Жизнь, прожитая не зря

Смерть капитана Лебедева

Капитан Лебедев застегнул бушлат, надвинул на лоб шапку-ушанку и, миновав КПП, вышел за ворота воинской части. Остановился, оглядывая исподлобья улицу. Город казался чуждым: он смотрел на него тусклыми, в дождевых потёках, оконными проёмами домов, скалился разбитыми бордюрами тротуаров, дышал странным, незнакомым запахом душной, сухой, совсем нерусской пыли. Растрескавшийся, вспученный и распаханный корнями тополей асфальт был гол и сух.

В эту зиму снег не выпадал ни разу. И сколько капитан ни смотрел с надеждой на тяжёлые тучи, заволакивающие окрестные горы до самого подножья, они разряжались лишь холодными дождями. По ночам этот чужой зимний дождь растекался мутными потоками по оконному стеклу его каморки, и Лебедев, вспоминая морозный хруст снега далёкой родины, с тоской думал о России.

По диагонали от ворот, через улицу, на грубо сколоченном деревянном ящике сидела полная краснолицая женщина неопределённого возраста. Явно нерусская, с большим крючковатым носом и одичалым выражением больших, глубоко запавших карих глаз. Прямо перед ней — на ящике поменьше, накрытом грязным платком, был разложен её товар: жвачки, шоколадные батончики в затёртой выцветшей обёртке, бумажные кульки с жареными семечками и несколько пакетиков дешёвых леденцов. Женщина куталась в серое замызганное пальто, подпоясанное толстым, сложенным вдвое шерстяным платком.

Торговка зябко поёживалась и прятала руки в карманы. Рядом с ней, на ящике лежала длинная палка с острым загнутым гвоздём на конце. Этой палкой с крюком она цепляла за куртки мальчишек, которые, прикинувшись, будто хотят что-то купить, заговаривали ей зубы и, внезапно схватив обеими руками несколько жвачек или кульков с семечками, бросались бежать. Но чаще всего проворного воришку поймать на крюк не удавалось. Тогда торговка истерично кричала, долго сыпля ему вслед проклятья и грозя сжатыми кулаками.

— Что б ты сдох, скотина! Чтоб у тебя руки отвалились! Что б ты упал и ноги переломал!

Она продолжала истошно кричать, хотя мальчишка уже давно скрывался в ближайшем дворе. Потом поправляла чёрные, жирно блестящие волосы, выпавшие из-под платка, и, сердито бурча под нос, садилась опять на ящик.

Но сейчас мальчишек рядом не было, и женщина сидела неподвижно, лишь некрасиво позёвывая во весь рот время от времени. Её тусклый взгляд упирался в забор из бетонных блоков.

Лебедев с неприязнью посмотрел на торговку.

«Вот сидит тут напротив КПП, всё подсматривает, запоминает, а потом у нас «Урал» с бойцами в трёхстах метрах отсюда на фугасе как по заказу подрывают», — подумал капитан.

Зло сплюнув, он перешёл улицу и зашагал по направлению к центру города. Общественный транспорт здесь уже год как не ходил. Железные остовы «Икарусов» с выбитыми стёклами и облезшей по бокам жёлтой краской лежали рядами во дворах заброшенных автопарков посреди куч мусора. Местные жители сняли и отвинтили с них всё, что только можно было снять и отвинтить. Оставили догнивать лишь мёртвые корпуса, изъеденные со всех сторон ржавчиной.

Лебедеву говорили, что где-то в центре ещё ходит старый, едва живой троллейбус с грубыми, исцарапанными гвоздями и ножевыми лезвиями деревянными скамьями вместо мягких сидений. Но и тот остался последним на одной-единственной ещё действующей троллейбусной линии — последним невымершим ящером ушедшей в небытие эпохи.

Улица, по которой шёл капитан, была пуста. Иногда мимо него проносились маршрутки — единственный оставшийся вид общественного транспорта в Городе Ветров. Но он не пытался их остановить: и полутора рублей было жаль, и просто пешком пройтись хотелось.

У Лебедева был выходной. Первый выходной день за последний месяц. Он жил на территории самой части, в маленькой каморке с единственным окном, в которой раньше была кладовка. Денег на съём жилья в городе у капитана не было. Да и боязно это было — жить здесь одному. Многие местные жители, особенно молодые парни в белых тюбетейках на остриженных головах, смотрели на военных волками. Солдаты, выходившие иногда в город поодиночке, пропадали.

Но сегодня капитан во что бы-то ни стало решил проветриться. Смотреть изо дня в день на серые бетонные блоки забора было невмоготу. Одно и то же, одно и то же: дистрофичные, ушастые, голодно зыркающие солдаты в грязных бушлатах, зло матерящиеся прапорщики, полупьяные уже к обеду, помятые и вечно подавленные офицеры, старающиеся отчего-то не смотреть друг другу в глаза.

Бесснежной зимой, с серыми туманными днями и свинцовыми сумерками, жизнь казалась пустой и бессмысленной. И сердце отзывалось саднящей болью, от которой ночами хотелось лежать неподвижно на койке и смотреть незрячими во тьме глазами в невидимый потолок.

Но сегодня Лебедев шагал бодро, отгоняя от себя хандру. Он хотел дойти пешком до центра города и там спуститься к морю. Отчего-то ему непременно хотелось увидеть именно море — его неспокойную тяжёлую воду. До перевода в Город Ветров он видел море лишь по телевизору.

А ещё, в памятном 91-м, он видел в Петербурге Финский залив. Лебедев тогда специально вышел на его берег, чтобы посмотреть, какие бывают моря. Он много читал о них в детстве в разных книжках и хотел увидеть, наконец, вживую. Но зеркальная гладь мелкого, почти пресного залива с растущим по берегу тростником на море была совсем не похожа. Вдали, сквозь дымку виднелся противоположный берег. Нет, не таким он представлял себе моря. И Лебедев ушёл разочарованный.

Здесь, в Городе Ветров море было настоящее. Солёное. Бескрайнее. С мягким песчаным пляжем и бурлящим пенным прибоем. Капитан, впервые увидев его прошлым летом, долго стоял на берегу, всматриваясь в горизонт. Это было ранним, но уже жарким и душным утром. Солнце, встающее прямо из воды большим красным шаром, слепило глаза. Ветра не было вовсе, и даже вялые, пропылённые листья тополей изнурённо повисли на ветвях, не шевелясь и не шелестя.

На море был накат. Гладкие валы, не спеша, катились к берегу и пенно, с глухим утробным гулом разбивались внезапно, обдавая песок брызгами. Поймав момент, когда пенный язык нахлынувшей волны остановился и с лёгким урчанием начал пятиться назад, капитан быстро зачерпнул рукой воду. Поднёс к лицу, пробуя на вкус. Она была тёплой и пахла странно. Совсем не так, как пахнет пресная вода рек и озёр. Лебедев глотнул и выплюнул, ощутив во рту мягкий солоноватый привкус. На ладони остались маленькие зелёные кусочки тины.

Капитан вышел на большую шумную улицу с оживлённым движением. По проезжей части беспрерывными потоками, громко гудя, в обе стороны неслись машины. Между ними проворно сновали пешеходы, быстро перебегавшие с одной стороны улицы на другую. Правил дорожного движения здесь почти никто не соблюдал.

На тротуарах, на ящиках, самодельных стульях или просто на корточках сидели бесчисленные торговцы. Продавали всё что угодно: одежду, семечки, жвачки, свежую зелень, шампуни и средства для волос. Бойкая уличная торговля была ещё одной отличительной чертой этого города.

Проходя мимо рядов торгашей, Лебедев задержался у книжного развала. Возможно, потому что тот был здесь единственным. Расстелив клеёнку прямо на асфальте, продавец разложил на ней свой товар и стоял тут же, прислонившись спиной к шершавому стволу тополя.

Остановившись, капитан скользнул глазами по замусоленным старым книгам. Взял наугад одну в руки. Поднёс к глазам, всматриваясь в выцветшую обложку, покрытую тонким слоём уличной пыли. Это был том Вальтера Скотта сразу с двумя романами. Он раскрыл книгу и перевернул несколько страниц. Те были ветхими, пожелтевшими. На некоторых виднелись коричневатые чайные разводы от когда-то кем-то поставленных на раскрытые страницы чашек.

— Возьмите, за пятнадцать рублей отдам, — сразу оживился торговец. — Скотт — хороший писатель. Здесь и «Айвенго», и «Квентин Дорвард» есть. Сейчас таких книг не выпускают.

— Не выпускают? А что сейчас выпускают? — спросил машинально Лебедев, всё ещё перелистывая страницы.

— А вон чего, — продавец кивнул головой в сторону газетного киоска, на внутренних стенках которого виднелись яркие пошлые плакаты с какими-то размалёванными полуголыми девицами. — Вон этого до фига сейчас. Это — пожалуйста!

Продавец досадливо сплюнул на землю, достал из помятой пачки сигарету, чиркнул спичкой и закурил. Он был щуплым невысоким мужчиной с нездоровым землистым цветом лица и седыми висками, одетый в заношенную синюю куртку и помятые джинсы. Чёрная кепка была сдвинута на затылок, обнажая высокий морщинистый лоб. На вид ему можно было дать лет сорок пять. Но капитану почему-то казалось, что тот значительно моложе, и только лишь осунувшееся лицо с запавшими тусклыми глазами старило его сильно. Он внимательно оглядел его, стремясь определить национальность книготорговца. Это качество — всегда и везде обращать внимание на национальность встреченного им человека — он приобрёл в Городе Ветров. Но лицо торговца не дало ему ответа на этот вопрос — оплывшее лицо потрёпанного жизнью, рано постаревшего человек.

— А вот ещё Дюма есть, — продолжал продавец, решив, видимо, перечислить все имеющиеся у него книги историко-приключенческого жанра. — Одно из последних изданий, конца 80-х. Книга в хорошем состоянии, почти новая. За тридцатку отдам. Или вот ещё Стивенсон. Хотите?

Лебедев продолжал рассеянно держать в руках томик Скотта.

— Да не знаю, — пробормотал он. — Тридцать, говорите? У меня столько нет с собой.

Сказал и разозлился тут же на себя. Дожил — тридцати рублей нет в кармане. Зачем сказал! Ведь можно было просто отказаться покупать, ничего не объясняя.

— Ну, за двадцать пять отдам, — продолжал уговаривать продавец. — Я же говорю, сейчас таких не выпускают. Мне тут люди приносят разное. Кто-то уезжает и библиотеку свою распродаёт, кто ещё почему. А приносят иногда хорошие вещи. Я в книгах разбираюсь, вы уж мне поверьте.

«Нет, он явно не местный, — подумал про себя капитан. — То есть, местный, конечно, но на кавказца не похож. Говорит чисто, без акцента. Или русский, или полукровка».

Лебедев окинул взглядом весь «прилавок» и поскрёб рукой гладко выбритый подбородок. В самом углу, отдельно от книг на клеёнке были разложены значки и несколько тускло поблёскивающих юбилейных медалей.

— Это тоже люди приносят? — кивнул он в их сторону.

— Что, медали?

— Ага.

— Ну да. Мне много чего приносят. Вас что именно интересует?

— Да ничего пока. Я так спросил, просто.

В это время к развалу подковылял старик. Он был совсем седой, с тёмным, морщинистым лицом, крупные, ноздреватые поры которого, казалось, были присыпаны мельчайшей пылью. Старик был закутан какой-то в облезлый полушубок со стёртыми локтями и нелепо торчащими в разные стороны вылезающими грязными клочками искусственного меха. На его голове сидела плотно надвинутая и обтрёпанная шапка-ушанка из фальшивого чёрного меха. Из-под неё на морщинистый лоб падали пряди седых, почти белых, давно нестриженных волос.

Он внимательно, с прищуром, посмотрел сначала на продавца, а потом на капитана. Увидев военный бушлат, слегка улыбнулся, обнажив на мгновение розоватые дуги дёсен и коричневатые, старчески крошащиеся зубы. Однако взгляд его светло-голубых глаз был ясный, осмысленный. Их живое выражение удивило офицера.

Не говоря ни слова, старик нагнулся и протянул руку к медалям. Взял одну, поднёс её к глазам, прищурился и зашевелил губами, стараясь прочесть надпись. На обратной стороне медали был выбит профиль Сталина. Лебедев заметил, что руки у старика были тёмные, шершавые, с грубой потрескавшейся кожей. Он поскрёб ногтем медь. Затем ткнул сморщенным пальцем в профиль Сталина и, обернувшись к капитану и продавцу, сказал вдруг отчётливо:

— Это же что за мужик был, а? Это же золотой был мужик! При нём нас во всём мире уважали. Нас боялись. С ним войну выиграли. А сейчас…..

Лебедев вздрогнул. Он никогда не слышал, чтобы такие дряхлые старики говорили так чётко и внятно. В его родном городке в Костромской области мужчины, как правило, не доживали до таких лет. Почти все они спивались и умирали гораздо раньше, часто не успевая даже выйти на пенсию.

Голос старика был немного хрипловатый, но отчётливый, совсем не старческий. В нём слышался жуткий надрыв и отчаянная, запредельная душевная тоска — тоска вечного, непроходимого одиночества. Одиночества заброшенного и забытого всеми живого монумента эпохи, давно ушедшей в вечность.

— А сейчас. — ещё раз повторил старик и горестно, как-то по-детски махнул рукой.

Лебедев вдруг заметил, что на глазах его выступили слёзы. Но старик тут же смахнул их ладонью. Не говоря больше ничего, повернулся и пошёл прочь.

Капитан молчал, смотря вслед удаляющейся сутулой фигуре и чувствуя, что эти слова полоснули его душу словно бритвой.

Продавец кашлянул и, стряхнув пепел с сигареты, продолжил:

— Если вас интересует что-то конкретное, то скажите. Если сейчас нет, то я смогу достать.

Лебедев чуть заметно вздрогнул и перевёл взгляд на книготорговца. Потом, вдруг решившись внезапно, сказал:

— Я возьму у вас Скотта. Сколько, значит, он стоит? Пятнадцать?

— Пятнадцать! Пятнадцать! — заметно обрадовался продавец. — Вы не смотрите, что обложка потёртая, и страницы кое-где заляпанные. Скоро вообще таких книг нигде не достанете. Не будет их. Молодёжь у нас всё равно ни хрена не читает. Одно тупое бычьё кругом. Тюбетейки на башки свои безмозглые наденут, ходят тут все на понтах и быкуют. Типа, мусульмане крутые. Сами ни читать, ни писать не умеют, таблицу умножения даже не знают, а ещё гордятся этим. Мол, зачем нам все эти науки — Коран учить надо!

Лебедев долго рылся в кармане. Наконец он вытащил мятую грязную десятку и протянул продавцу, а потом ещё долго отсчитывал на ладони мелочь, складывая гривенники и полтинники в рубли.

«Нет, ты точно не горец, раз так рассуждаешь», — подумал про себя офицер.

— Ещё приходите. У меня всё достать можно. Я вам прямо скажу, что скупаю книги у тех, кто уезжает. Сейчас многие русские уезжают отсюда. Книги не везут с собой, здесь распродают. У некоторых ещё с советских времён такие библиотеки на дому собраны, что хоть в Москву, в фонд Ленинки вези, — продавец отбросил окурок и широко развёл руки в стороны, стараясь наглядно продемонстрировать объёмы домашних библиотек покидающих город жителей.

Лебедев закончил считать мелочь и передал тому горсть монет.

— Берите книги, пока они ещё есть. А-то скоро одна порнуха кругом останется. Да ещё Коран. Так и будет: в одном киоске будет пошлятина всякая продаваться, а в другом — прямо напротив него — исламский магазин откроют. Книжки, брошюры религиозные продавать станут, чётки, тюбетейки там и все дела. Вон видели, что этот дед сейчас говорил. А ведь он, по сути, всё правильно сказал. Сталина на них нет, — он зло плюнул на асфальт и неизвестно кому погрозил пальцем.

— А вы тут часто бываете? Может, я ещё подойду как-нибудь?

— Да я каждый день здесь. Где-то с десяти утра и до темноты. Если меня не будет, то вон у них спросите, — продавец показал рукой в сторону других торговцев, разложивших неподалёку своё барахло. — Скажите: Алик нужен. Так что подходите, спрашивайте. Я же говорю — могу, в принципе, достать всё.

Лебедев засунул купленную книгу в глубокий внутренний карман бушлата и пошёл дальше. Зачем он купил её, он толком не понимал. И теперь испытывал от этого чувство неловкости. Во-первых, романы Вальтера Скотта он прочёл почти все ещё в детстве. А, во-вторых, Лебедеву казалось, что читать в его возрасте книжки для подростков как-то несерьёзно, несолидно.

«Это из-за старика. Я ведь вначале ничего покупать не собирался. Так просто остановился посмотреть. А тут он подошёл. Ну, и я…», — сказал себе Лебедев и запнулся в конце фразы.

Эта книга в обтрёпанной обложке была словно из другого мира, откуда происходил родом он сам. Из призрачного, страшно далёкого мира, существование которого порой угадывалась, когда на глаза попадались подобные артефакты. Лебедев нутром чувствовал это и оттого ещё плотнее вдавил в карман книгу — ниточку, связующую его с тем далёким и родным миром.

«Сталин… Сталин…», — рассеянно размышлял капитан, выходя на главную городскую площадь.

«Сталина нет на вас всех, мрази», — ожесточённо сформулировал он в мозгу. Хотя кто эти «все» и кто именно «мрази» он не мог толком объяснить даже себе.

Площадь выглядела неприветливо. Серое, пасмурное небо словно отражалось в сером асфальте. И административные здание, расположенные друг напротив друга по краям площади тоже были серыми. Возле них на боевых постах стояли вооружённые автоматами милиционеры. Рослые, горбоносые, они внимательно прощупали своими диковатыми карими глазами прошедшего мимо них военного и снова утопили лица в поднятые воротники бушлатов.

«Ментов этих тут уже целая армия собралась. На каждом шагу они по всему городу. А толку — ноль. Как стреляли раньше в нас по ночам, так и продолжают стрелять», — капитан раздражённо сплюнул.

Миновав площадь, Лебедев свернул на улицу, ведущую к морю. Она спускалась вниз довольно круто, и ему пришлось сбегать по нескольким лестницам. У перекрёстка остановился, оглядел вывеску булочной и, толкнув дверь рукой, вошёл внутрь. Но тут же вышел обратно, вспомнив, что все деньги отдал за книгу. В кармане у него сиротливо лежала монетка в один рубль. Постоял перед входом, зло чертыхаясь сквозь зубы. Потом повернулся и пошёл дальше.

Капитан прошёл всю улицу до конца и поднялся на мост. Внизу лежали железнодорожные пути. Лебедев остановился вдруг на середине моста, подошёл к перилам и, облокотившись, опустил голову вниз. Прямо под ним тускло поблёскивали отполированные рельсы.

«Отполированные… Поезда, значит, ходят ещё. Отсюда на юг, в сторону Баку, что-то ещё ползает время от времени. А вот на север ветки, по сути, нет. То есть, она есть, конечно. Но ведёт в Чечню, в Гудермес. Туда с 94-го ни один состав не ходил. Связь с Россией теперь по воздуху, в основном, да по морю», — подумал капитан.

Подняв голову, он взглянул в другую сторону. Туда, где по видневшимся над приземистыми постройками высоким грузовым кранам угадывался морской порт.

«Там порт, кажется. Хотя, мне говорили, что в этом городе и порт, и вокзал, и пляж — всё рядом».

Он спустился с моста и вышел на пустынный городской пляж. Песок под ногами был влажный и рыхлый. Капитан вспомнил, что вчера моросил мелкий дождь. Такие дожди зимой могли моросить здесь неделями. Иногда казалось, что вовсе уже никакого дождя нет, а просто маленькие холодные капельки воды висят в сыром, пропитанном влагой воздухе, тихонько подрагивая.

Лебедев подошёл к воде. Погода стояла тихая, и прибоя почти не было. Впрочем, настоящего штормового прибоя здесь не бывало никогда, так как пляж был защищён со стороны порта волноломами, ограждающими его от лютых северных ветров.

Он присел на корточки и потрогал воду рукой. В нос бил резкий морской запах — запах мокрого песка, солёной воды и водорослей. Посмотрел на горизонт. Тот терялся в низко висящей серовато-сиреневой мути облаков. На мелкой зыби, метрах в тридцати от берега, покачивались чайки. Белые, крупные, со слегка загнутыми вниз кончиками хищных желтоватых клювов.

Капитан поднялся на ноги. Взял в руки маленький плоский камешек и пустил «лягушку». Камешек, скользнув по воде плоским боком, отскочил от неё и полетел дальше. «Лягушка» прошлёпала ещё раза два, прежде чем пойти ко дну. Вспомнив, что точно также на военном жаргоне называются и противопехотные мины, Лебедев улыбнулся.

Он медленно побрёл по песку, вдоль самой кромки воды. Шёл медленно, не торопясь, задумчиво сунув руки в карманы бушлата. Мысли в его голове скреблись мрачные: «Чечня, мать вашу! Даже поезда теперь не ходят. На мотострелковую бригаду в Буйнакске месяц назад нападение было. Отряд Хаттаба танки у них хотел угнать. Прямо с полигона. И ведь захватили же чехи полигон. Полчаса там хозяйничали, но ни одну машину завести так и не смогли. Потом сожгли несколько танков и БТРов и ушли обратно в горы, пока командование бригады, прочухавшись, выбить их оттуда пыталось. А, захвати они танки, понятно, куда бы Хаттаб двинул. Сюда — в Город Ветров. Пёрла бы на город чеченская танковая колонна под зелёными знамёнами. Местные менты, ясен пень, разбежались бы все. А кое-кто и на сторону боевиков перешёл бы. Когда бы чехи только брали город, нам — военному гарнизону, частям Внутренних войск, пограничникам, морской пехоте и морякам — из Москвы приказ бы пришёл наистрожайший — ни во что не вмешиваться, на провокации не поддаваться. За каждую выпущенную в сторону противника полю, мол, перед трибуналом отвечать будете. А вот когда город оказался бы уже полностью захвачен, и чехи в нём закрепились, то пришёл бы другой приказ — немедленно освободить Город Ветров от боевиков и восстановить конституционный порядок. И началось бы…..Второй Грозный, вашу мать».

Капитан остановился и сел на скамейку. Сгорбившись, подперев подбородок рукой, он меланхолично смотрел на море и на чаек, которые клевали выброшенный волнами раздувшийся труп осетра метрах в пятидесяти от него.

«Лебедь, ублюдок, — продолжал он про себя. — Тварь поганая! А всё туда же. Миротворец… Войну остановил… Какой, на хрен, остановил! На Буйнакск нападение — это что, не война? Или когда погранцам жилой дом в Каспийске взорвали — тоже не война? Продал всех, сука! Точно ведь говорили, что ему в вертолёт в Хасавюрте чехи два чемодана, набитых долларами, принесли. От Масхадова личный презент, мать его»!

Невесёлые мысли капитана текли сплошным потоком. Ругательства перемежались с воспоминаниями, злоба — с бессилием. Он ковырял песок носком берца и чувствовал себя слабым и одиноким.

«Вот и мы, бессильные, лежим, как та дохлая рыбина на берегу. Так посмотреть — живые, а на деле — совсем как мёртвые. Вроде и понимаем всё, а сделать ничего не можем. В сердцах — пустота, в душах — безволие. И клюют нас все, кому не лень».

Над значением слова «мы» он не задумывался. Оно олицетворяло для него практически всё: страну, расклёванную и кровоточащую; армию, оплёванную и полуживую; родителей, умерших в полной нищете в начале 90-х; жену с вечно затравленным выражением глаз, оставшуюся жить в родительской квартире.

Лебедев шумно вздохнул и прислонился к железной стойке навеса, упёршись в неё своим крепким, коротко остриженным затылком.

И вспомнился ему 91-й год. Он тогда — простой советский курсант — учился в городе Ленинграде, который донашивал это название последние месяцы.

Был конец августа. Только что задохнулся в маразматических конвульсиях запоздалый, почти бессмысленный путч, но по улицам ещё носились многотысячные толпы, радостные и возбуждённые. Размахивали триколорами и горланили что есть мочи: «Ельцин! Ельцин»! Тёплым воскресным вечером, бесцельно прошатавшись по городу весь свой выходной день, вышел он на Дворцовую площадь. Усталый, нетрезвый, хмельной.

На ней шёл концерт. Возле железных узорчатых ворот Зимнего дворца была устроена наспех сколоченная летняя сцена, которую со всех сторон разукрасили бело-сине-красными флагами. Какая-то группа, враз сделавшаяся популярной в эти дни, пела с неё что-то жутко антисоветское и от того сверхмодное: то ли про Сталина, то ли про репрессии и ГУЛАГ — Лебедев толком не запомнил. Бородатый и патлатый вокалист, с какой-то стати напялив на себя офицерскую гимнастёрку времён Первой мировой войны, закатывая глаза, надрывался в немного хрипящий микрофон. На его широкой груди болтались бутафорские «Георгии». Полупьяная толпа, большинство в которой составляла молодёжь, нестройно подпевала, ритмично дёргаясь в такт музыке. Над ней реяли триколоры. Какие-то девицы, взобравшись на плечи к своим парням, размахивали над головами сорванными с себя футболками и громко визжали.

Лебедев, недолго поглядев на всё это издали, подошёл к сцене поближе, сам не зная зачем. Он был не в форме, а в обычной, гражданской одежде, и на него не обратили никакого внимания.

Он мало что понимал в том, что творилось вокруг, ибо плохо разбирался в политике. Одни говорили одно, другие — другое, и во всей этой круговерти он не знал, не чувствовал, не мог понять, где ложь, а где — правда. Например, преподаватель тактики в его училище был убеждённым коммунистом. Всегда подчёркивал, что гордиться тем, что на долю страны выпала величайшая историческая миссия — первой во всё мире встать на путь социализма. А ещё он восхищался Сталиным и клял Горбачёва с Ельциным. А вот отец одного из его товарищей-курсантов жутко, с пеной у рта ненавидел всё советское, красное. Истерично, сбиваясь на визг, кричал о репрессиях, о десятках миллионов расстрелянных, раскулаченных и замученных в лагерях. И совал всем самизда-товские книги Солженицына, Бунина и Шаламова. Лебедев не знал, кому верить.

Во всём мутном водовороте событий он ощущал со всей ясностью одно: привычный, близкий и родной ему с детства мир умер. Рухнул разом и ушёл в небытие, недолго побившись в конвульсиях. И так как было раньше, как было всегда, больше уже никогда не будет. В тот вечер Лебедев чувствовал нутром, что прощается с этим миром. Он и сам не знал, каким он был: плохим или хорошим. И даже не ломал голову над этим. Просто он был. А вот что будет дальше, после этих дней всеобщей исступлённой эйфории — он не знал.

Патлатый певец, тем временем, затянул заунывную песню про благородных офицеров-белогвардейцев, которые сражались за Россию с «хамами». А хамы вроде как решили продать Родину не то мировому кагалу, не то немецкому кайзеру.

— А иуда Ленин, да иуда Троцкий матушку-Россию распинали на кресте… — трагически неслось со сцены.

Толпа подвывала. Обняв друг друга за плечи, люди плавно покачивались из стороны в сторону, иногда почти совсем заваливаясь на асфальт. В сгустившихся сумерках то тут, то там над головами блестели огни зажигалок. У самой сцены, в толпе ярко замельтешило красное полотнище, и почти тотчас раздался сухой треск, который утонул в нестройном хмельном рёве. Лебедев догадался, что там разорвали в клочья советский флаг.

«Интересно, а где ты, ублюдок волосатый, раньше был со своими песенками? — подумал он вдруг, ощущая в себе глухо закипающую злобу. — Сидел, небось, заткнувшись в тряпочку. При слове «КГБ» в штаны дристал. А теперь можно, значит, потому как не страшно больше? Ишь, вырядился! Да ты хоть знаешь, дебил, что беляки такой формы в жизни не носили? Это только в кино их такими показывают. У них своя форма была, не такая как эта. А кресты чего понацепил? Ты хоть знаешь, козёл, что означала эта награда? За что её вручали?»

Лебедев нахмурился, глядя исподлобья недобро, скривив рот. Коммунистом он отродясь не был. Да и в комсомоле состоял лишь формально, потому как все курсанты в нём состояли и давали присягу перед развёрнутым красным знаменем. Под этим знаменем присягали курсанты в 41-м — такие же девятнадцатилетние парни как он. И их отправляли на фронт, и они ложились тысячами своих худосочных, ещё мальчишеских тел в непролазные, октябрьские грязи, под гусеницы рвущихся к Москве танковых дивизий Гудериана. Потом, через четыре года, это знамя подняли над провалившимся куполом Рейхстага, когда Германия пала под ударами русского оружия. Под ним ещё лет пять назад дрались советские десантники где-нибудь на Саланге, на Чёртовой долине или в жарких ущельях Гиндукуша.

И вот теперь какие-то прыщавые и пьяные недоросли, истошно вопя, рвут у всех на глазах тот самый красный флаг.

Рядом с Лебедевым, слушая в пол-уха концерт, толпилась большая компания молодёжи. Они, разухабистые и хмельные, говорили громко, размахивая руками, матерясь.

— Приколись, Колян! — восклицал один, придурковато тараща глаза. — Такое, в натуре, происходит, блин. Та-а-акое, бли-и-и-ин! Я вообще офигеваю. Ва-а-а-ще, короче!

— Да ну его, на хрен! — и Колян махнул рукой в сторону сцены. — Задолбал уже.

— Да ничего не задолбал. Он воо-о-обще прико-о-ольный, — высокая вихлястая размалёванная девица, пьяно растягивая слова, ткнула рукой в сторону сцены.

— И песни у него клеевые, — подтвердила другая.

— Да ну, на хрен! Меня такое не прикалывает, — раздражённо повторил Колян. — Мне вообще вся эта ихняя политика по х…

— Да мне тоже по х..! Но скажи: классно ведь всё? Классно? — выпытывал придурковатый.

— Классно. Пошли за бухлом.

— Пошли.

Певец, тем временем, перестал петь и, пригладив разметавшиеся, повлажневшие волосы, обратился к толпе с речью. На его расстёгнутой, потной груди поблёскивал большой крест.

— Свободные граждане новой России! — громко закричал он в микрофон. — Поздравляю вас с падением коммунистического ига! 70 лет их поганая безбожная власть насиловала страну. Убивала людей. Рушила церкви. Изничтожала русский дух. Но теперь власть Люцифера, наконец, свергнута, и лысый из своего мавзолея полетит прямиком в ад! Поздравляю вас с этим историческим днём. Август 91-го принёс нам свободу! Настала эра новой, свободной России!

Толпа отвечала ему нарастающим рёвом. Сначала глухим, утробным. Рёвом сотен глоток, распалённых пивом и зрелищем. Потом истерично заверещали девицы, запрыгали на месте, высоко вытягивая вверх руки. Одна из них так сильно размахивала в воздухе своей снятой блузкой, что та, выскользнув у неё из рук, улетела к сцене. Парни, стоящие рядом, радостно осклабились и заржали.

— Долой палаческое КГБ! — орал певец, выкатив глаза и вцепившись обеими руками в микрофон. — Долой преступную КПСС! Ельцин! Свобода! Демократия!

— У-у-у-у-у-у-у-ууууууууу!!!! — бесновалась толпа, размахивая триколорами.

— Ельцин! Ельцин! — завопил кто-то, и клич был мгновенно подхвачен.

Певец прыгал на сцене и призывно размахивал руками, возбуждая толпу ещё больше. Потом выхватил у кого-то триколор и, подняв его высоко, выкрикивал что-то победное, ликующие.

— Сука! — глухо, сквозь зубы пробурчал Лебедев. — Сука! Урод!

Затем сделал шаг в сторону и поднял пустую бутылку из-под пива.

Он стоял недалеко от левого края сцены, и от певца его отделяло метров тридцать. Пьяная компания куда-то пропала, очевидно протиснулась ближе, вплотную. Рядом с ним никого не было.

Лебедев размахнулся и с силой швырнул бутылку, целясь в голову певца.

— С-сука! — выдохнул он ещё раз.

Та, пролетев рядом с головой певца и задев микрофон, разбилась о металлическую конструкцию, поддерживавшую навес. Гулко звенящие осколки тёмного стекла разлетелись по всей сцене, под ноги враз остолбеневшим музыкантам. Толпа на мгновение притихла, соображая, что же произошло.

— Блин, чё за мудизм, а?! — оторопело крикнул барабанщик со сцены, и, отбросив палочки, привстал над своей установкой. — Э, ты, козёл! — повторил он громче, со злобой вглядываясь в толпу.

В ней произошло замешательство. Раздался пьяный женский визг. Люди глухо галдели, толкались и крутили во все стороны головами. Слышался резкий свист и матерные ругательства.

Певец, подозрительно зыркая по сторонам, злобно кричал в микрофон:

— Слышь, ты, урод! А ну, выходи, гнида! Выходи сюда!

Никто не вышел. Лебедев, швырнув бутылку, стоял на месте неподвижно, дабы не привлекать к себе внимание. Прошла минута. В микрофон неслись истеричные вопли вперемешку с ругательствами. Народ волновался. Кажется, у сцены уже кого-то били. Слышались выкрики:

— Уроды!

— Козлы!

— Нажрались, суки!

— Мудачьё!

— Дебилы!

Лебедеву хотелось бежать со всех ног. Прочь от этого злобного гомона толпы! Поскорее спрятаться, скрыться в густых августовских сумерках, нырнуть в какой-нибудь проходной двор и там затаиться, затихнуть. По спине, по самым позвонкам, противно холодя тело, струился пот. Казалось, что вот сейчас кто-нибудь, перекосив лицо в злобной гримасе, гаркнет, ткнув в него пальцем: «Это он! Он бросил! Я видел!» И тотчас налетят со всех сторон бешеные, злые люди, и сдавят, сомнут его. И десятки рук скрюченными пальцами вопьются в тело, вырвут волосы, выбьют глаза, и, повалив, будут бешено топтать ногами, вбивая в асфальт

Прошло несколько минут. Люди по-прежнему волновались у сцены, но на него внимания не обращали. Тогда Лебедев медленно повернулся и не спеша, медленным деревянным шагом двинулся в сторону Адмиралтейства. Старался, как мог идти спокойно, не оглядываясь. Остановился возле ларька, спросил бутылку пива.

— Что там случилось? — спросил торговец, с интересом посматривая в сторону сцены.

— Да хрен его знает. Вроде, бутылку кто-то бросил, — ответил Лебедев быстро.

— А-а-а.

А певец всё ещё не мог успокоиться. До курсанта отчётливо долетали его крики:

— Ты, коммуняка поганый! Выходи сюда! Выходи, кому говорят! Чё, испугался, да? Испугался?

Науськанная и подогретая им толпа избила в кровь какого-то панка с комсомольским значком на косухе. Завидев значок, все решили, что бутылку бросил именно он.

— Получай, ублюдок! Вот тебе за 37-й! — кричали пьяные и жестоко пинали жалко скулящего на асфальте парня.

К месту избиения стала протискиваться безучастная ко всему до этого милиция.

Лебедев бродил по улицам почти час. В душе кипела злоба. На музыкантов, на пьяную толпу с триколорами, на самого себя, пережившего приступ сильного страха.

Злоба перемешалась с осознанием бессилия — чувства, ставшего главным во всей его последующей жизни. Он, советский курсант, уже почти офицер, был вынужден украдкой, словно уличный шпанёнок, бросать бутылку в какого-то волосатого урода с фальшивыми «георгиями» на груди, а потом с замирающим сердцем уносить ноги прочь, боясь расправы. Улепётывать от каких-то пьяных, ещё прыщавых и дурно вопящих парней, из которых и в армии-то никто, наверное, не служил.

Лебедев остановился посреди узкого, незнакомого переулка. С удивлением обнаружил, что его рука до сих пор сжимает давно допитую бутылку пива. И бешено, с громким матюгом хрястнул её о стену. Осколки разлетелись по всему тротуару. Он огляделся бесноватыми, пьяными глазами вокруг, ища, на ком бы ещё сорвать злость.

В переулок внезапно вывернул долговязый и длинноволосый парень в футболке с какими-то рок-уродами на груди. На плече его лежало деревянное древко, и развёрнутый трёхцветный флаг трепыхался за спиной. Наверное, он тоже шёл с Дворцовой площади, с концерта.

Когда парень приблизился, Лебедев быстро шагнул вперёд, преграждая ему дорогу. Пристально глянул в глаза, зло ухмыляясь. Положил руку на древко, сжав крепко в потной ладони. Длинноволосый оторопело остановился, вылупился испуганно.

— Куда идёшь, чмо волосатое?

— Туда, — парень неопределённо мотнул головой. У него в ушах поблёскивали серьги. — А что?

— Х… в очко! — выругался Лебедев. — С концерта идёшь, да?

— Ну, да. С концерта.

Парень, испуганно таращась на курсанта, попятился назад.

— А чё флаг этот ублюдский с собой таскаешь?

— Просто, — и инфантильное лицо волосатого с распухшими юношескими прыщами сделалось бледным, беспомощным.

— Просто? А на хрена ты туда ходил? Я тебе этот флаг сейчас в ж… засуну!

И Лебедев, с силой рванув левой рукой древко на себя, правой с размаха врезал ему в челюсть. Парень, нелепо дрыгнув ногами в воздухе, рухнул на асфальт. Флаг оказался в руках у курсанта.

Он переломил древко об колено и с ругательством отшвырнул прочь. Потом схватил парня за волосы, приподнял рывком вверх и резко, с силой ударил снова — коленом в лицо. А затем, распаляясь всё больше, пнул его, уже лежачего, со всей дури по рёбрам ногой. Раз, другой, третий.

— Получи, сука волосатая!

Лебедев бил сильно, с остервенением. Парень неуклюже перекатывался по асфальту и, закрывая руками голову, громко выл. Лебедев ударил его ногой ещё раз, а затем, ухватив за плечи, приподнял, и, с бешенством смотря в разбитое, густо перепачканное кровью, застывшее от ужаса лицо, сказал:

— Получил, гнида? Это тебе за тряпку трёхцветную. Ещё раз с такой увижу — убью! Понял?

— По… понял, — едва пролепетал волосатый, глядя на него неотрывно, точно загипнотизированный.

— А теперь вали отсюда! Вали!

Но уйти пришлось ему. Избитый парень даже не мог встать на ноги. Несмотря на угрозы и новые пинки, он одурело сидел на асфальте и затравленно таращился по сторонам, отирая длинную, кровавую слюну, струящуюся с разбитых губ. Вся его одежда была в грязи и крови, а на плече явственно отпечатался след курсантской подошвы.

— Вот тупорылый, блин! — смачно выругавшись напоследок, Лебедев развернулся и быстро пошёл прочь.

Пройдя разом несколько кварталов, остановился, чтобы перевести дух. Прислушался, огляделся. Вокруг шатались пьяные, да редкие парочки бесстыдно, взасос целовались возле горящих фонарей.

Он пошёл разыскивать работающий магазин. Нашёл, в конце концов, прослонявшись по улицам ещё с полчаса. Никак не мог решить, что же ему надо и потому долго топтался возле прилавков. Наконец, купил бутылку водки, хлеб и полпалки копчёной колбасы. Выходя, глянул в небольшое, засиженное мухами зеркало, висевшее на стене возле двери. Глянул довольно на своё отражение, усмехаясь в ответ самому себе — такому жестокому и подлому.

На улице свернул в ближайший двор. Сев на лавку, раскупорил бутылку и жадно глотнул прямо из горла. Поперхнулся, пролив на одежду. Шумно выдохнул и принялся торопливо кусать колбасу, проглатывая куски, почти не жуя.

Снова выпил, быстро зажевав хлебом. Поднял глаза кверху, ощущая в гортани приятное жжение. Посмотрел на крупные августовские звёзды. Здесь, вися над пустым и тёмным двором-колодцем, они казались ещё ярче. Лебедев выругался и, опустив голову, плюнул под ноги.

— Зажигалки не будет? Эй, спишь ты, что ли?

Капитан медленно раскрыл глаза и глянул муторно, отрешённо. Перед ним стоял незнакомый пожилой человек — в кожаной потёртой куртке, в спортивных штанах «Адидас», в чёрной кепке, небрежно нахлобученной на седеющую, давно нестриженную голову. Сжимал тёмными прокуренными зубами сигарету, забавно топорща короткие щетинистые усы над верхней губой.

— Не курю, — бросил Лебедев коротко.

— Ну, и правильно делаешь, — усмехнулся тот и выдохнул с шумом. — А я вот курю. Ещё во флоте когда служил, лет тридцать назад, тогда и начал. И ничего с собой поделать не могу. Всё курю и курю.

Мужчина, пожевав немного сигарету, вынул её изо рта, достал из кармана помятую пачку, аккуратно вложил её туда и сел на скамейку, рядом с капитаном. Тому пришлось нехотя подвинуться.

— Вышел на пляж, думал — найду, у кого прикурить. А здесь никого, — сказал человек с лёгким акцентом, но выговаривая, однако, все слова правильно, не коверкая. — Вчера ещё зажигалку потерял где-то, а спички забыл дома. На полпути хватился — нету, — и неожиданный собеседник досадливо хлопнул по карману куртки. — Специально возвращаться неохота.

— Бывает, — угрюмо буркнул Лебедев.

Но усатый, словно и не замечая его неприветливого тона, продолжил:

— Я вон там, в порту живу, — и он показал рукой в сторону высившихся вдали кранов. — Хожу вот, гуляю, морем дышу. Морской воздух — это самое лучшее. Больше ничего не надо — ни лекарств, ни докторов. Просто выходи каждый день на берег моря, полчаса пройдись, воздухом подыши, и никаких болезней не будет.

— Не знаю. Я море третий раз в жизни вижу.

— Серьёзно? — удивился усатый. И тут же подмигнул понимающе. — Ах, да! Ведь ты же военный. На службе не до прогулок, — и, зачем-то понизив голос, прибавил после паузы. — Русский, да? Из России?

Лебедев насторожился.

— Из России. Русский, — коротко ответил он.

— Да-а… Мало теперь здесь русских осталось, совсем мало, — протянул его собеседник в ответ и печально покачал головой. — А то помню, ещё когда пацаном был, в школе учился — полно было русских, весь город почти. На уроке спрашивает учитель: а ну-ка, кто здесь аварцы? — две руки поднимаются со всего класса. Кто кумыки? — три руки поднимаются. А кто русские — так лес рук сразу вверх тянется. Вот так было!

Лебедев молчал. Он не знал, что отвечать.

— У меня у самого отец — лезгин, а мать армянка. Вот и поди разбери, кто я. Магомед меня зовут, Мага. Так и называй: дядя Мага из порта, — и он, повернувшись, пожал руку капитана.

Его ладонь была шершавой, в жёстких заусеницах. И Лебедев уловил идущий от него лёгкий запах алкоголя, только сейчас заметив, что тот слегка пьян.

— Дмитрий, — хмуро отозвался капитан.

— Да мне хоть Дмитрий, хоть Ахмед, хоть кто. Мне по фигу! Я человек простой. Это сейчас понты тут пошли: типа, кто, откуда, какой нации, чей родственник? А мне это всё по х..!

Дядя Мага внимательно посмотрел в лицо Лебедеву своими мутноватыми глубоко запавшими глазами и улыбнулся простецки. Но капитан по-прежнему держался напряжённо, настороже. И его ответная улыбка вышла натянутой.

— Я вот гуляю тут каждый день, на море смотрю. А на горизонте — ни корабля. Раньше из Баку, из Астрахани, из Красноводска только так суда ходили: туда — сюда, туда — сюда. А теперь хрен кто ходит. Соляры, мол, нет, ходить не на чем. Одни браконьеры только со своими байдами остались. Задолбали уже, суки! Раньше «красняка» здесь валом было. Вон там, на Редукторном посёлке, — дядя Мага махнул рукой в направлении, противоположном порту. — «Красняк» только так ловили! Я ещё пацан был, помню: воо-о-от таких осетров мужики таскали, — и он широко растопырил руки в стороны. — А сейчас хрен тут осетра поймаешь. Всё выловили. Какой там осётр, даже тарашка, и то какая-то мелкая пошла. Это ж разве тарашка? — и он, презрительно скривив губы, сунул указательный палец, обозначавший величину рыбы, капитану под нос.

Затем досадливо плюнул длинной слюной под ноги и задумчиво растёр её ногой по песку.

— И корабли все в порту стоят, ржавеют. Что с них могли снять и продать — давно уж продали. А скоро и их самих на лом разрежут. Хотя матросов тоже понять можно. Им-то что делать? Зарплата — тысяча рублей. Жрать чего-то надо?

— Надо, — со вздохом согласился Лебедев.

— Правильно говоришь, надо, — дядя Мага глухо шмыгнул носом и, переведя взгляд на Лебедева, недобро сощурился. — Всем надо, да не все воруют, — выпалил он резко. — Я когда вторым механиком на сухогрузе ходил — болта ни украл, гайки ни украл. Хотя тоже мог бы сказать: вот у меня жена получает мало, детей двое, туда-сюда… А ведь не воровал, мыслей даже таких не было. И никто на корабле не воровал. Да если бы такая крыса только завелась, то сразу бы за борт полетела.

«Красняк» ловили каладами — это было, ничего не говорю. Но кто его тогда не ловил? Все ловили. Да и «красняка» вот так было, — он провёл большим пальцем по шее. — Его же браконьеры не выгребали сетями, как сейчас, элетроудочками не глушили.

— «Красняк» — это что? Осетры?

— Да, осетры. Ну, ещё белуги и севрюги. Их всех у нас «красняк» называют. На Каспии знаешь рыбы сколько! Одних промысловых только: и «красняк», и сельдь, и килька, и жерех, и кутум, и белорыбица. Раньше ещё лосось водился, да выловили всего. Сто лет уж не слыхал, чтоб ловил его кто-то. Я по многим морям ходил, но столько рыбы как у нас, нигде не видел.

— Я по рыбалке не спец.

— Да я так говорю. Просто обидно, понимаешь. Обидно! — и дядя Мага, выдохнув, горестно взмахнул руками.

— Что обидно? — спросил Лебедев машинально.

— Да всё! По б… всё стало! — дядя Мага матерно выругался. — Я же здесь, на море вырос. С детства на море. В пять лет плавать уже умел. По воде плавать для меня — как по земле ходить. Я и сейчас за горизонт спокойно заплыву. Когда призывали — во флот хотел. Даже в военкомате просил: мол, отправьте меня на флот. Так и получилось. Во Владивостоке три года «срочку» служил. По Тихому океану ходили, по Индийскому. В Атлантике были. Я на гидрографе, на корабле-разведчике сигнальщиком был. Остались ли сейчас такие — не знаю. Раньше были. Мы на базе форму носили, а в море выходили все в гражданке. По всем морям ходили, по трём океанам. Я много чего видел. Штормы видел десятибалльные, цунами у Филиппин видел — огромное, вон как тот дом, — дядя Мага неопределённо махнул рукой в сторону портовских строений. — Жару на экваторе видел. То, что у нас тут летом, говорят, жара — так это не жара совсем. Вот там жара! Знаешь, в полдень на палубе: на море штиль полный, солнце в зените стоит, а мозги в голове плавятся, закипают, как суп в кастрюле. Акул видел. Наши пацаны как-то с камбуза кусок мяса стащили и им за борт бросили — так они за судном ещё сутки плыли. Как ни глянешь на море — так вот они, плавники ихние треугольные, воду режут, аж пенится она! Китов огромных видел — как они из воды выпрыгивают. А альбатросы. Ты видел когда-нибудь океанских альбатросов? Чайки наши — воробьи по сравнению с ними.

Дядя Мага снова вздохнул и плюнул. Потом посмотрел на Лебедева насмешливо:

— Ты что думаешь, только вы сейчас — вояки? Думаешь, в наше время мы только палубу драили? А мне ведь тоже пострелять пришлось.

Он замолк на мгновение, глядя на море.

— Пришлось, — повторил он тише, с задумчивостью. — В боевых операциях против ЮАРовцев участвовал, в Намибии. Сам видел, как наш спецназ морской пехоты ихних часовых снимал: подкрадывались с сзади, одной рукой рот зажимали, а второй глотку резали, — дядя Мага резко взмахнул кистью руки в воздухе, изображая чирк ножа по вражескому горлу. — Чирик так — аккуратно. Часовой не пикнет, мешком под ноги валится. Или рот зажмут — и нож в почку. Тянут человека назад, на лезвие всей тяжестью насаживают.

Он приглушённо закашлялся, словно у него запершило в горле.

— Я много чего видел, — продолжил он, растягивая слова. — В Индийском океане, на Андамандских островах лепрозорий был. Знаешь, что такое лепрозорий? Это где больных проказой содержат. Типа резервации, чтобы жили изолированно и других не заражали. Для них тамошние власти отдельный остров отвели. А мы по соглашению с индусами должны были туда медикаменты доставить. Гуманитарную помощь, как теперь по «ящику» говорят. Острова ведь эти Индии принадлежат. Вроде, даже штатом считаются. Хотя, хрен знает — может, и не штатом вовсе! Короче, не важно. Подошли мы к острову. Он маленький совсем: километров шесть в длину, полтора — в ширину. Бухты нет. Встали просто на якорь в полумиле от берега. Командир выстроил всех и говорит: так и так, вот вам шлюпка моторная, да лейтенант с мичманом в придачу. Мешки с лекарствами надо на берег доставить, там выгрузить — и немедленно назад. С местными никаких контактов. Если кто до прокажённого дотронется, то на корабль назад не возьмём, на острове оставим. Меня в эту команду и определили. Автоматы всем выдали на всякий случай. К берегу подходим на «моторе», а прокажённые нас уж завидели и бегут со всего острова. Мы им руками машем — уходите, мол. А им по фигу. Выстрелами в воздух пришлось отгонять. Глянул я на них — это ж вообще ужас! Все оборванные, шелудивые, с гноящимися ранами. У одного глаза нет — только чёрная гнилая яма вместо него, и в слизи ещё вся. У другого пальца нет. У третьего нос провалился — в чёрных струпьях две дырки раздуваются. Мы мешки с медикаментами на берег покидали и назад хотели. А лейтенант говорит: нет, тащите дальше к деревьям, а то здесь приливом смыть может. Хотя, какой, на хрен, прилив днём! Но приказ есть приказ. Потащили мы мешки к этим пальмам, а до них метров сто. Разложили всё там и только назад собрались, как прокажённые лекарства увидели и прямо озверели. Орут чего-то там на своём и прямо на нас прут толпой. Их там человек сто было. Мы к шлюпке отступаем, а они напирают. Совсем ошалели. В воздух стреляем — им по фигу. Прут, и всё! Их морды гниющие уже метрах в десяти от меня. Знаешь, как сейчас в фильмах ужасов показывают монстров всяких, так и там монстры были, только наяву. А ещё потом, когда фильм «Вий» смотрел — знаешь, старый такой, с Куравлёвым и Натальей Варлей — всё этих прокажённых вспоминал. Один к одному! Лейтенант наш растерялся, кричит чего-то. Но там гвалт такой, что ни хрена не слыхать. Тут мичман и заорал: «Огонь! Огонь на поражение!» И первый по ним очередь из «калаша» дал. Если бы он личный пример не подал, то хрен бы кто из нас выстрелил. Ведь перед нами безоружные всё-таки были, да и больные, к тому же, а мы — матросы советские, мальчишки вчерашние. Это сейчас уроды пошли — только дай им над человеком поизмываться! Как телевизор ни включишь, только и слышно: того убили, там взорвали. А тогда — ни-ни! Мы другие совсем были, понимаешь? Нас воспитывали иначе. Но приказ отдан. Мичман стреляет. Прокажённые падают. Я тоже автомат поднял. Смотрю — прямо на меня баба прёт. И ребёнок у неё на руках маленький. Там ведь среди них и женщины были, и дети. Лицо всё в язвах, а ребёнок нормальный вроде, только чёрный совсем. Ну, я и выстрелил. Целил ей в плечо, а попал ребёнку прямо в голову. Я ж третий раз тогда из автомата стрелял. А первые два — на стрельбище, на базе ещё. Смотрю, у ребёнка из затылка кровавый ошмёток вырывается — и женщине прямо в грудь. Это пуля, значит, на вылет прошла. Её аж на метр назад отбросило. Упала и лежит, не двигаясь. Ребёнок — само собой, голова прострелена. Оба готовые, значит. Прокажённые залегли все. Лежат, лица в песок уткнули, руки к нам простирают, завывают чего-то на своём языке. А мы к шлюпке, и ходу. Потом смотрю, они мешки наши разодрали все и из-за лекарств драться на берегу начали. Вот так вот было. А та женщина с ребёнком мне потом каждую ночь снилась. В холодном поту просыпался, с криком. ЮАРовские часовые зарезанные вот ни разу не приснились. Хотя тоже как подумаешь: минуту назад живые были, ходили, зубы скалили, перекликались между собой, здоровые такие, откормленные буры. А тут — раз! И мёртвые! И лежат в траве в луже кровищи. Но нет, не снятся. А вот женщина — та сниться. Я понимаю — врага бы в бою убил. А тут — женщина прокажённая, да ребёнок ещё. Хотя, что делать было? Выбор-то невелик. Не убил бы, на острове б оставили. И сейчас бы там гнил ещё, наверное, — дядя Мага вздохнул виновато и потупился.

— Ж-жуть! — Лебедев, поёжившись, заметно вздрогнул. — Ну и истории ты травишь.

Пожилой моряк откинулся назад и похлопал себя по карманам куртки, ища зажигалку. Но тут же вспомнил, что её нет, приглушённо чертыхнулся и сказал:

— Слушай, капитан, по сто грамм хочешь? Тут рядом пивная есть неплохая. Не смотри, что там калдыри собираются. Зато водка хорошая, не палёная. Отвечаю. И стоит недорого.

— Кто собирается? — не понял капитан.

— Калдыри. Слова такого не знаешь? Так в России не говорят? Алкаши, значит, по нашему.

Выпить Лебедев был не прочь. Но служа на Кавказе, он приучил себя никогда не доверять местным до конца. А, кроме того, было стыдно сознаться, что у него совсем нет денег.

— На службе не пью, — бросил он поспешно, с фальшью.

— Да ладно, если б ты на службе был, то сейчас не сидел бы здесь, не спал на пляже. У тебя ведь выходной сегодня? — моряк сощурился с хитрецой, как будто хотел сказать: «Знаю, капитан, о чём ты сейчас подумал. Подумал, что я тебя — доверчивого лопуха из России — напоить хочу, а потом зарезать, или чеченцам в рабство продать? Не бойся, я не из таких».

— Извини, но мне правда в часть уже надо. Засиделся я тут, — выдержав взгляд, ответил Лебедев решительно и встал.

Дядя Мага, помедлив, нехотя, с кряхтением поднялся тоже.

— Ну, надо — так надо, — произнёс он разочарованно, немного поморщив лицо. — Служба — понятие круглосуточное, как говорится. Удачи. И больших звёзд тебе, капитан! Служишь-то в каких войсках, забыл спросить?

— Сапёром, в мотострелковой бригаде. А тебе, дядя Мага, пусть лучше море с осетрами снится, или, там, пляж с бабами, чем прокажённые всякие.

— Да мне давно уж ничего не снится, — протянул он в ответ. — Ну, давай!

Посмотрел на Лебедева своими мутновато-хмельными глазами и не то кашлянул, не то усмехнулся приглушённо в усы.

Капитан пожал на прощанье его руку. Но теперь без прежней натянутости, искренне. Пожилой моряк ему приглянулся.

— Давай! — сказал Лебедев и направился в сторону железной дороги, через переход под который можно было выйти с пляжа в городской парк.

Дядя Мага остался стоять на месте, смотря ему вслед.

Капитан спустился в переход и с отвращением зажал нос. Здесь, сквозь стыки между бетонными плитами на полу просачивалась зловонная жижа. Пол был сырой, покрытый склизким сизым налётом. Стены перехода тоже были сизыми — не то от плесени, не то ещё от чего. Лебедев выругался громко и ускорил шаг. Жижа смачно чавкала под ногами, словно хотела всосать его в себя. Подошвы липли к полу.

Выскочив из перехода на свежий воздух, Лебедев оказался в парке. Вокруг были клумбы, голые, бугристые, перекопанные на зиму. Он пошёл прямо, сам не зная толком, куда. Короткий зимний день заканчивался, но возвращаться в часть не хотелось. Ещё у моря Лебедев здорово озяб, и его тянуло в какую-нибудь забегаловку, чтобы заказать там сто грамм водки с простенькой закуской, сесть, не снимая бушлата за столик, и хлопнуть залпом стопку, ощущая, как тепло разбегается по жилам, приятно греет в груди, покалывает лицо. А потом взять ещё пива с вяленой рыбой, которую здесь все называли тарашкой, и, сдирая чешую с её сочащихся янтарным жиром боков, не спеша прихлёбывать из пузатого бокала, посматривая на окружающих и прислушиваясь к их разговорам.

Но денег не было даже на маршрутку, а идти назад предстояло почти через весь город. Воинская часть располагалась на окраине, в заводском посёлке, а он забрёл в самый центр. Он бывал здесь неоднократно. И всякий раз его тянуло именно сюда — на узкие улочки со старыми каменными домами. Среди них попадались совсем древние, ветхие, ещё царской постройки, с неизменно выбитой на стене под крышей датой — 1900, или 1902, или 1912.

И было здесь всё тихо и уютно. И совсем не верилось, что где-то рядом таятся боевики, украдкой ощупывающие его ненавидящими взглядами; что без конца подрываются на спрятанных у дороги фугасах милицейские УАЗики патрулей; что пропадают солдаты из его части, тайком убежавшие в самоволку за сигаретами или за водкой; и что в прошлом месяце в семи километрах к югу от города чуть не пустили под откос воинский эшелон.

Лебедев вышел на набережную. У старой, закутанной в чёрный платок торговки взял на оставшийся у него рубль кулёк жареных подсолнечных семечек и, не спеша, пошёл прямо, грызя их и сплёвывая кожуру на сторону.

Народу в парке почти не было, и он одиноко побрёл вдоль балюстрады, сразу за которой пролегала железная дорога, отделявшая пляж от парка. Наверное, когда-то она была аккуратной, изящной, и, облокотившись на её перила можно было прямо из парка глядеть на море. Но теперь от полуметровых белых колонн остались лишь разбитые каменные основания, из которых уродливо торчали погнутые, ржавые арматурины

«И у каких уродов руки чесались всё попереломать? Как красиво было, наверное, когда она стояла целой. Ну что за народ здесь живёт? Так посмотришь — вроде, город как город. А приглядишься — ну всё переломано, загажено, заплёвано, даже в переходе на пляж дерьмом разит. Неужели самим не противно?! Я-то уеду, а им жить здесь», — вздохнул капитан, грустно поглядев на остатки балюстрады.

— Ва-а-а-а!!! Ва-я-я-я-я-я!!! У-у-у-уууууууу!!!! — внезапно раздался у него за спиной хрипловатый гортанный гогот.

Лебедев вздрогнул от неожиданности и обернулся. Прямо за ним шли четверо молодых парней. Спортивные костюмы, сдвинутые на затылки чёрные вязаные шапки, кожаные пиджаки, кроссовки, лакированные туфли с заострёнными носами — всё было на них гротескно, вульгарно, несочетаемо, нелепо. Глаза поблёскивали хищно, недобро, а по лицам — крючконосым и туповатым — блуждали самодовольные нагловатые ухмылки.

«Бычьё», — понял капитан. Это слово он перенял от местных. Так в Городе Ветров называли полудикую горскую молодёжь, бродящую повсюду целыми табунами.

Парни меж тем что-то оживлённо обсуждали, смеялись, размахивали руками, сорили на ходу шелухой семечек и громко матерились по-русски.

«Ишь, повылезли ближе к вечеру, — неприязненно подумал Лебедев. — Такие, небось, всю балюстраду и разбили. Силу свою бычью тут, наверное, показывали. Вот уж не зря говорят: вспомнишь г… — вот и оно».

Ему сделалось неприятно от их резких выкриков, гогота, грязного мата. Он отошёл в сторону и присел на край скамейки. Все доски с другого её края были грубо и безжалостно выломаны.

«Посижу тут, — решил он. — Пускай себе валят дальше».

Но парни, вместо того, чтобы пройти мимо, вдруг тоже остановились и уселись на другую скамейку, совсем рядом, метрах в пяти от него. Но та тоже оказалась разломанной, и всем места не хватило. Двое — те, что были в кожаных пиджаках — поместились на уцелевших досках, а другие, в спортивных костюмах с надписью «Страна Гор» во всю спину, присели на корточки прямо напротив них.

Капитан недовольно поморщился, но сразу вставать и уходить не хотелось. А то подумают ещё, что из-за них. Он облокотился на спинку, вытянул ноги и, луща ногтями семечки, поневоле стал прислушиваться к их разговору. Парни болтали громко, с сильным акцентом, но по-русски, и голоса их были резки и грубы. Речь свою они пересыпали местным жаргоном, потому Лебедев понимал не всё, отчего брезгливость его лишь удваивалась.

— …. вот так всё, в натуре, и получилось, — говорил длинный горбоносый парень в кожаном пиджаке, из-под которого виднелся красный свитер. — Короче, мне сейчас конкретная «лапа» нужна, чтобы сессию закрыть. У пахана, есть же, неудобяк уже просить. И так уже давал сколько. А у этих преподов-сук, брюхи в натуре бездонные. Им всё мало, есть же.

— Неудобняк — это перед бабой бывает, когда не встаёт, — съехидничал другой, тот, что был в спортивном костюме, коренастый и коротко стриженный.

— Э, за метлой следи, да. Это у тебя, наверное, не встаёт.

— Ва-я, спалился Курбан. Отвечаю, спалился!

И стриженный заржал громко, радуясь своим остротам.

— Э, вот Алишка с юрфака есть же? — вмешался в разговор третий.

— Какой Алишка?

— Ну, этот. Керима братуха. Который ещё раньше с Камилём вечно лазил. Помнишь?

— А, этот что ли, ушлёпок?

— Почему ушлёпок?

— Потому что ушлёпок.

— Ну, не важно. Вот у него, короче, есть же братуха двоюродный?

— Ну?

— Он, короче, в строительном техникуме учился. И, раз короче, не знаю из-за чего, со своим деканом побазарил. А потом слово за слово — ещё и помахался с ним. А у них декан — бычара такой конкретный, сельский. Родственник ректора, короче. Вот такой бычара! — и он, сдвинув брови, насупившись, сжав кулаки, даже привстал, стремясь изобразить декана наглядно. — Короче, Алишки братуху отчислили. Родителям «лапу» нехилую собирать пришлось — ректор сказал, что восстановит в эту сессию. И кинул, короче, не восстановил.

— Почему?

— Как почему? Ещё денег хочет.

— Вот чмошник!

— В натуре! Это я понимаю: у пацана проблемы конкретные. А у тебя, Ибра, что? Пару экзаменов толкнуть — это фигня всё.

— Вам-то легко говорить, — Ибрагим вздохнул.

— Он, что, дурной?

— Кто?

— Алишки братуха?

— Да он по жизни такой был. Сам потому что бычара. Просто не понимал пацан, где можно быковать, а где нельзя. Вечно рога включал не по делу.

Мимо них, держась под ручку, прошли две девушки. Одна высокая, в тёмных обтягивающих брюках, короткой блестящей куртке и лёгкой косынке, повязанной на голове так, чтобы длинные пряди каштановых волос падали на самые плечи. Она шла прямой уверенной походкой, кося по сторонам чёрным глазом. Вторая была ростом пониже и выглядела нескладной, полноватой, кургузой. На ней была чёрная короткая юбка и какие-то ядовито-зелёные с оранжевыми полосками, безвкусные шерстяные гольфы, доходящие до колен. По спине разметались густые тёмные волосы.

— Ва-а-а! — увидев их первым, воскликнул Ибрагим.

Все, словно по команде, уставились на девушек, сально пожирая их глазами, нахально ухмыляясь и прищёлкивая языками, а один из сидевших на корточках аж привстал.

— Э, девушка! Девушка! — крикнул Ибрагим, когда те поравнялись с ними.

Высокая оценивающе скользнула по нему взглядом, но её лицо сделалось надменным, почти каменным. Полная улыбнулась, но тут же подавила улыбку и пошла дальше, смотря прямо перед собой. По мере того, как они удалялись, возгласы парней становились всё громче.

— Э, девушка, у вас платок упал!

Хихиканье подруг угадывалось по движениям их спин. Но они не обернулись.

— Э, девушка, у вас тампон упал! Тампон!

Парни засмеялись. Тот, что был в спортивном костюме, даже привстал и хлопнул в ладоши от радости:

— Ва-ха-ха-ха!

— Пойди и подними! — повернув голову, отозвалась высокая.

— Э, ты что, бычиха, да? Бычиха?

— Да, бычиха! — дёрнув плечом, она ответила уже резко, с вызовом.

Парни засмеялись ещё громче.

— А мы — быки! — крикнул вслед Ибрагим.

— Му-у-ууууу!! — тут же замычал другой.

Смех перешёл в рёв. Девушки прибавили шагу.

«Ну и дебилы», — подумал Лебедев.

Парни продолжали гоготать:

— Э, вот ты тоже, Ибра, даёшь! Так же не бывает.

— Что не бывает?

— Да кто так с бабами движения делает?

— А как делают?

— Надо нормально подойти — познакомиться.

— Э, да он же бык. Он по нормальному не умеет.

— Э, за метлой следи!

— Э, вот у меня, короче, есть один пацан во дворе. С селухи недавно приехал. Такой бык конкретный. Короче, запарил: «Бабу хочу, познакомь с городской». Я ему говорю: «Иди, сам познакомься. Баб же валом». Он отвечает: «Ну, я же типа сельский, я же не знаю, как здесь это принято. Ты познакомь хотя бы со своими однокурсницами». Я раз решил приколоться и привёл его к нам в универ. Он такой стоит, бычара, смотрит на баб и молчит как бамбук. Они, короче, «ха-ха» над ним ловят. А он, такой, говорит им: «Э, девушки, спортом заниматься надо, на борьбу ходить, на бокс ходить». Они так ржут! Так ржут! Вы бы видели это! Он до сих пор ходит такой и всё говорит: «Бабу хочу! Бабу хочу!» Я смеюсь: «Чё, не нашёл ещё до сих пор"? А он отвечает: «Э, «лапа» нужна, «лапа». Есть лапа — есть «баба», «лапы» нет — нет бабы».

Парни опять загоготали. До Лебедева постепенно дошло, что под словом «лапа» они подразумевают деньги.

— Он что, совсем «замок»? Ну, ты рассказал, в натуре. «На борьбу ходить надо». Ещё бы на спорткомплекс «Урожай» их пригласил! Или на ШВСМ. Это ж надо таким бараном быть.

— А я раз, короче, на улице подхожу к одному пацану, спрашиваю закурить. А он с та-а-а-ким акцентом отвечает: «Не куру! Борьба хожу»!

Ибрагим вынул из внутреннего кармана пиджака бутылку кока-колы, отвинтил крышку, бросил её под ноги, отхлебнул и протянул остальным. Парни отпивали из горла по очереди.

Лузгающий семечки Лебедев удивился снова. Ему было крайне непривычно видеть четверых здоровенных парней в парке, пьющих кока-колу вместо водки. «В России бы пиво дуть начали. Или даже водяру», — подумал он. И они сделались ему ещё страннее, непонятнее.

— Анекдот рассказать? — и глаза Ибрагима тут же засверкали радостно, предвкушая смакование гадости.

— Давай.

— Раз, короче, идёт один человек в горах. Идёт-идёт и видит — в скале трещина, а из трещины ж… торчит. Он подходит и начинает её е…..Потом спрашивает: «Ж…, тебе приятно?» Ж… молчит. Он опять е. т её, а потом опять спрашивает: «Ж… тебе приятно?» Ж… опять молчит. Он снова имеет-имеет её. Потом устал и говорит: «Последний раз спрашиваю: тебе приятно?» А ж… отвечает: «Хрю! Хрю!»

Последние слова Ибрагима потонули в гортанном рёве. Парни ржали до исступления, откидываясь на спинку скамейки и хлопая себя ладонями по ляжкам. Лебедев задохнулся от омерзения.

Мимо проковыляла закутанная в платок женщина, рядом с которой шла совсем молоденькая девушка, одетая, однако, современно, в короткой юбке, в туфлях на высоком каблуке.

— Женщина, вам зять не нужен? Зять? — хохотнув, крикнул Ибрагим, едва не поперхнувшись колой.

Женщина обернулась и что-то возмущённо ответила парням, качая головой и грозя пальцем.

— Э, это не я! Это он! — притворно смутившись, воскликнул Ибрагим и ткнул в парня в спортивном костюме.

— Э, обурел ты что ли? Ты, гонимый! — громко выкрикнул тот.

— Э, кто гонимый? — забыв про женщину с девушкой, Ибрагим резко толкнул сидевшего на корточках парня рукой в плечо.

Тот неловко ткнулся задом в асфальт, испачкав ладони, но тут же вскочил и кинулся на него с ругательством. Ибрагим вывернулся от неуклюжей, медвежьей хватки и с хохотом побежал по аллее. Парень в спортивном костюме ринулся за ним. Пару раз он останавливался, подхватывал с клумб сырые комья земли и швырял их в спину Ибрагиму. Тот, уворачиваясь на бегу, схватил с другой клумбы такой же земляной ком и запустил им в преследователя. Тот ловко отскочил в сторону. Ком земли разбился возле ног Лебедева, присыпав его ботинки маленькой чёрной крошкой. Капитан вполголоса выругался.

— Да ты, косой! Бамбук!

— Бамбук — твой муж! Косой — тоже твой муж!

Оставшиеся на скамейке громко ржали и подначивали обоих.

— А у нас, короче, тоже тема была, — продолжили парни, когда оба шутника, растоптав на клумбах голые, колючие кустики роз, с криками умчались на другую аллею. — Алишка есть же с матфака универского?

— Ну.

— Вот он, короче, рассказывал. Там три пацана с его селения весь матфак «держали». Конкретно «держали». Вот так! — сжал кулак и выразительно поднёс его к лицу собеседника. — Ну, ты же знаешь, там русских много. Учиться там сложно, да и преподы не «толкаются» особо.

— Ну и чего?

— Ну, и вот, короче. Эти три пацана их не то, что «держали», доили конкретно. Они же почти все там отличники были. Стипуху, получали, короче. И вот пацаны к каждому хохлу подходили и говорили: «Всю стипуху нам отдавать будешь. И ещё каждую неделю будешь нам стольник приносить». Русские же очкошники все, сам знаешь. И поэтому делали всё, что пацаны говорили. Такие черти, отвечаю! И вот так они доили их конкретно, — глаза парня сверкнули восторженно.

— И сейчас доят?

— Короче, так год продолжалось. Потом те декану сучнули, заяву в ментуру написали. Пацаны вытянули одного прямо с лекции во двор. Там рехтанули конкретно. А он, сучёк, обратно заяву написал. Короче, отчислили пацанов, и ментам «лапу» тоже пришлось дать.

— И чего, они этим чертам, — он именно так и сказал — «чертам», а не «чертям». — Потом ничего не сделали? Да за то, что заяву написали, я их вообще убил бы, на хрен!

— Понимаешь: спалились пацаны. Вот только восстановились недавно. Сам прикинь, ещё кроме ментов, в универе тоже нехило отстегнуть пришлось. И ещё в военкомате «лапу» конкретную с них взяли. Сейчас пока оставляют их чуть-чуть, чтобы утихло всё. Но потом отвечаю: тем, кто заяву написал — труба будет!

— Да раз они черти, то их гноить надо! Это же только у чертов «лапу» забирают. Разве нормальный пацан деньги отдаст?

— В натуре.

— А они только у русских забирали?

— Нет, доили ещё у пару нацменов. Те тоже черты конкретные были. Но те заяву писать не стали. Кентов своих с района, с селухи подтянули, разборку устроили. Короче, потом решили, что их оставят после этого.

— Там, где я учусь, у нескольких чертов тоже «лапу» берут.

— Да у чертов по-любому везде «лапу» брать будут.

Парни помолчали и дружно плюнули под ноги.

— А вот у нас на факультете тоже одна баба, короче, заяву написала на пацанов.

— Чё стало?

— Пацаны её напоили вшестером и трахнули все вместе. А потом выяснилось, что беременная оказалась. Поэтому и написала заяву, чтобы деньги содрать с них. Аборт же дорого стоит. А пацанам прикинь как теперь: и ей «лапу» надо, и ментам.

— Этой бабе не жирно будет — «лапу"? Выстёгивать надо конкретно тех, кто сам разобраться не может и, как очкошник, заявы пишет. Ей кто виноват, что она — шлюха?

— Это-то понятно. Но заяву-то она написала. Менты до пацанов уже докопались конкретно. Тоже, суки, «лапу» хотят.

— И чё баба?

— На заочный перевелась.

— Кто она по нации? Тоже русачка?

— Да, нет. Нацменка. Лешка сельская.

Парень плюнул, громко отхаркнув мокроту.

— А вот Рашид с моего двора есть же?

— Раха, что ли?

— Да. Вот он, короче, со своим кентом Гаджишкой так издевались над бабами! Так прикалывались!

— Как?

— Раз, короче, идут по парку. Видят: две бабы на скамейке сидят. Две такие дуры, в натуре. Они к ним подходят, туда-сюда, короче. Бабы такие, есть же, довольные, что пацаны с ними движения делают. А они, короче, встали по обеим концам скамейки и резко её назад перевернули. Бабы вверх ногами полетели. Одна из них в длинной юбке была. Так юбка ей вообще на глаза упала, трусы наружу. Она орёт, валяется на земле, ничего не видит. А Раха с Гаджишкой бегут и на бегу «ха-ха» ловят.

— А бабы чё?

— А что они могут сделать? Орут просто громко. Раха говорил, такие дуры, в натуре, попались. Тоже лешки сельские.

Парни гоготали долго, смакуя рассказ.

Лебедев встал и расстроено пошёл прочь. Догрызать семечки не хотелось. Он бросил их сновавшим возле лавки голубям. Капитан чувствовал себя оплёванным.

«Русские же очкошники все», — фраза раскалённой иглой колола сердце. Гадостное словечко приобрело ещё более гнусный оттенок. «Очкошники» — в смысле трусы.

Стыд, унижение, горечь жгли до жаркой испарины, почти до слёз. В душе крепла такая злость, что на мгновение ему захотелось вернуться, схватить молодого бычка, рассказавшего про дружков-вымогателей, за ворот, врезать кулаком по нахальной и тупой роже, свалить на землю и бить, бить неистово, затаптывая берцами в асфальт.

Лебедев скрипнул зубами. Даже остановился, всерьёз раздумывая, не вернуться ли назад. Но разум подсказывал обратное: парней четверо, и бить смачно и жестоко, с гиком и гоготом будут как раз его. И это он будет лежать на асфальте растоптанным и неживым месивом, в растекающейся луже крови.

Ярость сделалась бессильной, немой. За последние годы это чувство сроднилось с капитаном, стало частью его. И с того давнего августовского вечера на Дворцовой площади, когда он бросил бутылку в патлатого певца, лишь росло и крепло. Давило каменной плитой всё сильнее день ото дня, пригибая ниже и ниже, к самой земле. И внезапно он поймал себя на мысли, что сейчас уже не смог бы вот так швырнуть чем попало в ненавистное лицо, как тогда, или отмудохать со злости первого встречного. Сама его душа сделалась безвольна и пуста, словно проткнутый, обмякший воздушный шарик.

Лебедев с ругательством пнул ногой подвернувшуюся урну. Она упала с громким стуком на асфальт и покатилась по нему, вываливая наружу содержимое: пустые бутылки, бумажки, огрызки яблок, шелуху семечек. Капитан раскидал ногами по аллее мусор, поддавая бутылки с такой силой, что те, налетая на бордюр, разбивались вдребезги.

— На, сука! На! — выкрикивал он, радостно вслушиваясь в звон бьющегося стекла.

Когда капитан, наконец, вышел из парка, уже темнело. Зимние сумерки были густые, свинцовые.

Он направился к улице, чтобы поймать маршрутку и ехать обратно в часть. Встал у обочины, вытянул руку. «РАФик» остановился почти тот час. Лебедев уже открыл дверцу, чтобы забраться в салон, но тут же вспомнил, что у него нет денег. Сердито захлопнул её, развернулся спиной и быстро пошёл в обратную сторону, не оглядываясь. Толстый небритый водитель сначала удивлённо проводил его взглядом, потом выругался и уехал.

Капитан прошёл всю улицу до конца, миновал площадь. На ней, с обеих сторон от главного правительственного здания, стояло по БТРу. Их пригоняли сюда каждый вечер, как только начинало смеркаться, и они охраняли площадь до утра. Бойцы, положив автоматы на колени, курили на броне, безразлично глядя на редких прохожих.

Лебедев почувствовал, что здорово устал за день. Хотелось забраться в свою каморку, завалиться на койку и, глядя в потолок, вытянуться во весь рост. Ещё очень хотелось есть. Семечки здорово раздразнили аппетит.

Однако идти было далеко, и капитан шагал упрямо, почти не глядя по сторонам. Улица, по которой он шёл, была узкой и безлюдной. Иногда мимо на большой скорости проносились машины. Одна пролетела совсем близко от обочины, обдав его ветерком. Через спущенное до половины стекло заднего сидения из черноты салона слышалась громкая вульгарная музыка, пьяный женский смех.

Машина, визгливо царапая шинами асфальт, резко развернулась на повороте и юркнула в узкий, немощёный проулок.

Дальше капитан шёл в тишине. Даже прохожие не попадались. Стемнело. Большинство фонарей не работало, поэтому тротуар лежал в глубокой тени. Лебедев зацепился ногой о вылезший сквозь асфальт безобразным горбом тополиный корень. Споткнулся и едва не упал, шапка слетела с головы. Выругался, поднял её и, посмотрев вверх, туда, где зиял выбитый глаз уличного фонаря, выругался вторично.

Он пошёл дальше. Но что-то вокруг было не так. Чёрная, пустая улица казалась диковатой, странной. Что-то произошло. Где-то близко, совсем рядом. Что именно — он не знал. Но это «что-то» — бесформенное и неясное — порхало вокруг, едва прикасаясь кончиками липких крыльев. Сделалось тревожно, неуютно. Капитан остановился и прислушался.

Совсем тихо. Даже не слышно машин. Это казалось странным — в Городе Ветров чуть ли не круглые сутки повсюду снуют машины.

Лебедев вдруг нащупал в кармане случайно сохранившееся там подсолнечное семя. Бережно вытащил наружу, старательно сковырнул ногтями кожуру и сунул в рот, ощущая горьковатый привкус.

У него за спиной раздался шум. Мимо, как раз в ту сторону, куда он шёл, снова пронеслась машина — милицейский УАЗ. Следом за ним второй. Спереди, из темноты раздался вой сирены и отдалённые крики. Слов капитан не разобрал, но прибавил шагу. Через несколько минут его обогнал БТР, ехавший, очевидно, с площади. Его броня была пуста. Видимо, бойцы сидели внутри.

«Если бы ментов обстреляли или машину им подорвали, я бы услышал. Может, боевиков где-нибудь в доме обложили и теперь блокируют весь район?», — подумал Лебедев. Впереди, уже ближе, снова раздались крики, к которым примешивался треск рации. Капитан различал бестолковые, нервные команды и матерную, с резким акцентом, брань. Посреди улицы обозначился тёмным силуэтом корпус БТРа. Рядом, отбрасывая синие блики крутящихся мигалок, виднелись УАЗы с распахнутыми настежь дверцами. Вокруг них возбуждённо суетились люди.

Лебедев бросился туда почти бегом. Но дорогу ему внезапно преградил рослый усатый омоновец.

— Куда? Сюда нельзя.

— Капитан Лебедев, — он назвал свою часть и полез за пазуху, доставая удостоверение. — Вот мои документы.

Омоновец бегло взглянул на них, но разобрать что-либо в темноте было невозможно, и он вернул «корочку» капитану. На его погонах тускло виднелись две едва различимые звёздочки. «Прапорщик», — понял Лебедев.

— Туда нельзя. Видите, там, у дороги, где мусор лежит, — омоновец повернулся назад и показал пальцем куда-то в темноту, где угадывались копошащиеся фигурки людей. — Фугас заложен. Там сейчас кинологи работают.

— Кинологи? Давно обнаружили?

— Минут двадцать назад.

— Значит, фугас в мусоре спрятан?

— По ходу, да. Но я не сапёр.

Лебедев задумчиво посмотрел вперёд. Менты бестолково сновали вокруг, пытаясь выставить оцепление. То тут-то там мрак прорезали лучи фонарей, шаря по асфальту дороги, бордюрам и стенам окрестных домов. Всем командовал массивный полковник в коротком, едва сходящемся на объёмистом животе бушлате. Он метался взад и вперёд и орал матом на подчинённых, забавно размахивая толстыми руками. К оцеплению со всех сторон начинали стягиваться зеваки.

— Э, отойдите отсюда! Отойдите, говорю! — нервно кричал им омоновский прапорщик, — Здесь фугас. Не дай Аллах, взорвётся.

Из ближайших домов, подгоняемые милицией, выбегали возбуждённо галдящие люди. Их прогоняли подальше от улицы, в мрачную глубь дворов.

Из темноты вынырнул высокий худощавый тип в сером камуфляже. Подойдя к полковнику, начал что-то быстро тараторить, разводя руками. Тот слушал молча, наклонив по-бычьи голову, сидящую на толстой и короткой шее. Лебедев уловил отдельные фразы:

— …незнакомый тип устройства…… темно…, — бормотал тип.

Полковник мощным, грудным голосом с резким акцентом рявкал в ответ что-то злое, отрывистое.

— Слушай, прапорщик, дай я посмотрю. Я сапёр, — сказал вдруг Лебедев. Радостное, гибельное возбуждение возникло в нём внезапно, вспыхнуло, будто пламя зажигалки.

— На что посмотришь? — оглянулся тот на капитана, держа в руках трещащую рацию.

— На фугас. Я их не раз обезвреживал. Я же говорю, что я сапёр, — повторил он настойчиво, упрямо.

Омоновец подошёл к нему вплотную.

— Капитан, во-первых, мы не имеем права вас задействовать, — ответил он после небольшой паузы, тщательно выговаривая каждое слово. — Вы — военный, вас сюда не привлекали. С такими вещами должна разбираться милиция. В крайнем случае, ФСБ. Я даже внутрь оцепления вас не имею права пускать.

— Слушай, прапорщик, — бросил Лебедев. — Я же тебе говорю, что сам сапёр. Тем более, я слышал только что: ваши люди не знают, как этот заряд обезвредить. Кроме того, мне в часть давно пора — и так опаздываю, а вы ещё дорогу перекрыли.

— Вы что, только из-за этого взорваться хотите? — изумлённо спросил омоновец, отступая на шаг назад и внимательно вглядываясь в лицо капитана.

— Я же говорю: я все типы фугасов знаю. Сейчас быстренько сниму его и дело с концом.

Лебедев был раздражён. Он понимал, что несёт полную ерунду, но от того упрямое желание делать всё наперекор, вопреки здравому смыслу только росло. Злость, клокотавшая в нём весь день, сконцентрировалась на куче мусора, скрывавшей фугас. И он упрямо, со злинкой в голосе повторял одно и то же:

— Пропустите меня. Я сапёр. Пока вы тут со мной спорите, он уже десять раз рвануть мог.

Прапорщик пытался возражать, но под конец заколебался.

В это время рядом затормозила машина. Из неё выскочило несколько человек и рысью пробежало во внутрь оцепления.

— Это спецы из ФСБ приехали. Уж они смогут разобраться, — сказал он.

— Думаешь, они чего-то там понимают? Знаем мы это ФСБ! Говорю же, пусти меня.

К ним подошёл полковник. Лебедев отдал честь. Толстая рука милиционера, вздыбливая складки на предплечье бушлата, нехотя потянулась к голове.

— В чём дело? — рявкнул он.

— Я капитан-сапёр. Я здесь проходил мимо, спешу к себе в часть. Разрешите мне попробовать фугас обезвредить. У меня большой опыт в этом деле.

Полковник тяжело засопел, раздувая багровые щёки.

— Там какой-то странный тип устройства. Наши с таким не сталкивались. Решили не рисковать, ФСБешников вызвали. А вы действительно в этом разбираетесь хорошо? — он внимательно посмотрел на капитана.

— Говорю же, я — командир инженерно-сапёрной роты, — отчеканил Лебедев, ещё больше злясь от этого глупого вопроса. — В Чечне и здесь, на границе я такие фугасы десятками снимал.

Полковник кашлянул и поправил ушанку.

— Посмотрим, что ФСБешники скажут, — выговорил он после короткого раздумья. — Вы не уходите пока. Может, и правда помощь понадобится.

— Конечно, понадобится!

Полковник отошёл, покачивая головой.

— Слушай, капитан, — взволнованно заговорил омоновский прапорщик, перейдя вдруг на «ты». — Зачем тебе это? Ты думаешь, это чехи поставили? Нет. Это наши местные бандюги разборки устраивают, — он дёрнул Лебедева за рукав и потащил в сторону.

Капитан увидел его лицо, освещённое светом автомобильных фар. Морщинистое, грубоватое лицо уже немолодого человека, с глубоко запавшими глазами и сединой на висках.

— Послушай, не лезь туда, — с ещё большим жаром продолжил прапорщик, понизив, однако, голос. — Это нашего мэра взорвать хотят. Он по этой улице проезжать должен был, но задержался там, — и он мотнул головой в сторону площади. — А фугас обнаружили. Я же говорю, что это не чехи. Это наши, местные бандиты между собой разбираются. Тут знаешь как: мэр депутата взрывает, депутат — мэра. Тебе это на хрен надо?

Лебедев молчал, смотря упрямо и зло.

— Капитан, не лезь туда! Как брату говорю. Тебе на тот свет не терпится? У тебя семья, дети есть? Я в Афганистане воевал, русских уважаю. Так получилось, что с этой ментовкой поганой связался. Работы просто нет нигде, везде всё за деньги. Ты думаешь, эти козлы фугас не могут снять? — он снова зашептал, украдкой оглядываясь на остальных. — Да они даже подходить к нему близко бояться. Я же видел: наш сапёр постоял, посмотрел издалека и говорит: мол, темно, тип устройства незнакомый, туда-сюда. ФСБешники то же самое сейчас скажут, вот увидишь. Они же трусы все. Рисковать шкурой никто не хочет. Поэтому начнут тебе говорить: иди, мол, посмотри, помоги.

Но решение Лебедева уже созрело и упало тяжёлой могильной плитой неумолимо, неотвратно. Он лишь зло фыркнул и мотнул головой, усмехнувшись криво.

Неподалёку от них полковник совещался с ФСБешниками. Потом повернулся и, тяжело переставляя косолапые ноги, подошёл к капитану. За ним последовал конторский. Приблизил к нему холёное, откормленное лицо, быстрым, ледяным взглядом оглядел капитана, спросил:

— Вы действительно опытный сапёр?

— Да.

— Тут у нас некоторые затруднения. Тип устройства незнакомый — мы с таким прежде не сталкивались, — и, выждав секундную паузу, прибавил вкрадчиво. — Может, вы посмотрите, посоветуете что-нибудь?

Лебедев, покосившись на него упрямым, дурным глазом, решительно шагнул вперёд.

— Да, посмотрю. И обезврежу. Дайте фонарь. И отойдите за оцепление.

— Да, нет. Я не просил вас снимать фугас. Это рискованно, — запротестовал конторский, но как-то вяло, неестественно, словно радуясь в душе решимости капитана. — Я только просил посмотреть и дать нам совет.

— Сейчас посмотрю. Где он. Вон там?

Они приблизились к куче мусора, разворошенной с одной стороны. Причём, капитан подошёл к ней вплотную, направив в это место луч фонаря, а неуверенно семенящий за ним конторский остановился метрах в пяти сзади и лишь вытягивал вперёд шею. Омоновский прапорщик неотрывно смотрел на Лебедева. Потом покачал головой, зло буркнул что-то под нос, сплюнул и отвернулся.

— Да-да, вон там, — конторский показал рукой на кучу, но не двинулся с места.

— Я сейчас. Ближе не подходите.

Но просить об этом было излишне. Как только капитан присел на корточки возле мусорной кучи, примостив рядом фонарь, конторский тут же начал пятиться назад. Сначала медленно, натужно, украдкой озираясь по сторонам, а потом всё быстрее и быстрее.

Он пятился и пятился, пока Лебедев, скрючившись, возился в самой куче, светя на неё фонарным лучом. Куда-то тихо исчезли остальные конторские. Потихоньку отступал назад и толстый полковник. Лишь омоновский прапорщик стоял на прежнем месте прямо, не шевелясь, и неотрывно смотря в одну точку перед собой.

Прошла минута. Долгая, мучительная минута. Все, кроме капитана, были уже за оцеплением.

Вдруг на том месте, где находился Лебедев, вспыхнула яркая, до нестерпимой боли в глазах, вспышка. От громыхнувшего взрыва заложило в ушах. Люди, не успев крикнуть, попадали на асфальт и неуклюже уткнули в него лица, закрывая головы руками от накатившего волной протяжного гула. Из ближайших домов с долгим дребезжащим звоном посыпались битые стёкла.

Когда же они, придя в себя, глянули в сторону мусорной кучи, то увидели там лишь глубокую воронку да сизые, вонючие клубы дыма. Двое ретиво подбежавших сержантов подняли толстого полковника, без шапки, со взлохмаченными волосами, с густо налитым кровью лицом. Он тяжело дышал, ошалело поводя вытаращенными белками и выплёвывая изо рта асфальтную крошку, а сержанты заботливо отряхивали руками его бушлат и брюки, подобострастно заглядывая в глаза.

Омоновский прапорщик бессильно сел на край бордюра. Скорчившись, снял шапку и утопил в ней лицо. И сидел так, долго и безмолвно.

Когда жена погибшего капитана Дмитрия Лебедева приехала забирать цинковый гроб с останками мужа, то послушно, безропотно выслушивала длинные скорбные речи людей в выглаженных мундирах и дорогих костюмах, едва сходящихся на объёмистых животах. Украдкой всхлипывала, глотая ползущие по лицу слёзы. Во рту стоял их солёный противный привкус. Щекастые, лоснящиеся лица мелькали перед ней одно за другим. Произносили негромкие, чуждые слова. Но взгляды их светились безразличием, фальшью. Жена Лебедева — хрупкая, белокурая, несчастная — слушала их рассеянно, с выражением безысходной жути в глазах, плача при этом тихо и обречённо.

Санкт-Петербург Март 2007 г.