Жвачка и спагетти

Глава 3

Ромео Тарчинини тщательно вытер усы и подбородок, отхлебнул изрядный глоток кьянти и, снова наведя красоту, спросил:

— Ну, синьор Лекок, что вы думаете об этих scaloppine alla fiorentina?[12]

И Сайрус А. Вильям обнаружил, что не только съел две порции эскалопов по-флорентийски, но и помог своему спутнику осушить бутылку кьянти, стоявшую перед ними. Американец чувствовал — с тех пор, как они вышли от очаровательной вдовы Фотис — что в самой глубине его существа происходит какая-то таинственная алхимия, природу которой он не без тревоги пытался понять. Сам не узнавая своего голоса, он услышал, что отвечает:

— Превосходно… но я бы еще чего-нибудь выпил, страшная жажда!

Это пожелание, казалось, преисполнило комиссара радостью, и он немедленно казал официанту бутылку Malvasia di Lipari[13] с макаронами на закуску. От этого крепкого вина кровь бросилась в голову Лекоку, а воспоминание о трезвом Бостоне расплылось в золотом тумане мальвазии.

Пытаясь побороть дрему, смежавши ему глаза, Сайрус А. Вильям счел своим долгом вернуться к интересующей его проблеме:

— Синьор комиссар, вы правда уверены, что Эуженио Росси убили?

— Да.

— И вы отвергаете версию о самоубийстве?

— Да.

— Почему?

— У самоубийц не такие лица.

— Так вы считаете, что у тех, кто хочет умереть, особые лица?

— Да, синьор, Вот у вас, например.

Сайрус А. Вильям подскочил.

— У меня? Что за мысль?

— Вы печальны, синьор, а только печальные люди кончают самоубийством.

Американец рассмеялся так, что остальные посетители ресторана разом обернулись, убежденные, что в зал зашла лошадь.

— Но я не печален! Просто я серьезно смотрю на жизнь.

— И что вам это дает?

— Но… но… нет, Тарчинини, вы меня поражаете!

— Я вас поражаю потому, что заставляю взглянуть правде в глаза! Печальны, да, вы печальны, amico mio,[14] и таким вы останетесь до конца ваших дней, разве что…

— Разве что?

— Разве что вы встретите любовь!

— Но я ее уже встретил!

И Лекок дал весьма лестное описание Валерии Пирсон. Он вложил в него весь пыл, на какой был способен, но, казалось, не убедил своего собеседника.

— Вы как будто мне не верите?

— О! нет… нет, синьор, но если это в Америке называется любовью, меня больше ничто не удивляет…

Тут Тарчинини с величайшим энтузиазмом пустился разъяснять, что называется любовью в Италии. Послушав его, Сайрус А. Вильям должен был признать, что если его друг прав, если любовь — действительно такая бурная стихия, то ни он не любит Валерию, ни она его. Эта мысль привела его в такую меланхолию, что он заказал еще бутылку Malvasia di Lipari, чтоб подавить в зародыше свою грусть. Тарчинини еще больше зауважал его за это и поспешил завершить свое славословие, так как тоже чувствовал неутолимую жажду.

— Я вам говорил и опять повторяю, синьор Лекок, нельзя понять Италию и итальянцев, если не признать с самого начала, что любовь важнее всего. Верона живет под знаком Ромео и Джульетты, которые умерли из-за любви. Никогда не забывайте этого! Вот веронцы не забывают. Доказательство — Эуженио Росси…

— …который покончил с собой из-за любви!

— …которого убили из-за любви!

Они смерили друг друга взглядами, потом чокнулись и согласились из единственном неоспоримом факте: что Росси мертв.

Выйдя из ресторана на весеннюю улицу, двое сыщиков почувствовали, что мостовая покачивается у них под ногами, чем, по-видимому, и объясняется их нетвердая походка. Застенчиво поддерживая друг друга, они добрались до берега Адиче и, облокотившись на парапет, предоставили вольному речному ветру освежать им лица и прояснять мысли. Сайрус А. Вильям недоумевал, как это после всего съеденного и выпитого ему не становится дурно. Американец не знал еще, что веронские чары начинают действовать на него. Он тронул Тарчинини за плечо:

— Она, должно быть, ждет нас?

— Кто?

— Вдова.

Комиссар покачал головой:

— Не люблю вдов…

— А-а…

— Они наводят меня на мысль о смерти, а мне, синьор, эта перспектива очень неприятна.

— Вы боитесь смерти?

— Не знаю, но мы, итальянцы, на долгом опыте убедились, что никогда не надо бросать кость в погоне за ее отражением. Конечно, в раю, я уверен, очень хорошо, но если бы Господь спросил меня, я бы попросил Его распорядиться как угодно моим местом у Его престола, а меня оставить в Вероне…

— А вы уверены, что вам уготовано место именно в раю?

— А где же еще, синьор?

Это теологическое отступление несколько прояснило их мысли, и они направились в уголовную полицию куда более твердым шагом. Не отдавая себе в этом отчета, с непринужденностью, на какую он никогда не счел бы себя способным, Лекок взял итальянца под руку.

— У нас в Америке все больше и больше вдов…

— Я слыхал об этом, синьор. Мне жаль вас. Вы не обижайтесь, но, видно, у вас там не так уж приятно живется, раз ваши соотечественники так слабо держатся за жизнь?

— Мы много работаем…

— Вот и я говорю.

Посыльный сообщил, что к комиссару Тарчинини никто не приходил. Сайрус А. Вильям спросил, не следует ли выписать ордер на задержание неуловимой вдовы или, по крайней мере, поручить поиски полиции, дав описание ее особы. Он добавил, что в Бостоне ее разыскали бы в считанные часы. Ромео возмутился:

— А вы подумали о ее репутации?

— Между нами говоря, она как будто не так уж о ней заботится?

— Потому что она изменила мужу? О! Знаете, в Вероне мы не так строга на сей счет, как у вас в Бостоне.

— Разрешите мне об этом пожалеть!

— Разрешаю, синьор, тем охотнее, что при всем при том у вас не меньше обманутых мужей, чем у нас.

Они устроились в удобных креслах, реплики становились все реже, паузы все длиннее, и незаметно они погрузились в дремоту, не замедлившую перейти в благодатную сиесту, которую вышколенный персонал не дерзнул нарушать.

Около половины шестого стук в дверь заставил подскочить Сайруса А. Вильяма, которому стоило немалого труда собраться с мыслями. Он никак не мог сообразить, где он и что с ним. Вид Тарчинини, который спал, приоткрыв рот, вернул его к действительности. Он взглянул на часы и с ужасом убедился, что проспал больше двух часов! Никогда еще с ним не приключалось такого. Если бы его видел будущий тесть, он мог бы расторгнуть помолвку своей дочери с человеком, настолько лишенным энергии, чтобы поддаться позорной сиесте! Несмотря на стыд, который он старался ощутить, Сайрус А. Вильям не жалел об этом несвоевременном отдыхе, так как чувствовал себя превосходно. Тем не менее мысль, что в неполные два дня он дошел до такого, внушала беспокойство. Он решил впредь следить за собой. В дверь опять постучали, и он пошел будить комиссара, который с трудом открыл глаза.

— А? Что такое?

— Проснитесь, Тарчинини, к вам пришли!

Маленький следователь в две секунды освободился из мягких объятий дремы и, поскольку стучали уже в третий раз, зычно крикнул, чтоб входили. Рассыльный объявил, что комиссара хочет видеть синьора Росси. Вдова Эуженио вошла, легкая и изящная, как куколка. Рядом с Тарчинини и Лекоком она казалась необычайно хрупкой, а встревоженный взгляд придавал ей особо трогательный вид.

— Синьор комиссар Тарчинини?

Ромео поклонился с величайшей галантностью и усадил прелестную вдову в кресло, освобожденное Лекоком.

— Не волнуйтесь, синьора Росси…

— Синьора Фотис сказала, что вы меня вызываете.

— Мы вас ждали гораздо раньше.

— Я знаю, но я задержалась. Извините, пожалуйста.

— Как же не извинить красивую женщину, синьора?

Сайрус А. Вильям недоумевал, собирается ли Ромео любезничать с Микой Росси или все же спросит о ее ночных похождениях. Но комиссар прервал его мысли:

— Синьор, если вы хотите расспросить синьору, я буду счастлив уступить вам место и поглядеть, как это делается у вас в Бостоне.

Хоть и чуя сам не зная какой подвох, Лекок подавил это чувство, спеша показать насмешливому веронцу, как надо обращаться с подозрительными личностями и с какой скоростью при правильном ведении дела можно достичь цели. Он подошел к креслу Мики и наклонился к ней:

— Когда вы в последний раз видели вашего мужа?

— Мужа? Но… вчера вечером, после обеда, когда он отправлялся на вокзал Порта Нуова к поезду… А что?

— Вопросы задаю я, синьора!

— Но, синьор, мне кажется, что…

— Когда вы виделись с вашей подругой синьорой Фотис?

— Только что.

— Откуда вы шли?

— Из дома.

— Вы лжете! Вы покинули ваше жилище вчера вечером после отъезда вашего мужа. Вы зашли к синьоре Фотис и ушли… Куда?

— Это вас не касается!

— Почему вы здесь?

— Не знаю… Я позвонила Лидии, это она мне передала, что вы хотели меня видеть…

— Она вам больше ничего не сказала?

— Нет… Просто что у меня хотели что-то узнать об Эуженио… Что-нибудь случилось?

— Ваш муж знал, что вы ему изменяете?

— Как? Но, синьор…

Она бросила умоляющий взгляд на Тарчинини, словно прося о защите, но итальянец не шелохнулся. Сайрус А. Вильям, не давая себя разжалобить, приказал:

— Отвечайте, синьора!

— Но… но вы не имеете права…

— Да или нет, подозревал ваш муж, что вы ему изменяете, или не подозревал?

— Я… я не знаю…

— Вы лжете!

— Клянусь вам…

— Вы лжете! И ваша ложь только укрепляет имеющиеся против вас подозрения!

— Какие подозрения?

— Повторяю, синьора, вопросы задаю я! Где вы провели ночь?

Тарчинини счел нужным дать молодой женщине совет:

— Лучше вам сказать правду, синьора. Мы были у вашей подруги, и ей пришлось сознаться, что вы не ночевали у нее.

Она в нерешительности крутила пальцами носовой платок. Американец почувствовал, что победа за ним.

— Где вы провели ночь?

— У моего… моего друга.

— Которого зовут?..

— Это в самом деле необходимо?

— Которого зовут?..

— Ланзолини… Орландо Ланзолини.

Лекок выпрямился и подмигнул Тарчинини:

— Хоть одного зовут не Ромео!

Измученная, изнывающая от беспокойства Мика, не владея собой, вскричала:

— Но объясните же мне, наконец…

— Я скажу вам то, что сочту нужным, и тогда, когда найду нужным. Прежде ответьте на вопрос, который я вам недавно задал и о котором вы, кажется, забыли: знал ли Эуженио Росси, что вы ему изменяете?

— Кажется… кажется, подозревал.

— А я думаю, что он был уверен.

— Почему?

— Потому что умер из-за этого!

Она сначала, казалось, не поняла, потом смысл слов Лекока как будто дошел до нее, и она повторила недоверчиво:

— Умер?.. Эуженио умер?

— Он покончил с собой сегодня ночью, несомненно, после того, как увидел вас направляющейся к Ланзолини. Вы убийца, синьора!

— Нет! Нет! Нет!

— Да! Вы убили вашего мужа так же верно, как если бы своей рукой приставили револьвер к его виску!

— Нет! Нет! Нет!

— Убийца! Вы слышите! Убийца! Мне жаль, что закон бессилен против вас! Но есть иной закон, закон Божий! В вечности будете вы искупать вину, не искупленную на земле!

Сайрус А. Вильям был искренен и очень доволен собой. Все слышанные им в жизни проповедники, казалось, его устами обличали неверную жену. Эти развращенные итальянцы хоть раз в жизни услышат правду о своем поведении! И, тем не менее, Лекоку показалось, что Тарчинини улыбается! Он не оскорбился, он ждал чего угодно от этого язычника. Что касается синьоры Росси, услышавшей правду о своем поведении, она взяла и упала в обморок, издав тихий птичий вскрик, который пошатнул позиции Сайруса А. Вильяма вернее, чем любое проявление неистовства. Не очень понимая, что теперь делать, американец позвал Тарчинини на помощь. Тот подошел, взглянул на восковое лицо молодой женщины и заметил:

— Забавные методы у вас в Бостоне.

Потом добавил очень непринужденно:

— Она и впрямь хорошенькая, правда?

Сайрус А. Вильям, который думал о чем угодно, но никак не о наружности той, кого обличал с таким жаром, признал, что Мика действительно хороша собой, но сейчас это не важно; на что Тарчинини возразил, что нет такой важной проблемы, какая могла бы помешать нормальному мужчине восхититься женской красотой; и добавил без особой настойчивости:

— А теперь мне надо исправить то, что вы напортили, синьор.

Лекок подскочил:

— Как это я напортил?

— Кой черт, вы напугали ее до обморока, а знаем мы не больше, чем до ее прихода!

Не дожидаясь ответа, комиссар вытащил бутылку траппы, хранившуюся в шкафу с документами на случай всегда возможного недомогания обвинителя или обвиняемого. Под действием алкоголя Мика открыла глаза, узнала американца и в страхе прижалась к груди Тарчинини, коленопреклоненного у ее кресла, а тот с отеческой лаской гладил ее по голове, стараясь успокоить. Лекок уселся в кресло комиссара, пытаясь установить, что перед ним происходит — допрос или любовная сцена.

Как ни действовал ему на нервы воркующий голос Тарчинини, он, казалось, благотворно повлиял на синьору Росси, которая уже улыбалась, обратив на своего земляка доверчивый взгляд.

— Я-то понимаю, синьора, вы не желали смерти вашему мужу…

— О, нет! Бедный Эуженио!

— Бедный Эуженио… не сумел понять, что не надо жениться на женщине, которая его не любит!.. Он был хороший, этот Эуженио?

— О! Да, синьор, очень хороший… и я его очень любила…

— Только он-то предпочел бы, чтоб вы его просто любили, как вы любили Орландо… но это было невозможно.

— Да, невозможно…

Сайрус А. Вильям в своем кресле чувствовал, как в нем подымается дикое желание что-нибудь сломать, все равно что, лишь бы ломать, бить, топтать, рвать!

— А что если вы мне расскажете о прекрасном Орландо?

Мика Росси чуть снова не потеряла сознание.

— Ах! Орландо…

Лекок готов был встать и с омерзением выйти, но остался, возмущенный и одновременно заинтересованный.

— Давно ли вы знакомы?

— Месяц.

— А чем он занимается в жизни, кроме любви к вам?

— Он дамский парикмахер.

— Так-так.

— Это лучший парикмахер Вероны!

— Не сомневаюсь, синьора, не сомневаюсь. Где он работает?

— У ди Мартино, на виа Стелла.

— А как вы познакомились?

— Я была его клиенткой.

— Понятно… И вы вручили ему ваше сердце одновременно с головой?

— Да.

Американец не мог решить, кто из двоих выглядит глупее: безответственная идиотка Мика или карикатурный Ромео, который при одном виде юбки преображается в сладострастного старикашку. Если Лекок остался до конца допроса, то только для того, чтоб иметь возможность живописать всю сцену в Бостоне, а в крайнем случае отправиться в Вашингтон и сказать президенту, что он думает об итальянцах, и как безнадежно доверяться в чем-либо народу, который думает только о любви.

— Но Эуженио подозревал о своем несчастье?

— Я думаю, да…

— Он дал вам это понять?

— Не прямо, но он, по-видимому, догадался о профессии моего… моего друга.

— В самом деле?

— Две последние недели Эуженио приходил домой каждый вечер позже, чем обычно, и всегда свежевыбритый.

— Свежевыбритый, вечером? Это странно, вам не кажется?

— Да. Меня это тоже удивило, и я спросила его. Тогда он рассказал, что нашел хорошую парикмахерскую… что ему нравится посидеть там, поболтать… что там приятнее, чем в кафе… Но я думаю…

Она внезапно умолкла, словно боясь, что проговорилась.

Но Тарчинини подтолкнул ее по пути признаний:

— Вы думаете, что…

— …что я слишком много говорила об Орландо, конечно, не называя его, но теперь я вижу… Я была слишком болтлива.

— И он ходил в вашу парикмахерскую, надеясь увидеть Орландо… увидеть, что собой представляет человек, отнявший у него жену?

Она смущенно потупилась:

— Может быть…

— Орландо должен был уведомить вас… ведь он знает вашего мужа?

— Вот то-то и странно, что Орландо действительно знал Эуженио по фотографиям, бывшим у меня, но говорит, что ни разу его не видел!

— Вы уверены?

— Он мне поклялся!

Было ясно, что для нее это исчерпывающее доказательство.

— Тогда как же вы объясняете ежевечерние визиты вашего мужа в парикмахерскую?

— Никак.

— А его смерть?

— Его смерть мне тоже совершенно непонятна. Он был так набожен, я не могу представить, и чтобы он посягнул на свою жизнь! Как он… что он сделал?

— Застрелился из револьвера.

— Вы уверены?

— Абсолютно.

— Но где он его взял? У него не было револьвера.

— Не могу вам ничего сказать, синьора, так как оружие исчезло, по всей вероятности, унесенное каким-нибудь бродягой… Ну что ж, синьора Росси, я думаю, говорить больше не о чем. Приношу вам свои соболезнования… А, кстати: где живет ваш Орландо?

— Виа Сан-Франческо, 57. А что?

— Вы ведь там провели ночь?

— Да.

— Ну вот нам и надо проверить, так положено.

— Но у Орландо не будет от этого неприятностей?

— С какой стати? Я даже не советовал бы вам рассказывать о вашем визите к нам… Это могло бы напрасно встревожить его, и он винил бы вас… Сообщите ему просто о самоубийстве вашего мужа.

— Вы очень добры, синьор…

— О, я ведь знаю жизнь… Только нужно еще, чтобы тело вашего мужа обследовали специалисты. Вы не будете возражать?

— Если вы считаете, что так нужно…

— Так нужно, синьора. Как только это будет сделано, вы сможете забрать его из морга. Я вас извещу. Мое почтение, синьора.

Тарчинини церемонно проводил Мику Росси до самых дверей кабинета и, целуя ей руку, счел своим долгом пожелать ей счастья. Едва дверь за ней закрылась, Лекок взорвался:

— Вы бы ее еще поздравили! Почему бы вам не объявить ее образцом и средоточием всех добродетелей?

Комиссар уселся, ничего не отвечая, зажег сигару и любезно осведомился:

— Вас послушать, синьор, так в Бостоне ни одна женщина не изменяет мужу?

— Есть, конечно, неверные жены, но мы предпочитаем игнорировать их, и уж во всяком случае не воздаем им почестей, как вы это только что проделали самым скандальным образом!

— В Италии, как я вам уже говорил, мы гораздо терпимее к таким слабостям, происходящим от любви. Даже если они приводят к самоубийству. Убить себя из-за любовной драмы — у нас на это смотрят не как на преступление, но как на красивый жест. Традиция, понимаете?

— Нет, не понимаю! Это варварство! Это разврат!

— Успокойтесь, синьор, хоть мы и не осуждаем самоубийство, мы не оставляем безнаказанным убийство, и я обещаю вам, что Эуженио Росси будет отомщен.

Сайрус А. Вильям уставился на своего собеседника, как на сумасшедшего.

— Отомщен? За что? Кому мстить?

— Да убийце же!

— А! Значит, несмотря на показания очаровательной вдовы, вы продолжаете держаться версии об убийстве?

— Я бы даже сказал, синьор, что она укрепила меня в этом мнении.

— С вами, итальянцами, плохо то, что никогда не поймешь, шутите вы или говорите серьезно!

Тарчинини устроился поудобнее в кресле:

— На очень долгом опыте, синьор, мы научились не принимать жизнь слишком всерьез, как это делаете вы. Вы верите в машины, а мы верим в человека. Вы воображаете, что можно проникнуть в тайну преступления с помощью физики и химии, а мы думаем иначе. Для нас убийство — просто один из видов несчастных случаев; для нас это прежде всего человеческая драма. Вы беретесь постичь его посредством техники, а мы пониманием, и в конечном итоге, синьор, я уверен, что варвары как раз вы, потому что признаком варварства может быть не только отсутствие техники, но и засилье ее!

— Ну, знаете ли! Если я вас правильно понял, вы считаете американцев дикарями?

— Вот именно, синьор. На мой взгляд, вы замкнули цикл развития человечества. От варварства каменного века вы пришли к варварству века роботов. Правда, надо отдать вам справедливость: вы опередили весь мир в этом движении к изначальному мраку!

— Надеюсь, вы шутите, синьор комиссар?

— Нет, синьор. У вас богатство, у нас — дух, и это доказывает, что Бог справедлив. Только богатство парализует понимание.

— Что вы такое говорите!

— И докажу. Не будь тут я, вы заключили бы, что Росси покончил с собой, и убийца ушел бы от наказания.

Несомненно, Ромео Тарчинини доставляло удовольствие дразнить американца. Не обращая внимания на раздражение последнего, он продолжал очень любезно и непринужденно:

— Синьор, вы как будто представляете собой цвет Соединенных Штатов по части научной криминалистики, и вот в первом же деле, с которым вы столкнулись здесь, вы впадаете в полнейшее заблуждение, осуждая между тем нашу медлительность и отсталые методы. Признайте, синьор, что это забавно и довольно утешительно для полицейских моей страны, правда?

Не отвечая, Лекок встал, взял шляпу, надел ее и, положив руку на ручку двери, обратился к хозяину со следующей речью:

— Ромео Тарчинини, учтите раз и навсегда, что не для того мои родители произвели меня на свет в условиях самой строгой гигиены, не для того берегли меня от всех детских болезней, не для того я блестяще прошел весь курс наук в Гарварде, чтоб в один прекрасный день стать мишенью для остроумия мелкого полицейского служащего, самодовольного и бездарного!

Тарчинини, в свою очередь, встал и подошел к Лекоку.

— А я, синьор, вырос в лачуге, где нас было семеро в одной комнате, я переболел всеми болезнями, какие может подцепить мальчишка. Я схоронил большую часть своих братьев и сестер, а моя мать в сорок лет была уже старухой. Я учился мало, ведь надо было работать, чтобы платить за учебу и помогать тем из наших, кто еще остался в живых, и вот почему я не потерплю, чтоб какой-то папенькин сынок, который только и потрудился, что родиться на свет, который слишком заносчив и эгоистичен, чтоб понять, каково другим живется, имел наглость меня учить!

Они смотрели друг другу в глаза, готовые сцепиться врукопашную, потом сработали веронские чары. Робкая улыбка тронула губы американца, а добродушная физиономия Ромео приняла свое обычное выражение. В Бостоне Лекок поднял бы шум до небес и дошел бы до высшего начальства, чтоб добиться извинений, но надо иметь и виду, что Сайрус А. Вильям был уже не тот, как прежде, и что итальянская атмосфера уже начала производить над ним свое медленное подтачивающее действие. Он протянул руку своему противнику:

— Простите меня. Я вел себя, как скотина… Да что уж там — как американец!

— Не надо преувеличивать… бывают и хорошие.

— А! Вы меня радуете! Которые?

— Которые происходят от нас!

Они рассмеялись, и Сайрус А. Вильям, приобняв за плечи своего друга Ромео Тарчинини, спросил:

— Не объясните ли вы мне, что заставляет вас думать, будто Росси убили?

Только комиссар собрался было пуститься в объяснения, вошел рассыльный и с преувеличенно почтительным видом протянул Тарчинини конверт:

— От судебного медика, синьор комиссар!

По уходе рассыльного Ромео ознакомился с рапортом. Он присвистнул от удивления и поднял глаза:

— Синьор Лекок, знаете, что это были за частицы ткани, налипшие на рану на виске бедняга Росси? Они были слишком грубыми для носового платка, и лаборатория, в которую передал их врач, установила, что они принадлежат к ткани, из которой делают парикмахерские салфетки.

— Да?

Слегка уязвленный Лекок не нашел, что сказать. Тарчинини подошел:

— Понимаете, меня сразу же поразило, что покойный свежевыбрит и выбрит профессионалом… Кто же идет к парикмахеру, собираясь застрелиться!

— Но ведь его жена объяснила…

— Правильно! Мне кажется, в этом деле что-то уж слишком много парикмахеров. Росси каждый вечер ходил к парикмахеру, любовник его жены — парикмахер…

— Значит, и убийца парикмахер?

— Или убийство произошло в парикмахерской.

— Но послушайте, Тарчинини, порошинки вокруг раны доказывают, что он застрелился! Никогда бы он не позволил убийце приставить дуло прямо ему к виску, не оказав сопротивления!

— А может, он не мог сопротивляться?

— Как так?

— Вообразите Росси в парикмахерском кресле. Он закутан в халат, лишающий его возможности двинуть рукой. Парикмахер стоит сзади…

— Он видит его в зеркало!

— Если читает газету, то не видит! Так что парикмахер имеет полную возможность приставить револьвер к его виску и выстрелить прежде, чем тот поймет, что произошло, тем более если убийца замаскирует оружие салфеткой…

Лекок подумал с минуту и, будучи честен не только с другими, но и с самим собой, признал:

— Приношу вам своя извинения, Тарчинини, и благодарю за урок. Значит, это сделал Орландо Ланзолини?

— А это уж другое дело…

— Но, послушайте, все ясно, как день! Даже по словам его жены, Росси подозревал, что она изменяет ему с парикмахером. Он каждый вечер ходил в парикмахерскую, надеясь застать их вдвоем, а может быть, желая изучить своего соперника и понять, что нашла в нем Мика. Тот испугался такого упорного наблюдения и убил его, чтоб избавиться от него и жениться на вдове. По-моему, яснее быть не может!

— Разумеется, если только вы мне объясните, по какой причине синьора Росси не в курсе поступков своего мужа, которого Ланзолини, будь это так, видел ежедневно.

— Так, по-вашему, Орландо невиновен?

— Полегче, amigo! Сейчас я могу сказать только, что его виновность не кажется мне бесспорной.

— Что же мешает вам его допросить?

— Скоро семь часов вечера. Я привык каждый вечер, который посылает мне Господь, пить вермут в «Академии» на виа Мадзини, в семь часов, и не понимаю, зачем изменять своим привычкам, если один из жителей Вероны подвернулся под пулю?

— Но ваш долг…

— Дорогой Лекок, вам что, обязательно нужно разыгрывать из себя профессора морали? Мой долг — найти убийцу Росси. Я его найду, будьте спокойны; а остальное никого не касается.

— Но если Ланзолини, предупрежденный вдовой, бежит?

— Вы все никак не поймете! В Бостоне может быть, что Орландо, будучи виновным бежит, но не здесь. Он никуда не денется от своей Мики. К тому же, вспомните, я дал ей понять, что ее муж покончил с собой. Зачем Орландо бежать при таких обстоятельствах — чтоб привлечь к себе внимание, что ли? Успокойтесь, я могу пить свой вермут с чистой совестью. Кроме того, Джульетта, моя жена, готовит сегодня вечером спагетти alla vongole[15], как это умеет только она, и это блюдо не терпит ни промедления в готовке, ни отсрочки дегустации. А я лучше дам передышку Ланзолини, чем испорчу настроение Джульетте. Добавлю, amico mio, вы окажете нам большую честь, если будете так милы и отобедаете с нами.

Лекок сдался. Теперь он убедился, что американские методы ведения следствия и те, что приняты в Вероне, принадлежат вообще разным измерениям, и он зря потратил бы время и силы, обращаясь с разумными доводами к этому сыщику или пытаясь преподать ему азы криминалистики. Всего любопытнее то, что это не вызывало у него активного возмущения, как несколько часов назад. Он начинал уступать этой опьяняющей беспечности, ничему не придающей значения, этой непосредственности, видящей мир в таком свете, какого бостонец никогда не признавал, этой игре воображения, заранее разрешающей все проблемы, лишь бы не тревожить вековой лени. Он принял приглашение Тарчинини, не имея причин отказаться, и попросил только разрешения сходить в отель переодеться. Комиссар выразил живейшее удовлетворение.

— Пойдите переоденьтесь, раз уж считаете нужным, хотя у нас все без церемоний, но смотрите не опоздайте! Жду вас у себя в восемь часов, на виа Пьетра, дом 126. Что касается Ланзолини, я о нем помню, и завтра же утром мы с ним повидаемся.