

В другой раз я прочел в "Нью-Йорк таймс" о двадцатидевятилетнем отце восьмерых детей, в худший период экономического спада тринадцать месяцев остававшимся безработным. Возвращаясь однажды домой после поисков работы, он увидел, как слепой, случайно сломав свою трость, упал на рельсы подземки. Молодой человек храбро спрыгнул на рельсы и спас слепого. Мы узнали номер его телефона, и я позвонил ему. Я спросил, получил ли он место, которое искал до этого происшествия. Он ответил, что как раз собирается на второе собеседование по этому поводу. Я позвонил в компанию, куда он хотел поступить. Сначала телефонистка не поверила, что это я, и отказалась соединить меня с управляющим. Но в конце концов я с ним связался. Не знаю, имел ли мой звонок к этому отношение, но молодой человек получил работу.

Овальный кабинет был также удобным наблюдательным пунктом, откуда я мог видеть глубоко волнующие меня проявления доброты и щедрости американцев. Это заметно в увеличении числа благотворительных программ по стране и в той действенной помощи, которая оказывается при наводнениях, ураганах или любых других бедствиях: американцы стремятся прийти на помощь другим американцам. Бесчисленное число раз я наблюдал это же явление и в меньших масштабах. Супружеская пара из Коннектикута взяла на воспитание двенадцать отсталых и больных детей из тех, кто часто, к несчастью, становится жертвами убийств. Я позвонил родителям и затем поговорил со всеми детьми, чувствуя при этом, как любовь и радость, царившие в этом доме, согревают меня по телефону, как солнечный луч. Если бы нашлись люди, сомневающиеся в том, что Бог посылает определенную цель каждому из нас, я бы познакомил их с этой семьей.

Однажды группа детей спросила меня, нравится ли мне быть президентом, и я ответил, что очень люблю свою работу. Бывают иногда очень тяжелые минуты, сказал я. Самое трудное — посылать молодых людей, мужчин и женщин, в места, где им угрожает опасность, а потом объяснять семьям некоторых из них, почему они не вернулись. Но бывает и много радостных моментов, и мне очень нравится быть президентом.

Отчасти дело тут в том, сказал я, что после многих лет, которые я провел, проповедуя свои идеи относительно проблем управления, я могу, наконец-то кое-что реально осуществить.

Мне даже нравится сражаться с конгрессом — и с Типом О Нилом в том числе. Но это еще не все. Лучше всего то, сказал я детям, что, получив от кого-нибудь письмо с просьбой или жалобой, я могу снять трубку и сказать кому-то из сотрудников: "Уладьте это". Это самая большая радость, которая останется со мной навсегда.

Мне нравится и чисто внешняя сторона моего положения. Даже после восьми лет президентства, когда я вхожу в переполненный зал палаты представителей, чтобы произнести речь, у меня по спине пробегает холодок. Ничто не доставляет мне большего удовольствия, чем смотреть на развевающийся на ветру американский флаг, слушая в исполнении хора мою любимую песню "Боевой клич республики". Во время заграничных поездок меня всегда трогает исполнение нашего национального гимна в самых отдаленных уголках земли. Никогда не забуду, как однажды в Ватикане после встречи с папой Иоанном Павлом II я слышал, как группа священников-армян пела "Америка — прекрасная страна". Подобное исполнение мне редко доводилось слышать. Нэнси и я прослезились.

Было очень много впечатляющих встреч, делающих мою работу удовольствием, — таких, как посещение скромного, укромно расположенного дома премьер-министра Ясу Накасонэ в лесах близ Токио и настоящий японский завтрак на полу в типичном японском интерьере или приземление нашего вертолета на газоне Виндзорского замка, где состоялся мой сказочный визит к королеве Елизавете и всему королевскому семейству. Высшей точкой этого визита была прогулка верхом с королевой, а Нэнси и принц Филип ехали в экипаже. Я должен сказать, что королева — великолепная наездница. Нам навсегда запомнится наше пребывание в Виндзорском замке благодаря теплому приему и гостеприимству со стороны королевы и принца Филипа. Они были как нельзя более любезны. Королева и принц Филип посещали нас позднее на "Ранчо дель сьело", это было в феврале в разгар дождей, и Санта-Барбару сотрясал ужасный шторм. Мы ожидали их на ранчо, пока они семь часов с трудом пробирались по невообразимой дороге. В трех местах дорогу пересекали потоки, которые их лимузины не могли преодолеть. Наши встречали их с тягачами.

Наконец они взобрались на гору, но, когда подъехали к дому, был такой туман, что видимость едва достигала нескольких футов. Я попытался объяснить, какое это на самом деле красивое место, и извинился за погоду. Но королева сказала: "Да, при других обстоятельствах это было бы грустно, но ведь это приключение". Несмотря на унылую погоду, Нэнси и я гордились своим ранчо не меньше, чем они Виндзорским замком. Еще один особый для нас момент был, когда Нэнси и я гостили на королевской яхте "Британия" в тридцать первую годовщину нашей свадьбы. Королева и принц Филип угощали нас пирогом и подарили серебряную шкатулку с надписью в память об этой дате. Когда начались тосты, я сказал: "Я много чего обещал Нэнси, когда мы поженились, но что я смогу ей предложить после сегодняшнего?" Для Нэнси особенно памятным было присутствие ее на свадьбе принца Уэльского и леди Дианы Спенсер. Когда Нэнси вернулась домой, она сказала мне: "Никто так не умеет устроить королевскую свадьбу, как англичане". Мы оба были очень расположены к принцу Чарльзу. Он очень вдумчив и умен и обладает тонким чувством юмора, всегда доставлявшим нам удовольствие при общении с ним.

Нэнси и я побывали во многих странах, и среди самых приятных впечатлений — короткие поездки к нашему северному соседу. Премьер-министр Брайан Малруни был наш вы-сокоценимый союзник, и мы стали добрыми друзьями с ним и его прелестной женой Милой. Разумеется, наши встречи с Маргарет Тэтчер и ее мужем Денисом всегда были для нас событиями совершенно особого рода.

Мне всегда доставляло удовольствие приветствовать в нашей стране зарубежных лидеров, и один из них навсегда останется мне особенно памятен. Это президент Италии Алессандро Пертини, восьмидесятичетырехлетний, живой, сердечный, с внешностью и манерами джентльмена, итальянский патриот, влюбленный в Америку. По пути в Белый дом он остановился около морского пехотинца, державшего наш флаг, потянулся к нему и поцеловал флаг.

Неизменное удовольствие доставляли мне военные парады, и надеюсь, что здесь я положил начало новой традиции. Будучи главнокомандующим, я обнаружил, что люди в форме привыкли отдавать мне честь. Спускаясь по трапу из вертолета, например, я всегда замечал приветствующего меня морского пехотинца. Мне сказали, что президенты не отдают честь, и поэтому я не отвечал тем же, но это всегда вызывало у меня чувство неловкости. Обычно человек, отдавший честь, дожидается, пока ему ответят, и только после этого опускает руку. Иногда я замечал, что солдат, моряк, морской пехотинец или летчик, отдавая мне честь, не знали, когда им следует опускать руку.

Сначала я кивал, улыбался и говорил "хелло", думая, что этого достаточно, чтобы рука опустилась, но, как правило, она не опускалась. Наконец однажды вечером, когда Нэнси и я были на концерте в штабе морской пехоты, я сказал командующему: "Я знаю, что президенту положено отвечать на такое приветствие, но я был когда-то офицером и понимаю, что лицам в гражданской одежде не принято отдавать честь. Тем не менее полагаю, что должно быть правило, позволяющее президенту отвечать отданием чести, поскольку он является главнокомандующим, и гражданская одежда есть, в сущности, его мундир".

"Ну, если бы вы и ответили, — сказал генерал, — не думаю, чтобы кто-либо стал возражать".

В следующий раз, когда мне отдали честь, я отвечал тем же. Лицо морского пехотинца расплылось в широкой улыбке, и он опустил руку. С тех пор я всегда отвечаю так на приветствия военных.

Сменившему меня в Белом доме Джорджу Бушу я советовал поддержать эту традицию.

Первые леди, как я заметил, больше чем кто-либо нравятся налогоплательщикам: они работают бесплатно, причем с полной нагрузкой, и постоянно в разъездах. Борясь с наркоманией, возрождая красоту Белого дома, помогая мне представлять нашу страну за рубежом, Нэнси была одной из самых больших тружениц среди всех наших первых леди. О том, что это знали и ценили многие американцы, свидетельствуют тысячи полученных нами писем с похвалами в ее адрес. Но я никогда не мог понять или привыкнуть к нападкам на нее, становившимся иногда настолько резкими, что, приходя наверх в конце дня, я заставал ее в слезах.

Получалось так, что я — президент — был не в состоянии оградить свою жену от неприятностей. Мне трудно было примириться с тем, что Нэнси принуждена была страдать просто потому, что она моя жена. Мое отношение, которое я иногда открыто высказывал, таково: черт возьми, если вам хочется к кому-то прицепиться, цепляйтесь ко мне, но не к ней. Это моя работа, а не ее. Даже когда Нэнси старалась привести все в ясность при помощи фактов, это часто не имело успеха.

За восемь лет, прожитых нами в Белом доме, он действительно стал для нас домом, потому что таким его сделала Нэнси. Я никогда не переставал скучать по Калифорнии. Я часто говорил, что калифорниец (даже кто-нибудь вроде меня, пересаженный туда со Среднего Запада), которому приходится покинуть родные места, постоянно по ним тоскует. Калифорния, как я люблю повторять, — это не местность, это — образ жизни. Я однажды сказал Маргарет Тэтчер, что выходцы из Англии должны были пересечь другой океан, чтобы попасть в Америку — тогда бы столица США была в Калифорнии. Но Нэнси превратила Белый дом в замечательный дом для нас, обставив его нашими собственными вещами, и я чувствовал в нем себя очень уютно, действительно как дома. После того как был отреставрирован бесцветный главный зал на втором этаже, мы редко закрывали двери, ведущие в него из гостиной, и зал сделался ее продолжением. Сидя в гостиной и глядя оттуда на открывающуюся передо мной перспективу, я всегда думал, как великолепно выглядит здание.

Нэнси хотела, чтобы парадные обеды проходили в Белом доме в более непринужденной обстановке, как обычные домашние обеды. Она много трудилась над выбором гостей, приглашая людей из самых различных сфер: ученых, спортсменов, бизнесменов, артистов и других. Обычно эти обеды следовали заведенному порядку: после приема наверху мы вместе с почетными гостями спускались по большой лестнице, затем здоровались с прибывавшими гостями и направлялись в парадную столовую. Если почетного гостя сопровождала жена, я сидел с ней под портретом Линкольна, а на другой стороне столовой Нэнси сидела с ним самим за своим столом; таким образом, гости с той и с другой стороны чувствовали себя в равном положении. Когда подавали десерт, в столовую являлась группа военных музыкантов-скрипачей под названием "Строллинг стрингс", затем я произносил тост, почетный гость отвечал на него, и мы направлялись в Голубую комнату пить кофе, после чего следовал концерт в Восточной комнате. Оттуда все переходили в фойе, где оркестр морских пехотинцев играл танцевальную музыку.

На обеде в честь президента Италии Пертини, когда "Строллинг стрингс" начали прохаживаться между столиками, я заметил, как одна из них, очень хорошенькая молодая женщина, подошла очень близко к Пертини. Поскольку я слышал, что этот учтивый джентльмен до сих пор не мог равнодушно видеть хорошеньких женщин, я поймал взгляд сидевшей рядом с ним Нэнси и улыбнулся ей. Когда после обеда мы поднялись наверх, я спросил у нее, заметил ли Пертини красотку, и объяснил ей, почему я старался привлечь ее внимание.

— Да ты шутишь, — сказала она.

— То есть что ты хочешь сказать? — спросил я.

— К тому времени он успел уже дважды поцеловать ей руку.

На обеде в честь Франсуа Миттерана он вместе с женой, Нэнси и я, поздоровавшись с гостями, направились из Восточной комнаты в парадную столовую. По обычаю, все стояли, пока Нэнси с Франсуа и я с мадам Миттеран не займем свои места на противоположных концах столовой.

Нэнси и Франсуа направлялись к своему столику, но мадам Миттеран не двигалась с места. Я сказал ей шепотом: "Нам нужно пройти к столику на другой стороне". Но она по-прежнему стояла как вкопанная. Она тихо сказала мне что-то по-французски, чего я не понял. Потом сказала еще что-то, но я только покачал головой, так как опять ничего не понял. Тут к нам подбежал переводчик и сказал: "Она говорит, что вы наступили ей на платье".

Помимо того, что Нэнси сделала обстановку парадных обедов более непринужденной, она стала устраивать небольшие обеды наверху для некоторых из наших гостей, в число которых входили принц Чарльз и наследный принц Японии. Обычно на эти обеды в семейной столовой наверху мы приглашали человек тридцать. Здесь порядки были как в обычном доме: сначала коктейль в желтой овальной комнате, затем обед в столовой и иногда несколько музыкальных номеров в конце.

Я должен подчеркнуть, что чаще всего наши обеды были куда более скромными, хотя иногда перед каким-нибудь парадным обедом мы устраивали в семейной столовой "репетицию". Нэнси делала это из желания убедиться в достоинствах меню.

Одной из профессиональных трудностей для президента являются рукопожатия. На некоторых приемах в Белом доме — для конгрессменов и их семей, для прессы и прочих — мне приходилось пожимать до тысячи рук за вечер. Хотите верьте, хотите нет, но после этого рука просто начинала болеть.

Еще одна проблема: я плохо запоминаю имена и лица. Политическому деятелю приходится встречать такое количество людей, что запомнить их всех невозможно, и поэтому я всегда боялся задеть чьи-то чувства. За время избирательной кампании мне случалось иногда бывать в пяти-шести штатах в день и при каждой остановке встречаться с многочисленными группами местных республиканских лидеров. При следующей встрече эти люди, вполне естественно, ожидали, что я их всех запомнил.

Иногда было довольно трудно запомнить имена даже сотрудников Белого дома, которых сотни. Я знакомился с новым сотрудником, слышал один раз его имя и потом, встречая его в Белом доме, испытывал подчас неловкость, будучи не в состоянии вспомнить его имя. В жизни я видел такое количество людей, что, когда передо мной предстает кто-то, я исхожу из того, что, вероятно, с ним уже встречался раньше. Прежде чем как-либо проявить себя, я обычно ищу какие-то опознавательные знаки, которые подсказали бы мне, кто бы это мог быть, и веду себя соответственно, но иногда такой прием приводит к обратным результатам. Однажды, когда я еще работал в Голливуде, в вестибюле отеля "Плаза" в Нью-Йорке ко мне подошел человек и протянул руку со словами: "Вы меня не знаете…' Я слышал эти слова так часто, что сказал: "Ну конечно, знаю, одну минуту, я как раз стараюсь вспомнить…' "Нет, вы меня не знаете, — сказал он. — Я только хотел сказать вам, как мне понравилась ваша программа по телевидению".

Думаю, я не единственный, у кого существует такая проблема. Я слышал о всякого рода приемах, к которым люди прибегают, чтобы выйти из положения. Когда Бейб Рут не был уверен, встречался ли он ранее со своим собеседником, он дружески улыбался ему, говоря: "Ведь вы… я что-то никак не могу вспомнить…" Если собеседник подсказывал "Джон", то Бейб говорил: "Ну конечно, Джон, я только фамилию вашу забыл". Если же собеседник говорил "Смит", Бейб менял свою тактику: "Я знаю, что вы Смит, я только не помню, как вас зовут".

Встречая на приеме приближающихся вереницей гостей, я обычно протягиваю руку и улыбаюсь в надежде, что следующий, кто подойдет, окажется знакомым, и, если человек говорит: "Последний раз виделись мы в…", — я живо откликаюсь: "о да!"

Приходится вести себя так, чтобы не обидеть людей. Как президент США я принимал в среднем до восьмидесяти человек в день, от президентов и премьер-министров до детей, страдающих рассеянным склерозом. Иногда в моем расписании было более двадцати встреч, с 9 утра до 5 часов вечера по крайней мере. В течение дня приходилось в считанные секунды перестраиваться после совещания по поводу серьезного международного кризиса на встречу с последней "мисс Америка" или с группой спортсменов в Розовом саду или на фотографирование после надрывающей сердце встречи с больным ребенком. Приходилось знакомиться с сотнями людей, слышать однажды их имена с тем, чтобы уже через минуту быть не в состоянии связать лицо с именем.

Годами я слышал вопрос: "Как может актер быть президентом?' Иногда я задумывался над тем, как можно быть президентом, не будучи актером.

Человек моей бывшей профессии привыкает к критике в прессе — заслуженной и незаслуженной, справедливой и несправедливой, — и все, что ему приходится читать о себе, воспринимает скептически. Светские хроникеры и критики становятся частью его жизни. Критик может разнести его фильм, а он говорит себе: "А фильм-то неплохой и публике нравится". Это приучает его к мысли, что пресса не всегда права, и готовит его к восприятию критики и политического характера. У него развивается скептическое отношение ко всему, что он читает, и он воспринимает все как должное. Такой опыт в прошлом помогает, когда становишься президентом.

Что касается прессы, то я всегда считал, что свобода печати так же жизненно важна для Америки, как конституция и билль о правах. При серьезном, ответственном отношении к делу пресса не только информирует публику о том, что происходит в правительстве, но и разоблачает коррупцию, неоправданные траты и плохое управление.

Но после "уотергейта" в Вашингтоне укоренился нездоровый дух. Вполне понятно, что пресса, особенно ее представители при Белом доме, скептически относилась ко всему, что им говорили о поведении президента. Некоторые журналисты в Вашингтоне с особым усердием занялись всякого рода расследованиями, убежденные, что раз был один скандал, то найдется и еще что-нибудь.

Как я уже сказал, для здоровой демократии необходима свободная и энергичная пресса. Если не она оповестит нас, то кто же? Но с такой свободой сочетается и особая ответственность, требующая справедливости и точности. Журналисты должны помнить о том огромном воздействии, какое их слова могут оказать на человеческую жизнь. К сожалению, в умах читателей и слушателей слова "подвергнуть сомнению" истолковываются часто как "признать виновным". Это не значит, что журналисты не должны заниматься своим делом, но они должны при этом быть очень осторожны.

Я понимаю, что в обязанности вашингтонских корреспондентов входит держать президента под прицелом и сообщать народу обо всем происходящем в Белом доме. Отсюда неизбежность столкновений между прессой и президентом. Однако я всегда сожалел об этом. Мы ничего не скрывали, и меня мучило, что мне никогда не удавалось убедить в этом прессу.

Меня раздражали и старания некоторых журналистов поймать меня на какой-нибудь ошибке. Я не знаю ни одного человека, который не совершал бы ошибок время от времени и не делал бы ошибочных заявлений. Особенно это относится к президенту, вынужденному постоянно произносить речи и отвечать на вопросы. Некоторые журналисты, казалось, всячески старались "ловить" меня, особенно во время пресс-конференций. Если они хотели подвергнуть сомнению нашу политику или наш подход к решению какой-то проблемы — прекрасно. Но разве это не мелочность — каждый раз цепляться к пустякам?

Нэнси и я никогда не позволяли таким обстоятельствам испортить наши отношения с прессой. Каждый год на Рождество мы устраивали для состоящих при Белом доме корреспондентов прием и каждое лето устраивали пикник в Санта-Барбаре для сопровождавших нас туда журналистов. Мы сохранили самые лучшие воспоминания о встрече с семьями и друзьями журналистов, фотографов и технических специалистов, сопровождавших нас в заграничных поездках. Хотя обязанности наши в этих поездках были различны, нас каждый раз объединяло сознание участия в замечательном приключении.

Думаю, в мире не найдется сегодня политика, который бы не имел своей доли неприятностей с прессой. У нас бывали иногда осложнения, но мы вместе пережили удивительные моменты, и лично мне большинство журналистов при Белом доме всегда были по душе.

Хотя я постоянно встречал все новых и новых людей и присутствовал на общественных мероприятиях среди тысяч людей, но у президента, как оказалось, есть еще одно неожиданное измерение — чувство изолированности, испытываемое птицей в золоченой клетке. За восемь лет, прожитых мной в Белом доме, я не раз стоял у окна, глядя на отделенных от меня широкой лужайкой и черной железной оградой пешеходов на Пенсильвания-авеню, и завидовал их свободе. Я говорил себе: "А я ни в магазин не могу зайти, ни на журналы на витрине взглянуть. Смогу ли я когда-нибудь снова это сделать?"

В 1981 году накануне нашего первого Валентинова дня в Вашингтоне я решил купить "валентинку" для Нэнси и сказал агентам секретной службы, что хочу выйти ненадолго за покупками. В ответ они изумленно подняли брови. Но я сказал им, что вот уже скоро тридцать лет покупаю Нэнси "валентинки" и не намерен нарушать свой обычай. Они отвезли меня в маленький магазин подарков неподалеку от Белого дома, и я купил для нее несколько открыток.

Втайне от меня Нэнси проделала то же самое, и в тот вечер мы поднесли друг другу сюрприз нашими "валентинками".

Но это был мой последний выход за покупками из Белого дома. Он вызвал такую суматоху в магазине, что я решил не причинять более владельцу столько беспокойства.

Еще в Голливуде я узнал, как может досаждать внимание публики, если ваше лицо знакомо многим. Когда я был губернатором, Нэнси и я почувствовали, как соображения безопасности ограничивают нашу свободу передвижения. Ко всему этому мы привыкли. Но все это было ничто по сравнению с жизнью в Белом доме, особенно после покушения на меня в отеле "Хилтон".

Что бы мы ни делали, где бы мы ни были, требовались сложные меры по обеспечению безопасности, осуществление которых планировалось за много недель вперед. Каждый наш выезд представлял собой кортеж из пяти или шести машин среди моря красных огней и визга сирен. Если даже секретная служба охраны разрешала нам посетить церковь, мы прибывали туда под визг сирен в сопровождении толпы корреспондентов и агентов службы безопасности. Выход в церковь перестал быть приятным моментом воскресного утра, он превратился в событие. Всех присутствовавших в церкви, прежде чем дать им войти, пропускали через магнитометр. И часто, уже сидя на месте, Нэнси и я испытывали большую неловкость, потому что многие на соседних скамьях смотрели на нас, вместо того чтобы слушать проповедь.

Положение еще более осложнилось, когда стали приходить сообщения о деятельности террористов. Нам сказали, что во время посещения церкви может произойти попытка покушения, которая повлекла бы за собой гибель множества людей. С большим сожалением мы вынуждены были совсем отказаться от посещений церкви, которых нам действительно не хватало.

Даже внутри Белого дома наши передвижения были ограничены. Мне приходилось держаться подальше от некоторых окон из опасения стать мишенью для снайпера. Около Белого дома мы могли прогуливаться только в особых местах, окруженных живой изгородью или строениями, поскольку на остальной территории мы могли оказаться в поле зрения преступника, засевшего в соседнем доме.

Но тем не менее я не жалуюсь. Утраченную свободу нам компенсировало многое — в первую очередь Кемп-Дэвид, райский уголок в получасе лету от Белого дома на вертолете, где мы провели множество уик-эндов среди ста пятидесяти акров прекрасного леса.

Пэт Никсон сказала однажды Нэнси: "Без Кемп-Дэвида можно было бы помешаться". Теперь я понимаю, что она имела в виду.

В бытность мою президентом я больше всего терпеть не мог дни, когда одна встреча, одно совещание следовали за другим, где мне приходилось выступать с замечаниями или краткими речами, и у меня не оставалось времени в промежутке, чтобы собраться с мыслями. Мои любимые дни были пятницы, когда я мог оторваться от дел пораньше, часа в три, в половине четвертого, и отправиться в Кемп-Дэвид.

Дом президента в Кемп-Дэвиде под названием "Эспен" — это прекрасный деревенский дом с массивными потолочными балками, панелями на стенах и большими окнами, выходящими в лес. В Кемп-Дэвиде так же, как и на "Ранчо дель сьело", мы ощущали чувство раскрепощенности, никогда не испытываемое нами в Вашингтоне. Поскольку вся территория охранялась, мы могли просто открыть дверь и выйти погулять. Такую свободу, кстати говоря, начинаешь полностью ценить, только утратив ее.

Мне говорили, что Линдон Джонсон снимал психологическое напряжение от изоляции в Белом доме, гоняя на большой скорости свой "линкольн" неподалеку от своего ранчо в Техасе. Однажды его задержали за превышение скорости. Подошедший полицейский, узнав за рулем президента Соединенных Штатов, произнес: "О, Боже всемогущий!", — на что Линдон ответил: "И не забывайте об этом впредь". Кто-то рассказал мне еще одну историю про Линдона, происшедшую на Южной лужайке у Белого дома. Собираясь уезжать, Линдон направился было не к тому вертолету. Его догнал агент секретной службы: "Господин президент, ваш вертолет там". Линдон повернулся и заметил: "Сынок, эти вертолеты все мои".

Я обычно брал с собой домашнее задание и готовил в Кемп-Дэвиде свое еженедельное обращение к стране. Но у меня всегда находилось там время отдохнуть с книжкой у камина. В хорошую погоду мы купались. Летом часто пользовались вместо столовой внутренним двориком. С нами там всегда было около дюжины сотрудников Белого дома, и по вечерам в пятницу и субботу мы обычно смотрели вместе фильмы, поставив перед собой большие корзины с жареными кукурузными хлопьями.

В каком-то смысле мы представляли собой большую семью. В ее состав входили глава секретной службы, старший пилот нашего вертолета и мои помощники по военным вопросам и связи; Марк Уайнберг из отдела печати; Эдди Серрано, наш главный эконом; доктор Джон Хаттон с женой Барбарой и мой личный помощник Джим Кун с женой Кэрол, обычно привозившие с собой своих двух детей. Сначала мы смотрели новые фильмы, последнюю голливудскую продукцию. Потом я попробовал раз-другой вставить в программу старые фильмы еще моего поколения. Очень скоро все присутствующие, большинство из них люди относительно молодые, пожелали смотреть только фильмы доброго старого времени, так что каждую субботу мы показывали какой-нибудь старый фильм с Кларком Гейблом и Барбарой Станвик, Хэмфри Богартом и Джимми Кэгни, а иногда и с Рейганом и Дэвис.

Каждый месяц в Белый дом приходили тысячи писем, адресованных президенту. Ими занимался штат добровольных помощников, и каждую неделю они отбирали около тридцати писем на просмотр мне лично. Я пытался отвечать на большую их часть в Кемп-Дэвиде.

Письма касались всевозможных тем, среди них были и несерьезные, как свидетельствует мой ответ одному молодому человеку из Южной Каролины:

"Дорогой Энди!

Извини, что задержался с ответом на твое письмо, но, как тебе известно, я был в Китае и нашел твое письмо только по возвращении.

Твое обращение о помощи терпящим бедствие должным образом зарегистрировано, но я должен указать на одну чисто техническую подробность: за помощью должны обращаться власти, объявившие о катастрофе, в данном случае — твоя мама.

Однако, помимо этого, должен также упомянуть и более важную проблему, а именно проблему средств. Текущий год был годом катастроф: 539 ураганов, многочисленные наводнения, лесные пожары, засуха в Техасе и землетрясения. Хочу сказать этим, что средств у нас очень мало.

Могу предложить следующее. Наша администрация, находя, что правительство делает многое, что могло бы быть с большим успехом сделано добровольцами на местном уровне, выступила спонсором программы частных инициатив, призвав народ принять посильное участие в разрешении проблем на местах.

Твоя ситуация идеально подходит под такую категорию. Уверен, что твоя мама была совершенно права, объявив твою комнату бедствием. Поэтому ты с успехом можешь основать еще одну программу добровольческой помощи — наряду с тремя тысячами уже действующих в нашей стране.

Поздравляю тебя.

Привет твоей маме.

Искренне Ваш, Рональд Рейган.

Другое письмо я получил от священника из нью-йоркского пригорода. В нем содержалась просьба о пожертвовании в пользу фонда, учреждаемого сенаторами-республиканцами. Компьютер по какой-то причине выбрал форму обращения к священнику "Дорогой мистер God"[36]:

"Я просил Бога о многом, в особенности с тех пор как занимаю свой теперешний пост, но никогда о взносе в избирательную кампанию, — написал я священнику. — Быть может, я попрошу о помощи, чтобы справиться с жадным компьютером. Надо сказать, что он берет все выше. Об уникальном в своем роде случае нам сообщила женщина, получившая такое письмо на имя своей завоевавшей приз лошади".

Когда позволяла погода, мы ездили верхом. Иногда мы открывали заднюю калитку и ехали через пышный зеленый лес по старой дороге мимо развалин бывшей летней гостиницы. В начале 30-х годов она принадлежала молодой женщине по имени Бесси Дарлинг, за которой ухаживал местный врач. Однажды ночью, как рассказывала ее горничная, жившая по-прежнему неподалеку, врач, которому наговорили, что Бесси встречается с кем-то еще, явился в гостиницу и потребовал хозяйку. Горничная поднялась наверх доложить Бесси, мирно спавшей в одиночестве. Но врач, очевидно в припадке ревности и ожидая застать там другого, пошел за ней вслед с револьвером в руках. Бесси вскочила с постели и достала револьвер, который она держала под подушкой; он был у нее в руке, когда любовник убил ее на глазах у горничной выстрелом в голову. Его арестовали, и он заявил, что действовал в целях самообороны, но, так как курок револьвера в руке Бесси не был взведен, его осудили и посадили в тюрьму.

Во время второй мировой войны дом использовался как убежище, где президент Рузвельт встречался иногда тайно с агентами иностранных разведок. Позднее он сгорел почти до основания, и осталась только груда развалин. Ходили разговоры, что в развалинах бродит призрак убитой женщины, и, проезжая мимо, я каждый раз говорил: "Привет, Бесси".

Единственно, чего мне не хватало в Кемп-Дэвиде, — это возможности пойти в церковь. Но в своих молитвах я просил Бога внять моим чувствам, потому что, когда я был в этом чудесном лесу, чувствовал себя как в Его храме.

Между прочим, Бесси Дарлинг была не единственным призраком, о котором мы слышали, живя в Вашингтоне.

Вскоре после того как мы переехали в Белый дом, Нэнси, зайдя в спальню Линкольна на втором этаже, обратила внимание, что одна из картин, как говорили, любимая картина Линкольна, висела как-то криво. Нэнси начала поправлять ее, а бывшая в это время в комнате горничная сказала: "Опять он приходил".

Позднее один из дворецких говорил, что слышал звуки рояля, доносившиеся из холла, но, когда он подошел ближе, звуки прекратились.

Мы слышали легенды о духе Линкольна, появляющемся в некоторых помещениях второго этажа, но не очень-то им верили. Но потом одно происшествие с участием нашей собаки Рекса чуть было не убедило меня в истинности этих рассказов.

Однажды вечером мы сидели у себя в гостиной, когда Рекс вдруг уставился в глубь главного зала в направлении другого конца здания. Глаза его были устремлены прямо, а уши встали торчком.

Я пригляделся, но ничего не увидел. Рекс громко залаял и медленно двинулся по залу. Я наблюдал за ним. Остановившись почти посередине зала, он, казалось, вглядывался во что-то перед собой. Может быть, там было что-нибудь, подумал я, чего я со своего места не видел.

Мне стало действительно любопытно, я подошел к собаке и позвал: "Назад, Рекс, назад", пытаясь заставить его вернуться в гостиную. Но он не двинулся с места, а так же упорно глядел перед собой и непрерывно лаял. К тому времени я был уже около спальни Линкольна и вошел туда. Рекс пошел было за мной, но у двери остановился. Он перестал лаять и, глухо рыча, стал пятиться от двери. Когда я попытался заставить его войти в спальню, он сопротивлялся и наконец бросился бежать, напуганный чем-то, находившимся в комнате.

В другой раз я работал в своем кабинете в противоположном конце здания, когда Рекс вдруг поднялся на задние лапы, чего он никогда не делал раньше, и начал в таком виде передвигаться по комнате, глядя на потолок. Похоже было, что он следил за чем-то. Он обошел мой письменный стол, затем перешел на другую сторону комнаты и потом вышел. На другой день я рассказал о происшедшем сотрудникам секретной службы. Мне говорили представители нашей разведки, что в нашем посольстве в Москве русские использовали электронные устройства для подслушивания и улавливания информации, содержавшейся в письмах и сообщениях, печатавшихся на электрических машинках. Поэтому я спросил, не могло ли поведение Рекса быть реакцией на какие-то электронные сигналы. Наши специалисты обследовали комнату, но не нашли ничего необычного, кроме едва уловимого шума от телевизора, находившегося там еще со времен Линдона Джонсона.

Все это показалось мне довольно странным, но я хочу сразу же сказать, что отнюдь не утверждаю, что дух Эйба Линкольна обитает в Белом доме. Я не хочу породить еще один миф.

Как я уже говорил, миф обо мне самом, всегда более всего меня раздражавший, заключался в том, что я фанатик, втайне сочувствующий расовым предрассудкам. В Сакраменто мне удалось развеять такое представление назначением большего количества людей с темной кожей на ответственные должности, чем это сделали все другие калифорнийские губернаторы, вместе взятые. Но почему-то этот миф воскрес, когда я стал президентом.

В Вашингтоне мы всячески старались бороться с лишними расходами и мошенничеством во всех правительственных программах. Я хотел вообще ликвидировать некоторые из них, так как считал, что руководство штатов и местные органы власти могут гораздо успешнее планировать и контролировать такие программы, чем федеральное правительство. Я всегда утверждал, что любая система квот, основанная на национальности, религии или цвете кожи людей, безнравственна. Из-за такой моей политики многие темнокожие лидеры утверждали, что если я и не фанатик, то, по меньшей мере, не сочувствую стремлениям негров и других национальных меньшинств.

Ни то ни другое не соответствовало действительности, как, на мой взгляд, свидетельствует история. Это верно, что я был против квот при найме на работу, в образовании и других областях. Я считаю, что квоты, в чью бы они ни были пользу, белых или цветных, мужчин или женщин, — это не что иное, как еще одна форма дискриминации. Но наша администрация выступала в защиту гражданских прав населения столько же раз, если не больше, сколько любая другая администрация до нас. Расходы на финансирование законов, гарантирующих осуществление гражданских прав, за восемь лет моего президентства выросли в восемь раз. Мы выступили с инициативой о развитии законодательства в этой сфере, приведшей к ужесточению закона 1968 года, запрещающего дискриминацию при продаже или найме жилья. Соответственно и наша экономическая политика доставила темнокожему населению больше благ, чем какой-либо другой расовой категории.

По-прежнему существует большой разрыв между средним доходом негров и средним доходом других американцев. Но в 80-е годы этот разрыв значительно сократился: в период с ноября 1982 года до ноября 1988 года занятость среди негров возросла на 29 процентов, в то время как число негритянских семей с доходом от 50 тысяч долларов и выше увеличилось на 86 процентов. За этот период к рабочей силе страны добавилось 2,6 миллиона негров, занятость негров на высокооплачиваемых должностях подскочила почти до 40 процентов, а безработица среди них упала с 20,2 процента в начале экономического подъема до чуть более 10 процентов.

При предыдущей администрации доход на душу населения вырос на 2,4 процента — у белого и на 10 — у чернокожего населения. С 1982 по 1988 год он поднялся соответственно на 14 процентов и более чем на 18 процентов.

Каковы бы ни были причины, способствовавшие созданию мифа о расизме, я из себя выхожу каждый раз, когда об этом слышу. В 1987 году верховный судья Торгуд Маршалл дал понять в телевизионном интервью, что в Белом доме не было большего расиста, чем я, со времен Герберта Гувера. Нам после этого была устроена встреча.

Мы проговорили около часа у меня наверху, и я буквально рассказал ему свою биографию: как Джек и Нел приучили меня с детства считать расовую и религиозную дискриминацию самым страшным грехом, как я сам подвергался дискриминации, будучи ирландцем-католиком в протестантском городе; как в качестве спортивного комментатора я одним из первых включился в кампанию по организации многонационального бейсбола; как в бытность свою губернатором я старался создать для негров новые возможности. В тот вечер, мне кажется, я обрел друга.

Трехлетний Рональд с родителями и старшим братом Нилом

Рональд Рейган (справа) — капитан команды пловцов колледжа "Юрика"

С родителями в начале артистической карьеры в Голливуде

С матерью, женой Нэнси и ее родителями. Начало 50-х годов

На посту губернатора Калифорнии

Нэнси Рейган поздравляет мужа с избранием на пост президента США на выборах 1980 года

В Белом доме. Весна 1981 года

Выражение соболезнования родным американских морских пехотинцев, погибших в Ливане в 1987 году

День памяти американских солдат, погибших при высадке в Нормандии в июне 1944 года

Рейган и госсекретарь Шульц беседуют с премьер-министром Доминиканской Республики госпожой Евгенией Чарльз

Президент США Р.Рейган с женой, детьми, внуками и родственниками в Белом доме. 1985 год

С Нэнси на своей ферме "Ранчо дель сьело"

Завтрак в Белом доме с вице-президентом Джорджем Бушем

Встреча с матерью Терезой

Беседа с федеральным канцлером ФРГ Гельмутом Колем

В Западной Германии в дни празднования 40-летия окончания войны в Европе. Май 1985 года

С Маргарет Тэтчер в Кемп-Дэвиде. 1986 год

На прогулке в Виндзорском замке с английской королевой Елизаветой II

Прием в Белом доме принца Уэльского Чарльза с супругой, принцессой Дианой

Нэнси со своей матерью

На балконе Белого дома после длительной болезни Нэнси

Визит Дэвида Якобсена в Белый дом после его освобождения из заложников в Бейруте

Обсуждение кризисной ситуации в Персидском заливе с генералом Колином Пауэллом

На встрече со студентами и преподавателями МГУ. Май 1988 года

С внучкой Эшли Мэри и внуком Камероном на ферме "Ранчо дель сьело"

Президент Рональд Рейган уходит в отставку. На заднем плане новый президент США Джордж Буш с супругой Барбарой. 20 января 1989 года

На Красной площади в Москве. 31 мая 1988 года

В мои обязанности во время войны входило извещать родителей фронтовых операторов, погибших в бою, о гибели их сыновей. Я понял тогда, как мало утешения можно принести людям в такой ситуации, но пытаться было все же необходимо. Я только мог им сказать, что у них были сыновья, которыми они могут гордиться, и нужно верить, как сказал нам Господь, что когда-нибудь мы соединимся с любимыми.

Как президенту, мне часто приходилось беседовать с семьями людей, погибших на службе своему отечеству. После пережитого мной во время войны эта обязанность была мне не нова, но я никогда не мог к ней привыкнуть, и она тяготила меня, подобно тоннам железа.

В один трагический день в январе 1986 года, после обычных встреч с сотрудниками аппарата, мое рабочее утро началось с совещания с лидерами обеих партий в конгрессе, где у нас возникло разногласие с Типом О’Нилом из-за моих продолжающихся (и по-прежнему безрезультатных) усилий сократить федеральные расходы. Затем сенатор от штата Аляска Фрэнк Мурковски привел семью своих избирателей, которых он хотел мне представить. Затем явился пресс-секретарь Лэрри Спикс с информацией. Через несколько минут у меня должна была состояться встреча с представителями ведущих телевизионных компаний перед обращением к нации, которое должно было состояться в тот вечер. Наше совещание с Лэрри было в разгаре, когда ворвались несколько сотрудников аппарата с сообщением о только что происшедшем взрыве (сразу после старта) космического корабля "Челленджер".

Мы все устремились к телевизору и вместе с миллионами других американцев в тот скорбный день увидели вновь и вновь демонстрируемые кадры, запечатлевшие взрыв.

Одна из астронавтов на борту "Челленджера", Криста Мак-Олифф, посетила Белый дом в составе группы учителей, желавших слетать в космос, и я объявил, что этот шанс выпал именно ей. Это личное соприкосновение с трагедией сделало ее для меня еще острее и больнее. Отложив приготовленную речь, я обратился к народу с пятиминутным заявлением, выразив нашу общую скорбь по поводу трагедии. Я сказал, что это не отвратит нас от нашего стремления в небеса. На этом ничто не кончается, наши надежды живут, и наш путь продолжается.

Весь остальной день мне пришлось выполнять намеченную программу. Это был один из самых тяжелых дней, когда-либо проведенных мной в Овальном кабинете.

На следующий день я позвонил семьям семи астронавтов и пытался найти для них слова утешения. Все они просили меня сделать все возможное для продолжения программы космических исследований. По их словам, таково было бы желание их погибших близких.

Три дня спустя в Вашингтоне выпал снег. Нэнси и я вылетели с авиабазы "Эндрюс" в Центр космических исследований в Хьюстоне, где должна была состояться заупокойная служба. Это было тяжелое время для всех, но особенно для членов семей астронавтов. Нэнси и я сидели между вдовой Фрэнсиса Скоби, командира экипажа "Челленджера", и вдовой одного из членов экипажа — Майкла Смита. Я не мог найти слов. Все, что мы могли сделать, — это обнять их и пытаться сдержать слезы.

Катастрофа с "Челленджером" принесла боль и скорбь всем американцам. Но, после того как в результате продолжительного и тщательного исследования причина взрыва была установлена, мы возобновили программу "Шаттл" и создали новую с целью создания в космосе постоянно действующей станции. Не сомневаюсь, что со временем этот проект не только расширит наши знания о Вселенной, но и будет способствовать усовершенствованию американской технологии, что в конечном счете приведет к неслыханной еще экономической отдаче и на Земле.

Больше чем когда-либо я убежден теперь, что семеро астронавтов, погибших на борту "Челленджера", желали бы продолжения космической программы. Во время службы миссис Смит вручила мне карточку, где ее муж написал несколько слов из Герберта Уэллса, которые он собирался прочитать из космоса. Эти слова объяснят лучше, чем это мог бы сделать я, почему семь астронавтов поднялись в небо утром 28 января 1986 года:

"Для человека нет ни отдыха, ни срока. Он должен идти дальше — сначала над своей маленькой планетой и всеми ограничивающими его законами разума и материи — от победы к победе. Затем над другими планетами к безмерно далеким звездам. И когда он покорит все глубины Вселенной и все тайны времени, он все еще будет только в начале пути".