Жорж Санд

Глава первая Два великих провинциала в париже

Она приехала измученная и замерзшая: дверца дилижанса плохо закрывалась. Взволнованный Жюль Сандо в Париже предупредительно встретил ее и отвез в квартиру Ипполита Шатирона на улице Сены в доме № 31. Около них сразу же собралась небольшая группа беррийцев: студент юридического факультета, журналист и пылкий республиканец Феликс Пиа, известный тем, что еще до «трех славных дней» заменил в одном зале для банкетов бюст Карла Десятого бюстом Лафайета, — подвиг, доставивший ему мимолетную славу; студент-медик Эмиль Реньо — наперсник и друг Жюля Сандо; гигант Флёри с пышными усами; основатель беррийского клуба в Париже Габриэль де Плане и самый богатый человек всей ватаги — Гюстав Папе по прозвищу Милорд, плативший всегда в театре за леденцы.

Попав в круг этих юношей, которые все были слегка влюблены в нее, Аврора почувствовала себя счастливой. Париж 1831 года опьянял:

Литература была не менее революционна, чем политика. Это было время великих романтических премьер, на которых матросские бескозырки бросали вызов буржуазной публике. В феврале 1831 года появился роман «Собор Парижской богоматери»; Мишле опубликовал свое «Введение во Всеобщую историю»; Бюлоз стал директором «Ревю де Дё Монд». Несколько позже Мари Дорваль, актриса, обожаемая юными бунтовщиками, создала роль Адели в пьесе «Антони», в которой Дюма встал на защиту незаконных связей и внебрачных детей. «Это волновало, возбуждало, будоражило настолько, что сейчас это даже трудно себе представить». Аврора и ее друзья, готовые выступить на защиту пьесы, находились в партере. В то время женщины сидели только в ложах и на балконе. Для того чтобы свободнее себя чувствовать и меньше тратить на одежду, госпожа Дюдеван стала носить мужской костюм. Ведь когда-то она ездила с Дешартром на охоту в блузе и гетрах, и теперь, переодевшись мужчиной, она не испытывала никакого смущения. Мода помогла этому переодеванию. Мужчины носили свободные рединготы, так называемые «помещичьи», которые доходили до пят, почти не подчеркивая талию. Аврора надела спасительный редингот серого сукна. Серая же шляпа и плотный шерстяной платок на шее делали ее похожей на студента-первокурсника. Но больше всего ее приводили в восторг сапожки. Ах, как было приятно освободиться от остроносых туфелек, скользивших по грязи, как по льду!

Но еще большая радость — освободиться от женского рабства. Идти под руку с каким-нибудь юношей и знать, что не услышишь, как в Ла Шатре, шепота; «Ну, конечно, это в духе госпожи Дюдеван!» А чтобы этот новый образ жизни чувствовался еще полнее, она порвала всякую связь со своим прежним миром. Она вспоминала о своем муже, только когда ей было что-нибудь нужно от него.

Эти письма были ее повинностью и всегда были краткими. Она нанесла визит в дорогой ее сердцу английский монастырь. Это был прощальный визит. Июльский пушечный выстрел вызвал в общине смятение. Матушка Алисия, печальная и озабоченная, уделила лишь несколько минут той, которая была для нее «дочерью». Аврора поняла, что светские друзья не многого стоят в глазах монахинь. Она навестила своих двух подруг из Котре, Джен и Эме Базуэн. Обе были замужем, стали графинями, богатыми женщинами, привыкшими к лести. Уйдя от них, она твердо решила больше с ними не встречаться; эти очаровательные девушки решили придерживаться в жизни благонамеренности и ортодоксальности. Это было их правом. Аврора Дюдеван предпочитала идти в человеческих дебрях независимо, с высоко поднятой головой, «скользя по льду, под сыплющимся снегом, засунув руки в карманы, иногда с пустым желудком, но зато с головой, полной мечтаний, мелодий, красок, форм, света, химер».

Однако надо было жить. Она не могла больше оставаться у Ипполита. Он часто приезжал в Париж, и ему самому нужна была квартира. А самая маленькая мансарда стоила триста франков в год. Привратнице за помощь по хозяйству надо платить пятнадцать франков в месяц. Трактирщику за обеды по два франка в день. На пенсию в три тысячи франков в крайнем случае можно было бы существовать, если не тратить денег на мебель и на книги. Она пыталась работать в библиотеке, основанной Мазарини. Увы! Она была очень зябкой, а библиотека плохо отапливалась. Зарабатывать деньги — вот что стало настоятельной необходимостью, но как? Расписывать гуашью коробки? Писать портреты за пятнадцать франков? Находились бедняки, которые готовы были делать их за пять франков. Но она сделала неудачный портрет своей привратницы и потому пользовалась плохой репутацией в квартале. Писать? А почему бы и нет?

Будучи ненаходчивой в разговоре, она становилась очень живой и остроумной в письмах. Короче говоря, она была рождена писателем и понимала это. Ей всегда доставляло удовольствие записывать свои впечатления. В своем багаже она привезла роман «Эме», который она написала в Ноане. Но можно ли сделать средством к существованию то, что до сих пор было для нее лишь развлечением? И как проникнуть в писательский мир?

Самым всемогущим человеком, которого она знала тогда в Париже, был Дюри-Дюфрень, депутат от Лa Шатра. Через несколько дней он уже стал для нее «моим старым добрым другом Дюри-Дюфренем». Он был учтив и мил со своей красивой землячкой; «ваш папа», говорили Авроре сторожа палаты депутатов, когда она приходила к своему депутату в кулуары; ему-то она и рассказала о своем намерении писать. Совершенно естественно, что человек с положением, у которого просят рекомендацию, прежде всего вспоминает о своем начальстве, — Дюри-Дюфрень сказал, что хочет представить ее г-ну де Ла Файету. «Не ищите так высоко, — сказала она, — знаменитым людям некогда и думать о второстепенных вещах». Тогда он заговорил об одном из своих коллег по палате депутатов, о господине де Кератри. Дворянин из Бретани, писатель, либерал в период Реставрации, он стал консерватором после 1830 года. Аврора Дюдеван читала его нелепый роман «Последний из Бомануаров»; в этом романе священник насиловал умершую. «Ваш знаменитый коллега сумасшедший, — сказала она Дюри-Дюфреню, — но можно ведь быть хорошим критиком и плохим практиком». Позже она рассказала, что встреча их была трагикомической. В 8 часов утра господин де Кератри, седовласый старик, принял ее с очень важным видом в прелестной комнате, где под розовым шелковым одеялом спала его молодая жена. «Я буду с вами откровенен, — сказал он ей, — женщина не должна писать. Поверьте мне, не делайте книг, делайте детей». — «Право же, сударь, — ответила она, давясь от смеха, — храните этот рецепт для себя». Но рассказ написан через двадцать лет после этой встречи, документы рассказывают совсем другую историю.

У нее была рекомендация от госпожи Дюверне, ее подруги по Ла Шатру, к литератору из Берри Анри де Латушу. С Латушем Аврору связывало многое: он был родственником Дюверне, а его отец был другом Мориса Дюпена; но у него была репутация неуживчивого человека. Гиацинт Табо де Латуш, «этот аристократ по рождению, ненавидел демократию, но находил удовольствие в демагогии». Его язык был столь изысканным, что сначала казался неестественным; на самом же деле это просто была его манера говорить. Он испробовал свои силы во всем: в театре, в литературе, в журналистике, в науке — и блистал во всем, но всегда во втором ряду. Его роман «Фраголетта», в котором женщина, переодетая мужчиной, вела непристойную жизнь, наделал шуму и привел в восторг Теофиля Готье. Латуш был посмертным издателем произведений Андре Шенье; он был одним из первых, кто познакомил Францию с Гёте, но самому достичь славы ему не удалось. Отсюда проистекало его болезненное самолюбие, способность быстро огорчаться и обижаться; больной желудок и расстроенные нервы. Превосходно разбираясь в чужих дарованиях, обладая редчайшим даром распознавать талант, Латуш сам не был талантлив. «Я создал больше авторов, чем произведений», — говорил он с горечью. Так, он был ворчливым учителем молодого Бальзака и очень мудро открыл ему Вальтера Скотта и Фенимора Купера. Однако Бальзак его не любил. Единственным человеком, горячо верившим в Латуша, был Шарль Нодье; его дочери так надоели неистощимые восхваления Латуша, что она говорила: «Какое счастье, что честь создания мира принадлежит богу, иначе мой отец приписал бы ее Латушу».

В глазах маленькой госпожи Дюдеван Латуш был великим человеком. Она отправилась к нему на набережную Малакэ; ее встретил довольно полный мужчина лет сорока пяти, с живым, острым взглядом и превосходными манерами. У него был приглушенный, мягкий, проникновенный голос, одновременно насмешливый и ласковый. В детстве он окривел на один глаз, но это ничуть его не изуродовало; только иногда в мертвом зрачке вспыхивал красноватый огонек, и «это придавало его взгляду какой-то фантастический блеск». Он имел большой успех у женщин: Марселина Деборд-Вальмор полюбила его трагической любовью и родила от него сына.

Латуш очень терпеливо выслушал чтение «Эме» — романа, который принесла с собой Аврора. Когда она закончила чтение, он спросил: «У вас есть дети, мадам?» — «О да! Но я не могу ни взять их к себе, ни вернуться домой». — «И вы собираетесь остаться в Париже и зарабатывать деньги пером?» — «Да, конечно». — «Досадно! Я не нашел тут и намека на успех. Послушайтесь меня, вернитесь домой». Упрямая, как настоящая беррийка, она тем не менее слушала его почтительно. Когда он ей сказал, что в книге отсутствует здравый смысл, она ответила: «Да, вы правы»; когда он сказал, что надо будет все переделать, она ответила: «Это я могу сделать». Казимиру она писала: «Между нами говоря, я никогда не столкуюсь с таким человеком, как Латуш». Но очень скоро ей стало ясно, что, «когда он выплеснет избыток ума», в нем проявляются доброта, преданность и великодушие.

Латуш только что стал во главе сатирической газеты «Фигаро». Во время революции 1830 года Латуш вместе с республиканцами сражался на баррикадах, а затем из духа противоречия стал сражаться огнем эпиграмм против короля-гражданина. Он предложил Авроре работать в редакции. Он с гордостью говорил о своих сотрудниках: «Это целое гнездо орлят, они еще покажут свою силу!» Газета писалась у камина в квартирке на набережной Малакэ. У каждого был свой столик. Аврора поместилась около самого камина и очень боялась испачкать белый ковер своего директора. Ему нравилось поучать, исправлять, давать указания и подбрасывать своим орлятам темы на небольших клочках бумаги, которую он сам же разрезал; на этих клочках должна была уместиться какая-нибудь статья или заметка для смеси (так назывался в «Фигаро» отдел хроники). Замечательный метод научить писать кратко, но это было как раз то, к чему новенькая чувствовала себя совершенно неспособной. Латуш припасал для нее сентиментальные рассказики, но это не помогало. «Я не понимала, как можно начать и кончить в рамках этого ограниченного пространства, и когда я только начинала начинать, надо было уже кончать, и для меня это было невыносимой пыткой». А тем временем в редакции не смолкали смех, разговоры. Латуш блистал остротами и был обаятелен в своей отеческой доброте. «Я слушала, веселилась, не делала ничего стоящего, но в конце месяца он мне давал двенадцать франков пятьдесят сантимов…»

Однако 5 марта 1831 года она одержала небольшую победу. В тот день она написала для смеси статью, высмеивающую правительственные меры предосторожности:

Весельчаки в кафе аплодировали, но король-гражданин был рассержен. «Фигаро» конфисковали. Госпожа Дюдеван какое-то время надеялась, что правосудие будет искать автора безымянной статьи и что ее арестуют.

Увы! Генеральный прокурор прекратил дело.

Что касается маленького Жюля, то он тоже дебютировал в литературе. Аврора сначала не решалась рекомендовать его Латушу: она знала, что Латуш скуп на поддержку. И только после того как она завоевала свое «право гражданства», она осмелилась показать Латушу статью Жюля. Статья понравилась. И Сандо тоже устроился в директорской квартире, тоже сидел за небольшим столиком, покрытым красивой скатертью. Несколько позже он принес в «Ревю де Пари» «невероятный» текст, который был написан двумя любовниками и подписан одним Жюлем. Директору «Ревю», Верону, текст понравился. «Я рада за Жюля. Это доказывает, что он добьется успеха. Я решила его приобщить к своей работе или, если хотите, приобщиться к его работе. Так или иначе он дает мне свое имя — ведь я не хочу оглашать свое, — а я ему окажу помощь, когда она будет ему нужна». Она очень настаивала, чтобы это «литературное содружество» оставалось в секрете. «Обо мне столько злословят в Ла Шатре, что не хватает только этого, чтобы меня добить». Не могло быть и речи, чтобы она писала под своим именем. Ее свекровь, овдовевшая баронесса Дюдеван, очень удивилась, что она живет так долго в Париже без Казимира, и спросила ее: «Правда ли, что вы собираетесь писать книги?» — «Да мадам». — «Хорошо, но я надеюсь, что на обложках книг не будет фигурировать имя, которое я ношу». — «О мадам, конечно, нет. Это вам не угрожает».

Сначала влюбленные подписывались: Ж. Сандо. Им казалось, что они обрели счастье. Аврора писала своему наперснику Эмилю Реньо:

Она защищала Сандо, потому что его не очень любили парижские беррийцы. «Это был человек безграничного ума, — писал впоследствии Дюверне, — но у него было черствое сердце, он был исполнен мелкого тщеславия и ложного честолюбия». Сандо, прекрасно понимавший эту неприязнь, жаловался на нее. «Ему не надо иметь много друзей, чтобы быть счастливым, но он ужасно страдает, когда сомневается в друзьях», — говорила Аврора. Она скорее по-матерински, чем как любовница, утешала его и заботилась о нем. Слабый здоровьем, он иногда забывал поесть; она следила, чтобы он был всегда сыт. Он не был трудолюбив; она силой усаживала его за стол, обращаясь с ним, как с сыном. Она любила проявлять эту нежную тиранию. Для нее работа была не рабством, а естественной потребностью.

Одним словом, она была бы в восторге от своей трудной богемной жизни, если бы не была разлучена со своими детьми. Ее брат присылал ей из Ноана письма, полные грозных предостережений: «Самое ценное, что у тебя есть в жизни, это твой сын. Он тебя любит больше всех на свете. Смотри, чтобы это чувство не потускнело». Слова Ипполита были суровы, но справедливы. Однако Жюль и Аврора твердо верили в то, что они создадут свободную семью, и Морис и Соланж будут вскоре с ними. У любовников был одинаковый вкус и одинаковые привязанности. «Они как безумные взбегали вверх по кривой и узкой лестнице и, вне себя от радости, врывались в свою маленькую комнату. Это был скромный уголок под самым небом, но зато до него никогда не доходил шум улицы… В нем не было ни обоев, ни ковров, но всегда были цветы; это создавало атмосферу вечной весны…» Кто не предсказал бы, что их любовь будет долгой!

Глава вторая От Жюля Сандо к Жорж Санд

В апреле 1831 года, исполняя данное Казимиру слово, она вернулась в Ноан. Она была встречена так, как будто бы возвратилась из самой обычной поездки. Ее толстушка дочка была хороша, как ясный день; сын чуть не задушил ее в своих объятиях; муж громко кричал и много ел. Она была довольна, попав опять в свой беррийский мирок, но сердце ее было в маленькой комнате на улице Сены.

Она поручила Реньо присматривать за Сандо:

Ей не терпелось вернуться в Париж. Что ей было нужно?

Ибо приехавший из Тура Оноре де Бальзак, протежируемый, как и Аврора, де Латушем, подружился с молодыми любовниками; он относился к ним умиленно-благожелательно. Время от времени он оживлял их мансарду шумными и веселыми остротами.

Приближался срок отъезда в Париж. Аврора поручила Реньо найти квартиру в Париже, так как Ипполит требовал, чтобы ему вернули его квартиру: «Жюль не сумеет это сделать, но вы, это другое дело…» Реньо сначала предложил комнату на острове Сен-Луи на пятом этаже.

Из чего видно, что снисходительность господина Дюдевана имела границы, которые, впрочем, было трудно определить. Добряк Эмиль предложил тогда трехкомнатную квартиру на набережной Сен-Мишель, в доме № 25.

Она попросила прислать ей план и размеры квартиры, чтобы привезти мебель из Ноана, так как, живя в Ноане, она думала только о своей жизни с Жюлем. Она ходила в лес, где когда-то она часто его встречала, чтобы помечтать о нем; она задавала себе вопрос, каким образом этот «двадцатилетний розовощекий ребенок» мог влюбиться в такую дряхлую хилую мумию.

Каждой влюбленной женщине горько думать, что она не встретила своего любовника тогда, когда она была еще девственной. Но Аврора очень хорошо знала, что она продолжает нравиться молодым людям. Ей было приятно сознавать, что и Реньо и Флёри влюблены в нее. Но этого ей было мало. Она мечтала о фаланстере вчетвером: «Мы настолько связаны друг с другом и любовью и дружбой, что каждый отдельный разговор становится у нас общим. Появляется ли у кого-нибудь из нас мысль, с которой не согласились бы мы все четверо?..»

Нет, она небыла «старой». Ей было двадцать семь лет, и у нее было железное здоровье, хотя она иногда и прибаливала. Живя в Ноане, она работала в саду, скакала верхом до Ла Шатра, чтобы поаплодировать Дюверне, занятому в спектакле, ухаживала за больным Морисом и еще находила время написать «какой-нибудь романтический пустячок, мрачный, как пятьдесят чертей», с заговорами, палачами, убийцами, ударами кинжалов, агониями, предсмертными хрипами, кровью, ругательствами и проклятиями. «6 часов утра. Я работаю с семи часов вечера. За пять ночей написала целый том. Днем, чтобы отвлечься, занимаюсь с сыном латинским языком, который я совсем не знаю, и французским, который я почти не знаю…» С Казимиром сколько-нибудь серьезных конфликтов нет.

Поэтому, решив в июле вернуться в Париж и поселиться там, она об этом ни с кем не советовалась. Мать, тетушка и брат бранили ее, она не считалась с ними.

Авроре понравилась квартира на набережной Сен-Мишель, в одной из мансард большого дома, на углу площади. Три комнаты, выходящие на балкон, небо, вода, воздух, ласточки, а вдали Собор Парижской богоматери. Для покупки мебели она заняла пятьсот франков у Латуша и столько же у Дюри-Дюфреня. Как выплатить такую огромную сумму? Устроить ярмарочное представление?

Своему брату Ипполиту, навестившему ее в начале августа, она устроила сцену в духе Мольера, обвинив в эгоизме и равнодушии его семью, с которой она сама перестала встрачаться.

Она действительно туда приехала, но Жюль вернулся в это же время в Лa Шатр, и любовники вели приблизительно такой же образ жизни, как и в Париже, чем вызвали огромный скандал во всех «трех слоях общества». Они работали вместе над большим романом «Роз и Бланш», за который парижский издатель Рено обещал им выплачивать по сто двадцать пять франков за каждый полученный им том и позднее — через три месяца — пятьсот франков. Реньо было поручено растрогать издателя:

Она не скрывала своих любовных отношений с Жюлем и очень сердилась, когда ее принимали за одну из таких женщин, которые требуют, чтобы «уважали их тайну» и «берегли их репутацию».

Со своим любовником она встречалась не только в Лa Шатре; опьяненная независимостью, она стала принимать его в своей комнате в Ноане, хотя и жила теперь на первом этаже. Славный Папе караулил:

Маленькому Жюлю, не отличавшемуся сильным здоровьем, этот образ жизни не подходил.

Однако рядом с любовью шла в Ноане и работа. Пять томов «Роз и Бланш» подходили к концу. Это была история жизни актрисы и монахини. Латуш увидел в этом лишь подражание романтикам и Стерну. На этот раз тонкий знаток ошибся. Было в книге и отсутствие чувства меры, были и наивные вещи, но там было и много очаровательного: пейзажи Пиренеев и Жиронды; выразительные персонажи, вроде старой сестры Олимпии, женщины с золотым сердцем и с казарменным жаргоном: приезд епископа; закулисная жизнь. Лучшее было написано Авророй. Она вложила в книгу свои монастырские воспоминания, откровенные признания Софи-Виктории, путевые заметки. Сандо присоединил к этому довольно тяжеловесные шутки, как, например, воспоминания лжескопца; когда книга вышла в свет, этот циничный тон шокировал Софи-Викторию, предпочитавшую, как и многие женщины свободных нравов, целомудренные романы.

На данное время издатель был прав, так как «реалистический» роман быстро разошелся. А Аврора уже работала над другой книгой, но одна. Когда Сандо уехал в Париж, она не сразу последовала за ним. С некоторого времени она находила своего мужа «очень хорошим». А вообще, чего она от него хотела? Чтобы он верил ей и не слушал грязных сплетен, которые наполняют жизнь суетного мира и составляют его главную беду. Это казалось легким. К тому же был Морис, который становился все прелестнее, с которым она занималась историей, пытаясь очистить ее от политических страстей и религиозных предрассудков.

Но в ноябре Реньо написал ей, что Жюль болен, и она помчалась в Париж. Ла Шатр оказался прав в отношении чахотки. У Жюля был подозрительно устойчивый жар. Она почувствовала угрызения совести. Быть может, злоупотребление чувственными наслаждениями?

В декабре появился роман «Роз и Бланш». Читатели и критики встретили его довольно хорошо. Казимир приехал в Париж. На набережной Сен-Мишель все было предпринято в смысле безопасности, и господин Дюдеван провел в столице несколько счастливых дней.

И вскоре она последовала за мужем в Ноан. Старый дом нуждался в ее присутствии, так как там происходили домашние драмы. Букуарана обвиняли в том, что забеременела Клара, горничная жены Ипполита. Аврора отнеслась к этому событию легко:

На этот раз Аврора пробыла в Париже недолго, она говорила, что плохо себя чувствует; Реньо ей советовал пожить в деревне; главное же, ей хотелось работать со спокойной душой, а тишина одиноких ночей в Ноаие была ни с чем не сравнима… Вскоре, однако, она почувствовала себя чрезвычайно плохо, чуть ли не при смерти, и тут же дала об этом знать добряку Реньо:

Он ответил, что приедет; тогда она отступила:

В этом они были действительно правы, но ей казалось, что у нее холера, болезнь модная в то время. Наконец, она успокоила своего друга:

Она появилась вновь на набережной Сен-Мишель весной 1832 года и привезла с собой свою толстушку — дочь Соланж и свой новый роман «Индиана».

Глава третья Рождение Жорж Санд

Появление в Париже Соланж удивило беррийских друзей Авроры. Прилично ли матери взять к себе, в незаконную семью, ребенка трех с половиной лет?

Само собой разумеется, что они оба отказались от театра. Велика беда! Они готовы были принести в жертву «Роберта Дьявола» и Малибран за одну слезинку Соланж. И действительно, все устроилось как нельзя лучше. Жюль был без ума от своей «дочки», водил ее в Зоологический сад, когда там благоухали акации; показывал ей в Зоологическом саду жирафу, причем Соланж утверждала, что уже видела ее на лугу в Ноане; дома, на набережной Сен-Мишель, он держал ее за руку на балконе, когда она поливала дюжину цветочных горшков, составлявших висячий сад ее матери. Как-то Соланж сломала несколько стебельков и, боясь, как бы ей не попало, пыталась их склеить облаткой для запечатывания писем. Фривольная гравюра превращалась в картину Грёза.

Что касается «Индианы», то Сандо прочел рукопись своей любовницы с восторгом, удивлением и с каким-то чувством неловкости. Это было слишком хорошо и, по его мнению, слишком серьезно. Как подобает порядочному человеку, он отказался подписать произведение, над которым не работал. Но какой же ей в таком случае взять псевдоним? Ж. Сандо, их общее имя, получило уже благодаря «Роз и Бланш» определенную известность. Подписать Дюдеван было невозможно; ее свекровь и муж были бы против; а ее мать нашла бы неуместным, чтобы Аврора подписывалась Дюпен. Был найден компромисс: она сохранит фамилию Санд и изменит имя. Так родился Жорж Санд, ибо она упорно настаивала на мужском имени. Одержимая мыслью о рабском положении женщин, она хотела избавиться от него, изменив имя и весь свой облик. С этого дня она ставила в мужской род все прилагательные, которые относились к ней.

В конце мая издатель (Ж. П. Pope и Дюпюи) отослал на набережную Сен-Мишель первый экземпляр вышедшего романа. Тотчас же появился в мансарде и Латуш, как всегда любопытный, тревожный и насмешливый. Взял роман и стал его перелистывать. «Позволь! это же подражание; школа Бальзака! Ну, конечно, подражание! Конечно, Бальзак!» Аврора была на балконе. Держа книгу в руках, он подошел к ней и, как дважды два — четыре, доказал ей, что она копировала манеру Бальзака. Она знала, что не заслужила подобного упрека, но не защищалась. Латуш унес с собой надписанный ею экземпляр. На следующее утро она получила от него записку: «Жорж, я приношу публичное покаяние; я на коленях. Забудьте мою вчерашнюю грубость; забудьте все резкости, сказанные мной за эти полгода. Я провел всю ночь за чтением вашей книги. О дитя мое, как я доволен вами!»

Радость! Радость! Это взволнованное восхищение язвительного и сурового судьи было упоительно! Вскоре все газеты повторяли то же самое. Бальзак в «Ла карикатюр» написал: «Эта книга является реакцией правды против фантастики, современности — против средневековья, личной драмы — против тирании исторического жанра… Я не знаю ничего, что было бы написано так просто, задумано так восхитительно. События следуют одно за другим, теснят друг друга, безыскусственно, как в жизни, где все сталкивается, где часто по воле случая совершается больше трагедий, чем мог бы придумать Шекспир. Одним словом, успех книги обеспечен…» В «Ревю де Дё Монд» Гюстав Планш, Гюстав Жестокий, пугало писателей, хулитель самого Гюго и Бальзака, от которого, говорил он с отвращением, «пахнет опиумом, пуншем и кофе», восхвалял до небес молодую писательницу. Он считал ее выше мадам де Сталь: он превозносил ее искреннее красноречие, простоту выражений: «Несомненно, автор «Индианы» станет когда-нибудь более искусной. Но усовершенствование мастерства ее таланта будет ли стоить теперешней ее смелости, основанной на неведении?..»

Она поблагодарила. Он пришел ее навестить и от имени Бюлоза, нового директора «Ревю», предложил ей сотрудничество в журнале. Планш показался Авроре странным человеком, очень раздражительным и угрюмым. В молодости ему пришлось вести борьбу со своим отцом, враждебно относившимся к литературному призванию сына; с тех пор Планш сохранил черты строптивости и нелюдимости. «Состарившись, быть может, от горького одиночества и от чересчур глубокого понимания жизни, он легко проникал в чужие мысли, без всякой цели, без системы… Это был безжалостный ум… Критика была его опиумом, а гарем уже написанных книг отбил у него охоту писать что-либо новое…» Этот высокий ум, эта большая культура жили в запущенном, нечистоплотном теле. Напрасно Бюлоз покупал ему костюмы. Планш их продавал и с удовольствием влезал в свои старые, засаленные куртки. Удовлетворенный своим даром — понимать все, «он созерцал себя в необъятных просторах своего интеллектуального царства и отказывался от внешней формы с беспечностью Диогена».

Санд нравился такой тип мужчины — независимый, гордый и бедный. У них завязалась дружба, и Санд заключила сделку с Бюлозом. За четыре тысячи франков в год она обязалась писать в «Ревю» еженедельно тридцать две страницы текста. А так как в это же время издатели «Индианы» предложили ей аванс — тысячу пятьсот франков — за другой ее роман, «Валентина», о котором она говорила с ними, Санд почувствовала себя сразу и знаменитой и богатой.

Что же представляла собой «Индиана»? Санд сама говорила об этом в предисловии:

Итак, роман выражал собственные чувства автора. Но художественное перевоплощение было полным. Не нужно искать среди персонажей книги портреты Казимира и Сандо. Разве что у героини романа, креолки по крови, также был тот смуглый цвет лица индианки, которым всегда любовались друзья Авроры. Некоторые черты были присущи и героине и автору «Индианы». «Она не любила своего мужа потому, что ее заставляли его любить, и ее сознательная борьба против любого морального принуждения стала ее второй природой, принципом поведения, законом совести…» Индиана разочаровалась в своем любовнике по имени Раймон де Рамьер (он напоминал немного Орельена де Сез), так же, как и в своем муже, полковнике Дельмаре, грубом, вульгарном, но не злом человеке. Основная тема — противопоставление женщины, ищущей всепоглощающей любви, мужчине, скорее чувственному и тщеславному, чем влюбленному. Спасение приходит в конце, очень притянутом, в лице благородного, невозмутимо спокойного кузена-англичанина, сэра Ральфа Брауна, Который увозит Индиану в идиллическую долину ее детства. (Путевые записки мальгаша Жюля Неро дали автору материал для чудесного описания острова Бурбон.)

Валентина, героиня второго романа, также была светской женщиной, неудачно вышедшей замуж за человека посредственного, но своего круга, и полюбившей сына фермера, Бенедикта. Книга понравилась, так как перенос действия в народную среду казался таким же романтичным, как перенос действия в прошлое. Аврора описывала в ней уголок Берри, который она назвала Черной Долиной. Поэзия медленно проникает в душу читателя и в ткань прозы. Аврора двадцать четыре года прожила среди этих искалеченных деревьев, этих тенистых кустарников, на берегу этих ручьев; она превосходно их описывала. Всем читателям понравился этот сельский роман. Что же касается социальной темы книги, то в зависимости от политических взглядов одни хвалили, а другие осуждали призыв к слиянию классов.

Значение сен-симонизма, после нескольких лет огромного успеха среди интеллигенции, потом было подорвано разногласиями между его приверженцами по вопросу о браке. Отец Анфантен, старший жрец этой церкви, учил, что освобождение той женщины, которая подчиняется закону верности, невозможно. Отлучение от церкви, которым христианская мораль наказывала плотскую любовь, должно быть уничтожено. Все, кто проповедовал эти доктрины, после чтения «Индианы» и «Валентины» сразу обратились к Жорж Санд. Эта смелая молодая женщина, яростно боровшаяся против супружеских союзов, ставшая сразу знаменитой, — может быть, именно она будет для их церкви долгожданной богородицей? Сен-симонисты надеялись на это и попытались завербовать ее. Она не пошла на это.

Крестьянская осторожность, женская мудрость. Тем не менее весь этот шум преобразил ее жизнь. Она не ходила больше в редакцию, но и дома ей надоедали слишком многочисленные посетители. Вечерами она закрывалась в своей комнате, где были ее перья, чернила, пианино и огонь. Зябкая и трудолюбивая, она любила эти ночи; ей было тепло и легко работалось. Длинные повести без усилия появлялись на свет из-под ее пера: «Метела», «Маркиза» (где она вывела свою бабушку Дюпен де Франкёй). Сандо, наблюдая эту литературную плодовитость, чувствовал себя немного униженным. Она уговаривала его последовать ее примеру. Напрасно. «Ты хочешь, чтобы я работал, — писал он ей, — мне тоже хотелось бы, но я не могу! У меня нет, как у тебя, стальной пружины в голове! Ведь тебе стоит только нажать кнопку, как сейчас же начинает действовать воля…» Неистощимая продуктивность его любовницы внушала ему смутную боязнь потерять ее.

Она защищала свою свободу от любовника так же, как защищала ее от мужа. «Иду, куда хочу, — говорила она ему довольно жестко, — и не желаю отчитываться ни перед кем». В 1832 году Латуш, завистливый и недовольный всем и всеми, постепенно поддался мании преследования; он выехал из Парижа в Онэй, в Валле-о-Лу Шатобриана.

Уезжая из Парижа, он передал Санд свою квартиру на набережной Малакэ, где произошло их знакомство. Теперь уже ей принадлежали большой белый ковер и акация, буйно вторгавшаяся в окно. Какое повышение! Летом 1832 года она часто ездила к Латушу в Онэй. Сначала ехала на дилижансе до Со, затем по тропинке добиралась до одинокого домика поэта-мизантропа. Эти встречи были нежными и счастливыми; они разговаривали до позднего вечера: Жорж ходила в курятник за яйцами, в сад — за фруктами и готовила обед. «Меня уверяли, что он был влюблен в меня, ревновал, не признаваясь в этом, и оскорблялся, что он не понят. Это не так…» Бальзак считал, что это связь, но письма Латуша говорили скорее о влюбленной дружбе, разочарованной и полной сожалений.

Неожиданной гостьей, радостно встреченной в доме на набережной Малакэ, была Мари Дорваль, великая романтическая актриса, исполнительница главных ролей в пьесах Дюма и Виньи. Жорж, которая всегда страстно ею восхищалась, написала ей и в своем письме попросила актрису принять ее. Однажды утром, когда Жорж разговаривала с Сандо, дверь комнаты раскрылась, и какая-то женщина, еле переводя дыхание, закричала: «Вот и я! Это я!» Санд никогда не видела ее в жизни, но тотчас же узнала. Невысокого роста, шатенка, хрупкая, с локонами на лбу, с затуманенными глазами, трепещущими губами, одухотворенным лицом, Дорваль была больше, чем красива, она была очаровательна; и все же она была красива, но так очаровательна, что красота была уже лишней. Это не было лицо, это был характер, это была душа. Она была худа, ее фигура напоминала тонкий тростник, казалось колебавшийся от какого-то таинственного дыхания, уловимого только им одним. Жюль Сандо тогда сравнил ее с опущенным пером, украшавшим ее шляпу. «Я уверен, — сказал он, — что во всем мире нельзя найти такое легкое и пушистое перышко, как то, которое она нашла. Это чудесное единственное перо прилетело к ней по закону родства или же оно упало из крыла какой-то пролетающей феи».

Дорваль сыграла большую роль в жизни Жорж Санд. Вопреки пылкости ее писем Санд никогда не находила в любви мужчин ту абсолютную страсть, то счастливое забвение, то отдохновение, которое она в ней искала. В хрупком Сандо недоставало человеческого тепла; Санд старалась изо всех сил убедить себя, что она его безумно любит. Она пламенно стремилась к чувственному наслаждению и не обрела его. Мари Дорваль была такой, какой хотелось быть Жорж.

Незаконная дочь актрисы и актера бродячей труппы, выросшая среди людей с бурными и низменными чувствами, Дорваль, впадая в бешенство, ругалась, как базарная торговка. В жизни она производила впечатление человека, который уже все видел, все сказал, все сделал. На сцене эта удивительная женщина становилась трепещущей, вдохновенной, переполненной страстью. Дьявол во плоти. Нераскаявшаяся Магдалина. Двадцатидвухлетняя вдова коменданта Аллана Дорваль, мать трех дочерей, Мари Дорваль в 1829 году вышла замуж за Жана-Туссена Мерль; он был директором театра Порт-Сен-Мартен и снисходительным мужем. В 1831 году Альфред де Виньи стал настойчиво ухаживать за ней. Странная пара. Кавалер Мальтийского ордена, граф де Виньи, надменный и мечтательный; Мари Дорваль, циничная и пылкая. Сент-Бёв упрекал Виньи в том, что он, подобно обелиску, замкнут и недвижим; Дорваль же была доступной и легкой в обращении. Но у Виньи под маской сурового стоика скрывалась чувственность. Страстно влюбленный, он верил, что поднимет падшего ангела. Что может быть более восхитительным, чем актриса в своей ложе, перед зеркалом «меняющая свое существо»! Они обменивались мистическими размышлениями и бурными ласками. Смеясь, она говорила Александру Дюма: «Я становлюсь паинькой; я опять обретаю невинность. Когда же родители господина графа придут просить моей руки?» В самом начале их связи Виньи ни о чем не сожалел и не испытывал угрызений совести: «Жизнь богаче в пожаре страстей».

Дорваль тут же пригласила чету Сандо-Санд к себе на обед. Кроме них, были ее муж и Виньи. Жорж пришла в очень узких брюках и в сапожках с кисточками. Виньи был шокирован: «Этой женщине можно дать лет двадцать пять. Она очень напоминает знаменитую картину «Юдифь». Черные завитые волосы падают до плеч, как у ангелов Рафаэля. Большие черные глаза — как у великолепных, полных тайны итальянских головок. Строгое лицо неподвижно. Нижняя часть лица малоприятна, рот некрасив. Неизящная манера держаться, грубость в разговоре. Внешность, речь, звук голоса, смелость высказываний — все мужское…» Санд отнеслась к нему более справедливо: «Внешне господин де Виньи не в моем вкусе, но уверяю вас, что при ближайшем знакомстве он выигрывает…» Вскоре тесная дружба двух женщин стала расти и крепнуть.

Гениальная Мари раскрыла целый мир радостей перед госпожой Дюдеван, так и оставшейся, несмотря на близость к богемному кругу, буржуазкой из Ла Шатра. Встревоженный Виньи почувствовал опасность: «Жизнь этой женщины для меня загадка. Время от времени она ездит в деревню к своему мужу, а в Париже живет со своим любовником. И при этом какие-то странные товарищеские отношения с Жюлем, Жаненом и Латушем…»

Писательский Париж был всегда очень маленьким городом. Как некогда в Ла Шатре, добрые души приписывали теперь Авроре трех любовников: Сандо, Латуша и Планша. Сандо, который знал об этом, ревновал. Он понимал, что ему не удалось преодолеть холодность своей любовницы; иногда где-то на стороне он искал и находил быстропреходящее и незначительное утешение, и он боялся, как бы Аврора не сделала того же. Расстаться с ней было не в его силах.

Глава четвертая РАЗРЫВ

Ноан. Лето 1832 года. Прошло всего несколько месяцев ее независимой жизни, а она вернулась уже знаменитой в дом, где прошло ее детство. События опередили ее самые дерзновенные мечты. И все же жизнь ей казалась горькой и пустой. Напрасно бродила она по своим любимым тропинкам. «Все стало некрасивым. Где дни моей молодости, свежести и поэзии, дни, которые оживляли этот овраг, эту речку, эти красивые луга?» Один только маленький ручеек сохранил свой дивный запах мяты и душистых трав: «Этот ручеек похож на душу, оставшуюся чистой посреди гибельных бурь, посреди всеобщей развращенности». Аврора нашла дерево, на котором Сандо вырезал их имена: дерево было подрезано по приказанию Казимира. «Как я была счастлива, как мы были молоды тогда! Как пустынно сейчас это место, мрачно и безотрадно! Все проходит… Счастье уходит, места изменяются, сердце стареет».

Горькая истина была в том, что она устала от любовника, не дававшего ей ни наслаждений тела, ни радости восхищения им. «Оставшись без него, она испытала чувство избавления. Это ее поразило». В тот год Сандо не приехал в Ла Шатр; его отец получил назначение в Партеней. Аврора не звала его. Она писала письма своим друзьям-мужчинам; письма столь нежные, что нельзя было понять, любовные они или дружеские. «Добрый вечер, мой любимый… Скоро я буду в ваших объятиях, мой друг… Я обнимаю вас от всего сердца!..» Это был обычный стиль госпожи Дюдеван, и, конечно, ничего не доказывал, но Жюль был встревожен и старался успокоить самого себя.

Но Аврора потеряла веру в его любовь. Да и какой мужчина мог бы не разочаровать ее? Она мечтала об идеальном любовнике, который был бы ее повелителем, богом, а выбирала слабого человека с обычными человеческими слабостями, потому что ей самой хотелось повелевать. Она была мужчиной, и ей хотелось свободы; она была женщиной, и ей хотелось иметь свое «гнездо» и своих малышей. Она уехала из Ноана, чтобы жить независимой жизнью, но, лишившись своего дома и своей хозяйской деятельности, она поняла, что страсть, сведенная только к ласкам, не может ее удовлетворить. Неопытный юнец Сандо любил неумело, потому что слишком сильно любил. Он не знал, что «женская гордость презирает любовника, настолько неблагоразумного, что он готов принести ей в жертву свою мужскую гордость». Тем не менее Авроре было бы неприятно порвать эту связь; после такой сильной огласки благополучие этого романа стало для нее вопросом самолюбия, но она знала цену своему чувству. Когда она решила вернуться в Париж, она написала Гюставу Папе: «Я еду с волнением в крови и с отчаянием в сердце; но вы не вмешивайтесь в это… Я еду к Жюлю. Если мы не поймем друг друга, то нам никто не сможет помочь…»

В октябре 1832 года она возобновила совместную жизнь с Сандо. Наступило примирение, они обменялись кольцами, но длилось это недолго. В их близость вошло недовольство. Безделье Жюля, «который праздновал и горе и радость», приводило в отчаяние неутомимую в работе Аврору. «Богемная жизнь свободных художников, которая когда-то ее прельщала, смена богатства и бедности, которую она находила когда-то поэтичной, — все это казалось ей сейчас эксцентричностью дурного вкуса или по меньшей мере ребячеством». Некоторые друзья строго осуждали Жорж. Они любили эту молодую пару, которая в их глазах являлась воплощением романтической любви. Они были недовольны, что их героиня показала свою уязвимую сторону. Общественное мнение упорно приписывало ей Латуша и Планша; Бальзак верил этому, Сент-Бёв утверждал, Санд отрицала, но Эмиль Реньо, который знал ее близко, упрекал ее в «ненасытном кокетстве». В свою очередь, она жаловалась на Жюля. Отказавшись под предлогом работы от совместной жизни, она сняла для Жюля небольшую квартирку на Университетской улице в доме 17. Она обвиняла Жюля в том, что он принимал в этой квартире своих любовниц. В своем «Дневнике» летом 1832 года она писала: «Пусть другие привыкают по лени и прощают по равнодушию, но у нас — если бы произошла серьезная обида — возвращение было бы невозможным». Если любовник не был божеством, которого она жаждала, он становился идолом, которого надо было свергнуть с пьедестала.

С каждым днем атмосфера сгущалась: «Сначала это были сцены, возникавшие совершенно непонятно почему и кончавшиеся рыданиями и ласками, — легкие грозы, играющие в любви — пока к ним примешиваются слезы — ту же роль, что и ливень для земли в сильную жару. Вскоре, однако, разразились такие грозы, когда слова взрывались в воздухе и поражали, как молния…» На Аврору, апатичную в повседневной жизни, в решающие минуты нападали приступы внезапного гнева и бешеной вспыльчивости. Она долго колебалась, прежде чем пойти на разрыв, — для нее это был вопрос чести. Но когда в начале 1833 года это решение было уже принято ею, она порвала сразу, по-мужски.

Это она сдала внаем квартиру Жюля, достала для него паспорт, купила ему билет в Италию и одолжила деньги на дорогу. Гораздо позже Сандо рассказал об этом необычном разрыве Полю де Мюссе, злоупотребившему его доверием. Аврора, если верить Полю де Мюссе, якобы сказала Жюлю: «Нужно ехать», и обещала, что придет в мужском костюме попрощаться с ним. Она и действительно вошла к нему решительными шагами, в сером рединготе, в отутюженных брюках. «Давай вместе уложим твои вещи…» На самом же деле Сандо уехал не сразу. Только 1 июня 1833 года Бальзак написал Незнакомке: «Сандо только что уехал в Италию. Он в отчаянии, показался мне безумным…»

Маленький Жюль принял ацетат морфия, но принял слишком большую дозу, и его вырвало. В этом любовном дуэте он сыграл роль гризетки. Все строго осуждали Аврору, но все это было не так просто. Она действовала жестоко, чтобы покончить с тяготившею ее привязанностью, но это не помешало ей отнестись к своей жертве с большой человечностью. В день разрыва она направила Реньо к Сандо:

Порвав эту связь, она успокоилась и опять стала той деятельной женщиной, какой она умела быть.

Тем не менее всегда будет стена между чистой дружбой и красивой женщиной. Не только разрыв с Сандо омрачил для Санд 1833 год. Латуш, человек болезненно-обидчивый, ревниво относился к своим ученикам (как старый Порпора из «Консуэло»). Если уж он «вывел талант», он не мог допусгить, чтобы орленок полетел на своих крыльях. Он поссорился с Бальзаком после того, как покровительствовал ему. Бальзак писал Незнакомке: «Латуш завистлив, зол и полон ненависти; это бочка яду»; он же уверял, будто бы Латуш настолько спесив, что для своей могильной плиты выбрал бы только следующую эпитафию: «Анри Латушу. Благодарный XIX век». Словом, эти два человека перестали разговаривать друг с другом; Латуш упрекал Санд, что она принимает у себя Бальзака, а Бальзак, в свою очередь, говорил Жорж: «Берегитесь! В один прекрасный день по непонятной причине вы найдете в Латуше смертельного врага».

Мера переполнилась, когда Латуш написал против группы молодых романтиков статью «Литературная клика»; Планш ответил ужасной статьей «Литературные ненависти». Латуш был уязвлен: «Недавно я, как писатель, подвергся нападкам злобной критики… И вот оказалось, что оскорбитель просто сотрапезник госпожи Дюдеван». Услужливые друзья донесли Авроре, что Латуш говорит о ней с отвращением: «Она опьянена славой, предает своих настоящих друзей, пренебрегает советами…» Те же добрые души передавали в Онэй слова Жорж Санд. «Узнаю в этом госпожу Дюдеван, — говорил Латуш, — она торопится увеличить и шире распространить список моих недоброжелателей, чтобы потом с большей безопасностью самой стать во главе их. Но я предпочитаю быть оскорбленным теми, кому я старался быть полезным, чем самому быть неблагодарным». Он просил передать Жорж, чтобы она никогда не приезжала в Онэй. Ссора с первым учителем причинила ей боль.

До сих пор у нее был общий язык с Бальзаком. Она им восхищалась, считала его интересным, гениальным, любила слушать, когда он с большим вдохновением рассказывал ей о своих будущих произведениях. Но Бальзаку нравился Сандо, и когда наступил разрыв, его выбор был быстро сделан.

Это вымысел, и очень далекий от правды. Но чего можно было ждать от Бальзака, если не воображения и не великодушия? Когда Сандо спустя несколько месяцев вернулся из Италии, Бальзак растрогался — у малыша Жюля сердце разрывалось от боли. Взволнованный Бальзак предложил Жюлю, что возьмет его к себе и будет помогать ему до тех пор, пока ему не повезет в театре. «Надо сначала поставить на ноги этого бедняка, потерпевшего кораблекрушение, а потом уж пустить в плавание по литературному океану…» В действительности же покинутый любовник если еще и не забыл свое горе, то, во всяком случае, успокоился.

За два года он невероятно изменился. Его кудрявая белокурая голова начала лысеть. Глаза стали глубже и выразительнее. Он перенес много; он проклинал Аврору. Его малозначительное дарование родилось именно из этих страданий. Придет время, когда Сандо напишет об этом увлечении свой роман «Марианна», и этот роман будет довольно правдив. В нем он дает объективный портрет своей первой и незабываемой любовницы:

Именно такой приговор, точный и печальный, вынесла себе сама Жорж.

Глава пятая Новые друзья. Лелия

Бег времени и жизненные случайности беспрестанно приносят нам новых людей; некоторые из них, выброшенные течением на наши берега, остаются на них. А унесенных отливом заменяют новые пласты друзей. Жорж Санд потеряла своего первого покровителя — Латуша; Сент-Бёв на какое-то время стал ее наперсником.

Это был молодой критик (ему, как и Жорж, было в 1833 году двадцать девять лет), который уже получил известность тонкостью своих суждений. Его лицо, «полное, чисто выбритое, хитрое», нельзя было назвать красивым. В нем было что-то похотливое, мягкое и злое. У его «закаленной души» была «тонкая, бледная листва тополей». Озабоченный своей неустроенной жизнью, он пытался дружески войти в семью Гюго. Потом, влюбившись в Адель, он возненавидел Виктора. В тайниках сердца и своих записных книжек он высмеивал ребячливого и титанического поэта, его хитрости, «шитые белыми нитками», его театр «марионеток для острова Циклопов», этого «Калибана, воображающего себя Шекспиром». Великолепный критик, Сент-Бёв жалел, что сам он не создал ничего, как будто тонкая критика это не творчество! «Церковный сторож при храме Афродиты Книдской», он любил выманивать у женщин их секреты. Он вкрадывался к ним в доверие, исповедовал их, давал им советы, а потом гениально использовал их нескромность. В разговоре он блистал вспышками, как фосфоресцирующий светлячок. «Он словно скрывает свой ум за банальными фразами, но сверкнувшая искра поминутно выдает его…»

Начиная с «Индианы», Сент-Бёв расточал похвалы молодому, таинственному и гениальному автору этой вещи. Аврора это знала, и в 1833 году, когда была назначена премьера «Лукреции Борджиа», написала Сент-Бёву, прося два места, себе и Сандо:

Он прислал билеты; она настаивала на его визите:

Для такого собирателя признаний, как Сент-Бёв, она явилась прекрасной добычей; а для Жорж он быстро стал драгоценным советником и в литературе и в чувствах. Когда поднялась буря вокруг разрыва Жорж с Сандо, он снисходительно наблюдал за этим интересным зрелищем. Много раз он обедал у нее на набережной Малакэ с любезной и циничной Ортанс Аллар, в то время любовницей Шатобриана. Именно от Аллар Сент-Бёз узнал много ценных сведений о старости Рене. Ортанс привела туда молодого женевца с серебряными волосами, Шарля Дидье, который тоже был ее любовником во Флоренции. У каждой женщины появляется интерес к человеку, которого любила ее подруга. Жорж разглядывала Дидье любопытным и благосклонным взором; он был красив, держался очень сдержанно в силу своего протестантского воспитания, но был мужествен и избалован женщинами. В тот день госпожа Дюдеван не поправилась Дидье. «Немного суха, необходительна, — писал он. — У нее оригинальный ум. Не думаю, чтобы она была способна на страсть».

Чувственные люди обладают инстинктом. Вопреки внешнему виду Санд женевец не ошибся в определении ее сущности. Роман «Лелия», который вынашивала тогда в своем горе Жорж и часть которого она прочла Сент-Бёву, являлся правдивым признанием в бессилии тела. Книга, испорченная экстравагантными характерами персонажей, но ценная искренностью исповеди. Ее надо читать не в современном издании, уже исправленном Санд, когда она пожалела, что выдала себя в романе, а в оригинальном издании 1833 года; в то время она находила грустное облегчение в том, что описывала свое любовное разочарование и анализировала его причины.

Лелия — это женщина, отрицающая любовь. Она в высшей степени благородна, она красива, но холодна как статуя. «Как мне выйти из этой мраморной оболочки, — говорит она, — которая сковывает меня, как гробница мертвеца?» Молодой поэт Стенио любит ее страстно и тщетно пытается оживить ее. «Лелия — это не обычное живое существо, — говорит Стенио. — Что же такое — Лелия? Тень, мечта или, наконец, идея? Полно, там, где нет любви, там нет женщины…»

Романтический наперсник Лелии, Тренмор, светский человек и каторжник, умоляет ее не губить Стенио, не отравлять «своим холодным дыханием» лучшие годы этого мальчишки. Но у Лелии не хватает мужества отказаться от Стенио. «Мне нравится вас ласкать. — говорит она ему, — любоваться вами, как своим ребенком». В жизни Санд будет часто звучать, тревожа и внося дисгармонию, тема любовницы-матери. Но совсем не материнской любовью хотела любить Лелия, а как ее сестра, куртизанка Пульхерия, которая олицетворяет в романе чувственную любовь. Лелия пыталась последовать ее примеру, но была ужасно разочарована:

Тогда-то и началась для Лелии жизнь, которую она назвала жизнью «самопожертвования и самоотречения», так как она согласилась давать наслаждения, которые сама она не могла разделять. Вот важный текст для того, кто хочет понять Санд:

Потрясенная головокружительным крахом своих надежд, которые слишком высоко занесло ее воображение, Лелия перестает любить своего первого любовника; ее единственной мыслью, единственным правилом поведения, единственной целью ее желаний становится решение разделять незнакомое ей счастье, которое так легко дается другим женщинам, — счастье физической любви.

Дон-Жуан идет от женщины к женщине, потому что ни одна из тысячи и трех женщина не дала ему счастья; Лелия шла от мужчины к мужчине, потому что ни один из них не доставил ей даже удовольствия. Роман доказывает, что на рассудок автора, наконец, пролился свет и что Жорж к тридцати годам стала ясно анализировать себя. Состоялось чтение романа, и Сент-Бёв написал Жорж на следующий же день:

Она ответила на следующий же день, смущенная тем, что она так чудовищно порочна в глазах проницательного читателя, отождествившего ее с Лелией.

Это доказывает две вещи; что она плохо знала Сент-Бёва и что мужчины умеют лучше женщин притворяться добродетельными.

В каждой женщине, из любви к любви, втайне живет сводница; женская сущность Сент-Бёва толкала его на сводничество. Жорж Санд, ведя одинокую, свободную жизнь в Париже, не могла так долго оставаться без мужчины. Но найти любовника, который бы подошел к Лелии, было нелегко. У Сент-Бёва появилась странная мысль выставить кандидатуру философа Теодора Жуфруа, с которым он был дружен; Теодор, родившийся в горах Рейнской Юры, голубоглазый, медлительный, задумчивый, был в одно и то же время и суровым и мягким. «Его высокий рост, его простые, открытые манеры, какая-то резкая суровость, которую он еще не сбросил с себя, все в нем обнаруживало нетронутое дитя гор; и он был горд этим; товарищи прозвали его Сикамбр…» Жуфруа успешно защитил в Сорбонне диссертацию на тему «Прекрасное и Возвышенное». Ему, как и госпоже Дюдеван, нравилась высокая поэзия непосредственная и близкая к природе, но мысль о возможности соединения его с Лелией была нелепой, — Лелия пресытилась бы им мгновенно. Однако Жорж, считавшая Сент-Бёва своим духовником, ответила смиренным тоном:

В последнюю минуту здравый смысл взял верх, и она отменила встречу.

Она все еще грустила, упорствуя в своей печали, привычной и насмешливой. «Будьте Лелией, — написал ей Сент-Бёв. — Но в прозе, в будничной, реальной жизни не пренебрегайте полуисцелением, полусчастьем; иногда они после многих испытаний кое-что дают сердцу… Постарайтесь смотреть на людей, на мир справедливей и снисходительней… Даже святые переживают в этом грешном мире ужасные моменты. Не надо поддаваться таким моментам…» Она его поблагодарила, сказала, что «среди писак», как говорит Соланж, она нашла только одного друга, и именно его. Но истинной наперсницей в эти ужасные месяцы была Мари Дорваль; сочетание в ней цинизма, естественности, величия и страстей как нельзя больше подходило к смятению Жорж. Вполне вероятно, что диалоги Лелии и благоразумной куртизанки Пульхерии воспроизводят разговоры Жорж и Мари.

Они часто встречались то у одной то у другой. Жорж, обожавшая театр, не пропускала ни одного спектакля Дорваль. Предложение билетов и просьба прислать билеты — основная тема почти всех писем. А Жорж к таким просьбам добавляла еще и нежные строчки:

Дорваль отвечала гораздо короче и, конечно в угоду Виньи, «откладывала встречи» со своей подругой, которая потом жаловалась:

Однажды Жорж готова уже была сопровождать Мари в турне, хотя бы в роли камеристки. Со странным очарованием слушала она страстные жалобы Мари Дорваль на бога и на мужчин. «Ничего не утаивая о самой себе, она ничего не приукрашала и ни в чем не притворялась. У нее был дар редкого красноречия; иногда оно было варварским, но никогда пошлым; всегда было целомудренным в своей резкости; оно обнаруживало поиски неуловимого идеала, мечту о чистом счастье, о небе на земле…» В этой женщине, познавшей жизнь гораздо глубже, чем она, Жорж находила свою собственную потребность абсолютного. Виньи ревновал Дорваль к ее горячей дружбе с Санд. Несчастный наивно опасался влияния этой сторонницы свободной любви на свою любовницу. О sancta simplicitas![16] Великой Дорваль, прелестной женщине, влюбленной в свое тело, уже нечему было поучиться в этой области ни у одной женщины.

В этом мятущемся состоянии, когда Лелия искала какого-то успокоения, какого-то открытия для себя, она встретила человека очень цинического склада, который посулил ей и то и другое. Проспер Мериме, большой друг Сент-Бёва, был, как и Анри Бейль, из породы людей сентиментальных, но чем-то травмированных в детстве, из которых дьявол создает своих донжуанов. Он находил удовольствие в том, что говорил о любви профессиональным языком, с грубостью студента-медика, что создало ему успех в фойе Оперы и в нескольких будуарах. Встретив эту красивую женщину, своеобразную, свободную, умную и знаменитую, он решил присоединить еще один скальп к своему ожерелью. Он начал за ней ухаживать с самого начала 1833 года, но безуспешно. Она несколько раз обещала ему принять его, но в последнюю минуту извинялась либо под предлогом головной боли, либо под предлогом приезда мужа. Он стал ироничным и желчным: «Я был бы вам очень обязан, если бы вы сообщили мне, поправились ли вы, уходит ли ваш муж когда-нибудь из дому без вас, и буду ли я иметь возможность увидеть вас, не докучая вам…»

Он одержал победу «на сорок восемь часов тем фанфаронством, с которым он, не боясь людского суда, показался всему светскому Парижу на лестнице Оперы, неся на руках маленькую Соланж, уснувшую на последнем акте «Роберта Дьявола».. Она нашла в нем «спокойного, сильного» человека, который поразил ее «могуществом своего ума». Она выложила ему все жалобы Лелии. Он засмеялся. Однажды вечером в апреле 1833 года, когда они прогуливались вдоль набережной Малакэ по крутому берегу Сены, она предложила ему любовь-дружбу. Он ответил, что «может любить только при одном условии» и что все остальное просто литература. Это было самое неверное представление о любви, но Жорж находилась в состоянии такой безнадежности, когда женщина готова уцепиться за малейшую надежду. «Я думала, — писала она Сент-Бёву, — что он обладает секретом счастья, что он мне откроет его… что его пренебрежительная беззаботность вылечит мою ребяческую чувствительность».

Словом, ему удалось ее убедить, что для нее тоже может существовать любовь, и удовлетворяющая чувственность и опьяняющая душу. Это было как раз то, на что ей хотелось надеяться. Она была покорена его авторитетным тоном. «Хорошо, — сказала она, наконец, Мериме, — я согласна; пусть будет так, как вы хотите, раз это вам доставляет удовольствие; что касается меня, то предупреждаю вас: я абсолютно уверена, что не получу никакого». Поднялись в ее квартиру, поужинали; с помощью горничной она надела домашнее платье не то в турецком, не то в испанском стиле. Впоследствии Мериме говорил, что во время этой сцены Жорж проявила такое отсутствие стыдливости, что это убило всякое желание у ее партнера. Наверно, она старалась показаться ему более развязной, чем была на самом деле. Как бы то ни было, в результате был жалкий, смешной провал. Дон-Жуан, как и его друг Стендаль в подобном же случае, потерпел полную неудачу. К его великому удивлению, он обнаружил, что она стыдлива, что ей недостает спасительной ловкости как по неопытности, так и в силу гордости. Раздраженный, он возместил свою досаду горькой и легкомысленной шуткой. Когда он ушел, она плакала от горя, отвращения и безнадежности.

Она обо всем рассказала Мари Дорваль. Она считала, что достойна сожаления, но никак не порицания. Дорваль по секрету рассказала об этом Дюма — большому болтуну. Рассказ вскоре облетел весь Париж. Дюма приписал Санд следующую фразу: «Вчера у меня был Мериме… немногого стоит…» Добрые друзья сказали Жорж, что ее предала Мари Дорваль. Они были плохо встречены госпожой Санд.

Прошло четырнадцать лет, она перечитала свой дневник и подтвердила свое суждение.

Сент-Бёву, этому великому коллекционеру человеческих слабостей, до которого уже дошли слухи обо всем, она отослала полную исповедь:

Никаких угрызений совести. Она рассказывала только факты, без всякой лжи, без всяких жалоб. Это была погоня за счастьем на опасной почве. Она промахнулась. Эта последняя неудача подтвердила все ее опасения. Влюбиться по-настоящему, как Дорваль, было бы в ее глазах победой и искуплением. У нее не было по отношению к Мериме злого чувства. «Если бы Проспер Мериме меня понял, может быть, он полюбил бы меня; если бы он полюбил, он меня бы подчинил себе; а если бы я смогла подчиниться мужчине, я была бы спасена, ибо свобода гложет и убивает меня…» Но если бы она смогла подчиниться какому-нибудь мужчине, она не была бы Жорж Санд.

Глава шестая

Какое смятение, какое смятение! Еще десять лет назад она была молодой женщиной, полной надежд и стремлений; она думала, что любящие ее мужчины будут становиться такими, какими ей бы хотелось их видеть, что она сможет внушить им возвышенное и таинственное представление о любви, жившее в ней самой. Она была Стенио: та же неопытность и легковерие, то же пылкое и боязливое ожидание будущего. Испытав неудачу с Орельеном де Сез, так же как и с Казимиром Дюдеван, она решила, что все зло кроется в плохо устроенном обществе, в непреклонной суровости брака; и если бы свободные любовники отказались от мелочных предрассудков и устарелых законов, они могли бы осуществить свою мечту. Но и в этом ее постигло поражение. Свободная любовь так же обманула ее надежды, как и супружеская.

В провинции, раздраженная узостью интересов маленьких городков, она верила в мир поэзии, красноречия и учтивости; она воображала, что в Париже «изысканная жизнь, приветливое, элегантное, просвещенное общество и люди, наделенные некоторыми достоинствами, могут там быть приняты и обмениваться своими мыслями и чувствами». Она не знала, что гений всегда одинок и что не существует духовной иерархии, единогласно принятой лучшими из людей. Она принимала за поэтов всех, кто писал стихи. Два года жестокого опыта доказали ей, что большие люди — это еще не гиганты, «что мир полон диких животных и что нельзя сделать и шагу, чтобы не наступить на одно из них». Она искала выдающихся людей, а встречала людей жалких, трусливых и лицемерных. Она познала опасность искренности.

Люди не хотят, чтобы с них срывали покрывала и заставляли смеяться над той маской, которую они носят. «Если вы уже не способны любить, лгите или же так плотно закутайтесь в складки вашего покрывала, чтобы ни один взгляд не мог проникнуть сквозь него. То, что делают со своим телом развращенные старцы, делайте вы со своим сердцем; прячьте его под румянами и ложью; скройте с помощью хвастовства и бахвальства вашу дряхлость, которая делает вас недоверчивым, и утомленность жизнью, которая делает вас беспомощным. В особенности же никогда не сознавайтесь в старости вашего ума и никому не говорите возраста ваших мыслей…»

Летом 1833 года, усталая, измученная, с кровоточащими свежими ранами, мечущаяся «между ужасами самоубийства и вечным монастырским покоем», она действительно была Лелией, женщиной, жаждущей любви, достойной любви, но неспособной к смирению, без которого нет и любви. «Лелия, душа ваша холодна, как могильный камень!» — кричит она устами Стенио. И тем не менее…

И тем не менее в глубине своей души она хорошо знала, что девушка из английского монастыря, амазонка из Ноана, милосердная к несчастным, ищущая знаний, чистая и серьезная, еще жива. В Лелии были черты Манфреда и Лары. Но Байрон, даже если он изображает своего дьявольского героя, остается по-прежнему неисправимым кальвинистом и нежным любовником. Когда же Жорж Санд веселилась за обедом в обществе Ортанс Аллар и жадно слушала Мари Дорваль, она переставала быть Жорж Санд. Она обретала на один вечер молодость сердца и надежды Авроры Дюдеван. Тогда она думала об аллеях Ноана, о блеске звезд, об этой торжественной и величавой тишине, столь благоприятной для откровенных излияний, о друзьях-беррийцах, на руку которых она когда-нибудь обопрется, чтобы поведать им о пережитых жизненных бурях.

Проводив гостей, она оставалась одна в квартире на бережной Малакэ, рядом со спящей Соланж; в ее волнующейся душе после всех крушений и катастроф уцелело одно чувство — ее потребность верить в любовь, и, может быть, в любовь божественную.