Гиблое место

Глава 15

Над Санта-Аной разгулялся ветер. Бобби был разбужен шелестом листьев за окном. Ветер свистел под карнизами, сотрясал крышу, кедровые доски кровли и стропила потрескивали и поскрипывали.

Щурясь спросонья, Бобби покосился на цифры, светящиеся на потолке, — 12.07. Дакотам порой приходилось работать по ночам, поэтому, чтобы отсыпаться днем, они установили на окнах светонепроницаемые жалюзи, и в спальне царила непроглядная тьма, а на потолок, как на экран, проецировалось изображение электронных часов. Светло-зеленые цифры маячили в вышине, словно загадочное послание из иных миров. Бобби прикинул: они с Джулией легли уже под утро и тут же уснули. Значит, сейчас двенадцать дня, а не ночи. Он проспал шесть часов. Лежа без движения, он гадал, проснулась Джулия или нет.

— Проснулась, — сказала Джулия.

— Ты что, умеешь читать мысли? Вот ужас.

— Никакой не ужас. Я же тебе жена.

Бобби потянулся к ней. Джулия охотно дала себя обнять.

Поначалу им было достаточно и такой близости. Но затем на них разом накатило единое желание. Они поняли друг друга без слов. Тела их сплелись.

Зеленоватое свечение на потолке было слишком слабым, Бобби не мог разглядеть Джулию. И все же он ее видел — руками. Видел восхитительную кожу, гладкую и теплую, видел точеные груди, видел изгибы, придававшие телу рельефность, видел упругие мускулы и переливчатую их игру. Так, должно быть, слепой ощупью постигает идеал красоты.

Мир за стенами дома вздрагивал при каждом порыве ветра; вздрагивало при каждом чувственном порыве тело Джулии. Наконец Бобби, не в силах больше сдерживать тугой напор, вскрикнув, выпустил из себя эту своевольную силу, и в тот же миг раздался натужный вскрик ветра. Хлопая крыльями, пронзительно пища, метнулась из-под карниза приютившаяся там птица.

Теперь они лежали рядом в темноте, дыша друг другу в лицо, касаясь друг друга чуть ли не с благоговением. Разговаривать не хотелось, да и не нужны тут слова: они только все испортят.

Алюминиевые жалюзи слегка вибрировали на ветру.

Скоро Бобби ощутил, как любовное послечувствие сменяется необъяснимой тревогой: беспросветный мрак давит на него, воздух становится удушливым и вязким, как сироп.

В голову полезли прямо-таки дикие мысли. Ему вдруг показалось, будто он только что обнимался вовсе не с Джулией — на ее месте была не то какая-то воображаемая женщина, не то сгусток этого самого мрака. А Джулию под покровом темноты будто бы унесла некая неведомая сила, и теперь ему никогда ее не найти.

Чушь, бред. И все-таки он приподнялся на локте и зажег бра над кроватью.

Джулия лежала рядом на высокой подушке и улыбалась. Безрассудные опасения Бобби несколько развеялись. Он облегченно вздохнул (оказывается, у него даже дыхание перехватило). Но хотя Джулия была с ним, цела и невредима — если не считать ссадины на лбу, — Бобби еще не совсем успокоился.

— Что с тобой? — спросила, как всегда, проницательная Джулия.

— Ничего, — солгал он.

— Голова болит? Плеснул в эггног слишком много рома?

Нет, похмелье ни при чем. Бобби никак не мог отделаться от странного предчувствия, что скоро лишится Джулии, что какой-то выходец из враждебного мира уже тянется к ней… Оптимист по натуре, Бобби обычно не был подвержен мрачным предчувствиям, поэтому он и принял свою безотчетную щемящую тревогу так близко к сердцу.

— Бобби, — Джулия нахмурилась.

— Да, голова болит.

Он склонился к ней и ласково поцеловал в оба глаза. Потом еще раз — чтобы она не разглядела его лица и не прочла в нем плохо скрытого беспокойства.

Встав с постели, Дакоты приняли душ, оделись и наскоро позавтракали у кухонной стойки: оладьи с земляничным джемом, один банан на двоих и по чашке черного кофе. В агентство сегодня решили не наведываться. Переговорив по телефону с Клинтом Карагиозисом, Бобби убедился, что дело «Декодайна» близится к благополучному концу и что их личное присутствие в агентстве не обязательно.

В гараже их дожидался «Судзуки Самурай» — маленький полноприводной спортивного типа грузовичок. При виде его Бобби повеселел. В свое время, собираясь его купить, Бобби убеждал Джулию, что это стоящее приобретение: машина сгодится и для работы, и для отдыха, к тому же цена приемлемая. На самом деле машина приглянулась ему потому, что водить ее — одно удовольствие. Джулия видела мужа насквозь, но «Самурай» и ей пришелся по душе — по той же причине. На этот раз, когда Бобби предложил ей сесть за руль, она решила не лишать его удовольствия вести машину самому.

— Я вчера наездилась, — объяснила она, пристегивая ремень с кобурой.

Ветер взметал и разносил по улицам сухие листья и стебли, обрывки бумаги и прочий мусор. На востоке вздымались вихри. Из каньонов вырывались стремительные ветры — в здешних местах их так и прозвали «санта-ана», по имени гор, где они возникают. Ветры обдували сухие, ощетинившиеся чахлым кустарником склоны холмов, которые еще не разровняли неугомонные местные строители, чтобы усеять тысячами однообразных деревянных оштукатуренных коттеджей, воплощающих калифорнийскую мечту. Беспорядочные могучие волны воздушного океана гнули деревья и катились на запад — туда, Где плескался настоящий океан. Туман совсем рассеялся, день стоял такой ясный; что с холмов можно было разглядеть остров Санта-Каталина в двадцати шести милях от побережья.

Джулия поставила компакт-диск Арти Шоу. По машине разлилась звучная, упруго ритмичная мелодия. Саксофоны Лесли Робинсона, Хэнка Фримена, Тони Пастора и Ронни Перри сочно выводили свои партии. Музыка словно оттеняла буйное неистовство ветров Санта-Аны.

Выехав за пределы округа, Бобби повернул на юг, а потом на запад, к прибрежным городам Ньюпорт, Корона-дель-Мар, Лагуна-Бич, Дана-Пойнт. Он старался выбирать удобные асфальтированные шоссе, проходящие вдали от главных магистралей. Тут кое-где попадались даже апельсиновые рощи, которые прежде покрывали весь округ и которые теперь покорно уступают место все новым и новым дорогам и торговым центрам.

Чем ближе к цели путешествия, тем оживленнее Джулия болтала и балагурила. Но Бобби знал, что это напускная беспечность. Всякий раз, как они отправлялись навестить ее брата Томаса, Джулия изо всех сил старалась призвать на помощь всю свою веселость. Она любила брата, но после каждой встречи с ним сердце у нее обливалось кровью, и она заранее взбадривала себя шутками и прибаутками.

— На небе ни облачка, — заметила Джулия, когда они пронеслись мимо «Ранчо Ирвина», старого предприятия, занимавшегося упаковкой фруктов. — Славная погода, а, Бобби?

— Да, денек на славу.

— Наверно, ветер унес все тучи в Японию. Над Токио небось все небо затянуто.

— Угу. И теперь калифорнийский мусор сыплется на линзу.

Ветер швырнул навстречу машине сотни красных лепестков бугенвиллей. На миг показалось, будто «Самурай» обдало малиновой метелью. То ли из-за разговора о Японии, то ли по какой другой причине от этого лепесткового вихря повеяло Востоком. Бобби ничуть не удивился бы, если бы увидел на обочине в узорчатой тени женщину в кимоно.

— Тут даже ветер красивый, — сказала Джулия. — Все-таки мы счастливые, правда, Бобби? Это же счастье — жить в таком изумительном уголке, правда?

Музыканты Арти Шоу исполняли «Френези» — свинг, в котором есть где развернуться струнным. Слушая эту песню, Бобби каждый раз воображал себя героем фильма тридцатых-сороковых годов. Вот сейчас за углом он повстречает старинного приятеля Джимми Стюарта или Бинга Кроссби, и они отправятся куда-нибудь позавтракать в компании с Кери Грантом, Джин Артур и Кэтрин Хэпберн. И пойдет потеха.

— Ты сейчас в каком фильме? — спросила Джулия.

Ничего от нее не скроется!

— Пока не соображу. «Филадельфийская история», что ли.

Когда «Самурай» въехал на стоянку интерната Сьело-Виста, Джулия была уже в прекрасном расположении духа. Она вылезла из машины и с улыбкой окинула взглядом полоску, где сходились небо и океан, словно в жизни не видела картины восхитительнее. Панорама и впрямь радовала глаз: Сьело-Виста стоял на крутом обрыве в полумиле от океана, а внизу раскинулись широкие пляжи калифорнийского Золотого Берега. Бобби стоял рядом с женой, слегка втянув голову в плечи и зябко поеживаясь на холодном порывистом ветру.

Собравшись с духом, Джулия взяла Бобби за руку и сжала ее. Они направились в корпус.

Сьело-Виста был частным интернатом, поэтому он даже внешне отличался от стандартных казенных заведений такого рода. Интернат помещался в бледно-розовом двухэтажном здании в испанском стиле. Углы здания, дверные и оконные рамы были облицованы белым мрамором. Входные и балконные двери тоже были выкрашены в белый цвет, а дверные проемы сверху выгибались изящными арками. Над дорожками для прогулок тянулись решетчатые своды, увитые бугенвиллей и пестревшие лиловыми и желтыми цветами. Листья неумолчно шелестели на ветру. Пол внутри здания был устлан серым линолеумом в розовую и бирюзовую крапинку. Вдоль основания светло-розовых стен шла широкая белая полоса, а поверху — лепнина с растительным орнаментом. В такой обстановке и дышится легко и безмятежно.

В холле Джулия остановилась, достала расческу и привела в порядок встрепанные ветром волосы. Потом супруги, на минуту задержавшись у стола дежурной в уютной приемной для посетителей, отправились в комнату Томаса, которая находилась на первом этаже в северном крыле здания.

В комнате стояли две кровати. Кровать Томаса — та, что ближе к окнам, — была пуста. Кресло тоже. Томас склонился над рабочим столом, который он обычно делил со своим соседом по комнате Дереком, и вырезал из журнала фотографию.

Внешность Томаса озадачивала: вроде бы здоровяк — и в то же время заморыш, массивный — и в то же время хрупкий. Физически он был крепок, а вот душой и разумом немощен, и этот внутренний недуг так и просвечивал сквозь его массивное тело. Коренастый крепыш с короткой шеей, округлыми литыми плечами, относительно короткими руками и широкой спиной смахивал на гнома. Но только фигурой: лицом он даже отдаленно не напоминал добродушного и лукавого сказочного персонажа. Черты его были изуродованы вследствие страшной генетической ошибки, биологической трагедии.

Услышав шаги, Томас обернулся.

— Жюль! — воскликнул он, бросил ножницы и вскочил, едва не опрокинув стул. — Жюль! Жюль!

Томас был одет в мешковатые джинсы и фланелевую рубашку в зеленую клетку. Он выглядел лет на десять моложе, чем ему было в действительности.

Джулия выпустила руку Бобби и, раскрыв объятия навстречу брату, вошла в комнату.

— Здравствуй, родной.

Томас двинулся к ней, едва переставляя ноги, словно ботинки у него были подбиты железом. Брат был десятью годами моложе Джулии, ему было двадцать, но ростом значительно ниже ее. Даже профан в медицине, взглянув на его лицо, безошибочно узнал бы все признаки болезни Дауна: тяжелый выпуклый лоб, кожные складки у внутренних углов глаз, из-за которых они казались по-восточному раскосыми, вдавленная переносица; уши сидели чересчур низко на непропорционально маленькой голове. Прочие детали лица, пухлые, бесформенные, говорили о замедленном умственном развитии. На таких лицах как бы навечно застыло выражение тоски и одиночества. Но сейчас лицо Томаса цвело блаженной лучистой улыбкой.

При каждом появлении сестры он преображался.

«Черт возьми, а ведь она и на меня так действует», — подумал Бобби.

Слегка наклонившись, Джулия обняла брата и долго не выпускала.

— Ну, как живешь? — спросила она.

— Хорошо, — ответил Томас. — Я живу хорошо. Он выговаривал слова невнятно, и все-таки их можно было разобрать. В отличие от других жертв болезни Дауна Томасу еще повезло: его толстый язык не был изборожден складками, не торчал изо рта и более-менее свободно ворочался во рту.

— А где Дерек?

— В приемной. У него гости. Он придет. У меня все хорошо. А у тебя?

— Чудесно, голубчик. Просто замечательно.

— И у меня замечательно. Я тебя люблю, Жюль. — Томас так и сиял. Только в присутствии сестры его обычная застенчивость пропадала. — Я тебя очень люблю.

— И я тебя, Томас.

— Я боялся… ты не придешь.

— Я ведь тебя не забываю, правда?

— Правда. — Томас наконец отпустил Джулию и бросил взгляд на дверь. — Здравствуй, Бобби.

— Привет, Томас! Выглядишь молодцом.

— Правда?

— Гадом буду.

Томас хихикнул.

— Бобби смешной, — сказал он Джулии.

— А меня-то когда обнимут? — не унимался Бобби. — Так я и буду стоять, растопырив руки, пока меня не примут за вешалку?

Томас нерешительно отошел от сестры. Они с Бобби обнялись.

Томас и Бобби прекрасно ладили, и все же Томас еще стеснялся зятя. Он с трудом привыкал ко всему новому и за семь лет еще не совсем освоился с новым членом семьи.

«Но он меня любит, — внушал себе Томас. — Наверно, так же сильно, как я его».

Привязаться всей душой к человеку, страдающему болезнью Дауна, не так трудно. Надо только не ограничиваться естественной жалостью, а приглядеться к больному повнимательнее. Приглядишься — и поневоле оценишь их восхитительное простодушие и милую непосредственность. Иногда, чувствуя себя белыми воронами, они робеют и замыкаются, но, как правило, они искреннее и откровеннее многих нормальных людей: никакой оглядки на условности, никакого лицемерия. Прошлым летом, на пикнике, устроенном для обитателей интерната в честь Дня независимости, мать одного пациента сказала Бобби: «Вот смотрю я на них — какие же они добрые, ласковые. Наверно, они любезнее Господу, чем мы». И сейчас, обнимая Томаса и заглядывая в его добродушное пухлое лицо, Бобби понимал, насколько она права.

— Мы тебя оторвали от стихотворения? — спросила Джулия.

Томас оставил Бобби и заковылял к рабочему столу. У стола Джулия листала журнал, из которого Томас вырезал картинки. Томас взял со стола альбом — четырнадцать таких альбомов с его произведениями стояли в книжном шкафу у кровати, — раскрыл и показал Джулии. На развороте рядами были наклеены картинки. Ряды напоминали строки, которые складывались в четверостишия.

— Это вчера. Вчера кончил, — объяснил Томас. — До-о-олго делал. Трудно. Теперь получилось… получилось.

Лет пять назад Томас увидел по телевизору какого-то поэта. Поэт ему очень понравился, и Томас решил сам писать стихи. Надо сказать, что отставание в развитии психики при болезни Дауна выражается по-разному; у одних это отставание очень значительно, у других проявляется в более легкой форме. Тяжесть заболевания у Томаса была чуть выше средней, но даже при таких умственных способностях он научился писать только свое имя. Однако это его не остановило. Он попросил Джулию привезти бумагу, клей, ножницы, альбом и старые журналы. «Всякие журналы, чтобы с красивыми картинками… И некрасивыми… Всякие». Вообще Томас редко докучал сестре просьбами, а уж она, если брат чего попросит, готова была горы свернуть. Скоро у него появилось все, что нужно, и Томас взялся задело. Из журналов «Тайм», «Ньюсуик», «Лайф», «Хот род», «Омни», «Севентин» и множества других он вырезал фотографии или детали фотографий и, словно из слов, складывал «строки», заключающие какой-то смысл. Одни «стихи» были короткие, всего из пяти картинок, другие состояли из нескольких сотен фотографий, которые образовывали аккуратные «строфы», или чаще из чередования нестройных «строк» — что-то вроде свободного стиха.

Джулия взяла альбом, села в кресло у окна и принялась разглядывать новые «сочинения». Томас замер у стола и, волнуясь, не сводил с нее глаз.

В «стихах» не прощупывался сюжет, картинки подбирались без видимой связи, и все же нельзя сказать, что в этой веренице образов не было ни складу ни ладу. Церковный шпиль, мышка, красавица в изумрудном бальном платье, луг, пестрящий маргаритками, банка ананасового сока, полумесяц, горка блинчиков, с которой стекают капли сиропа, рубины, сверкающие на черном бархате, рыбка с разинутым ртом, смеющийся малыш, монахиня за молитвой, женщина, рыдающая над изуродованным телом любимого на поле боя в какой-то богом забытой стране, цветастая пачка леденцов, вислоухий щенок, еще одна монахиня в черном одеянии и белом крахмальном апостольнике… В заветных коробках для вырезок лежали тысячи подобных картинок. Из них Томас и складывал свои «стихи». Бобби как-то сразу проникся прихотливой гармонией этих «стихов», ощутил зыбкую, неуловимую соразмерность, оценил бесхитростные, но веские сочетания образов, угадал их внятный, но непостижимый ритм. И за всем этим открывалось неповторимое видение мира — вроде бы немудреное, но никак не поддающееся осмыслению. С годами «стихи» Томаса становились все удачнее и удачнее, хотя для Бобби они по-прежнему оставались загадкой и он сам не мог разобраться, чем именно новые «стихи» лучше прежних. Видел, что лучше, — и все тут.

Джулия подняла глаза от альбома.

— Чудесно, Томас. Прямо хочется… выбежать на улицу, встать на траве под голубым небом… или танцевать… или закинуть голову и смеяться. Читаешь и думаешь: «До чего же здорово жить на свете!»

— Угу, — промычал Томас и захлопал в ладоши.

Джулия отдала альбом Бобби. Тот присел на край кровати и тоже начал «читать».

Самое поразительное, что «стихи» Томаса никогда не оставляли читателя равнодушным. Они нагоняли страх, навевали грусть, заставляли то мучиться, то изумляться. Бобби не понимал, в чем тут секрет, откуда у «стихов» это странное свойство. Они отзывались в самых потаенных уголках души, достигали сфер более глубинных, чем подсознание.

— Ну ты и талантище, — похвалил Бобби со всей искренностью, чуть ли не с завистью.

Томас покраснел и потупился. Он поднялся и поспешно зашаркал к тихо гудящему холодильнику у дверей в ванную. Обитателей интерната кормили в общей столовой, там же им подавали напитки и закуску, которую они заказывали сверх меню. Но больным, которые в силу умственных способностей могли поддерживать порядок в комнате, позволяли обзавестись холодильником и хранить там любимые лакомства и напитки: пусть привыкают к самостоятельности.

Томас достал из холодильника три банки кока-колы, одну протянул Бобби, другую Джулии, с третьей вернулся к рабочему столу и опять опустился на свой стул на колесиках с прямой спинкой.

— Ловите нехороших людей? — спросил он.

— А как же, — отозвался Бобби. — Из-за нас тюрьмы набиты под завязку.

— Расскажите.

Джулия в кресле подалась вперед, Томас на стуле подкатился к ней, его колени коснулись ее колен. Джулия принялась живописать события прошлой ночи в «Декодайне». Она приукрасила поведение Бобби и выставила его настоящим героем, а свое участие в деле чуть-чуть притушевала. Не столько из скромности, сколько из-за Томаса: узнай он, какой опасности подвергалась сестра, он бы насмерть перепугался. Томас вовсе не хлюпик — иначе он, не дослушав историю до конца, лег бы на кровать, уткнулся в стенку, свернулся бы калачиком и больше не вставал. Томас сильный, и все-таки гибели Джулии он бы не пережил. Сама мысль, что такое могло произойти, подкосила бы его.

Поэтому Джулия описала свою, отчаянную атаку на автомобиле и перестрелку как забавное происшествие, захватывающее, но, не страшное. Тут уж не только Томас — даже Бобби заслушался.

Понемногу Томас начал уставать и терять нить рассказа.

— Я наелся, — сказал он. Это означало, что он узнал сразу так много нового, что в голове не помещается. Вот так же и с миром за стенами интерната: Томасу этот мир очень нравится, и хотелось бы в нем пожить, но уж больно он яркий, цветастый, шумный, целиком его не вместишь, разве что понемножку.

Бобби вынул из шкафа более ранний альбом и, присев на кровати, разглядывал «стихи» в картинках.

Томас и Джулия забыли про кока-колу. Они по-прежнему сидели, соприкасаясь коленями, то встречались взглядами, то отводили глаза. Они вместе, они рядом. Джулии эти свидания дороги не меньше, чем Томасу.

Мать Джулии погибла, когда девочке было двенадцать лет. Через восемь лет — за два года до ее замужества — умер отец. В то время двадцатилетняя Джулия работала официанткой — зарабатывала на учебу в колледже и на однокомнатную квартирку, которую она снимала вместе с другой студенткой. Денег у родителей никогда не водилось, однако они не хотели расставаться с сыном, и Томас постоянно жил при них, хотя на уход за ним шел почти весь их скудный заработок. После смерти отца оказалось, что квартира на двоих — для себя и для Томаса — Джулии не по карману. К тому же Томас совершенно не приспособлен к самостоятельной жизни, и ухаживать за ним Джулии некогда. Оставалось одно: поместить его в казенное заведение для умственно отсталых детей. Томас зла на сестру не держал, зато сама она не могла себе этого простить: ей казалось, что она предала брата.

Джулия собиралась стать криминологом, но на третьем курсе бросила колледж и подалась в академию шерифов. Чуть больше года она работала помощником шерифа, потом встретила Бобби, и они поженились. К тому времени она еле сводила концы с концами, отказывала себе во всем и откладывала большую часть жалованья в надежде когда-нибудь купить маленький дом и поселиться там вместе с Томасом. Вскоре после замужества, когда сыскное бюро Дакоты стало именоваться «Дакота и Дакота», супруги взяли Томаса к себе. Работать им приходилось во внеурочное время, а за Томасом требовался постоянный присмотр: некоторым даунам удается овладеть навыками самостоятельной жизни, но Томас не из их числа. Нанять опытных сиделок, чтобы они работали в три смены? Такая роскошь обойдется дороже, чем прекрасный уход в частном интернате вроде Сьело-Виста. Впрочем, если бы можно было найти надежных помощников, Дакоты за деньгами бы не постояли. В конце концов, поняв, что заниматься делом, ухаживать за Томасом и жить своей жизнью становится невозможно, Роберт и Джулия поместили Томаса в Сьело-Виста. Это было идеальное заведение, но Джулию снова стали мучить укоры совести: опять она предала брата! Не утешало и то, что в Сьело-Виста брат не знает никаких забот и живет припеваючи.

Судьба Томаса тоже связана с Мечтой. По-настоящему Мечта осуществится только тогда, когда у супругов будет достаточно свободного времени и денег, чтобы взять Томаса к себе.

— Томас, а что, если нам пойти погулять? — предложила Джулия.

Бобби оторвался от альбома. Томас и Джулия все так же держались за руки. После слов Джулии, Тома еще крепче вцепился в ее руку.

— Покатаемся на машине, — продолжала Джулия, — съездим на море. По пляжу побродим. Купим мороженое, а?

Томас встревоженно посмотрел в окно, на заключенный в раму кусочек голубого неба, на котором сновали и резвились белые чайки.

— Не-е, там плохо.

— Что ты, родной, просто немного ветрено.

— Я не про ветер.

— А то бы развлеклись.

— Там плохо, — повторил Томас и пожевал нижнюю губу.

Иногда Томас был не прочь совершить такую прогулку, а иногда и слышать о ней не хотел, словно сам воздух за стенами интерната — чистый яд. И уж если он превращался в затворника, то никакими уговорами его нельзя было выманить на улицу.

— Хорошо. Может, в следующий раз, — сдалась Джулия.

— Может, — Томас уставился в пол. — Сегодня правда плохо. Я… чувствую… плохо. По коже холодно.

Бобби и Джулия заводили разговор то о том, то о сем, но Томас уже наговорился. Он молчал, не смотрел в глаза и даже вида не показывал, что слушает.

Повисла пауза. Наконец Томас произнес:

— Посидите еще.

— Мы не уходим, — уверил его Бобби.

— Я не разговариваю… но я не хочу… чтобы вы ушли. — Мы знаем, малыш, — успокоила Джулия.

— Я… вас люблю.

— Я тебя тоже, — Джулия взяла толстопалую руку брата и поцеловала костяшки пальцев.