Жизнь, прожитая не зря

Божественное яйцо

Район этот в Городе Ветров был запущенным, диким.

Узкие улочки многие годы стояли неасфальтированными, все в рытвинах и ухабах, и в сухую погоду ветер вздымал здесь целые тучи мелкой удушливой пыли. Она проникала всюду — во дворы, в дома, в комнаты, покрывая всё серым противным налётом, хрустела на зубах. Летом, вместе с пылью, ветры приносили душный жар сухих, выжженных солнцем степей, а зимой норд-ост пронизывал холодом, от которого нестерпимо стыло лицо и руки.

Когда шли дожди, эти улицы превращались в жуткое глинистое месиво из грязи и воды. В глубоких колдобинах часто застревали машины и, отчаянно буксуя колёсами, разбрызгивали по сторонам густую жижу. Люди, выходя из домов, одевали высокие резиновые сапоги, и грязь смачно чавкала под их ногами и липла к подошвам целыми килограммами. Они чертыхались под нос и осторожно пробирались по узеньким утоптанным тропкам, возле самых заборов и стен домов, держась за них руками.

Уложить на этих улицах асфальт районная администрация обещала давно, да только всё без толку. Устав ждать, жители даже написали по этому поводу обращение в мэрию, жалостливое и слезливое, как и почти все обращения к высоким начальникам от простых людей. Мол, многоуважаемый господин мэр, вспомните, наконец, о нас, мы устали жить по уши в грязи, мы не можем так более!

Из мэрии вскоре на белой, сверкающей под солнцем машине прикатил чиновник. Он вылез из неё неуклюже, прямо посреди улицы, покачал головой и, глядя на непролазные весенние топи, брезгливо скривил толстые губы.

Сбежавшиеся из домов женщины размахивали руками и громко, наперебой, голосили. Потрясали бумагами-отписками, которые регулярно получали из различных инстанций.

— Глава района обещал! Три года назад обещал, сказал, деньги выделены!

— Вот ответ из администрации!

— Куда деньги делись?

— Почему здесь грязь до сих пор? Где асфальт?! — наседала на него толпа, распаляясь.

Люди уже не просили, они кричали, требовали.

Чиновник примолк, набычившись. Его отвисающий подбородок ложился на ворот рубашки жирными складками, а раскормленное лоснящееся лицо сделалось недовольным, насупленным. Женщины кричали всё громче, чиновник мотал головой, отвечал что-то, отрывисто и резко. Наконец, пробормотав: «Хорошо, разберёмся», он втиснулся боком в свою машину и уехал, провожаемый раздражённым гомоном.

Однако всё здесь осталось по-прежнему: асфальт так и не появился, зимой и весной на улицах так же хлюпала грязь, а летом ветрами крутило пыль. Высокие аляповатые виллы-дворцы из красного или белого кирпича, огороженные высоченными заборами, поднимались посреди одноэтажных саманных халуп и выглядели сюрреалистично, странно.

Местная диковатая молодёжь, именуемая бычьём, с завистью облизывалась на виллы, на стоящие возле их ворот роскошные иномарки с тонированными стёклами.

— Ва-а-а, конкретная машина, — цокали они языками. — В натуре, конкретная.

Душными летними вечерами здоровенные амбалы кучками сидели на корточках вдоль заборов, нахально зыркали по сторонам, лузгали семечки и непрестанно плевали под ноги, противно растягивая слюну. Громко гоготали, кричали скабрезности проходившим мимо девушкам, грязно ругались.

Бывало, они жестоко дрались между собой, сзывая «на разборки» целые толпы таких же — грубых и звероватых приматов. Но до настоящих драк дело доходило не всегда, и собравшиеся где-нибудь на пустыре «толпы» после словесного поединка частенько в итоге расходились без мордобоя, особенно если численно оказывались примерно равны друг другу.

На этой дальней и глухой окраине люди жили, словно в селе. Почти при каждом доме были огороды, сараи, хлева, в которых держали кур, овец и даже коров, которых выгоняли пастись на возвышавшийся сразу за домами склон горы.

Местные обитатели упорно расширяли своё жизненное пространство, повсеместно отхватывая куски земли: от улиц, от горного склона, даже от участков своих соседей. Заборы стискивали проезжие части улицы с обеих сторон всё плотнее, а огороды поднимались всё выше и выше в гору, где хозяева трудолюбиво расчищали свои новые владения от бурьяна и мусора.

На одной из таких улочек жил Сулейман, горец лет сорока. Худощавый, тщедушный, с загорелым остроносым лицом и пегими тараканьими усиками, он был одиноким как перст, бессемейным и бездетным. Работал плотником на городских стройках, по вечерам возился в огороде, разводил кур. Именно курам в дальнейшем и суждено было сыграть в его судьбе роковую роль…

Сулейман был ревностный мусульманин. Эту веру воспитывали в нём родители в детстве, когда он жил с ними в далёком горном ауле. В те далёкие, ещё советские времена он школьником, прогуливая уроки, каждую пятницу пешком ходил за пятнадцать километров в райцентр, где оставалась единственная тогда действующая в их районе мечеть. Входил в неё, предварительно сняв и засунув в карман пионерский галстук, становясь на колени под её вековыми сводчатыми потолками, благоговейно совершал намаз и шептал молитвы, припадая лицом к расстеленным на полу ворсистым мягким коврам.

Перебравшись в город, Сулейман не пустился во все тяжкие, как многие другие горцы. Не бездельничал, не пьянствовал, не таскался к проституткам в бордели и на блат-хаты. Он продолжал усердно штудировать Коран, мечтая когда-нибудь заучить наизусть все его аяты, и неизменно молился по пять раз в сутки, ходя каждую пятницу в главную городскую мечеть.

Недалеко от его дома тоже была мечеть, но горец в ней не появлялся уже давно — с тех пор, как вдрызг разругался с тамошним имамом.

Они невзлюбили друг друга почти сразу же. Имам был надменный, важный. Недавно вернулся из Саудовской Аравии, где обучался в медресе несколько лет.

Простоватые, мало сведущие в религии горцы тянулись к нему за советами, за наставлениями: можно ли почитать зияраты и отправлять зикры? Надо ли ходить на могилы предков?

— Ширк[3]! Ширк! — отвечал имам, гневно тряся длинной бородой. — Нельзя!

Как это нельзя? Почему? Да в ауле у Сулеймана с незапамятных времён был зиярат — могила известного и всеми почитаемого алима, украшенная со всех сторон белыми и зелёными лоскутами, повязанными на воткнутых в землю шестах. Возле неё ещё при коммунистах верующие украдкой совершали мавлид. Причём, приходили для этого из всех соседних сёл, и даже из других районов!

Какой ещё «чистый ислам»?! А у них в горах что, нечистый? Да он научился читать Коран в пять лет, раньше, чем букварь, его дед был муллой.

Сулейман спорил с имамом долго, яростно. Спорил до тех пор, пока невесть откуда появившиеся мрачные молодчики — густобородые, с гладко выбритыми головами, не вытолкали его грубо из мечети вон.

— Пошёл отсюда, мунафик[4] вонючий, — шипели они. — Холуй муртадов[5]!

— Ваххабисты! Выродки шайтанов! — буйствовал Сулейман на улице, потрясая кулаками.

Прихожане, особенно молодёжь, взяли сторону имама. Конечно, они уважали Сулеймана, знали его много лет, но имам говорил так убедительно, так красочно рисовал перед их взором картины скорого очищения исламской религии от всякой скверны, будто бы накопившейся в ней за последние века, что они не могли ему не поверить.

Ведь обучавшийся в Аравии имам говорил о вещах невиданных, небывалых. Мол, не будет скоро никаких там конституций, парламентов, президентов, духовных управлений. Будет торжествовать один только шариат — истинный закон Аллаха — сначала здесь, у них, в Стране Гор, а затем и во всём мире, над которым вознесётся навеки зелёное знамя. И все на свете примут ислам, поклоняясь лишь Аллаху единому и всемогущему.

Сулейман спорил с людьми, доказывал, убеждал. Но ему верили теперь всё меньше — чаще смеялись. И немудрено.

— Сегодня я видел сон, — говорил как-то Сулейман соседским парням, — Я видел разрушенные города, много огня и камней. Это значит, что Аллах посылает людям своё знамение. Мы должны жить по исламу. Только это есть путь истинный, все остальные дороги ведут к шайтану. В Коране заключена вся мудрость Вселенной, которую передал нам Всевышний. Но люди не понимают величия Аллаха, поэтому не хотят обратиться к нему и жить по исламу.

— А когда все люди начнут жить по исламу, то все станут праведниками и попадут в рай? — спросил молодой парень-сосед лет двадцати, невысокий и худой, с вытянутым загорелым лицом.

— Да. Если люди будут жить по исламу, то в раю их будут ждать вечные наслаждения. Человек там получит всё, чего ему не хватало в жизни. У него будут самые лучшие гурии.

— И что для этого надо делать?

— Надо верить в Аллаха и делать намаз.

— И всё?

— Надо ещё других наставлять на этот путь.

— А вот в той мечети говорят, — и парень показал головой в сторону перекрёстка, за которым располагалась та самая, «нехорошая» мечеть. — Что за ислам ещё и воевать надо.

— Да там вообще не мусульмане! — вмиг распалялся Сулейман, и его лицо наливалось кровью. — Не слушайте их и не ходите туда! Они просто хотят нас стравить друг с другом, чтобы война кругом была.

Он говорил долго, с жаром, помногу раз повторяя одно и то же.

— А если, например, человек сделает грех, то он не будет потом кайфовать в раю? — вновь поинтересовался парень.

— Закир, любой грех можно искупить, — пояснял Сулейман, чуть успокоившись. — Например, если ты обратишь в ислам хотя бы одного неверного, то все твои грехи будут искуплены, и ты попадёшь в рай.

— А если, например, человек пьёт, курит, то это грех?

— Ва-я-я, большой грех. Очень, очень большой, — и он сокрушённо качал головой, принимая скорбный вид.

— А что за это будет? — продолжал допытываться Закир.

Едва скрывая улыбку, он делал серьёзное, сосредоточенное лицо, но в глазах его всё равно прыгали веселые чёртики.

— Тот, кто курит, будет на том свете сосать член такой длины, сколько за жизнь выкурил сигарет, — надменно изрёк Сулейман и глянул на парня с суровостью, как бы желая ему сказать: даже не смей помышлять о курении.

— А с тем, кто пьёт, чё станет?

— Мочу пить будет, — ещё строже ответил он, понизив голос.

— А ты это откуда знаешь?

— Мне известно многое, что недоступно грешникам, не почитающим Аллаха, — и Сулейман, улыбнувшись загадочно, повернулся и пошёл к своим воротам.

Такие разговоры он вёл постоянно и со всеми. И на все вопросы, на все случаи жизни он имел готовый ответ: любые беды и несчастья от неверия — стоит только обратиться к истинной религии, как всё вокруг у всех станет прекрасно.

Когда ему пытались возражать или спорить, ссылаясь на современную науку, даже на Дарвина, Сулейман зло щерил усы и отвечал, что все сделанные и все ещё предстоящие научные открытия давно уже описаны в Коране: и ДНК человека, и строение Вселенной, и всё-всё-всё. Надо лишь вчитаться в него.

Закир не верил Сулейману, как и всем прочим подобным проповедникам. Сначала он спорил с ним, однако бросил вскоре, поняв, что бесполезно. И, ехидно посмеиваясь про себя, начал задавать Сулейману всякие каверзные вопросы. Причём, делал это с таким невинным видом, что простоватый горец совершенно не чувствовал подвоха. И с жаром принимался разъяснять Закиру премудрости религии, не замечая, что тот уже откровенно смеётся над ним и заводит подобные разговоры потехи ради.

Давно, ещё подростком, Закир тоже стал ходить вместе со всеми в ваххабитскую мечеть. В ту самую, с имамом которой поссорился Сулейман. Там он много чего наслушался: и об «очищенном исламе», и о том, что каждый истинный мусульманин должен вести джихад против кафиров, гяуров и мунафиков и всех тех, кто не поклоняется Аллаху. Закир слушал молча, часто моргая своими круглыми внимательными глазами

Потом грянула война, и в Страну гор из соседней Чечни вломились многочисленные, до зубов вооружённые банды. На площади бушевали митинги, на которых бежавшие из захваченных районов люди требовали дать им оружие. На несколько месяцев Город Ветров наводнили русские войска, и по всей Стране гор теперь всё громыхало и воевало. Имам-ваххабит вместе со своими приспешниками из мечети смылись и не показывались в городе несколько лет. Объявился он потом внезапно, после какой-то амнистии.

Но теперь имам завёл уже совсем другую пластинку. Теперь он говорил всем, что ислам — самая мирная религия на свете, и любое насилие, не то что убийство, является тягчайшим грехом, которому нет прощения.

Когда ему припоминали прежние его слова, имам изумлённо округлял глаза и торжественно клялся, что никогда не произносил подобного, и даже в мыслях не держал. При этом он клялся так горячо, так искренне, что не знакомые с ним ранее легко верили в его честность.

Насмотревшись на двуличного имама и наслушавшись косноязычных и утомительных проповедей Сулеймана, Закир вообще перестал верить в бога. Хотя открыто об этом и не заявлял, опасаясь тёмных, истово молящихся соседей.

Закир был отчаянным хулиганом. Живая, весёлая натура постоянно толкала его на всякое озорство. Ещё подростком он делал самодельные взрывпакеты, начинял их коровьим навозом и подкладывал под двери соседям. Те взрывались, обдавая выходящих на улицу соседей дерьмом, и он с исступлённым хохотом перекатывался по дивану, слыша гневные крики на улице.

Закир малевал ночами на заборах ругательства, бил и без того редкие в округе фонари, переворачивал урны, разбрасывая мусор по улице, мочился в подъездах многоквартирных домов и окатывал зимой соседских коров холодной водой из шланга.

Он тесно сошёлся с другим местным шпанёнком — Миланом, который научил его делать какие-то особо мощные взрывпакеты. Они куролесили теперь по всему городу, оставаясь ненайденными, неуловимыми.

Прошло несколько лет, Закир с Миланом подросли, повзрослели. Их выходки становились всё более циничными, злыми.

Скинувшись, друзья купили небольшую видеокамеру и снимали теперь на неё свои проделки. Понимали, конечно, что своими руками готовят вещдоки для прокуратуры, но верили, надеялись страстно: авось, не попадутся, авось пронесёт. Не снимать не могли — ведь какой это кайф: смотреть потом дома, как пылает в жилом дворе нарядно украшенная новогодняя ёлка, как разлетается от взрыва в подъезде домофон, как истошно верещат на ночной улице молодые девахи, которым они с разбега, хохоча, поддают ногами под округлые зады.

Друзья вынашивали грандиозные планы: Закир хотел пустить газ в здание местной дискотеки в момент, когда там веселье будет в самом разгаре, а Милан лелеял надежду отравить водопроводную воду какой-нибудь химической дрянью.

В один из удушливых летних вечеров они сидели в абрикосовом саду, за домом Закира, в одних майках и длинных, до колена шортах, с ожесточением били на себе комаров и мечтали.

— Ты прикинь, там на дискач разные уроды соберутся, а мы туда газ пустим. Душегубки будут отдыхать, отвечаю. Столько всяких дегенератов ликвидируем, в натуре, — захлёбываясь от восторга, тараторил Закир.

— Ага. Помнишь, как ты там в одну бабу у «Савоя» из воздушки стрельнул? Ещё такая визжала, блин, — подхватил Милан.

— Я же ей прямо в ж… попал, отвечаю. Она такая подпрыгнула: «Ай! Ай!». Я ржу, короче, не могу, рот в воротник прячу. Я же в доме напротив полтора часа с воздушкой просидел, ждал, когда бабы с дискача назад пойдут. Из подвального окошка стрелял.

— В натуре. Там такие шалавы. Ну как в них не стрельнуть?

— Отвечаю, шалавы! Разве нормальная девушка пойдёт на нашу дискотеку?! Мы же хорошим людям ничего плохого не делаем, а чертей надо гноить по-любому.

— Ибрашка — сосед мой — такой чёрт, в натуре. Вот его надо конкретно наказать. Только я ещё не придумал как.

— Может, опять бомбу с г. подложим? Как тогда рэперов у кафе-лайнера взорвали. Помнишь, с нами тогда ещё Мага из Бавтугая был?

— Конечно, помню. От души мы тех уродов наказали, отвечаю.

— Давай на таймер её поставим. Ибрашка по любому на вечерний намаз пойдёт, поэтому время можно рассчитать, — предложил Милан.

— Не, не прокатит. На меня и так уже пахан наезжает постоянно. Хочет всю мою химическую лабораторию выкинуть. Надо что-то другое придумать.

— Тогда, может, кроликов ему пестицидами отравим? — не унимался Милан.

— Посмотрим. Но что-нибудь реальное сотворим, отвечаю.

И он, сплюнув, буркнул досадливо:

— Что за соседи здесь? Кого не возьмёшь — все черти!

Парни помолчали.

— А как Сулейман этот? Всё про религию втирает? — заговорил вновь Милан.

— Да он вообще такую тупость несёт, — неприязненно фыркнул Закир, — В натуре, больной, — и он с ожесточением хлопнул себя по плечу. На гладкой загорелой коже осталось тёмное пятно от уже успевшего насосаться крови комара.

— Я вообще не понимаю, как он всерьёз такие тупые вещи говорить может.

— Отвечаю, тупой. Здесь такой ходит весь из себя, на женщину не посмотрит, типа, нельзя, это грех. А сам мне на днях говорит: «Будешь жить по исламу, в раю у тебя полно гурий будет, какие по кайфу». И глаза ещё так блестят у самого!

— Конечно, будут блестеть. Сам-то он не женатый, один живёт.

— Говорит, что не женился, потому что достойных женщин нет, и он вообще в них разочаровался. А сам хочет бабу, ещё как хочет. Только скрывает.

— Да они все такие, — поддержал Милан и хлопнул себя по спине. — Это чисто на людях показуху гонят. И этот Сулейман такой же: «Сабур, сабур[6]», — всех учит. Достал уже.

— Слушай, а давай над ним приколемся! Это, блин, тебе не Ибрашка-барашка, — и Закир, озарённый внезапно мыслью, прямо подпрыгнул на деревянной скамейке от возбуждения.

Милан глянул на него пристально, с живым интересом.

— Ты же знаешь, часто говорят, что вот там-то и там-то пчёлы, например, сложили соты в виде слова «Аллах» на арабском. Или там телёнок родился с такой надписью на боку, — воодушевлённо продолжал Закир, — Ещё говорят, что это — доказательства существования Аллаха. И по телевизору в исламских передачах такие вещи показывают.

— Ну и чё? — спросил Милан, не поняв ещё, к чему клонит его друг.

— А вот чего: давай возьмём куриное яйцо — оно ведь тёмное, коричневатое — напишем на нём раствором соляной кислоты слово «Аллах» по-арабски и засунем под курицу у Сулеймана на хате. Кислота съест пигмент, получится белая надпись. Надо только нужную консистенцию подобрать, чтобы скорлупу не проело. Сулейман пойдёт яйца вынимать, увидит наше яйцо. Я отвечаю — он поверит. Он же тупой. Ты только прикинь, какой кипеш поднимется! И ведь всё это мы замутим!

Милан подскочил живо, с нетерпением хлопнул в ладоши:

— Блин, в натуре! Как мы раньше не догадались?! Это же реальное дело будет. Не то, что ёлки жечь или петарды шлюхам в сауны кидать. А соляная кислота у тебя есть?

— Есть. Я от пахана её здесь в саду у забора заныкал. Только не кричи так громко, а-то услышат. Сейчас принесу яйцо. Хотя, нет. Пошли в дом, в мою комнату. Там я кисточку возьму, аккуратно «Аллах» напишу. У меня Коран есть на арабском. Прямо оттуда это слово и срисуем, чтобы не ошибиться.

— Ну, так пошли скорей, — и Милан нетерпеливо потянул его к дому.

— У меня прямо руки чешутся. Мы это сейчас и сделаем.

— А яйцо подложим когда?

— Да сегодня же. Как всё будет готово, ты пойди и постучи в ворота к Сулейману, пусть он к тебе на улицу выйдет. А я в это время через забор залезу к нему в курятник, — и, подпрыгивая от нетерпения, давя ладонями комаров на спине и плечах, сверкая глазами, Закир пробрался в угол сада, где под черешней в куче мусора у забора хранилась баночка с раствором соляной кислоты.

Сказано — сделано. Через полчаса куриное яйцо с безупречно выведенной надписью на боку Закир сунул под крупную рыжую наседку в сулеймановском курятнике. А Милан в это время с таким простодушным, невинным видом выспрашивал у вышедшего на улицу горца, что же ожидает на том свете посетителей чрезвычайно размножившихся в последнее время в Городе Ветров публичных домов, что тот, воодушевившись, разразился в ответ целой проповедью.

Милан слушал внимательно, склонив голову на бок, во всём поддакивая, и продолжал оставаться серьёзным даже тогда, когда к ним вышел уже сделавший своё дело и потому довольный как слон приятель.

На следующее утро Закир проснулся рано от диких воплей на улице. Не сразу сообразив, что случилось, он протёр глаза и сел на кровати. До него доносился истошный голос Сулеймана:

— Яйцо!!! Яйцо!!!! Смотрите! Бисмил ляяхи ррахмаани ррахиим!!!!! Это знак Всевышнего!

Поняв, что проделка удалась, Закир подскочил весело, торопливо оделся и, даже не умывшись, выбежал на улицу. Посреди неё в клубах пыли, точно бесноватый, прыгал Сулейман и, дико выкатив глаза, размахивал рукой, сжимавшей куриное яйцо. Вокруг него уже собралась толпа зевак. Он бессвязно пытался им рассказать, как этим утром он нашёл чудесное яйцо с надписью под своей курицей, но у него ничего не выходило: слова застревали в горле, слюна текла по уголкам рта, тараканьи усы вздыбились. Сбежавшиеся на крик люди во все глаза смотрели на яйцо. Кто-то тянул к нему руки, желая потрогать, но Сулейман злобно щерился в ответ:

— Ты — грешник! Ты не достоин прикоснуться к величайшей святыне, посланной Всевышним! Её могут касаться только руки праведника, — кричал он.

Толпа разрасталась. Весть о том, что курица Сулеймана снесла яйцо, на котором написано «Аллах», мигом облетела весь район. Любопытные выскакивали из домов и бежали вслед за Сулейманом. Все толкались, кричали, переспрашивали друг друга.

— У-я-я-я-я!!! В-а-я-я-я!!! — неслось в толпе.

Местное бычьё уже громко орало: «Аллах Акбар!» и вскидывало вверх руки со сжатыми кулаками. Сулейман неистово метался по улице взад-вперёд, стучал в калитки, в окна, тараща глаза и размахивая рукой с зажатым в ней яйцом.

Но вдруг он свернул в проулок и ринулся по нему прямо. Проулок выходил на другую улицу, а та вела уже к большому оживлённому проспекту. Следом за ним бежало человек сорок. Встречавшимся по пути случайным прохожим Сулейман совал под нос яйцо и кричал что-то нечленораздельное, истошное, обильно брызжа слюной в лицо. Одни в испуге отпрыгивали от него как от помешанного, другие, уразумев, в чём дело, тоже кидались с криками следом.

Закир бежал вместе со всеми и отчаянно гримасничал, через силу давя разбирающий его хохот.

А толпа росла как снежный ком, и люди уже с рёвом мчалась по проспекту. Едущие навстречу машины останавливались, и водители тянули шеи наружу.

По пути ополоумевшие люди чуть насмерть не задавили какую-то старуху. Молодая женщина, катившая перед собой коляску с младенцем, лишь в последний момент успела отпрыгнуть в сторону.

— Что, больные все, да? С дурдома сбежали? — ошалело выкрикнула она им вслед.

Рубаха на Сулеймане промокла вся насквозь и плотно облепила тело. Несмотря на раннее утро, летнее солнце жгло уже вовсю. Но он не чувствовал ни жары, ни усталости. Его душа рвалась от восторга, благоговения, преклонения перед святыней. Казалось, сердце готово выпрыгнуть из груди и нестись вперёд по мостовой.

Сулейман не мог больше произнести ни слова — они давно превратились в вопли, визги, хрипы. Ему — ничтожному смертному, песчинке — Всевышний направил своё послание. Сулейману казалось, что душа его давно вырвалась из тщедушного, взмокшего, распаренного тела, что она уже давно там — внутри чудесного, божественного яйца.

Толпа неистовствовала:

— Яйцо! Яйцо!

— Там «Аллах» написано!

— Курица снесла!

— Это Всевышний людям знак посылает.

— Аллах Акбар! Аллах Акбар!

Сулейман добежал до оживлённого перекрёстка, заметался возле него, то выскакивая на проезжую часть, то возвращаясь обратно на тротуар. Машины невольно притормаживали, надрываясь гудками. Затем он повернул вдруг назад и помчался обратно. Толпа ринулась следом.

Глядя на всё это, Закиру сделалось страшно — только сейчас он осознал, во что ввязался.

Что, если кто-нибудь узнает, что на самом деле никакого чудесного яйца не было, что их попросту одурачили? Да эти фанатики разорвут его в клочья!

Он с ужасом представил себя в руках дикой, разъярённой толпы.

И тут же вслух поклялся, что он никому не скажет о своей проделке. Уж на Милана-то можно положится, этот — тёртый калач, не проболтается.

А бесня всё продолжалась. Сулейман, прибежав обратно к своему дому, немного пришёл в себя, и, обретя дар речи, обтерев вспененные губы, принялся сбивчиво рассказывать обступившим его людям о смысле божественного послания. Говорил он долго, путано. Вспоминал, как тайком молился в юности в горах, потому что уже тогда верил не в коммунизм, а в одного лишь Аллаха. Как, перебравшись в город, жил аскетом многие годы, стойко борясь с искушениями. Как, рискуя жизнью, разоблачал и клеймил ваххабитов — прислужников сатаны. И повторял без конца, что данный знак свыше — величайшая награда за его долгую праведную жизнь.

Толпа гудела. Весть о том, что курица Сулеймана снесла чудесное яйцо с надписью, вскоре облетела весь город. Люди приходили и приезжали со всех концов десятками, сотнями. Уже охрипший Сулейман без конца повторял им одно и то же.

Оглохший от шума Закир вернулся домой. Однако, едва переступив порог своей комнаты, принялся скакать по ней — восторженно и дико, со сдавленным злым хохотом.

Да, он всё же не ожидал, что из-за этого яйца поднимется такой переполох! Ох, и отменная получилась у них с Миланом шутка. Страшно, конечно, если фанатики об этом прознают, но зато какой драйв, как бурлит кровь в жилах!

Тем временем, про Сулеймана писали исламские газеты, показывали в религиозных передачах. И сам он преобразился. Из скромного тихого плотника быстро превратился в надменного и важного сноба. Теперь если какой-нибудь сосед приходил к Сулейману и просил показать яйцо, то он сначала брезгливо оглядывал просителя с ног до головы, после чего обыкновенно цедил, прищурив глаза:

— Ты грешник. Ты недостоин того, чтобы лицезреть величайшее из творений Всевышнего.

Наверное, Сулейман грезил себя уже если не муфтием, то хотя бы имамом главной городской мечети.

Однако местные мусульманские богословы отнеслись к «яичному чуду» скептически. Их вообще заметно раздражал весь этот переполох, поднявшийся вокруг никому доселе неизвестного плотника. И потому они предложили ему отдать яйцо в химическую лабораторию, на анализ. Мол, посмотрим, доподлинно ли это чудо?

Сулейман, услышав такое, оскорбился:

— Какой ещё анализ?! Да как можно сомневаться в подлинности послания Аллаха?

Он и слышать об этом ничего не хотел, уверовав истово в свою избранность среди остальных смертных. Теперь, отправляясь на рынок, Сулейман всякий раз брал с собой яйцо, показывал его торговцам и получал товары в полцены. Так он прикупил новый телевизор, музыкальный центр, холодильник, микроволновую печь, множество одежды.

Народ в округе жил тёмный, невежественный, и теперь всерьёз верил, что Сулейман — святой. Про него шла молва по всей Стране гор, при встречах на улице люди с ним здоровались почтительно, благоговейно смотрели вслед.

Как-то летней ночью городские власти, готовясь к какому-то празднику, решили отрепетировать голографическое шоу. Но люди, увидав вдруг в чёрном угольном небе странное переливистое свечение, столбы света, не на шутку перепугались. И бросились к Сулейману.

— Скажи нам, что это за свет? Это уже признаки судного дня? — наперебой вопрошали они.

Тот торопливо надел тюбетейку, задрал голову и озадаченно посмотрел на небо. Там и вправду разбегались во все стороны какие-то странные лучи.

Он пробормотал что-то и, приставив лестницу к стене дома, полез на крышу. Крыша была металлической, почти плоской. Там он встал на колени и принялся усердно молиться. Остальные ждали внизу, беспокойно переминаясь с ноги на ногу и переговариваясь вполголоса.

Когда репетиция, наконец, закончилась, и лучи погасли, Сулейман слез с крыши и важно объявил собравшимся:

— Мне было откровение Аллаха. Я узнал сейчас великие истины.

— Какие? Какие? — зашумели вокруг.

Но лицо Сулеймана сделалось строгим, надменным.

— Вы недостойны их познать, ибо только праведник может получать послания Всевышнего. Но знайте же, что Аллах недоволен. Он посылает своё предупреждение. Люди погрязли в пороках, пьянстве, разврате. Только вера в Аллаха и жизнь по исламу могут спасти вас.

— Мы верим, Сулейман, верим. Ты только объясняй нам великие истины ислама.

Но он, окружённый возбуждённым галдящим народом, не сказал ничего более и важно удалился в дом.

Через пару месяцев яйцо протухло и стало вонять. Нередко заходивший в гости к соседу Закир не удержался и съехидничал: мол, как же так, ведь божественное яйцо не может протухнуть.

Сулейман однако, не моргнув глазом, ответил, что получил от Аллаха новый знак и сейчас ему предстоит совершить нечто важное.

— Важное, очень важное, — качая головой, говорил он.

— Э, а давай я это на камеру сниму, — борясь со смехом, тут же предложил Закир. — Это же для истории должно остаться. Чтобы все люди потом увидели.

Сулейман не возражал.

— Неси сейчас сюда свою камеру, — сказал он. — Я не могу ждать.

Когда Закир быстро сбегал домой и, вернувшись, навёл на него объектив, Сулейман неожиданно схватил шило, проделал им дырку в яйце и, запрокинув голову, залпом выпил всё содержимое. Отвратительное зловоние вырвалось наружу и вмиг распространилось по всей комнате.

Закир сморщился и отвернул лицо, торопливо принявшись кашлять. Теперь смех рвался наружу одновременно с рвотным спазмом.

Запись-то поистине вышла историческая: «святой» человек выпивает тухлое яйцо с фальшивой надписью.

Сулейман тем временем вытер губы и, глянув на него округлёнными, рыбьими заявил:

— Я познал вкус рая.

Как он не отравился насмерть, Закир так и не понял.

— Наверное, горький всё же оказался рай на вкус, — говорил он потом Милану. — Там такая вонь стояла, что меня чуть не вырвало. Сказал бы сразу, что ему рай из яйца нужен. Я бы для него за полчаса целую клетку таких райских яиц наделал.

И парни рассмеялись громко.

Санкт-Петербург январь 2006 г.