Жизня

Макары

Макар жил через забор. Он был моим соседом и главным другом детства, из тех, знакомства с которыми ты не помнишь — ты знал их всегда. Его звали Игорь, он был довольно крупным и еще более толстым. Усы у него начали пробиваться класса с четвертого и окончательно пробились где-то к седьмому. Макар был на четыре года старше. Я никогда не имел старшего брата — у меня был Макар. Он меня многому научил. Полезного, правда, в этом было мало, а хорошего еще меньше. Макар не был хулиганом или, тем более, заводилой, он был как бы тихоня, много читал, в основном историческое что-нибудь, но учился не очень.

Он был неглупым, хитрым и, наверное, с подлецой, однако при этом отнюдь не злым. Но это если смотреть со стороны. А если смотришь достаточно близко, или хотя бы через соседский забор, то Макар был весьма хорошим другом. Несмотря на большую для детского общения разницу в возрасте, мы очень дружили, он был моей защитой, правда не слишком авторитетной. Но потом его детство закончилось, и Макара забрали в армию, а мое еще некоторое время продолжалось.

Но пока наше детство шло вместе, мы занимались многими интересными вещами: вместе гуляли в лесу с собаками, играли в футбол и чижа, катались на великах, ходили купаться на пруд, мастерили деревянные винтовки с резинкой, стрелявшие шпильками из гвоздей, и делали еще кучу всего того, что обычно делают обычные пацаны в деревнях. Он научил меня курить, а потом играть в карты — сначала просто, а потом на деньги. Макар лучше всех играл в триньку, а я постоянно проигрывал, и многие ему проигрывали, но небольшие суммы — больших у нас никогда не было. А Макар играл очень хорошо, хитро, умело махлевал и почти всегда оставался в плюсе.

А зимой мы с Макаром как-то играли в хоккей! В основном мы играли в футбол — с ним и другими парнями или просто пасовались друг с другом на улице или в его дворе. Но по телевизору мы, кроме футбола, смотрели еще и хоккей, поэтому у нас были куплены клюшки — на тот случай, если в Крыму выпадет снег и не успеет растаять к тому времени, когда мы вернемся из школы. Клюшки пролежали по чердакам и чуланам пару лет — и вот, наконец, выпал красивый снег, белый и легкий. Мы у Макара во дворе утоптали небольшую площадку, поставили две скамейки — в качестве небольших ворот, и начали играть в настоящий хоккей с шайбой — естественно, не на коньках, а в такой вот хоккей на ногах. Все шло прекрасно, кто-то кому-то забивал, небольшая площадка была полна восторга, пока я, замахнувшись чересчур сильно, не треснул Макара, стоявшего сзади, клюшкой по голове. Я ничего такого особого даже не почувствовал, а он завопил очень громко: «Ай! Ай!» — и, закрывая закровившей рукой рассеченную бровь, убежал в дом. Я постоял немного один на этой нашей хоккейной площадке, посмотрел на меленькие аккуратненькие красные кружочки на белом, хорошо утоптанном снегу — и поплелся домой, неся клюшку на плече. Больше мы в хоккей не играли. Я даже потом не просил у него прощения. И не потому, что я такой невежливый или нечуткий. Просто у пацанов, там, в детстве, так не принято — просить прощения. Там если напорол, как я с той клюшкой, то просто стоишь рядом, или говоришь что-то типа: «Дай посмотреть» или «Ничего страшного», ну а если там, куда тебе дали посмотреть, все-таки страшновато, то: «Это надо в больничку!».

Между нашими с Макаром дворами забор был из крупной проволочной сетки, и мы постоянно перелазили через него друг другу в гости. Можно было, конечно, ходить и через калитку, но через забор это было как-то ближе, и по расстоянию, и по-людски. Макар перебирался через забор только в редких случаях, потому что сетка к нагрузкам в сто килограммов относилась крайне плохо, но зато я — легкий и худенький — летал туда-обратно по несколько раз на дню. Сетка в том месте, где мы постоянно лазили друг к другу, со временем сильно прогнулась и провисла, меня за это ругали, но от проторенного пути к другу я все равно не отказывался. Так как Макар отваживался лезть через забор крайне редко, то если я был ему нужен, он просто подходил к нему и звал меня — я прибегал и мы часто подолгу с ним трендели у этого забора. Пацаны не умеют говорить просто так, они обычно говорят по делу, пусть маленькому, но все же для них очень важному, и иногда это затягивалось.

Никогда не забуду, как однажды я бегал от своей калитки к Макаровому забору — советоваться с ним по поводу сделки с микромоторчиками. Микромоторчики — это такие маленькие моторчики, которые выламывались из каких-то старых советских электроприборов и из них умелые ребята мастерили самодельные микромашинки. Эти микромашинки ездили с помощью этих моторчиков и от батареек. А у меня в то время были только машинки, которые ездили от руки. А что для семилетнего сельского мальчишки означала машинка на батарейках в то время? Это была недосягаемая мечта! Он даже не представлял себе, что существуют машинки еще и с дистанционным управлением (на шнурке, а не на радио, конечно) и что о них тоже можно мечтать. Поэтому особо находчивые ребята мастерили себе машинки сами. Сами или с помощью пап — это неважно, главное, что такие парни и такие машинки существовали. И вот двое таких маленьких счастливчиков с одной такой машинкой в руках однажды постучались в мою калитку к такому, еще меньшему, мне. Они откуда-то прознали, что у меня есть два новых замечательных микромоторчика. По-моему, я одного из этих парней знал и сам ему о них и рассказал, наверное, — ну, не следили же они, в конце концов. Но неважно, главное — они пришли, и им нужны были эти два микромоторчика, а я мечтал о машинке на батарейках или, хотя бы, наборе пластмассовых венгерских солдатиков — индейцев, или, на худой конец, ковбоев, — пираты у меня уже были, а о викингах мечтать было бесполезно — их было вообще не достать. Поэтому на предложение ребят — отдать им микромоторчики просто так — я ответил, что мне надо подумать, и, оставив их сидеть на скамейке у калитки, побежал к забору звать Макара: советоваться. Макар как человек опытный — четвертый класс это уже, как-никак, полжизни за плечами, — подумав, предложил просить мне за два моторчика настоящую машинку на батарейках или, в крайнем случае, двадцать викингов. Я побежал обратно к калитке. Ребята выслушали наше предложение спокойно и сказали, что у них ничего нет, — зато показали, как ездит их самодельная машинка. Назвать то, что ползало по моей скамейке, машинкой, могли лишь очень маленькие мальчики, к тому же наделенные определенной фантазией, и это если смотреть под определенным углом, например с низкой точки, как оно на тебя ползет. Но я входил в число таких мальчиков: то, что переваливалось по деревянному настилу, произвело на меня неизгладимое впечатление — и я снова побежал к забору.

Так я бегал туда-сюда около часа, за который мы с Макаром постепенно уступили в наших условиях до десяти хотя бы индейцев, ну или двух таких вот самомашинок. Макар явно хотел остаться в тени этой сделки, но я думаю, в случае удачи он рассчитывал минимум на пятьдесят процентов от прибыли. Однако мальчики ответили мне, что за то время, которое я бегал по двору, солдатиков у них не прибавилось, а менять два микромоторчика на две готовые машинки, для которых эти моторчики пусть главная, но не единственная часть, как-то совсем невыгодно. Выгодно ли мне отдать им эти микромоторчики просто так, они не сказали, а я не спросил. В итоге сделка так и не состоялась, а моторчики, так резко взлетевшие в моих глазах в цене, случайно попали под дождь, вздулись, из них полезла ржавчина, и они поехали на мусорку. А мне через год, на день рождения, подарили танк, на пульте управления, который, естественно, крепился к нему довольно коротким, метровым, проводом. Но зато им было удобно дергать и поправлять танк, если он застревал где-то. На улицу танк не выезжал, он был комнатным.

У Макара была большая семья. Его родители, дядя Миша и тетя Катя, были натуральными хохлами, с соответствующим выговором и повадками, они переехали в Крым откуда-то с Украины. Все довольно толстые, особенно тетя Катя, и настоящие колхозники — хотя она проработала всю жизнь в городе, на заводе, в каком-то тяжелом цеху, и, несмотря на свои больные ноги, ездила туда каждый день на автобусе. Дядя Миша был толстый не равномерно объемно, как его жена, — у него просто было пузо, и он ходил с ним вразвалочку. Однако ходил он мало, потому что работал шофером на самосвале и все больше ездил за рулем. Еще Макар имел сестру и старшего брата. Сестру звали Светка, она была лет на пять старше Макара, довольно глупая и некрасивая (самым ярким в ее внешности были вечно выводимые и, наверно, поэтому непобедимые угри). Но Светка хотела быть певицей, фанатела по Софии Ротару и собиралась поступать куда-то туда, где берут в певицы. Мои двоюродные сестры, приехавшие к нам на лето, прознали об этом Светкином устремлении и, конечно же, не упустили случая устроить проверку ее певчих талантов — чтобы она могла немного потренироваться перед экзаменом. Поздно вечером Светка давала концерт, стоя со своей стороны забора, ну а с нашей стороны под кустами ползали на карачках и давились от смеха две малолетние интриганки, потому что слушать стоя, как поет Света, было невозможно. Примерно так же ее оценила потом и приемная комиссия, которая берет в певицы, но, как оказалось, не всех, — и Света, как и ее мама, пошла работать на завод. Сейчас по телику сплошь показывают идиотов без голоса и слуха, лезущих в различные шоу для талантов, но тогда это было еще в новинку.

Старший брат Макара, Валерка, был тоже из простых — не образованных и не одаренных, зато и без амбиций. Он сразу после армии пошел работать шофером в колхоз, как отец. Затем женился на местной учительнице, родил с ней двоих детей — умненькую девочку с огромным родимым пятном в поллица и обыкновенного мальчика.

В нашей семье выходные редко отличались от будней, а у Макаров, когда все это семейство собиралось вместе, частенько бывало очень шумно. И я бы не сказал, что мы особо дружили с ними семьями, как это бывает в городе — ходят друг к другу в гости или ездят куда-то вместе. В деревне хорошие соседи живут как одна семья, только что забор есть и деньги хранят по разным подушкам. Это уже не соседи, это уже родня. Так было и у нас с Макарами.

Я знал Макара всю жизнь — это его кличка, производная от фамилии, а когда чуть подрос, то с удивлением обнаружил, что у взрослых тоже есть прозвища или клички. И отца Макара, дядю Мишу, его друзья тоже кличут Макаром — фамилия-то у них одна, а взрослые — это лишь подросшие дети, и думают часто одинаково.

Макары всегда питались очень хорошо. Даже не то что хорошо, а просто много. Да, вот так лучше: ели просто и много. Тетя Катя после работы всегда шла из магазина с огромными котомками — если хлеба, то шесть булок, если молока, то столько же больших бутылок в стекле. Поэтому в их семье все были очень откормленные, но самый закормленным был, конечно, Макар — мой Макар. Он был больше отца и больше брата, и в восемнадцать лет, перед армией, выглядел уже под тридцатку.

Когда Макара забрали в армию — это было в 90-м году, за год до развала СССР, — то зачем-то отправили служить на Дальний Восток. И вот его родители узнали, что их сына отправляют на другой конец страны, и что он полетит вместе с другими призывниками гражданским самолетом, и что можно приехать проститься в аэропорт. Они узнали это в самый последний момент, машины у них своей не было и мы поехали на нашей. Тетя Катя собрала две сумки еды, и мы с ними и моим отцом приехали в аэропорт. Но то ли они напутали время, то ли опоздали из‑за готовки еды, — ни призывников, ни Макара мы уже не застали.

Я вбежал по лестнице на второй этаж, чтобы сверху найти друга в толпе, но видел лишь дядю Мишу и тетю Катю, растеряно ищущих своего сына на открытой площадке, перед зоной вылета. Дядю Мишу — с его пузом и походкой вразвалочку, вышагивающего среди отлетающих, и тетю Катю — на опухших и толстых ногах, потерянно семенящую с двумя котомками в руках, куда, кроме домашних продуктов, наверняка были заботливо уложены еще и сигареты, и бутылка самогоночки. А Макара не было нигде — он уже улетел. Мы походили еще немного, разводя руками, и поехали домой.

А потом треснул и рассыпался Союз — и треснула-рассыпалась жизнь у очень многих. Стало неимоверно тяжело жить практически всем, в том числе и нам, и Макарам. Но им не везло больше. Светка, неудачно выйдя замуж за вроде бы внешне нормального, даже вполне симпатичного — в отличие от самой Светки, парня из небольшого городка, жила с мужем плохо. Он оказался неуравновешенным и нервнобольным. Я видел его всего пару раз и однажды, стоя за ним в очереди за хлебом, долго смотрел, как он постоянно дергает головой и плечами без всякого повода, — было ясно, что с ним что-то неладно. Потом он начал еще и пить, бить Светку и выгонять из дому. Она периодически возвращалась с маленькой дочкой к родителям — иногда с машиной вещей, иногда налегке. Так продолжалось, пока ребенок не подрос и не начал жить теперь уже у бабы Кати постоянно. Внучка была весьма крупная, в их, Макарову, породу, и тоже совсем не симпатичная и не слишком умная. Не симпатичным и не слишком умным девочкам как-то особенно тяжко живется. А Светка крейсировала к мужу или еще куда, уже одна, навещая дочку все реже.

Валерка начал пить. Ну, пили и в семье Макаров, и в остальных всегда, — просто, когда нет работы и денег, это становится основным занятием, очень малоприятным на вид и на запах. Жена с детьми от него уехала, сначала в наш город, потом в другой — побольше и подальше. Валерка тоже вскоре поехал в город, хоть за какой-то копейкой — в деревне работы давно не было. Но нигде он особо не задерживался — платили мало, а пить надо было уже много.

Дядя Миша тоже пил, но запоями, основательно. Лет через пять начал сильно болеть — сахар, как говорили. Через два — слег, и еще через год — умер, тихо, на своей кровати возле печки, уменьшившись в объемах в несколько раз.

Сам Макар, как только не стало большой страны, удрал из своей части, кое-чего там прихватив. Добирался он из Хабаровска домой несколько месяцев, торгуя тем, что прихватил, или еще чем. Его поначалу искали, а потом, когда стало совсем ясно, что это уже другая страна, — бросили, но паспорт получить он не смог. Когда Макар, наконец, попал домой, исхудавший, с землистым лицом, со следами чиреев на руках — ему не подходил тот сырой климат и он там гнил заживо, — я его еле узнал. Он повзрослел и сильно изменился, не только внешне. Я тоже изменился, пусть не так сильно, но все же. Мы поздоровались у нашего забора, недолго поговорили о чем-то и разошлись.

Немного откормившись на мамашиных харчах, Макар через некоторое время пропал, но теперь уже из дома. Год о нем не было ни слуха, ни духа. Кто-то мельком видел его в городе на рынке и, судя по одежде и окружению, сразу записал в бандиты. Но в то время всех, кто отличался от бомжей и деревенских, окрещали рэкетирами. Но у Макара никогда не было бандитских наклонностей и, зная его страсть к азартным играм, деньгам и мухлевке, я понял, что он, скорее всего, стал игровым. А через год я уже сам его встретил — на вокзале. Я опаздывал на электричку домой и быстро шел к перронам, он тоже куда-то спешил, но в обратном направлении. Мы разминулись на небольшой вокзальной площади, полной народу, не сразу узнав друг друга. Затем одновременно остановились — и обернулись. Макар теперь был похож даже больше на бомжа, чем на деревенского, — по крайней мере, я, бедный студент-первокурсник, выглядел по сравнению с ним просто щеголем. Видимо, в его жизни что-то в очередной раз круто изменилось и, судя по его забитому взгляду, он не особо хотел об этом рассказывать. А я очень спешил, и мы, пару секунд постояв так и посмотрев друг на друга с расстояния в десять метров, разошлись — каждый в свою сторону.

Через несколько лет Макар вернулся домой, к маме. В деревне он пил, как все, и делал долги, потом снова пропадал. Когда его не было, регулярно приходили и приезжали его кредиторы. Тетя Катя поначалу выплачивала его долги, пока могла, а потом — просто плакала. Она к тому времени уже совсем плохо ходила. Но поскольку завод давно закрыли, а пенсия была грошовая, ходить ей приходилось очень много. Зимой — в лес за хворостом (газ они не провели — не было денег, уголь тоже бесплатно не дают, а если не топить печь, то совсем холодно жить). Летом в лесу она собирала шиповник, кизил и еще что-то там, а также копала людям огороды, что-то выращивала на своем и все везла на рынок в город на электричке — а до нее, как и до леса, очень неблизко… Копеечку заработает — себя покормит и внучку, и Макара, если он дома. Много чего она делала. Ноги еле ходили, но делала. От цветущей, дородной тети Кати остался лишь платок и больные ноги какой-то старухи, а какие глаза у нее были, уж не знаю — в них я старался не смотреть.

Макар, пока был еще ничего, в более-менее кондиционном виде, успел пару раз поджениться. Дамы, конечно, были еще те, но зато хорошие собутыльницы. Что-то там говорили про умершего малолетнего ребенка, но я особо не в курсе. Макар же потихоньку спивался и опускался. Невесты, даже самые распоследние, на него уже не зарились. Он где-то пытался подрабатывать — у матери деньги были далеко не всегда, а в долг уже никто не давал. Однажды зимней ночью, где-то — не у нас в деревне, а, кажись, в городе — по пьяни замерз и отморозил себе ноги. В больнице из‑за начавшейся гангрены ему отрезали их по колени. Долго не выписывали, потом долго никто не мог его перевезти, потом он лежал дома. Но, в конце концов, Макар вышел и начал ковылять по улице на своих заживших культяпках. Пенсию по инвалидности он оформить не мог, так как с той поры все никак не мог получить паспорта, но перестал сильно пить.

Я хоть и нечасто бывал тогда в деревне, но мы однажды встретились. У меня к тому времени, как назло, была уже хорошая машина, но проезжать на ней по деревне и видеть озлобленные лица некоторых односельчан, считающих, что я украл ее лично у них, было не очень приятно. А тут еще я встретил Макара. Он весьма бодро переваливался по улице, а я ехал ему навстречу. Я остановился, он подошел, окно было открыто. Макар оперся о дверцу и мы поздоровались. Я, сидящий в машине, и он, стоящий на своих полуногах, — наши лица оказались на одном уровне. Меня это сильно поразило, и я не знал, о чем говорить. Макар закурил, сказал что-то доброжелательное, и мы сразу замолчали. Он щурился на летнем солнце, и нам нечего было сказать друг другу — как тогда, на вокзале, или еще раньше, у забора. Мы постояли так немного, потом я поехал, а он пошел своей новой, раскачивающейся и «купированной», походкой.

Но окончательно Макар пить не перестал, и ближе к зиме он снова где-то заснул на улице пьяный, замерз и умер. Не знаю, горевала ли тетя Катя, меня тогда не было, но лицо ее особо не изменилось — на него уже давно было страшно смотреть — разве что стало еще чернее.

Подросла и, едва закончив девятый класс, уехала от своей бабки и последняя внучка. Валерка со Светкой, считай, уже не приезжали. Прошло несколько лет — и баба Катя тоже умерла. Прибежала соседка и сказала, что тете Кате плохо. Пришли смотреть, и сразу стало понятно, что ей не плохо — ей уже все равно.

Их дом стоит теперь пустой и разбитый, огород зарос, деревья засохли, вода и свет давно отрезаны. В доме пыталась жить какая-то семья, но внутри так уже все сгнило, что восстановить нет никакой возможности, и денег, как всегда, нет, — они и ушли. Говорят, что Валерка хочет из города вернуться, но не верится мне в это, да и жить в доме уже нельзя.

А забор — на месте, и прогнутая сетка — на месте, вот только перелезать не к кому.