Жвачка и спагетти

Глава 2

Подобно крестьянину, который, устав копать, переводит дух, опершись на лопату, синьора София Меккали, опершись на метлу, которой она мела тротуар, отвечала на вопросы остальных привратниц виа Филиппини, собравшихся вокруг нее. Вот уже тридцать пять лет синьора Меккали была оракулом виа Филиппини, и ни одна из ее товарок не сделала бы и шагу, не спросив предварительно ее совета.

Меккали только что начала в двадцатый примерно раз свое повествование о трупе на берегу Адиче, с каждым повторением обретавшее все более яркие краски, когда автомобиль комиссара Тарчинини остановился около группы увлеченных слушательниц. Ромео вышел первым, за ним Сайрус А. Вильям. Следователь с величайшей учтивостью снял шляпу и громогласно осведомился:

— La signora Meccali, per favore?

Привратницы недовольно покосились на чужака, тут же, впрочем, смягчившись: жительницы Вероны питают слабость к элегантным мужчинам. Но Меккали, раздосадованная тем, что перебили ее искусно построенный монолог, отвечала весьма сухо:

— Это я. Чего вы от меня хотите, синьор?

Женщины инстинктивно расступились, очищая поле битвы. Тарчинини склонился перед привратницей, как перед английской королевой. Такая учтивость очень подняла его шансы, и слушательницы просто онемели от восторга, когда комиссар представился по форме:

— Следователь уголовной полиции Ромео Тарчинини.

Лекок, наблюдавший эту сцену, отметил, что если бы целью его коллеги было оповестить о своем визите весь квартал, он не мог бы найти лучшего способа. Все у этих итальянцев не по-людски! Меккали, потрясенная внезапно выпавшей ей честью, выпрямилась во весь свой внушительный рост и, глянув свысока на своих товарок, сразу низведенных до уровня мостовой, сделала что-то вроде реверанса, показав, что тоже знает обхождение, и проронила голосом, дребезжащим, как тимпан:

— Не угодно ли следовать за мною, синьор комиссар?

И, не удостоив ни единым взглядом изнывающих от любопытства подруг, величественно двинулась в свою каморку в сопровождении Тарчинини, за которым поплелся и Сайрус А. Вильям.

Каморка синьоры Меккали напоминала пещеру с тусклым, мутным освещением. Жалким украшением ее служили десятки облепивших стены фотографий, где покойный король Виктор-Эммануэль соседствовал с Тольятти, а Фанфани составлял компанию Лоллобриджиде, с которой не сводил глаз Иоанн XXIII. Меккали любила искусство ради искусства и стояла выше межпартийных разногласий.

Комиссар представил своего спутника, синьора Меккали предложила гостям сесть и выпить по стаканчику aqua di Firenze[9] для подкрепления сил. Они согласились, но при виде сомнительного сосуда, из которого ему предстояло пить, Сайрус А. Вильям почувствовал дурноту и отказался, сославшись на недомогание. Меккали удивилась, но Тарчинини, желая избежать недоразумений, поспешил объяснить:

— E un americano… No ha l'abitudine…[10]

Привратница повторила:

— E un americano…

И столько снисходительной жалости было в ее словах, что Лекоку они показались новым оскорблением, и он чуть не выскочил вон. К счастью для итало-американских отношений, комиссар уже переходил к делу:

— Итак, синьора, нынче утром вам пришлось испытать жестокое потрясение?

— Ах! Gesu Cristo![11] Мне этого не забыть до конца моих дней! Потрясение, синьор комиссар, потрясение, способное убить на месте, особенно если у человека такое больное сердце, как у меня!

И она поскорее налила себе еще стаканчик aqua di Firenze, чтоб поддержать свое больное сердце.

— Я вас понимаю, синьора, это, наверное, было ужасно.

— Хуже, синьор, хуже! Это просто… Слов нет, чтоб передать, что я испытала!

Сайрус А. Вильям сидел как на иголках. И это — следствие! Так могли действовать разве что в средние века!

— Может быть, вы расскажете, синьора, как это произошло?

— Надо вам сказать, что каждое утро, чуть я проснусь часов в шесть, в полседьмого — с тех пор, как я овдовела, а тому уж срок немалый, потому что мой бедный муж (да будет ему Мадонна заступницей перед Богом, ведь Рафаэле при жизни был сущим пропойцей) умер тридцать два года назад в Пентекоте — я первым делом протягиваю руку поверх одеяла, чтобы погладить Ромео.

Лекок подскочил:

— Еще один?

Те двое поглядели на него строго.

— Еще один Ромео?

Тарчинини, улыбаясь, шепнул:

— Я вас предупреждал, синьор, в Вероне вы не раз услышите это имя.

А синьоре Меккали, недоумевавшей о причине волнения Сайруса А. Вильяма, комиссар повторил обычное объяснение:

— E un americano…

Лекок постиг унизительную истину: эти двое итальянцев смотрят на него примерно так, как его бостонские сограждане на алабамских негров — с презрительной снисходительностью. Он был глубоко уязвлен и решил больше не открывать рта. Тем не менее синьора великодушно пояснила:

— Ромео — это мой кот, синьор; превосходное животное и мой лучший друг! Обычно по ночам он от меня не уходит, но в мае месяце его дома не удержишь, и я оставляю окно приоткрытым, чтоб он мог вернуться. Так вот, сегодня утром нет Ромео. Ну, София, говорю я себе, с Ромео что-то случилось; и, накинув пальто на ночную рубашку, выхожу и принимаюсь звать кота. Я знаю его привычки, так что сразу пошла к Адиче по тем улицам, где он обычно гуляет. Я не переставала звать Ромео, как вдруг мне послышалось жалобное мяуканье моего голубчика! Кинулась я на голос и нашла его, наконец: шерсть дыбом, а когда я хотела взять его на руки да поругать за неблагодарность и за беспокойство, которое он мне причинил, я споткнулась о тело, распростертое на земле.

Голос Меккали прервался, она была близка к обмороку. Во избежание этого Тарчинини поспешил налить ей стакан aqua di Firenze, который та залпом осушила. Восстановив свои силы, она продолжала:

— Я сперва подумала, что это какой-то бродяга, и выругала его как следует! Но, удивившись его неподвижности, я наклонилась… Ах, Боже мой!.. это зрелище будет преследовать меня до самой смерти, клянусь вам!.. Я увидела кровь! Как я кричала, синьор комиссар, вы не представляете, я кричала невесть сколько времени, пока наконец не прибежал полицейский с несколькими любопытными. Этот полицейский был очень вежлив, хотя сначала вообразил, что это я убила того беднягу! Вы только подумайте! Я живо поставила его на место, и он извинился. Я приняла извинения и пошла домой сварить себе крепкого кофе. Мне это было совершенно необходимо.

— Вы, случайно, не заметили, синьора, пистолет, из которого застрелился несчастный, был около него?

— Нет, синьор комиссар, я была так потрясена, что только кричать и могла.

— Я вас понимаю, синьора, и на вашем месте, наверное, поступил бы так же.

Сайрус А. Вильям подскочил. Офицер полиции признается посторонней женщине в недостатке хладнокровия — неслыханно! Одного этого было бы достаточно, чтобы Тарчинини вылетел из бостонской полиции, если бы, упаси Бог, в ней состоял.

Тарчинини распрощался с синьорой Меккали со множеством поклонов и комплиментов, на которые добрая женщина отвечала не меньшими любезностями. Все это напоминало бесконечный, разыгрываемый как по нотам балетный номер. Лекок был не в состоянии долго терпеть этот дурацкий спектакль. В Бостоне фараон при прощании подносит палец к козырьку и буркает что-то сквозь жевательную резинку — что-то такое, чего на памяти человечества никто еще не разобрал, но что ради экономии времени сходит за любезность. Он твердо взял комиссара за локоть:

— Так мы идем?

Те двое резко остановились. Они не привыкли к подобным манерам. Меккали, которой испортили такое удовольствие, чуть не вспылила, но Тарчинини предотвратил бурю, заметив лишний раз конфиденциальным тоном:

— E un americano…

И Сайрус А. Вильям почувствовал живейшее желание дать ему по физиономии.

В машине, пробиравшейся по веронским улицам, где пешеходы уступали дорогу только на грани несчастного случая, Лекок дулся. Его спутник явно противопоставил себя ему, дав понять Меккали, что он разделяет ее мнение о грубости, якобы свойственной американцам. Как будто оперативность не важнее всего! Сайрус А. Вильям поглядел на часы: одиннадцать! Человек — труп которого они даже не видели — мертв уже не меньше семи часов, а следствие практически и не начиналось! В Бостоне оно было бы уже закончено! Но в Бостоне комиссары полиции не зовутся Ромео и не считают своим долгом затевать флирт с каждой привратницей под предлогом, что в молодости она, может быть, была похожа на Джульетту!

— Вы знаете, комиссар, что уже одиннадцать?

— Да ну?

— Да. Не кажется ли вам, что пора бы начать следствие?

— Начать? А до сих пор что мы, по-вашему, делали?

— Ничего.

— Я так не считаю… Сейчас мы едем в морг.

— Наконец-то!

Лекок был еще раз неприятно удивлен, обнаружив, что веронский морг вовсе не похож на морг. Эти люди явно ничего не почитали. Заведение имело уютный, приветливый вид, резко контрастируя с угрюмой строгостью аналогичных учреждений цивилизованного мира. Как будто сюда приходят приятно провести время! Сторож, впустивший их, сиял улыбкой, как какой-нибудь метрдотель, и Сайрус А. Вильям усомнился, могут ли веронцы хоть что-то принимать всерьез, если даже смерть не окружается почтением, Тарчинини немедленно пустился в самый дружеский разговор о семейных делах со сторожем, которого называл по имени — Джанфранко; и, боясь, что это затянется не меньше, чем с Меккали, американец вмешался:

— Нас ждет покойник, синьор комиссар.

— Не думаю, чтобы он очень беспокоился, синьор…

Улыбка Тарчинини заслуживала хорошей зуботычины…

Сторож предложил посетителям осмотреть всю коллекцию трупов, легкомысленным хранителем которой состоял, и был разочарован, узнав, что речь идет только о человеке, подобранном несколько часов тому назад на берегу Адиче. Выдвигая носилки с покойником, Джанфранко дал понять, что не питает особой симпатии к своему новому подопечному:

— Самоубийца, синьор комиссар… По-моему, псих.

Лекок спросил, из чего тот делает вывод об умственной неполноценности покойного.

— Разве не понятно, синьор? Он покончил с собой! Покончить с собой, имея счастье жить в Вероне! Только не говорите мне, что молодой парень в здравом уме вздумал таким манером отблагодарить Бога, который дал ему родиться в лучшем городе Земли! Не считая того, что, как Господь ни милосерден, такая неблагодарность вряд ли Ему понравится!

Сайрус А. Вильям пожал плечами. Что толковать с дураком, который считает Верону лучшим городом Земли, не видав ни Бостона, ни Нью-Йорка!

Появился труп, и Лекок решил, что из трех присутствующих веронцев покойник самый приличный. Он был свежевыбрит, имел вид солидного человека и вызвал у американца симпатию. Кровавая дыра в виске не обезобразила его. Хорошо воспитанный человек и застрелился аккуратно. Сайрус А. Вильям пожалел, что первый симпатичный веронец, который ему попался, оказался мертвецом. Тарчинини тронул его за плечо:

— Синьор, чтоб вас не стеснять, мы с Джанфранко выйдем, и вы сможете спокойно осмотреть тело. Мы подождем в приемной.

Они вышли прежде, чем Лекок успел изъявить свое согласие или несогласие. Этот комиссар, несмотря на свою неслыханную галантность, был не слишком-то вежлив!

Сайрус А. Вильям наклонился над мертвецом и приоткрыл упитанное тело без всяких следов насилия. Внимательный осмотр ногтей не обнаружил никаких подозрительных частиц, какие могли бы остаться в случае борьбы. И, наконец, безупречно чистая рана не оставляла никаких сомнений. Десяти минут Сайрусу А. Вильяму вполне хватило. Он вышел к Тарчинини.

— У меня все, синьор комиссар. Я думаю, что мы зря потратили время, и можем выдавать разрешение на захоронение. Вокруг пулевого отверстия я обнаружил въевшиеся в кожу частицы пороха и даже легкий след, образовавшийся, по моему мнению, от дула револьвера, приставленного к виску. Этот след должен быть яснее, но я полагаю, что, желая соблюсти максимальную тишину, несчастный выстрелил через платок, так как вокруг раны можно разглядеть мельчайшие частицы ткани… Я считаю, что во вскрытии нет необходимости. Но, разумеется, я был бы счастлив узнать ваше мнение.

Тарчинини поклонился и вошел в покойницкую, оставив своего спутника с Джанфранко. Последний пытался завязать разговор, но натолкнулся на стену молчания, так как американец был уже сыт по горло пустой болтовней. Вдруг Лекок насторожился, не понимая, что за звуки до него доносятся. Он обернулся к двери, за которой исчез комиссар и откуда как будто слышалось бормотание. Он взглянул на Джанфранко — слышит ли и он эти звуки — но лицо сторожа ничего не выражало. Сайрус А. Вильям решил выяснить, в чем дело. Он бесшумно подкрался к двери, приоткрыл ее, и то, что он увидел и услышал, показалось ему диким сном. Склонившись над трупом Эуженио Росси и трепля его по щеке, комиссар Тарчинини говорил:

— Значит, Эуженио, ты больше ничего не можешь мне сказать? Но пойми же, если ты сам захотел уйти из жизни, я не стану тревожить твой покой, который ты решил вкусить до срока; но ведь тебя убили, правда? И ты хочешь, чтобы я отомстил, так ведь? Как же мне отомстить, если ты мне не поможешь? Ну, сделай маленькое усилие, наведи меня на след! Это все любовь, верно? Ты убил себя или тебя кто-то убил из-за женщины?

Сайрус А. Вильям вошел и остановился около комиссара, сопровождаемый Джанфранко.

— Значит, синьор комиссар, вы тут ломаете комедию перед трупом? Это постыдно! Просто постыдно!

Джанфранко, разинув рот, смотрел на Лекока, который осмеливался так говорить с комиссаром. Последний же улыбался. Видя недоумение сторожа, он тихо сказал:

— E mi americano…

Сайрус А. Вильям взорвался:

— Да, я американец и горжусь этим, когда вижу европейские, а точнее, латинские нравы! У нас уважают умерших, господин комиссар!

— Да, а у нас их любят… Я возвращаюсь в комиссариат. Вы со мной?

Озадаченный этим непринужденным тоном, Лекок не сразу последовал за удаляющимся Тарчинини. Джанфранко, воспользовавшись этим, шепнул ему:

— Зря вы, синьор, так говорили с комиссаром. Он умеет объясняться с мертвыми! Он унаследовал этот дар от своей бабки, так мне говорили…

Сайрус А. Вильям пожалел, что под рукой нет бутылки виски: он выпил бы сейчас не меньше полбутылки и, может, хоть тогда почувствовал бы почву под ногами.

Людовико Тарволи ждал их. Когда они вошли в кабинет, он спросил:

— Ну и какое твое мнение, Ромео?

— Спроси сначала синьора Лекока, Людовико.

Комиссар из Сан Фермо Миноре повернулся к Сайрусу А. Вильяму, который кратко изложил свое мнение:

— Я считаю, что это, несомненно, самоубийство. Синьор Росси покончил с собой, выстрелив в висок через носовой платок.

— Любопытно… А пистолет? Вы его нашли?

— Ба! Его могли украсть… Я думаю, воров в Вероне хватает?

— Да, голодных много… А платок?

— Какой-нибудь мальчишка или собака…

— Понятно… а ты, Ромео, как считаешь?

— Я считаю, что его убили.

Последовала пауза, во время которой Людовико Тарволи лукаво поглядывал на Лекока, однако последний сделал вид, что не замечает этого, подозревая, что оба итальянца сговорились над ним посмеяться. Он уселся поудобнее и небрежно заметил.

— Я держусь своего мнения, хотя, правда, мне, синьор Тарчинини, мертвые не поверяют своих тайн.

Ничуть не удивившись, Тарволи сказал только:

— А! Так вы знаете?

Не воображают ли эти два голодранца, что могут потешаться над Соединенными Штатами в лице Сайруса А. Вильяма?

— Я знаю одно, синьор Тарволи: все, чему я был свидетелем сегодня утром, — позор! Человек покончил с собой ночью, а в одиннадцать дня это еще обсуждается! И, наконец, следователь уголовной полиции разыгрывает непристойное представление в морге, делая вид, что беседует с мертвецом! Шарлатанство! Шарлатанство в духе отсталых народов старой Европы, растленной, прогнившей до мозга костей!

— А вам-то какое дело?

— Как? Но…

— Я, Тарволи Людовико, говорю вам, синьор Лекок: что вы лезете в наши дела? Я вам это, конечно, дружески говорю, но вы примите к сведению. Мы ведем следствие, как нам кажется лучше, и не американцам, которых наши же предки понаделали в тех краях…

— Вы оскорбляете Штаты, синьор!

— Не смешите меня! Ваша молодость, которой вы так гордитесь — кто же ее создал, как не мы, наши эмигранты? Вы нам всем обязаны, синьор Лекок, всем, потому что ваши хваленые Соединенные Штаты еще не родились, а мы, итальянцы, уже двадцать пять веков творили историю и все еще не имели права отдыхать! Когда вы сделаете столько же, тогда и являйтесь со своими советами.

Сайрус А. Вильям был, в сущности, славным малым и признал, что зашел слишком далеко.

— Простите, синьор комиссар, но мы не любим, когда смеются над наукой… и когда мне говорят, что синьор Тарчинини общается с мертвыми…

— А почему бы и нет?

— Но послушайте! Наука…

— Есть вещи, которых никогда не обнаружить вашим лабораториям со всей их наукой!

Тарчинини вмешался в спор:

— Ну конечно, синьор, я не разговариваю с умершими так, как вы имеете в виду. Мы, понимаете, стремимся, чтобы наши предположения обрели образ… мы их разукрашиваем… такая старая слабость… может быть, это потому, что мы никогда не были особенно счастливы в материальном плане. Когда я вижу перед собой незнакомого мертвеца, я пытаюсь вообразить его живым… понять, чего он мог желать… чего у него не было или что он потерял… причину его смерти, синьор; и почти всегда это женщина. Тогда я пытаюсь представить себе и ее… и поэтому я почти уверен, что Эуженио Росси не самоубийца.

— На чем основывается ваша уверенность?

— Во-первых, на интуиции…

— Интуиция! Главное — надежные доказательства. А частицы пороха вокруг раны доказывают самоубийство. Надеюсь, вы их разглядели?

— Разглядел, синьор Лекок… но неужели вам кажется естественным, что человек, перед тем, как покончить с собой, побрился у парикмахера?

— Не понял?..

— У нашего клиента оказались еле заметные следы парикмахерского мыла в складках левого уха; я за это ручаюсь, потому что уже имел дело с подобными уликами.

— Он хотел привести себя в приличный вид перед смертью! Что тут удивительного?

— И такой чистоплюй идет стреляться на заброшенной стройплощадке?

— Ну, не мог же он покончить с собой посреди пьяцца Эрбе?

— А у себя дома? Нет, синьор, мне трудно представить себе человека, который, решив застрелиться, идет бриться в парикмахерскую…

— Значит…

— Значит, мы будем требовать экспертизы.

— По-моему, вы зря потеряете время.

— Время — единственная вещь в Италии, которую можно позволить себе расточать. Кстати, Людовико, что сказал врач?

— Он сказал, что парень застрелился около полуночи. Он тоже считает, что это самоубийство. Но странно вот что: крови вытекло очень мало.

— Есть у тебя сведения об этом бедняге Эуженио Росси?

— Да, он представитель фирмы «Маффеи», — знаешь, галантерея…

— Да.

— Он ездит как представитель этой фирмы… Его сектор — Мантуя, Феррара, Равенна, Падуя и Виченца. Он должен был выехать вчера поездом в двадцать три часа… В кармане нашли билет и порядочно денег.

— Багажной квитанции нет?

— Нет.

— Странно.

— Думаешь?

— Вряд ли Росси ехал в Мантую вот так, без ничего, верно? Ну, а если он не сдал чемодан в багаж, то куда он его дел? Что вы об этом думаете, синьор Лекок?

— Признаться, я об этом не думал, но я не знал, что тот человек собирался куда-то ехать.

— Я знаю, где чемодан!

Американец и Тарволи недоверчиво поглядели на Тарчинини, а тот, выдержав паузу, объявил:

— У убийцы, как и револьвер!

— Вы отстаиваете свою версию об убийстве?

— Да, синьор Лекок.

— Дело ваше.

Вспомнив о своих обязанностях, Тарволи заметил:

— Надо будет взять у вдовы разрешение на вскрытие.

— Какова была ее реакция на сообщение о смерти мужа?

— Ей еще не сообщали.

— До сих пор!

Изумленный американец вскричал:

— Вы хотите сказать, что женщина, овдовевшая по крайней мере двенадцать часов назад, еще не предупреждена?

— Куда спешить с дурной вестью?

— И ее не приглашали опознать труп?

— А зачем? При нем были документы с фотографиями.

— Но правила…

— О! Если б мы исполняли все правила, мы бы стали, как дикари, верно, Тарчинини?

— Конечно… Где живет вдова, Людовико?

— Виа Кардуччи, 233.

Следователь встал.

— Я сообщу ей, а заодно попрошу разрешение на вскрытие, объяснив ей мои подозрения… Я тебе позвоню.

Сайрус А. Вильям уже перестал возмущаться пренебрежением здешней полиции к установленным правилам. Когда он вернется в Бостон, он повеселит общество рассказами о веронских нравах. Вряд ли ему поверят, и, возможно, обвинят в том, что он играет на руку изоляционистам, рисуя Европу более черными красками, чем она есть в действительности.

В доме 233 на виа Кардуччи привратница, недовольная тем, что ее оторвали от еды, вышла им навстречу:

— Чего вам надо в такое время? Что это за напасть такая, не дадут поесть спокойно! Во имя сердца Христова, неужто и на старости лет человек не имеет права отдохнуть?

Лекок отметил, что в уголках губ у старушки остались следы томатного соуса. Вот такие мелкие детали придадут правдоподобия тому, что он будет рассказывать в Бостоне у Пирсонов.

— Простите, что побеспокоили вас, синьора, но мы вынуждены… Можно ли видеть синьору Росси?

— Третий этаж, налево!

— Тысяча благодарностей, синьора!

— Но можете не трудиться подыматься, ее нет дома.

— А! Она еще не пришла с работы?

Привратница разразилась хриплым смехом, похожим на карканье:

— С работы? Уж она-то, будьте спокойны, себя не утруждает! Платья, волосы, ногти — вот вся ее забота. Говорю вам, ей чертовски повезло подцепить такого мужа, который хорошо зарабатывает и может ей позволить целый Божий день сидеть, сложа руки, когда другие…

Тарчинини поспешил перебить поток личных выпадов, который готов был прорваться:

— Ваша правда, синьора. Нет в мире справедливости, и не всегда хорошо бывает тем, кто больше этого заслуживает… А вы случайно не знаете, где синьора Росси?

— Всякий раз, как ее муж уезжает, она отправляется к своей подруге — та вдова, синьора Фотис, Лидия Фотис. Она живет в Сан-Дзено, виа Скарселлини, дом 158.

Наши сыщики в некотором замешательстве смотрели на женщину, открывшую им дверь, и она заговорила первой:

— Что вам угодно?

— Нельзя ли повидать синьору Фотис?

— Войдите, я сейчас доложу.

Она провела их в маленькую гостиную, заставленную мебелью начала века. Сайрус А. Вильям сразу же заметил висящую на стене гравюру, которая взволновала его, несмотря на ужасное качество печати, потому что такая же была у него в детской. Там была изображена вызывающе элегантная женщина, опоясанная бросающимся в глаза золотым поясом, от которой прохожие презрительно отворачивались, тогда как в другом углу гравюры бедно одетая молодая вдова, держащая за руку ребенка, принимала изъявления всеобщего уважения. Заинтригованный Тарчинини вывел своего спутника из задумчивости:

— Что вас заворожило, синьор?

Американец указал на гравюру:

— У меня такая когда-то была…

Они одновременно обернулись, услышав приятный голос:

— Чем могу служить, синьоры?

— Синьора Фотис?

Она кивнула. Высокая, тонкая, подчеркнуто строго одетая, Лидия Фотис была само изящество, а ее ласковые, как это бывает у близоруких, глаза выражали неисчерпаемую доброту. Тарчинини низко поклонился, и в первый раз Лекока это не покоробило.

— Мы бы хотели поговорить с вашей подругой, синьорой Росси.

Она как будто на мгновение смутилась, что не ускользнуло от следователей.

— Моей подруги здесь нет.

— Да? Нам сказали, что всякий раз, как ее муж уезжает, она перебирается к вам, чтобы не оставаться одной.

Синьоре Фотис было явно не по себе.

— Кто вы, синьоры?

— Мы из полиции, синьора.

— Из полиции? Мика что-нибудь натворила?

— Вы говорите о синьоре Росси? Нет, успокойтесь… Мы только должны поставить ее в известность, и как можно скорее, о… ну, короче, о несчастном случае с ее мужем.

— Боже! Он ранен?.. Опасно?

— Очень опасно, синьора, и поэтому…

— Мика, в сущности, хорошая девочка, но она всегда была так избалована…

Тарчинини мягко прервал ее:

— Что, если вы нам скажете, где она сейчас?

— Я… я не знаю.

— Послушайте, синьора! Она в самом деле пришла сюда вчера вечером?

— Да, но…

— Но?

Она, видимо, с величайшим трудом пересилила себя и ответила, краснея:

— Она здесь не ночевала.

— Вы бы лучше сказали нам, где она провела ночь?

— Не знаю…

В этом разоблачении американец увидел подтверждение своей версии. У Мики Росси был любовник, и ее муж, не в силах вынести этого, застрелился. О чем еще хлопочет Тарчинини? Без сомнения, зациклившись на своей версии убийства, он никак не может выбросить из головы эту нелепицу!

— Понимать ли ваши слова так, синьора, что ваша подруга не была верна своему мужу?

— Это был брак по расчету… Эуженио не был красавцем, но хорошо зарабатывал…

— Она придет к вам или домой?

— Думаю, что ко мне.

— Будьте так добры, передайте ей, как только ее увидите, чтоб она немедленно явилась в уголовную полицию, где ее ждут.

— Уголовная полиция?

— Муж вашей подруги умер, синьора. По-видимому, это самоубийство. Нам необходимо разрешение на вскрытие.

— Это невозможно!

— Что невозможно?

— Росси не мог покончить с собой!

— Вы его хорошо знали?

— Я не знала его…

— Вы его никогда не видели?

— Никогда… Я понимаю, это выглядит странно, но Мика не настаивала на нашем с ним знакомстве, а мне было бы тягостно завязывать дружеские отношения с человеком, которого… которого я помогаю обманывать… в некотором роде. Но Мика мне часто говорила, что ее муж глубоко религиозен, и поэтому я не верю в самоубийство. Он не мог решиться на такой грех!

— Можно ли знать наперед, синьора, кто на что способен?