Жвачка и спагетти

Глава 4

Сайрус А. Вильям долго не мог решить, надевать ли ему смокинг. В Бостоне это само самой разумелось бы, но в Вероне? У Тарчинини? В конце концов он остановился на костюме цвета морской воды, шелковой рубашке и строгом, гранатового цвета галстуке. Все вместе создавало впечатление неброской элегантности, какой придерживаются жители новой Англии, следуя британским традициям. Уже на выходе Лекок столкнулся с другой проблемой: следует ли ему подарить синьоре Тарчинини цветы, или лучше конфеты? Валерии он всегда приносил орхидеи, подобранные с величайшим вкусом, но образ жизни Пирсонов, конечно, не имел ничего общего с образом жизни Тарчинини. Он решил вопрос в пользу шоколада, огромной коробкой которого и запасся тут же в отеле.

Продвигаясь по виа Пьетра, Сайрус А. Вильям уже не досадовал на толчею и тесноту смеющейся толпы, заполнявшей вечерние улицы. Он даже чувствовал симпатию к этим людям, которые так явно наслаждались жизнью и, не заботясь о церемониях, окликали друг друга через улицу или самым шумным образом изъявляли свои чувства. Лекок начинал осваиваться в Италии.

Привратница дома 126, казалось, была сражена элегантностью синьора, спросившего ее, на каком этаже живут Тарчинини, и Сайрус А. Вильям покраснел, когда добрая женщина воскликнула, прижав руки к сердцу:

— Che bel'homo![16]

Смущенный Лекок вырвал ее из восторженного оцепенения, чтоб добиться желаемых сведений. На лестнице он рассмеялся, в глубине души польщенный неожиданным комплиментом. Интересно, дошел бы до Валерии юмор этой ситуации? Перед дверью Тарчинини он остановился в нерешительности: воинственный бой барабана, донесшийся до него, заставлял предположить ошибку, так как трудно было приписать подобные упражнения комиссару. Он перегнулся через перила, сосчитал этажи и убедился, что все верно. Что же это, неужели в его честь пригласили военный оркестр?

Разумеется, звонок потонул в грохоте. Он еще и еще нажимал на кнопку, что никоим образом не повлияло на музыканта.

Потеряв терпение, он забарабанил в дверь кулаком. Вдруг барабан умолк, и детский голос заорал:

— Мама, кто-то пришел!

Откуда-то издалека донеслось приглушенное эхо приказа:

— Скажи отцу!

— Папа занят!

— Я тоже! Открой сам!

— Не могу, я занят!

Сайрус А. Вильям испугался, что при такой поголовной занятости семейства Тарчинини ему придется долго проторчать на лестнице. Слышались еще крики, громкие обращения к небесам, топот бегущих ног, потом дверь распахнулась, открыв взору женщину лет сорока, с довольно крупной фигурой и нежной улыбкой, одетую, к большому изумлению гостя, не то в халат, не то в пеньюар, довольно к тому же засаленный. Запахнутый кое-как, он позволял отметить, что синьора Тарчинини обладает пышным бюстом и безупречной кожей. Страшно смущенный, Сайрус А. Вильям пробормотал, потупившись:

— Прошу прощения…

Она осведомилась без малейшего смущения:

— Вы, конечно, синьор Лекок? Входите, прошу вас.

Лекок очутился в длинном коридоре, откуда его провели в комнату, совмещавшую в себе, видимо, столовую и гостиную, где уже был накрыт стол. Он с первого взгляда заметил, что приборов восемь и пожалел, что не надел смокинга поскольку комиссар явно пригласил в его честь каких-то важных особ. Синьора Тарчинини, любезная, хлопотливая, вилась вокруг гостя, как большой неуклюжий шмель вокруг цветка. Она взяла у него шляпу, перчатки, и приняла шоколад с искренней радостью.

— Вы слишком добры, синьор, право!

Она расхаживала в своем дезабилье, колебавшем основы элементарнейших приличий, казалось, совершенно этого не сознавая. Сайрус А. Вильям уже сам не понимал, шокирован он или нет. По своей привычке он перенесся мыслями в Бостон и вообразил чопорную миссис Пирсон — мать Валерии — принимающей его в подобном туалете. Он расхохотался, и хозяйка, ничуть не обидевшись, последовала его примеру. Привлеченный весельем, на пороге появился Тарчинини.

— Вот и отлично! Я вижу, вы поладили!

Вытирая выступившие на глаза слезы, Лекок выдавил сквозь смех:

— Синьора Тарчинини оча… очаровательна…

В благодарность за комплимент синьора Тарчинини сделала что-то вроде реверанса, отчего ее пеньюар распахнулся чуть ли не до пояса. У американца перехватило дух, а комиссар ласково заметил жене:

— Может, тебе теперь переодеться, голубка?

С заключительным пируэтом голубка скрылась под звонкий аккомпанемент собственного смеха.

— Джульетта — совершенный ребенок… Всякий пустяк ее забавляет, а ей еще не приходилось принимать никого, такого… такого торжественного, как вы, дружище. Под ее веселостью скрывается застенчивость.

Сайрус А. Вильям попробовал вообразить, как же тогда синьора Тарчинини встречает близких друзей.

— Немного вермута?

Лекок согласился, потому что уже не мог ни от чего отказаться. Друзья чокнулись, и комиссар объявил:

— Вам, без сомнения, интересно будет узнать, что расследование, проведенное в фирме, где служил Росси, не дало нам как будто ничего особенного — исполнительный малый, но замкнутый; честный, но звезд с неба не хватал — если б в запертом ящике его стола не обнаружили письмо, вот это. Прочтите.

И Тарчинини протянул Лекоку письмо, в котором тот прочел:

Американец вернул записку комиссару.

— Классическая анонимка… международный стандарт. Росси хотел удостовериться, Ланзолини это не понравилось, и он убил его, сговорившись с Микой.

— Да… Но кто же в таком случае прислал Росси записку? Не думаете же вы, что его жена, ведь неверные жены как раз такие вещи и скрывают, — ни тем более Ланзолини, которому нет никакой выгоды вызывать скандал?

— Конечно… Досадно, что нельзя дать заключение о самоубийстве мужа, узнавшего о своем несчастье, это бы всех устроило!

— Особенно убийцу! Но хватит о делах. Выпьем за скорейшую поимку преступника, это все, что я сейчас могу сделать для успокоения вашей совести!

Друзья выпили отнюдь не немного вермута за дружбу, за процветание в Италии искусства, поэзии и любви, за могущество Соединенных Штатов и за мир. Тут Сайрус А. Вильям вспомнил, что еще не предлагал тоста за здоровье синьоры Тарчинини, в ответ на что подвыпивший комиссар разрыдался на плече американца, до того растрогало его это проявление симпатии. Они выпили по стакану за то, чтобы Джульетта была счастлива по гроб жизни, и Тарчинини предложил выпить за ту, которая осталась в Бостоне. Лекок начисто забыл о Валерии и не сразу понял, кого имеет в виду комиссар. Раскаяние побудило его выпить под этот тост два стакана подряд, так что, когда вернулась хозяйка, она застала мужчин братски обнявшимися, причем Тарчинини клялся, что Соединенные Штаты — благодетели человечества, тогда как американец призывал в свидетели херувимов Лукки делла Роббиа (гипсовых), висевших против него над камином, что лучше бы было Христофору Колумбу сидеть дома и не открывать Америку, потому что тогда он, Лекок, мог бы иметь счастье родиться в Италии и даже — кто знает? — в Вероне! И одновременно с разрешения синьоры Тарчинини друзья скинули пиджаки, так как бутылка вермута, выпитая до последней капли, чрезмерно разогрела окружающий воздух. Лекок, правда, заколебался было, вспомнив об остальных гостях. Он поделился своим беспокойством с комиссаром, который ответил удивленным взглядом:

— Какие гости?

Американец указал на приборы на столе.

— Так это же дети! Джульетта, зови ребят.

Синьора Тарчинини раскрыла дверь и с порога издала клич, напомнивший Лекоку военные клики индейцев из голливудских вестернов:

— Avanti, bambini![17] Звуки галопа, приближающиеся на этот зов, усугубили атмосферу вестерна. Пятеро ребятишек сбились у входа в бесформенную кучу, на которой высовывались руки, ноги и головы, где чьи — непонятно. Тарчинини извлек из этого клубка одного мальчишку, поднял повыше и гордо объявил:

— Дженнаро, четырех лет, мой младший!

Он поставил мальчика на пол, и тот на четвереньках уполз под стол. Теперь куча-мала рассыпалась, и отец вытянул за руку следующего:

— Фабрицио, семи лет, будущий инженер!

Потом настала очередь девочки:

— Розанна, десяти лет, монашка!

Сайрус А. Вильям заметил, что монашку в данный момент больше всего привлекала коробка шоколада.

— Альба, тринадцати лет, уже прекрасная хозяйка и мамина помощница.

Старший не стал дожидаться, чтоб его вывели на всеобщее обозрение, и встал перед американцем сам, а Тарчинини представил его:

— Ренато, шестнадцати лет, который, надеюсь, когда-нибудь займет мое место.

Лекок, настроенный радужно после вермута, поздравил своих друзей с таким симпатичным потомством. Синьора Джульетта сказала, что здесь нет еще старшей дочери, которая ушла на свадьбу подруги.

Никогда еще Сайрусу А. Вильяму не доводилось участвовать в подобном обеде. Все говорили одновременно с minestra alla romana[18], открывшего трапезу, до sfogliatelle[19], венчавших ее, включая знаменитые спагетти, которых американец съел две тарелки. Было осушено много бутылок, и после десерта Джульетта не без шума загнала свой выводок в гнездо. Оставшись вдвоем с Тарчинини, американец заметил, что того окружает какой-то туман, вроде нимба. Впрочем, в том состоянии эйфории, в каком пребывал Сайрус А. Вильям, он не удивился бы никакому чуду, даже если бы комиссар вознесся на небеса у него на глазах.

Скоро Джульетта вернулась с бутылкой граппы, приготовленной ее родителями — крестьянами из Бардолино — и гость и хозяева расстались не прежде, чем бутылка опустела. Когда Лекок прощался, синьора Тарчинини пожелала непременно вручить ему еще бутылку граппы на добрую память об этом вечере. Никто не понял, что пробормотал в ответ Сайрус А. Вильям, которому взбрело в голову съехать вниз по перилам, чтоб доказать итальянцам, что американцы — люди особенные. При виде подобных намерений комиссар счел долгом проводить своего друга до отеля, опасаясь, как бы он не вздумал нырнуть в Адиче с целью вынырнуть в Бостоне. В Riva San Lorenzo e Cavour Тарчинини поручил своего друга попечению швейцара. Плача горючими слезами, американец уселся на краю тротуара. Чтобы успокоить его, швейцару пришлось присесть рядом. Лекок тут же излил ему свое горе:

— Ну зачем? Зачем он полез, куда его не просили?

— Кто?

— Христофор Колумб!

— Не знаю, синьор.

— То-то! Вот и я тоже не знаю! Никто не знает, зачем этот чертов генуэзец отправился открывать Америку! Как тебя зовут?

— Амедео, синьор.

— Так вот, слушай, Амедео: не будь этого проходимца, я бы мог родиться в Вероне и жениться на твоей сестре…

— У меня нет сестры, синьор.

— У тебя была бы сестра, и мы стали бы братьями… Что же теперь делать, Амедео, как это им исправить?

— Лечь спать, синьор.

— Лечь спать? Может быть, ты прав…

И Лекок немедленно растянулся на тротуаре, пристроив шляпу вместо подушки. Амедео вмешался:

— Вас здесь обязательно потревожат, синьор. Лучше вам пойти к себе в комнату.

Швейцар помог ему встать и провел в отель, где передал коридорному. Но на пороге лифта Лекок вскричал, что забыл телеграфировать Валерии. Его проводили в почтовую контору, где он объяснил телеграфистке, кто такая Валерия Пирсон — девушка из Бостона, у которой куча долларов, но которая не знает Вероны. Потом продиктовал следующую телеграмму:

Когда Сайрус А. Вильям открыл глаза, ему показалось, что голова его вмурована в камень. Он чувствовал ужасную дурноту, и в тревоге перебрал в памяти симптомы тех знаменитых болезней, которыми грозит старая Европа, не знающая гигиены. Он колебался между холерой и чумой, но тут вспомнил вечер у Тарчинини и вынужден был признать, что болезнь его куда проще: тяжелое похмелье. Со стоном он поднялся, наощупь открыл ставни и удивился царящему на улицах оживлению. Он глянул на часы и протер глаза. Четыре часа! Поскольку трудно было поверить, что это раннее утро, приходилось взглянуть фактам в лицо и смириться с тем, что уже четыре часа пополудни. Направляясь к умывальнику выпить воды, он вдруг вспомнил о микробах и, поскольку бутылка граппы, подаренная синьорой Тарчинини, стояла на столе, открыл ее и отхлебнул изрядный глоток. Сперва его чуть не вырвало. Но скоро Сайрус А. Вильям почувствовал внутри приятную теплоту, мысли прояснились, и он подошел к телефону, чтоб позвонить комиссару. Тот был на месте и сам снял трубку.

— Алло! Тарчинини? Это Лекок…

— Как вы себя чувствуете, дружище?

— Отвратительно!

— Это реакция. Ну, вы, надо признать, вчера изрядно приложились!

— Это вы виноваты!

— Правда… Поэтому я и не хотел вас будить.

— И вы допросили Ланзолини без меня!

— Успокойтесь! Я и сам довольно поздно пришел в контору и еще не был у Ланзолини. Приезжайте и отправимся к нему вместе. Идет?

Тарчинини принял Лекока сердечно, как друга детства, потом предложил отправиться на работу к Ланзолини на виа Стелла и следовать за ним до его дома, если он пойдет туда; если нет, отвезти в комиссариат в первом попавшемся такси.

— Но как мы узнаем Ланзолини? — спросил американец.

Пошарив в ящике стола, комиссар вынул две фотографии и бросил на колени своему другу. На одной тот узнал Росси и спросил, указывая на другую:

— Ланзолини?

— Он самый.

— Как вы их раздобыли?

— Да просто-напросто попросил у вдовы, потому что, пока деловая Америка отсыпалась с похмелья, ленивая Италия зря времени не теряла и побывала у Мики Росси. От нее я узнал еще, что покойный ни разу не намекал на известную анонимку. Может быть, красотка солгала? Пока трудно сказать. Но, если вас интересует, могу сообщить, что прелестная Мика довольно легко переносит свое вдовство.

— И это, по-вашему, прилично?

— Не знаю, господин бостонец, но лучше, чем если б она лицемерила, изображая скорбь по мужу, которого не любила!

— Но если она его не любила, почему не развелась?

— Во-первых, в Италии развод запрещен; ну а потом, это, наверное, противоречило ее религиозным убеждениям.

Сайрус А. Вильям поперхнулся:

— Ее религиоз…

Не дав ему развить эту тему, Тарчинини увел его.

Когда они добрались до парикмахерской ди Мартино, комиссар зашел туда якобы в поисках жены и вскоре вышел и сообщил своему спутнику, что видел Ланзолини, который снимал рабочий халат и собирался уходить. Последние клиенты уже выходили, потом появился Ланзолини, быстро оглянулся и нырнул в толпу, словно рассчитывая в ней затеряться. Сыщики устремились за ним, и Сайрус А. Вильям заметил:

— Видали? Можно подумать, что он опасается слежки!

— Да, странно…

— Может быть, он вас заметил?

— Кто его знает. Если да, то приходится признать, что вдовушка хитрее, чем я думал, а тогда…

— А тогда, дорогой Тарчинини, выходит, что американец-то не зря заподозрил Мику с ее любовником!

— Не может быть, чтоб они сваляли такого дурака! Ну да скоро все узнаем.

Преследуемый сыщиками, Ланзолини достиг понте Нави, прошел по нему, двинулся вдоль реки по Лунгадиче Пуэрта Витториа и оттуда свернул на виа Сан-Франческо.

— Все складывается удачно, — пробормотал Тарчинини. — Он идет домой.

Когда Ланзолини скрылся в доме номер 57, комиссар и его друг, выждав некоторое время, подошли к привратнице.

— Простите, синьора, синьор Ланзолини…

— Четвертый этаж, правая дверь.

— Спасибо!

Когда комиссар протянул руку к звонку у двери Ланзолини, Лекок шепнул:

— Вы вооружены?

— Вооружен? Конечно, нет! Придет же в голову!

— Но если он убийца?

— Это не убийца. Это влюбленный.

— Если в вас выстрелят, то влюблен тот парень или нет, а вас-то он отправит на кладбище или по меньшей мере в больницу.

— В Вероне зря не стреляют.

— Что ж, понадеемся на традицию…

Ланзолини открыл на звонок тут же, но при виде посетителей оторопел.

— Кого вам угодно?

— Вы Орландо Ланзолини?

— Да.

— Нам надо поговорить с вами.

— То есть…

— Полиция.

— А?..

Он остановился в явном замешательстве, не зная, как себя держать. Комиссар легонько подтолкнул его:

— Лучше потолкуем в помещении.

Ланзолини очнулся:

— Да, да, конечно…

Заперев дверь на засов (привычка или предосторожность? — подумал Лекок, — а если предосторожность, то против кого?), молодой человек провел их в комнату, обставленную скорее с чувством, чем со вкусом. На камине между двумя старинными светильниками в рамочке под стеклом улыбалась Мика Росси.

Нервные движения Ланзолини явно доказывали, что ему не по себе. Сайруса А. Вильяма это еще более укрепило в его предположении о виновности молодого человека. Но он не проронил ни слова, решив поглядеть, как возьмется за дело комиссар. Тарчинини тоже ничего не говорил, и это молчание усугубляло тревогу подозреваемого, который в конце концов не выдержал:

— Чего вы от меня хотите?

Комиссар улыбнулся ему доверительно, почти дружески:

— А вы не догадываетесь?

— Нет…

Но его «нет» прозвучало так неуверенно, что это даже было трогательно.

— Лгать глупо, Ланзолини… и до того бесполезно!

— Уверяю вас…

— Да я вам верю, верю!.. Давайте-ка лучше познакомимся.

— Как так?

— Ну, назовите для начала, например, вашу фамилию, имя и профессию.

— Ланзолини… Орландо Аттилио Ромео…

Тарчинини лукаво глянул на Лекока, который не мог удержаться от улыбки. Опять Ромео!

— …Парикмахер… у ди Мартино…

— Скажем так: парикмахер в свободное время…

— Не понял?

— Ланзолини, вы успели поработать не меньше, чем в десяти веронских парикмахерских. Не многовато ли?

— Мне попадались хозяева, которые меня не понимали. Я художник!

— И к тому же giovanetto della malavita[20], верно?

— Я запрещаю вам…

— Помолчи! Всякий раз, как ты уходил от очередного хозяина, ты устремлялся за какой-нибудь богатой клиенткой. Не надо большого ума, чтоб догадаться.

И, вернувшись к прежней церемонности, Тарчинини добавил:

— Расскажите нам теперь об этой прелестной даме, портрет которой украшает ваш камин.

— О Мике?

— Да, о Мике Росси.

— Это… мы друзья…

— Расскажите, как вы с ней познакомились.

— Да знаете, как это бывает… Вы же понимаете, женщина, которая хочет быть хорошо причесана, много времени проводит у своего парикмахера… Ну и, пока с ней возишься, поневоле разговоришься, верно?

— По-видимому…

Ободренный пониманием, с которым как будто слушал его следователь, Ланзолини понемногу снова обретал уверенность.

— Так что, поскольку она приходит регулярно, устанавливаются дружеские отношения…

— Конечно…

— Клиентка очень скоро рассказывает о себе, о своих надеждах и разочарованиях… и если вы не отвечаете, она истолковывает ваше молчание как сочувствие… И начинает смотреть на вас иначе… а дальше все происходит само собой.

— Но скажите, Ланзолини, ведь, в отличие от ваших обычных побед, синьора Росси, кажется небогата?

— Мика — другое дело. Она… я любил ее.

— Смотрите-ка! Значит, на этот раз сами попались?

— Смейтесь сколько угодно, я любил Мику!

— Хорошо! А муж?

Орландо самодовольно усмехнулся:

— А что муж…

— Вы знали его?

— Только с виду. Она мне его как-то показала, когда он слонялся около парикмахерской.

— Он что-то подозревал?

— Думаю, что да, хотя точно не знаю.

Комиссар повернулся к Лекоку:

— Что скажете?

— По-моему, все ясно.

— По-моему, тоже… Синьор Ланзолини, не уложите ли вы немного белья в чемодан, чтобы отправиться с нами?

Ошеломленный Орландо уставился на них:

— С вами? Куда?

— В тюрьму.

— В тюрьму? Я? Но почему?

— Потому что я вынужден вас арестовать по подозрению в убийстве Эуженио Росси.

Орландо был так потрясен, что не сразу отреагировал. Когда двое следователей встали, юноша закричал:

— Это неправда! Неправда! Вы не имеете права! Вы лжете!

Комиссар положил руку ему на плечо:

— Ну, ну, перестаньте кричать, Ланзолини! Имейте в виду, мы никогда не лжем… Конечно, ошибки случаются, но сейчас, я думаю, не тот случай. Боюсь, что вы убийца, Ланзолини.

— Нет!

— Вы любили Мику — вы сами сейчас сказали — и не хотели ни с кем ее делить, это естественно! Муж вас стеснял, вы его и убрали!

— Я не убивал его! Он покончил с собой!

— Откуда вы знаете?

— Она мне сказала!

— Я думаю, она помогла вам избавиться от ее мужа?

— Это подлая клевета! Чудовищная!

Лекок вмешался:

— Мне кажется, комиссар, что это вышло непредумышленно. Росси застал их…

Тарчинини включился в игру:

— Возможно…

— Эуженио сказал жене, что уезжает, а сам вернулся домой и увидел их вместе. Он стал угрожать…

— И Ланзолини испугался!

— И кинулся на Росси!

— Не для того, чтобы убить, я уверен, а просто защищаясь!

— Произошла схватка…

— И он, должно быть, выстрелил, сам не понимая, что делает!

Ланзолини слушал их с безумным видом, но тут вскочил:

— Нет! Вы все это выдумали!

Комиссар заставил его сесть.

— Почему бы вам не рассказать все? Насколько это упростило бы дело!

— Это не я! Клянусь, не я!

— Кто же тогда?

— Не знаю…

— Она?

— Нет!

— Глупо с вашей стороны губить себя, чтоб выгородить Мику.

Орландо расплакался, как ребенок.

— Это она… Мика… сказала мне о смерти своего мужа… пришла ко мне… в парикмахерскую… и сказала…

— А она откуда узнала об этом?

— Ее известила по… полиция…

Тарчинини опять сел. Лекок последовал его примеру.

— А теперь успокойтесь, Ланзолини… и расскажите нам правду.

— Какую правду?

— Что вы делали позавчера вечером, она и вы?

— Мы встретились в восемь в Левенбрау, на пьяцца Витторио Эммануэле.

— Она пришла вовремя?

— Мне их дожидаться не приходится. Потом пообедали у Данте, на пьяцца деи Синьори, где я поспорил с официантом из-за ошибки в счете… Потом отправились в Нуово, где смотрели «Локандиеру» Гольдини… Потом пришли сюда и здесь провели ночь и утро, потому что у меня был выходной.

В эту минуту до них донесся негромкий звук: кто-то поворачивал ключ в дверном замке. Все трое замерли, и Тарчинини шепнул Орландо:

— Молчите!

Посетитель напрасно старался — Орландо заложил дверь засовом. Сайрус А. Вильям на цыпочках подошел к двери, бесшумно снял засов и, резко распахнув ее, сказал:

— Входите, синьора!

И, так как она не двигалась, взял ее за руку и подвел к комиссару, который отвесил поклон:

— Рад вас видеть, синьора Росси… Ланзолини, отвернитесь к окну, я не хочу, чтобы вы обменивались знаками.

Юноша повиновался.

— А теперь, синьора, будьте внимательны и отвечайте продуманно. Позавчера вечером у вас было свидание с этим синьором?

— Да.

— Где?

— В Левенбрау.

— Где вы обедали?

— У Данте.

— Без происшествий?

— Разумеется… А, впрочем, немного повздорили с официантом.

— А потом?

— Потом пошли на «Локандиеру».

— Достаточно… Можете повернуться, Ланзолини.

Орландо обернулся. Мика подошла к нему:

— Что случилось?

Он сухо осведомился:

— Что вам угодно?

— Я не застала тебя в парикмахерской и вот пришла…

— Верните мой ключ и уходите!

Она на мгновение застыла с открытым ртом.

— Но послушай, Орландо, мы ведь собирались…

— Чего я никак не собирался, так это принимать у себя гостей из полиции!

— Что им нужно от тебя?

— О! Так, безделица… просто обвиняют меня в убийстве вашего мужа!

Она засмеялась:

— Ты шутишь! Эуженио застрелился!

— Спросите у этих господ.

Она повернулась к Тарчинини.

— В самом деле, синьора, вашего мужа убили.

— Madonna Santa! Кто?

— Это мы и пытаемся выяснить.

— И вы решили, что Орландо… Мой бедный мальчик!

Но у Ланзолини страх вытеснил все нежные чувства.

— Бедный мальчик в гробу это видал!

Мика догадалась, что ветер переменился и ее счастье под угрозой. Она спросила довольно глупо:

— Что видал в гробу?

— Все!

Она пролепетала:

— И… и меня?

Видимо, тронутый нескрываемым горем молодой женщины, Ланзолини встал и нежно обнял ее за талию:

— Послушай, Мика…

Она воскликнула в тревоге:

— Ты хочешь бросить меня?

Со слезой во взоре Тарчинини упивался этой сценой. Все любовные истории восхищали его, даже самые грустные. Он шепнул Лекоку:

— Ну? Бывает такое в Бостоне?

— Да, но не при посторонних!

— Тогда какая же это любовь? Настоящая любовь плюет на мнение окружающих! У нас любят, не скрываясь!

— Я уж вижу…

Не обращая внимания на эти комментарии, Мика повторила:

— Орландо, ты хочешь бросить меня, я чувствую!

— Так будет правильнее теперь, когда ты овдовела.

Эта неожиданная логика не убедила молодую женщину.

— Значит, по-твоему, было правильно обманывать Эуженио, когда он был жив, а теперь…

Ланзолини отступил на позиции морали:

— Совесть-то у меня есть!

— А у меня, значит, нет?

— Не так уж много, согласись!

Теперь разрыдалась она. Во всех странах мира, когда женщина начинает плакать, мужчина теряется. Орландо не составил исключения.

— Будь же благоразумна, Мика. Я не создан для таких приключений. Я не привык, чтоб убивали мужей моих любовниц… Это мне очень неприятно, уверяю тебя!

— А мне-то каково?

— Это другое дело.

Вопреки ожиданиям Лекока, синьора Росси выпрямилась, безукоризненно владея собой:

— Орландо, — объявила она, — ты не тот, за кого я тебя принимала. Я обманулась в тебе. Этого я не переживу! Я брошусь в Адиче, и пусть моя смерть падет на твою голову!

Она с достоинством кивнула следователям:

— Всего доброго, синьоры!

И вышла, не взглянув больше на Ланзолини. Тарчинини вовремя удержался: он чуть не зааплодировал.

— Какой эффектный выход! Ай да крошка! Слишком хороша для вас, Ланзолини!.. Можете быть свободны.

И обернулся к американцу:

— Парень, который не может удержать такую женщину, неспособен убить мужчину. Идем?

Аргумент не казался Сайрусу А. Вильяму таким уж неоспоримым, но сейчас не время было затевать дискуссию, и он двинулся вслед за своим другом.