Жизня

Детство

Все называют детство самой счастливой порой. Согласен. Только я бы добавил: еще и самой светлой. В основном. Почти у всех. Мне искренне жаль всех тех, у кого не было детства, или у кого оно рано кончилось, или было недостаточно светлым.

У меня было все — и детство, и достаточное количество света в нем. И свет не исчисляется двумя килограммами мандаринов на Новый год или мультиками по черно-белому телевизору. И количеством подарков на день рождения он тоже не исчисляется.

Когда тебе восемь, то набор пластмассовых венгерских солдатиков — это предел мечтаний. Машинка на радиоуправлении — это сладкий сон, который ты готов видеть хоть среди бела дня. Но были ли у тебя тогда солдатики, купили ли тебе машинку, потом, спустя уже много лет, это уже не имеет значения. И став взрослым, ты понимаешь, что теперь этот пылящийся на чердаке хлам вовсе не важен, но еще ты понимаешь, что там, в детстве, для тебя — ребенка, это тоже было не самым главным.

Главным, что было и что должно быть главным, — это мама, это семья, это друзья, это любимые животные, все то живое, что тебя окружает, кто дает этот свет, который будет освещать тебя изнутри, всегда, что бы ни было после. После. После детства.

Я себя помню очень рано. Иногда мне даже кажется, что я помню лица, наклонившиеся надо мной, когда я лежал в детской коляске (хотя сейчас я склонен считать, что это мне запомнился кадр из какого-то фильма).

Личностью я себя тоже ощутил очень рано, лет в пять. Тогда мне попала заноза в палец и я не смог ее вытащить. Какой-то друг, в упор не могу припомнить эту сволочь, сказал мне, что это все, конец — заноза из пальца дойдет до сердца, и я умру.

Это самое первое яркое впечатление из детства: мне пять лет, я иду из детского сада домой, в сандалиях и шортах, по пригорку, недалеко от своей Деревни (дети почему-то не любят дорог, они вечно срезают где попало, а если дорога идет прямо, то ползут по кустам). Так вот, я иду, высоко, передо мной вся деревня внизу, детсад сзади, далеко слева школа, в которой я еще не успел побывать, — и я мысленно прощаюсь со всем этим, готовясь умирать. Обстановка спокойная, в меру трагичная, ветрено. Но я не плачу, так — значит, так.

Не знаю, что было дальше, — раннее детство я помню кусками, — но раз я до сих пор жив, стало быть, заноза прошла мимо.

Мне шесть. Улица, скоро вечер, мы играем в войнушки. Я с автоматом и со своим другом, залег за камнем недалеко от моего дома. Вдруг кто-то сзади выхватывает припасенный за поясом пластмассовый пистолет и тычет им в спину. Оборачиваюсь — отец. «Папа, не мешай!» Сильные мозолистые руки шофера, черные с кровавыми подтеками — ремонт. Идет с работы. Трезвый. Счастье.

Удивительно, какие именно куски сохраняет из детства память. Мне семь. Мама лупит меня по голым ногам в шортах резиновым шлангом — соседские девочки сказали, что я кидал камни и разбил у них окно. Кидал не я, я только стоял рядом и смотрел, как их дразнили теми камнями другие пацаны, да и в тот день у многих вылетели окна — на соседнем карьере снова переборщили с динамитом. Но шлангом получил я. Очень больно. И еще сильнее — обидно. Ни за что… Меня редко били, всего несколько раз — и всегда за проступки других.

Кстати, про карьер! Разве рядом с вашим домом не добывают камень в открытом карьере? Странно. Рядом с моим добывали. Очень близко. И взрывали его периодически, каждый день, в обед. Всегда неожиданно выла сирена, два раза: длинный гудок и короткий. Потом, после паузы — взрыв. Если успеть выбежать во двор и угадать, куда смотреть, то можно увидеть на горе небольшое облачко пыли.

Восемь лет. Друзья, как всегда, пришли с утра в гости, мы насобирали в огороде полную банку колорадских жуков и построили для них из песка и хлама концлагерь…

Вечером мой день рождения. Куча гостей — друзья родителей. Дарят подарки, в основном деньги — такие красивые, важные бумажки, красненькие или синенькие, с профилями Ленина. Вроде бы приятно, радостно — как взрослому. Потом, утром, ты их отдаешь маме. У тебя их даже не просят, ты их сам отдаешь — так положено. Потом тебе на них что-нибудь покупают или они идут на семейные нужды, на поправку бюджета после праздничных трат — тетей и дядей надо было хорошо кормить и поить. А у тебя остается чувство пустоты, обмана. И я перестал любить бумажки с профилем Ленина на свои дни рождения.

Если сейчас кто-то придет на праздник моего ребенка с деньгами вместо подарка, то я ему не завидую — я бываю иногда сам себе страшен.

Деньги для ребенка ничего не значат. В первом классе я нашел в школе, на спортплощадке, полтора рубля! Я не знал, что с ними делать. Состояние такое, как если бы я сейчас нашел миллион долларов одной бумажкой с пометкой для ультрафиолетовых ламп «Помечено УБЭП», — огромная куча денег, а деть некуда. Тогда мне давали десять копеек в день на обед, хватало на большую булочку с тестом. А тут — полтора рубля. Не зная, куда деть, и не признаваясь родителям, я их где-то припрятал, затем потерял и успокоился — чемодан без ручки, баба с возу, ну и так далее…

Девять. У нас появилась машина. Старый «Москвич». Мы стали иногда ездить на море — не на убойно душном и медленном автобусе, не на бортовом колхозном «газике» с деревянными скамейками, а на своей машине! Я не считал, что это круто, тогда не было такого понятия — просто удобно и быстро.

Самое интересное в поездке на море, это когда начинаешь подъезжать и еще издалека пытаешься увидеть его полоску, немного отличающуюся по тону от синего неба. Когда машина поднимается на последнюю горку и ты, наконец, его видишь — тоненькую черту под краем неба — море! Скоро. А счастье — уже сейчас.

Десять. Улица возле моего дома, вечер, сумерки. Мы играем в прятки. Пацаны и девчонки. Уже почти темно. Еще чуть-чуть — и вообще ничего не будет видно. Но еще можно играть, еще чуть-чуть. И главное, очень хочется, как можно дольше. Все в сборе, все разыгрались, всем весело. Пробегая мимо своей калитки, чую запах жареной картошки из летней кухни — скоро позовут кушать, а из комнаты, где стоит телевизор, через открытое окно доносится музыка заставки «ТАСС уполномочен заявить» — сразу после ужина можно еще успеть досмотреть серию.

Самая запавшая мне в память картинка из детства, закрываю глаза и все еще вижу: улица, сумерки, игра, запах картошки и звук заставки — хочется замереть и прожить в этом месте вечность — хотя, наверное, этот миг и есть уже для меня вечность.

Если вы в детстве не провели хотя бы одно лето в деревне, если вы никогда не играли с друзьями в прятки в сумерках — значит, у вас не было детства, на которое заслуживают все дети.

Одиннадцать. Наша улица: я, Макар, Саня и Таксик окончательно объединились с компанией соседней улицы: Лелей, Барсуком, Олегом и Беланом.

Лето. Вместе играем в чижа на асфальте — надо кидать по очереди палки и сбивать две, стоящие друг на дружке, консервные банки. Палки потом надо толпой подбирать, а тот, кто водит, охраняет чиж и салит тебя своей битой. Можно подобрать свою биту и попытаться сбить чижа. Получить палкой по пальцам — ощущение из детства.

Леля — заводила, лидер, лет на пять старше меня; он почти взрослый, вечно ходит в трико и майке, шутит и издевается — ему можно.

Макар — толстый и здоровый, мой сосед, из тех друзей, знакомство с которыми в песочнице детская память обычно не хранит; он на четыре года старше меня. Макар мой близкий друг, поэтому меня никто особо не трогает.

Саня и Таксик — одноклассники, на год старше, живут через три дома от меня, только по разные стороны.

Барсук — единственный, кто младше, но он сосед Лели, поэтому его тоже никто сильно не обижает, кроме самого Лели, но тот обижает всех.

Олег — недоразвитый, дебил-переросток, тоже намного старше меня, но он адаптированный и не всегда буйный.

Белан, как и Саня, — из хорошей семьи местных интеллигентов — деревенских руководителей.

У нас была веселая компания, или, как сейчас говорят, но раньше не говорили — тусовка. В школе мы друг с другом почти не общались, так как учились все в разных классах, но почти все свободное время проводили вместе.

В двенадцать мне купили велосипед, как почти всем в нашей компании, — и тут началось: наезды на клубничные поля и яблочные сады, гонки со сторожами, кроссы по трассам и пересеченным местностям, включая водные преграды, регулярные заезды на пруды и прочее и прочее… Падения, ссадины на локтях и коленях, и так не успевавшие полностью заживать, перестали заживать вовсе… И зачем мы с Саней решили поспорить, кто дальше проедет на велике без рук и без тормозов с вон той, вроде бы не шибко крутой, горы? Саня проиграл, тормознув перед стаей гусей, я выиграл шрам на левой щеке, не сходивший несколько лет, гусь получил вывих крыла, моя мама — легкий инфаркт, когда меня дотащили домой, — короче, довольных было мало… Но без этого было нельзя жить.

Тринадцать лет — апогей футбола. Мы играли в него уже несколько лет — и весной, и осенью, и немного зимой, но с летом ничто не могло сравниться, и особенно — с этим! Построено два стадиона на пустырях. Матчи с другими улицами. Победы и поражения. Драки после игры — один на один, все смотрят, никто не мешает.

Почти каждый день, когда спадает жара и оказана посильная помощь по хозяйству ближайшим родственникам, слушаешь, ждешь только одного звука — не начали ли бить по мячу на соседней улице, — это значит, что будем играть дома. Если же раздается мерный стук мяча об асфальт — это Леля вышел из дома и вовсю стучит мячом по пути со своей улицы на нашу, — значит, сегодня идем играть куда-то большой толпой! Быстро переодеваться! Носки, летом! Сажусь на крыльцо и шнурую кеды. Шнурую быстро, но тщательно — чтобы потом не перетягивать. Время идет медленно. Очень медленно. Минута на шнуровку кажется часом. Напряжение достигает предела. Последний узел — готово! Пулей выстреливаю с места и проношусь десять метров до калитки, на выходе не всегда успевая потрепать не всегда успевающего выбежать из будки пса, выскакиваю на улицу. Там — наши! Там — футбол! Игра начнется еще нескоро, но мучительный обряд шнурования позади. Жаркий летний день, за который не произошло ничего стоящего, позади. Сейчас будет футбол. И я тоже буду играть. Вместе со всеми. До вечера. Дотемна. До потных футболок и гудящих ног. До ссадин и мозолей — играть. Боже, как это здорово! Спасибо тебе, что все это было!

Четырнадцать лет. Детство начало заканчиваться. Медленно, но уверенно и бесповоротно. Кто-то пошел в армию, кто-то поехал в Город учиться, у кого-то появились другие интересы — компания распалась.

Когда я был маленький, размер мира считал таким, каким его видел, — то есть мой мир ограничивался линией горизонта. Мы жили в предгорье, поэтому линия эта была не сильно далеко, и вокруг почти везде была возвышенность, поэтому мир образовывал вокруг меня как бы большую чашу, ограниченную соседними горами, пригорками и полями. Мир для меня ограничивался, но не был ограничен. Он был полон — полная чаша детского счастья.

Когда я был маленьким, то думал, что вечером солнце, заходящее за гору, прячется за ней в большую сетку, прикрепленную, наподобие сеток в плацкартных вагонах, к задней стенке горы. А за горой нет ничего: я ведь ничего не вижу — значит, там ничего нет. Солнце жило ночью в той сетке, а с ним еще несколько маленьких солнышек — такая вот солнышкина семья, и не было им там ни скучно, ни тесно. Не помню, в какой момент своей жизни я понял, что этой сетки нет, и что есть мир и дальше за этой горой. Не помню я и когда чаша этого детского мира перестала существовать. Перестала, и все. Остался только свет, свет из детства.

Прошло пятнадцать лет. Я давно уже живу в Городе, в Деревне бываю редко.

Макар поблукал, погулял немало лет — и вернулся, пополнил компанию деревенских спивающихся полубомжей.

Саня уехал в другой город и тоже бывает очень редко.

Таксик, как и вся четверка с нашей улицы, потерял отца, только того доконала не какая-нибудь болячка от пьянки — он повесился сам, но от все той же пьянки. Брата его застрелили еще раньше, поэтому немудрено, что Таксик со своей мамой теперь ярые сектанты.

Леля вернулся домой, женился, обрюзг, но по-прежнему шутит.

Олег, как и Макар, давно уже спустил на себя зеленого змия, а тот не разбирает, умный ты или дурак, — ест всех подряд.

Барсук чуть не сел, но пока еще ходит, как-то занимал рубль.

Белан ездит на КамАЗе.

Детство кончилось, оно больше не живет в этих местах. Места остались те же, и люди вроде те же, но все по-другому.

В детстве мы все делаем бегом, все нам некогда — мы спешим, нам везде интересно, везде надо успеть. Энергии хватает — времени нет. Все кажется нам слишком медленным, тянется слишком долго. Школа никогда не кончится. Не то что десять лет — этот звонок с урока, кажется, вообще никогда не зазвенит!

Мальчику, скачущему на одной ноге и догоняющему дедушку-велосипедиста, абсолютно все равно, как он выглядит со стороны, — он спешит, ему бегом, его переполняет. Я не хочу быть медленным, я не хочу никуда не спешить. Я никогда не хочу думать, как я выгляжу со стороны. Хочу, чтобы меня переполняло. Пусть детство прошло, но я буду скакать на одной ноге.