Жвачка и спагетти

Глава 1

Сайрус А. Вильям Лекок очень гордился тем, что родился в Бостоне (Массачусетс) от родителей, также уроженцев Бостона, откуда семья никогда не переселялась. Не менее гордился он тем важным обстоятельством, что у его матери (урожденной Бэрд из банкирского дома «Бзрд и Уоррен») в родне по материнской линии была двоюродная бабка, невестка которой происходила от одного из переселенцев с «Мэйфлауэра», вследствие чего Лекоки принадлежали, хоть и не по крови, к бостонской аристократии. Более того, Сайрус А. Вильям с самого начала обучения в Гарвардском университете обнаружил незаурядные способности; пуританский дух, унаследованный от предков, отвращал его от собственно литературных занятий, но тем ярче он блистал в суровых дисциплинах Права. Достаточно богатый, чтобы не заботиться о заработке, Сайрус А. Вильям стремился только прославить семью Лекок. Это удавалось ему наилучшим образом. Как специалист по уголовному праву, он не раз участвовал в качестве эксперта в трудных процессах. В тридцать лет наш герой, высокий и белокурый, был олицетворением типа янки, столь ненавистного южанам.

Миссия Лекока еще не была выполнена. Слишком поглощенный юриспруденцией, он не имел времени позаботиться о создании собственного очага, но об этом подумали за него, и семейный совет, собравшийся в красивом жилище Лекоков, напомнил ему о его обязанностях и предписал по истечении нескольких месяцев вступить в брак с женщиной, которая с его помощью продолжит род, не имеющий права угаснуть. Этот срок Сайрус А. Вильям употребил на сравнительное изучение методов уголовной полиции в странах, которые считал более или менее цивилизованными. Так он побывал в Англии и там чувствовал себя, как дома (будучи родом из Массачусетса, где, как и в других частях Новой Англии, культивируются британские нравы); остался недоволен Францией, жители которой, похоже, ничего не способны принимать всерьез, даже поиски преступников. Через Бельгию он только проехал, чтобы задержаться на несколько недель в Голландии, где завязал хорошие отношения с работниками уголовной полиции, во многом похожими на него; потом восхищался немецкими методами, замечательными своим ригоризмом. Сайрус А. Вильям покинул Испанию через несколько дней с полным ощущением, будто побывал в средневековья. Тогда он перенес свои исследования в Италию, чтобы после нее вернуться наконец в Бостон и написать обширное сочинение, для которого собрано столько материала и которое он положит в свадебную корзинку своей невесты, Валерии Пирсон, единственной дочери Мэтью Д. Овид Пирсона, принадлежавшей, благодаря своим текстильным фабрикам, к числу первых лиц в городе. Валерии не очень повезло с внешностью — ее можно было бы назвать дурнушкой, если бы изрядное приданое, блестящие перспективы, а особенно тот факт, что через своих кузенов она тоже была в родстве с потомками высадившихся с «Мэйфлауэра», не делали ее в пристрастных глазах Сайруса А. Вильяма прекраснее любой звезды Голливуда.

Случай — встреча в Париже и рекомендательное письмо, облегчающее его исследования, — привел Лекока в Верону. Прежде чем отправиться к высокому лицу, предупрежденному о его визите, Лекок счел долгом потратить несколько часов на осмотр древнего города, но исследования такого рода никоим образом его не интересовали. Римская базилика Сан-Дзено оставила его равнодушным, а пение в соборе делла Пиньята нагнало скуку. Города интересовали Сайруса А. Вильяма только в санитарном плане, и с самой своей высадки на старый континент он испытывал глубокое презрение к миру, в котором грязь казалась связующим началом. Мало-помалу исследовательская задача, взятая им на себя, изменила форму, и старая проповедническая закваска, унаследованная от предков, подмывала его просветить своими советами тех, кого он посещал, — настолько Сайрус А. Вильям был убежден, что никакая уголовная полиция не может соперничать с несравненной полицией США.

Анджело Алессандри, глава полицейской службы Вероны, работал со своим секретарем Эммануэле Бертоло, когда ему доложили о приходе Лекока. Он приказал впустить посетителя и принял его с той улыбчивой любезностью, которая является свойством очень древних народов, ничему уже не удивляющихся. Общение облегчалось тем, что Сайрус А. Вильям бегло говорил по-итальянски, изучив этот язык в Гарварде одновременно с французским. Американец выразил желание поработать с одним из местных следователей уголовной полиции — с тем, чтобы изучить их методы решения задач, которые ставит перед ними случай. Через четверть часа несколько ошарашенный Анджело Алессандри убедился, что гость питает честолюбивый замысел реорганизовать итальянскую полицию вообще и веронскую в частности. Собираясь в недалеком будущем в отставку и не желая оставлять за собой в наследство истории, чреватой неприятностями, Анджело сдержался и не послал подальше представительного англосакса, но понятия не имел, как от него отделаться, как вдруг Бертоло, догадавшись о его затруднениях, подмигнул и предложил почтительно и робко:

— Может быть, господин директор, вы могли бы направить синьора Лекока к комиссару Тарчинини?

Алессандри чуть не спросил секретаря, не рехнулся ли тот, потом соль шутки дошла до него, и он просиял:

— Замечательная мысль, Бертоло! Синьор Лекок, я прикреплю вас к комиссару Тарчинини, нашему лучшему следователю. Вид его может вас удивить, так как я сомневаюсь, чтобы ваши полицейские хоть сколько-нибудь походили на Тарчинини, но не судите по наружности. Этот парень дьявольски хитер, и я думаю, он лучше всех сможет ввести вас в курс дела.

Директор снял трубку, вызвал контору Тарчинини и предупредил, что направляет к нему американца с солидными рекомендациями и что тот будет находиться при комиссаре столько времени, сколько найдет нужным, чтоб составить мнение о работе веронской полиции. Тарчинини выразил свое восхищение, и Алессандри поручил посыльному проводить синьора Лекока к комиссару. Когда дверь за посетителем закрылась, Эммануэле Бертоло фыркнул:

— Если позволите такое вульгарное выражение, синьор директор, вот будет потеха!

— Позволю, синьор секретарь, тем более что вполне разделяю ваше мнение!

И оба разразились смехом, который, поскольку дело было в Италии, пробежал всю восходящую и нисходящую гамму без единой фальшивой ноты.

Войдя в контору Тарчинини, Лекок приостановился, спрашивая себя, не жертва ли он галлюцинации. Едва он переступил порог, как невысокий толстяк с курчавыми волосами, с торчащими нафабренными усами, с огромным перстнем с печаткой на правой руке, с кольцом, украшенным ярким камнем, на левой, одетый в изысканнейший черный костюм, строгость которого умерялась белизной пикейного жилета, обутый в ослепительные лакированные туфли с гетрами незапятнанной же белизны, в пышном галстуке, сколотом чудовищной подковой, на которой сверкали три-четыре жемчужины, и в тугом воротничке поспешно поднялся из-за конторки, чтобы кинуться к нему с распростертыми объятиями, хлопая по плечам, пожимая руки с таким волнением, восторгом, воодушевлением, что Сайрус А. Вильям испугался, как бы этот шут не вздумал его поцеловать. Холодным, строгим голосом бостонца, блюдущего британский этикет, он осведомился:

— Комиссар Тарчинини?

— Весь к вашим услугам! Для меня величайшая честь и радость принимать вас, предложить вам мою дружбу и торжественно заявить: вы можете во всем рассчитывать на вашего друга Тарчинини, который отдаст за вас жизнь, если в этом будет необходимость! Сигару?

— Спасибо, я не курю.

— Как, неужели? Мне говорили, что американцы эксцентричный народ, но… не курить! Как же вы коротаете время?

— Мы работаем, господин комиссар.

— Да; ведь я тоже работаю, но это не мешает мне курить! Ладно, в конце концов, дело вкуса, а? Садитесь, прошу вас!

Лекок был чуть ли не перенесен в кресло перед столом, а хозяин вернулся на свое место. Пока комиссар раскуривал сигару, американец пользуясь паузой, представился:

— Меня зовут Сайрус А. Вильям Лекок.

— Я знаю, знаю…

— Вы меня знаете?

— Виноват?

— Я имею в виду — вы слышали обо мне до нашего знакомства?

— Я… нет. А должен был?

— Дело в том, что я написал несколько работ по уголовному праву…

— О, я, знаете, кроме наших поэтов и Шекспира, мало что читаю.

— Но я не думаю, чтобы поэты или даже Шекспир могли оказать вам большую помощь в расследовании преступлений?

— Ошибаетесь, синьор, ведь мотивом преступления почти всегда бывает любовь. Мы живем, чтоб любить, быть любимыми или страдать от несчастной любви, а здесь — более, чем где-либо!

— Почему?

— Как почему? Потому что это Верона!

— Ну и что?

В первый раз комиссар выразил замешательство.

— Так ведь Верона…

Непонимание американца смутило Тарчинини, и почти шепотом он сказал:

— Но, господин Лекок… Ромео? Джульетта?

— Ромео?.. Ах, да! Шекспир, не так ли?

Итальянец, казалось, испытал некоторое облегчение. По-видимому, он испугался было, что этот заатлантический гость никогда и слыхом не слыхивал о знаменитых влюбленных.

— Шекспир и Верона.

Теперь улыбнулся Сайрус А. Вильям.

— Но позвольте, комиссар, это же театральные персонажи?

— Неправда! Они живы, вечно живы, и окажись вы сегодня вечером, на склоне дня, в каком угодно квартале нашего города, вы увидите бесчисленных Джульетт, спешащих на свидание с бесчисленными Ромео. У нас, синьор, все дышит любовью, и если у вас горячая кровь, чувствительное сердце и хоть капля воображения, пройдитесь по самому узкому, самому темному переулку, и, ручаюсь вам, вы встретите две чарующие тени, которые веками волнуют Верону: Ромео и Джульетту!

Тарчинини умолк, чтобы перевести дух, а Сайрус А. Вильям пожал широкими плечами:

— Нелепость!

— Это жизнь стала бы нелепостью для нас, жителей Вероны, если бы мы перестали верить в бессмертие Ромео и Джульетты!

— И это, конечно, ваши призраки — те самые тени — помогают вам отыскать виновного, ну, скажем, в убийстве?

— Разумеется.

Лекок покраснел от ярости и прорычал:

— You are laughinq at me?

— Виноват?

— Я говорю, вы смеетесь надо мной, синьор Тарчинини?

— Да ничуть не бывало! Поймите же, синьор Лекок! Если Верона насыщена любовью, если любовь — суть жизни, как же вы хотите, чтобы причиной преступлений не была любовь?

— По-вашему выходит, что когда какой-нибудь проходимец душит старуху, или бандит убивает рантье, чтобы ограбить, причиной всему — любовь?

— Я рад, что вы меня поняли.

— И вам когда-нибудь удается задержать преступника?

Игнорируя издевку, комиссар ответил:

— Всегда, синьор. Верона — один из редких в Италии городов, откуда никому не удается бежать.

— Из-за любви, разумеется?

— Конечно. Преступник спутан по рукам и ногам еще прежде, чем мы его арестуем.

Сайрус А. Вильям встал, прямой, как палка:

— Синьор комиссар, я в совершенстве изучил методы уголовной полиции Соединенных Штатов, я провел не один месяц в научной атмосфере Скотланд-Ярда, я, не хвастаясь, могу сказать, что методы, употребляемые в Германии, в Швейцарии, в Голландии, известны мне, я признаю, что нравы французской полиции несколько сбивают меня с толку, я думал, что в испанской полиции увидел худшее, что может быть на старом континенте, но никогда, запомните, никогда я не слыхал такого набора глупостей, какой вы мне сейчас выдали! Это просто немыслимо! Вам, кажется, неизвестно, синьор комиссар, что уголовный розыск — это наука, в которой лаборатория играет важную роль! Вам бы надо побывать в Соединенных Штатах и ознакомиться с нашей службой! У нас, синьор комиссар, у нас привидений не водится!

— А что им там делать?

— What?

— Я говорю, синьор Лекок, что климат Соединенных Штатов не подходит для привидений. Им нужны старые стены, грязные улочки, полуразрушенные замки… Гигиена убивает привидения… И потом, в них надо верить.

— Если хотите знать мое мнение, синьор Тарчинини, то пора вашей стране усвоить некоторые уроки…

— Она так долго преподавала всему миру, синьор, что нет больше ничего, чему ее могли бы научить… а уж тем более вновь прибывшие юнцы, даже если прыти у них больше, чем такта. Синьор Лекок, я попросил бы вас не судить, пока не приглядитесь…

Широким жестом он указал на окно.

— Смотрите! Вечер опускается над Вероной, да к тому же весенний вечер!

— Я думаю, как и везде в Западной Европе?

— Нет, синьор, не как везде! У нас темнота — как бархат. Ночь в Вероне — это занавес, который Бог подымает и опускает, но спектакль происходит за занавесом. Сейчас я покажу вам актеров, ибо играет весь город, но каждый сам себе актер и зритель.

— Молодые еще, может быть, но старики…

— Старики, как и молодые, синьор, потому что одни молоды всей молодостью любви, а другие стары всей древностью любви…

— Синьор комиссар, я никак не предполагал, входя в ваш кабинет, что мне придется выслушать лекцию о любви.

— В Вероне, синьор, трудно говорить о другом.

— Мы в Соединенных Штатах гордимся тем, что не примешиваем к делу своих чувств. И, извините, синьор Тарчинини, но мне кажется, что перед полицейским следователем вы то же, что у нас ребенок перед полисменом.

— Вы меня радуете, синьор! Ни за что бы не хотел бы походить на полицейского! А теперь, если вы не против, я поведу вас в один ресторанчик на виа Ластре, около понте Алеарди, где угощу таким «rizi e luganica»[1] какого вы сроду не пробовали, и таким «torto di mandorle»[2], что вы измените свое мнение насчет благосклонности к нам небес. Все это мы запьем таким bardolino[3], о котором я ничего не скажу, предоставив суждение вам.

— Мне совсем не нравится ваша антигигиеническая пища!

Тарчинини недоверчиво поглядел на американца:

— Вы, наверно, шутите, синьор?

Лекок сообразил, что и впрямь неуместно открывать дискуссию о сравнительных достоинствах национальных кухонь и что, к тому же, в отеле ему тоже не подадут тех блюд, по которым он испытывал ностальгию: огромных бостонских креветок со сладким майонезом, бифштекса с жареным луком, яблочного торта и одной-двух бутылок ледяной кока-колы! К счастью, кока-кола была даже в Вероне, как доказательство того, что пионеры цивилизации не должны отчаиваться. Итак, Сайрус А. Вильям с покорным вздохом принял приглашение комиссара, утешаясь мыслью, что в его багаже есть солидный запас бикарбоната. Уже на выходе Тарчинини вскричал:

— Madonna Santa! Я чуть не забыл предупредить жену, что не приду к обеду!

Он бросился к телефону (американцу казалось, что этот странный полицейский ничего не умеет делать спокойно) и потребовал синьору Тарчинини таким тоном, словно речь шла о жизни и смерти. Скандализованный, смущенный в своем пуританском целомудрии, Лекок услышал:

— Алло! Это ты, голубка моя? Да, это твой вечный возлюбленный. Радость моя, не жди меня к обеду, я тут с американцем, который изучает нашу работу… Я все объясню… Но ты же знаешь, что я люблю только тебя! До свиданья, моя любовь! До свиданья, моя Джульетта!

Этого уже Лекок не мог вынести, и когда комиссар повесил трубку, он вскричал:

— Не станете же вы меня убеждать, что синьору Тарчинини зовут Джульеттой!

— А что такого? Меня же зовут Ромео!

Сайрус А. Вильям не одобрил «rizi e luganica» и едва притронулся к торту с миндалем, через силу пригубив bardolino, крепость которого еще усилила его тоску по гигиенической трезвости родной кока-колы, — но он был достаточно хорошо воспитан, чтобы не выдать себя, а Тарчинини достаточно деликатен, чтобы ничего не заметить. Когда они вышли из ресторана, майская ночь обволакивала Верону. Комиссар вызвался проводить гостя до Riva San Lorenzo e Cavour, где тот остановился, но повел его кружным путем, заводя в исторические улочки и подталкивая локтем при виде слившихся в объятии фигур в закоулках, под портиками или даже сидевших на краю тротуара. Тарчинини, казалось, испытывал особую гордость при виде таких возмутительных сцен. У входа в отель, прощаясь с американцем, комиссар спросил:

— Ну что, видели? Теперь верите в бессмертие Ромео и Джульетты в Вероне?

— Loathsome! Scandalous![4]

— Да нет же, нет… Это естественно и угодно Богу! Buona sera, signore! A rivederci…

Едва добравшись до своей комнаты, прежде даже, чем принять спасительный бикарбонат, Сайрус А. Вильям написал длинное письмо Валерии Пирсон, чтобы излить ей свое негодование по поводу веронских нравов и свое беспокойство о судьбе континента, погрязшего в такой испорченности. В нескольких словах он разделался с синьором Тарчинини, описав его как бездарного шута, которого в Бостоне не взяли бы и в ночные сторожа. Он заключил заверением, что ждет не дождется возвращения в благопристойную Америку и больше уж оттуда ни ногой, потому что Европа ему на всю жизнь опротивела. Более того, он предполагал, что возвращение его не задержится, ибо если вся итальянская полиция похожа на веронскую, у него нет ни малейшего желания продолжать свое изучение, хотя, представься случай, он не прочь дать урок этим паяцам и показать, как в Бостоне разделываются с нарушителями общественного порядка. Он чуть не написал под конец, что целует Валерию, но воспоминание об обнявшихся парочках, ничуть не смущенных его появлением, показалось оскорбительным для добродетели дочери Мэтью Д. Овид Пирсона, и он удовольствовался почтительным заверением своей нежности.

Облегчив душу, он лег, но прежде чем потушить лампу, пробормотал краткую молитву, благодаря Бога за то, что родился по другую сторону Атлантического океана, а потом — по школьной привычке, от которой не мог избавиться, несмотря на ее вульгарность — сунул в рот две плитки жевательной резинки и долго пережевывал в темноте свою жвачку и свое возмущение.

Телефонный звонок вырвал Лекока из мирного сна, в котором он давал юридические консультации в своей роскошной Бостонской конторе. Такое резкое пробуждение с самого начала привело его в раздражение, а назойливый голос в трубке, медовый и полный любезности, резал ему ухо.

— Синьор Лекок… Тут полицейский просит разрешения повидать вас…

— Полицейский? В такую рань?

— Уже девять часов, синьор Лекок…

Ответ уязвил Сайруса А. Вильяма, и тот мысленно возложил на Тарчинини ответственность за это нарушение режима, предписывающего делать утреннюю гимнастику самое позднее в семь утра.

— Хорошо, пусть войдет!

— Grazie, signore![5]

Лекок обулся, накинул халат, почистил зубы и как раз кончал причесываться, когда в дверь постучали, и появился молодой полицейский, казавшийся несколько взволнованным.

— Синьор Лекок?

— Да.

— Меня прислал комиссар Тарчинини передать вам, что один есть.

— Кто «один»?

— Труп.

— Кого-то убили этой ночью?

— Я, синьор Лекок, больше ничего не знаю. Комиссар Тарчинини сказал: «Эмилио, по дороге домой зайди в отель к американцу и передай, что я сейчас буду заниматься трупом. Если его это интересует, пусть подходит. Я буду ждать в конторе до десяти. Потом можешь идти домой». Ведь я, знаете, всю ночь дежурил, и если зашел сюда вместо того, чтобы отправиться прямо домой, то только по дружбе. Тем более что Бруна, моя жена — она меня так любит, что без меня, можно сказать, не дышит…

Мысль о жене вызвала слезы на глазах Эмилио, который, расчувствовавшись, забыл о субординации и, дружески хлопнув Сайруса А. Вильяма по плечу, доверительно добавил:

— Синьор, да пошлет вам Мадонна такую жену, как моя Бруна! Тогда вы будете счастливейшим человеком и всю жизнь будете благодарить небо. Arivederci, signore![6]

Когда Эмилио вышел, Лекок опустился на кровать. Он не был уверен, что все это ему не приснилось. В самом деле: неужели полицейский в форме действительно входил в его комнату, чтобы поведать ему, в числе прочего, о своем семейном счастье? Неужели этот полицейский действительно хлопал его по плечу, как, бывало, товарищи по Гарварду, когда они встречались в светских гостиных? И неужели, неужели наяву тот позволил себе вмешиваться в его личную жизнь, давая советы?

Несомненно, возмущение Сайруса А. Вильяма перешло уже те границы, в которых его еще можно было бы выразить, а может быть, он еще не совсем проснулся? Но, бреясь, он представил себе физиономию Мэтью Д. Овид Пирсона, если бы тот, проснувшись, увидел у своей постели полисмена, явившегося взять его в наперсники своих любовных дел.

Несмотря на ранний (для Вероны) час, комиссар Тарчинини при всем параде, благоухающий духами, как и накануне, принял американца с энтузиазмом, видимо, вообще ему присущим. Но Лекок резко оборвал дружеские изъявления:

— Кажется, вы открываете следствие по поводу мертвого тела?

— Да… Это мой друг, комиссар Людовико Тарволи…

— О! Я не знал… I'm sorry. Примите мои соболезнования, синьор комиссар. Он пал при исполнении служебных обязанностей, не так ли?

По тому, как Ромео Тарчинини уставился на Сайруса А. Вильяма, тому показалось что комиссар принимает его за сумасшедшего или не понял ни единого слова из выраженных ему соболезнований. Вдруг лицо комиссара прояснилось, и он рассмеялся:

— Синьор Лекок, вы не поняли. Людовико Тарволи — комиссар полиции в квартале Сан Фермо Миноре, где нашли тело, и он обратился ко мне, потому что не очень полагается на собственное суждение.

— В каком отношении?

— Он не решается дать заключение о самоубийстве и не может достаточно уверенно утверждать, что это убийство. Поэтому он будет рад услышать мое мнение — и ваше, синьор, я уверен, когда я скажу ему, кто вы.

Сайрус А. Вильям понял, что это и есть случай, когда он сможет дать урок этим дилетантам-итальянцам, столь же невежественным в современной криминалистике, как шерифы из старых вестернов. Весь трепеща, он поднялся.

— Итак, мы идем?

— Идем, синьор.

Вопреки этому заверению, Ромео Тарчинини продолжал разбирать бумаги у себя на столе, не вставая с кресла. Раздраженный американец заговорил резче, чем это подобало:

— For God's sake![7] Шевелитесь же!

Тарчинини, бесспорно, был не в состоянии усвоить заокеанский стиль.

— Что с вами, синьор?

— Но ведь каждая упущенная минута невосполнима!

— Для кого?

Ошеломленный такой безответственностью, Лекок не мог ответить, и комиссар развил свою мысль:

— Для мертвого? Что ему теперь минута… Я думаю, ему и на час глубоко наплевать…

— Но если это убийство, убийца может бежать!

— Я вам уже говорил, синьор, из Вероны не бегут. Если мы имеем дело с преступлением, причиной его не может не быть любовь, так что убийца останется тут, поближе к предмету своей любви, и я до него доберусь.

— А если причина — не любовь?

— Не может быть, синьор. Только не в Вероне!

Нервы Сайруса А. Вильяма были натянуты до предела. Садясь в машину комиссара, он не удержался и заметил своему спутнику:

— Я думаю, что никогда не смогу понять вас, итальянцев! Вы совершенно не думаете о времени, которое для нас является важнейшим фактором.

— Потому что, синьор Лекок, привыкли к вечности.

Комиссар Людовико Тарволи принял своего коллегу с живейшими изъявлениями дружеских чувств. Двое мужчин пожимали друг другу руки, обнимались, целовались под возмущенным взглядом Сайруса А. Вильяма, который смотрел на них с омерзением английской старой девы, наблюдающей в зверинце Риджентс Парка за любовными играми обезьян. Представленный Тарволи, Лекок также стал объектом приветствий, которые разозлили его еще больше. Трое мужчин разместились в засаленных комиссариатских креслах, и Сайрус А. Вильям не замедлил обнаружить, что оба полицейских, погрузившись в общие воспоминания, как будто бы забыли о причине встречи.

— Людовико, а помнишь, какую пару пощечин закатил тебе твой отец, когда узнал, что ты гуляешь с этой девушкой из Сан-Дзено?

— А главное, гуляла-то она с тобой!

— Ты уверен?

— Ладно, скажем, по очереди!

Они расхохотались, хлопая себя по коленям и топая ногами.

— А помнишь, Ромео, как ее звали?

— Погоди… Не Лидия? А может, Аньезе?

— Нет, скорее Альба…

Лекок предчувствовал, что так они переберут всех святых итальянского календаря. Очень сухо он прервал беседу:

— Извините, синьор Тарчинини, но я предполагал, что мы явились смотреть труп?

Повеяло холодом. Ромео попытался смягчить перед своим коллегой грубость столь бестактного вмешательства:

— E un americano…[8]

И Тарволи, в интонации которого отразилось все презрение древних великих рас к народам без истории, повторил:

— E un americano… — таким тоном, что Сайрусу А. Вильяму показалось, будто ему дали пощечину. Он покраснел до корней волос, и в эту минуту, будь его воля, он не колеблясь приказал бы Средиземноморскому флоту Соединенных Штатов открыть огонь по Италии. Но, будучи здравомыслящим человеком, почти тут же успокоился, сообразив, что даже при самом сильном желании пушки американских броненосцев не добьют до Вероны.

— Ромео, мой дражайшей друг, возможно, я напрасно обеспокоил тебя…

— Прекрати, Людовико! Не говори так, ты меня ранишь в самых лучших чувствах! Как это напрасно, если ты дал мне случай повидаться с тобой?

«Опять начинается?» — ужаснулся про себя Лекок, раздираемый желанием крикнуть им, что оба они — проклятые лицемеры, так как, живя в десяти минутах ходьбы от своих занюханных контор, вовсе не нуждаются для встреч при посредничестве мертвого тела. Сайрус А. Вильям решительно чувствовал аллергию к латинскому темпераменту.

— Представь себе, Ромео, сегодня утром, часов в семь, полицейский Марко Морер завершал свой обход и вдруг услышал вопль женщины, обезумевшей от страха. Ему удалось успокоить ее, и она рассказала, что на берегу Адиче лежит труп мужчины, почти напротив пьяцетта Витториа, где начали строить склад, а потом бросили… Конечно, Морер явился мне доложить, но меня еще не было, сам понимаешь, в такую рань… В общем, он вернулся на берег, чтоб разгонять ребятишек, которым вздумается пойти туда играть, и любопытных. Когда я пришел, мне сказали, и я отправился к Мореру. Покойник — человек лет тридцати, хорошо одетый. Судя по его документам, это коммерсант Эуженио Росси. Так вообще-то похоже, что он застрелился из револьвера. На виске еще видны следы от пороха, только оружия не нашли…

— Так, так…

— Теперь, поскольку выстрела никто не слышал, и труп уже совсем остыл, я думаю, может быть, он лежит там давно, а пистолет стянул какой-нибудь нищий, чтобы продать…

— Может быть…

Лекок вмешался в разговор:

— Что говорит судебная экспертиза?

— Экспертиза, синьор? Ничего не говорит, по той простой причине, что туда не обращались.

— Не обращались? А если это убийство?

— Правильно! А если нет? Участковый комиссар не может себе позволить беспокоить этих господ по пустякам.

Сайрус А. Вильям с трудом верил своим ушам.

— Тело вы оставили на месте под охраной Морера, господин комиссар?

— Оставить на месте, где дети гуляют? Вы соображаете, что говорите, синьор?

— Но, послушайте, а следы вокруг тела, а его положение, ну, словом, улики, которые можно обнаружить?

Тарволи пожал плечами.

— Это в романах так, синьор Лекок. Мы тут работаем попросту.

Сраженный такой безответственностью, Сайрус А. Вильям не проронил более ни слова и замкнулся в суровом молчании, обдумывая про себя мстительные строки, в которых он заклеймит халатность веронской полиции. Ромео Тарчинини спросил:

— Женщина, которая обнаружила труп…

— Это сеньора София Меккали. Она привратница в доме 423 на Виа Филиппини.

— Ну что ж! Навещу ее, пожалуй. Идете, синьор Лекок?