Глиняный бог

ЛУННАЯ СОНАТА

Над космодромом разнесся голос диспетчера:

— Пассажирам, отправляющимся в сторону Луны рейсом два ноль семь, занять место в роллере. К старту корабля машина отходит через пять минут.

Объявление повторили три раза. Ольга посмотрела мне в глаза^-

— Ну же, Владо! Будь хоть чуточку веселее!

Ее лицо сияло от радости. Оно просто излучало свет, точно так, как тогда, когда я первый раз увидел ее рядом с “Людвигом”.

Товарищи повернулись к нам спиной и образовали плотный круг. Они решили, что нам пора прощаться по–настоящему… Я крепко сжал руку Ольги и стал смотреть через ее плечо на зеленый горизонт, где возвышалась серебристая громада корабля. Его острый нос был обращен прямо к Солнцу, и просто не верилось, что именно в полдень он отправляется на Луну…

— Скажи, что мы будем друзьями, Владо, — прошептала Ольга.

— Что‑то вы долго! И вдобавок шепчетесь. Герка, не жми так сильно мне руку!

Это из круга кричал наш друг, Сережа Самойлов. Он‑то думал, что знает про меня и Ольгу все.

— Мы останемся друзьями? — спросила она.

Я кивнул головой.

— Молодец, Владо. До свидания.

— Ну, нацеловались? — нетерпеливо кричал Сережа.

— Да, — ответил я. — Оля, передай привет Георгию.

— Обязательно, — ответила девушка. Улыбаясь, она пошла по ступенькам вниз к площадке, где стоял голубой роллер.

Роллер укатил к стартовой площадке, а мы продолжали стоять на месте, глядя на серебристую громаду.

— Ладно, — сказал я, — пойду…

Меня никто не пытался остановить. Всем было все понятно, во всяком случае они так думали. Уже на верхней террасе парка я почувствовал, как вздрогнул воздух, как широкими, упругими волнами покатился во все стороны гул могучих двигателей. Я остановился и посмотрел на зеленый горизонт. Низенькие липы выбросили свои кроны в сторону от центра стартовой площадки, а серебристая сигара закачалась в клубах черного дыма и начала подниматься вверх. Через мгновенье пронзительный визг рассек горячий воздух, и космический аппарат исчез в ослепительной голубизне неба.

…Я люблю эту дорогу среди зеленых холмов. Когда‑то мне казалось, что ей нет конца, как нет конца человеческому счастью. На ее обочине росли молодые липы, а дальше начинались холмы, пологие, округлые, как будто здесь когда‑то закопали гигантские шары, и в течение веков они погружались в землю все глубже и глубже. Я люблю эту дорогу, я бродил по ней много раз — и тогда, когда, как сегодня, над ней перелетали посвистывающие птицы, и когда по капюшону моего плаща барабанил осенний дождь, и когда из‑за холмов на нее гурьбой выходили мальчишки и усердно стучали лыжами об асфальт, чтобы сбить снег…

Мимо меня промчался автобус и кто‑то, наверное Галя Войн, высунув голову в окно крикнул:

— Владо, не заблудись!

…Первый раз, когда мы пошли с Олей к космодрому, она недоверчиво спросила:

— А вы знаете, куда ведет эта дорога?

Она и не подозревала, что я прошел по ней сотни раз. И много–много раз суждено было нам теперь пройти по ней вдвоем. А однажды ночью мы свернули с асфальта в сторону и вышли на Большое озеро, в котором отражалась луна.

Я никогда не забуду той ночи.

“Когда на сердце тоскливо, иди к людям”. Я не помню, кто это сказал, но нужно, чтобы на сердце действительно было тоскливо, дабы понять правду этих слов. Первый, кто попался мне в лаборатории, был Герман Зоннельгардт.

— Они хотят разломать “Людвига”. Вы должны немедленно вмешаться, — торопливо проговорил он, теребя борт моей куртки.

— Зачем? — удивился я.

— Спросите их, этих чудаков из ВЦ.

— Не давайте им ломать “Людвига”, Владо Андреевич, — жалобно просили девушки. — Если им нужно установить новую машину, можно для этого выделить помещение на тринадцатом этаже. Там, в одной аудитории вот уже год как лежит архив, давным–давно переписанный на цилиндры.

Я‑то знал, что спасти “Людвига” мне не удастся, но к руководителю вычислительного центра все же пошел. Он меня встретил лукавой улыбкой.

— Садитесь, Владо, и давайте сделаем вид, будто мы обсуждаем судьбу “Людвига”. Как улетела Ольга?

— Хорошо, — ответил я и попытался улыбнуться. — А все же, нельзя ли его оставить на месте?

— Что вы, Владо Андреевич! — удивленно развел он руками. — Такое старье. Всего полмиллиона операций в секунду. Да нас засмеют, когда узнают, что у нас хранится такой музейный экспонат.

— У машины хорошая память и богатые записи… — попробовал было я возражать.

— Но ведь ей уже почти сто лет, и сделали ее когда‑то чуть ли не вручную для обучения вычислителей и программистов. Тронь ее — и она развалится. Ее схему дополняли в течение десятилетий, и сейчас она превратилась в неуклюжее уродливое чудовище, к которому там и сям прицеплены всякие блочки, дешифраторчики и так далее. Да что я вам рассказываю, вы и сами это знаете.

Я вздохнул.

— Значит, будем ломать?

— Конечно.

Я вышел из кабинета. Меня провожал Герман. Он, расхваливал старую машину, все еще надеялся, что ее можно будет сохранить.

— Кстати, вы не знаете, почему машина называется “Людвигом”? — спросил я.

Герман остановился, на минутку задумался, и затем ответил:

— Знаете, Владо, я никогда над этим не думал. Мне известно одно: так она называется уже не менее семидесяти лет. В библиотеке мне попалась старая работа, выполненная на “Людвиге” в 1975 году. Уже тогда у машины было имя.

Я не заметил, как опустел вычислительный центр, как потемнели окна и зажглись панели дневного света. Я открыл окно и посмотрел туда, где кончались скрывающиеся за тополями жилые постройки и начиналось холмистое поле. Совсем низко над горизонтом поднималась Луна, и было немного страшно, что Ольга улетела, казалось, куда‑то совсем в другую сторону.

Зеленые холмы за городом покрылись туманом, седеющим в лунном свете. Было очень тихо.

— Ну вот, Людвиг, мы и остались одни… — пробормотал я, подходя к старой машине. На исцарапанном пульте горела красная неоновая лампочка, которая означала, что память машины включена и что она продолжает впитывать в себя все, что говорят и делают возле нее люди. — Мне очень тяжело, Людвиг. Если бы ты знал, как я люблю Ольгу. Молчишь? Да, ты очень несовершенная машина. За сто лет тебя так и не научили говорить. Может быть потому, что ты нем, мне сейчас с тобой хорошо. Иногда так хочется, чтобы никто не перебивал.

Серые стойки машины покрылись пылью, изоляция на кабелях почернела, переходники поржавели. Мне стало еще грустнее. Вот здесь, у этого сумматора, наши глаза встретились впервые. Ольга мне тогда сказала:

— А я — то думала, что у вас не машина, а фантазия. Что это такое? Похоже на сушильные ящики. А это что?

— Это ее память.

— Ну, знаете! Если у вашей машины память имеет такой вид…

— О памяти судят не по ее виду, — возразил я.

— А мне все равно. Я люблю все красивое. Вы можете мне помочь?

Ольга работала в Институте биометрии. Это и привело ее ко мне.

— С такой памятью, наверное, на вычисления понадобятся десять лет, — ворчала она, пока я на клавиатуре набирал программу ее задачки. — А профессор Павлов требует ответ послезавтра.

— Вот ответ, — сказал я, подавая ей табличку с цифрами.

Ольга подозрительно посмотрела на меня, потом расхохоталась.

— Вы шутите!

— Нисколько. Проверьте сами. Кстати, а вот и график. На нем вся экология вашего царства водорослей, как на ладони. Точку равновесия “Людвиг” подчеркнул красными чернилами. Он очень вежливый, наш “Людвиг”, даже тогда, когда о нем отзываются непочтительно.

Ольга немного смутилась и виновато посмотрела на ящик с памятью.

— Разрешите, я приду вечером и смахну с машины пыль, — сказала она.

С того вечера мы стали с ней встречаться. Она была воплощением самой жизни, так прекрасна она была.

— Владо, мне надоело идти, — обычно говорила она во время прогулки. — Давай побежим.

И мы бежали, вдоль асфальтовой дороги к космодрому наперегонки, пока наконец кто‑нибудь из нас не отставал, чаще всего я.

— Ну, что выдохся, а! — дразнила она меня. — Владо, а правда, что при помощи машины можно узнать, что делается в душе человека?

— А для чего это нужно, узнавать, что делается в душе человека?

— Ну, так, ради интереса.

— Наверное, можно. Только не нужно.

Она взяла меня за руку и проговорила:

— А мне очень хотелось бы узнать, что делается в твоей душе.

Я очень смутился.

— Впрочем, я и без машины догадываюсь, что с тобой!

— Если догадываешься, то лучше не говори.

Как‑то Ольга не приходила несколько дней, а когда пришла, то была печальна и задумчива.

— Что с тобой, Оля? — спросил я.

— Спроси “Людвига”. Он ведь у тебя все знает.

Она невесело усмехнулась. Мы взялись за руки и прошлись до космодрома и обратно.

— Сколько времени летит ракета до Луны? — спросила она.

— В зависимости от трассы. Часов двадцать пять–тридцать.

— Как долго…

На следующий день она пришла веселой и радостной.

— Владо, идем танцевать! Я хочу сегодня танцевать. Целую ночь! До самого утра!

Но мы не танцевали до самого утра. Зал молодежного кафе только начал заполняться народом, как вдруг Ольга схватила меня за руку и закричала.

— Посмотри в окно! Какое чудо на улице. Пойдем на нашу любимую дорогу.

Действительно было чудо. Вечная тишина опустилась на зеленые холмы. Воздух был напоен запахом горячих полевых трав и влажной земли, а серебристое от лунного света небо опустилось низко–низко. Стоило пройти всего несколько шагов, подняться на холм, и, казалось, можно было коснуться рукой кромки сияющего облака.

— Пошли в поле, — прошептала она.

Все было как во сне, и я не помню, как мы оказались на берегу Большого озера. С западной стороны, где находился водный стадион, доносилась музыка, а здесь берег был совершенно диким, и только узкий бетонированный мостик среди высоких камышей напоминал о том, что кто‑то позаботился, чтобы по озерным джунглям можно было совершать прогулки. Несколько минут мы шли среди зарослей. Потом мы оказались на самом краю мостика, почти на середине озера.

— Смотри, Владо, вон она! — крикнула Ольга, показав на отражение Луны в слегка волнующейся воде, — как я хочу туда!..

— Я хочу тебе сказать, Оля…

— Не надо, Владо. Завтра я улетаю. Я очень люблю одного человека. Его зовут Георгий… Ты ведь его знаешь. И он там, — она показала на Луну.

Обратно мы шли молча, и мне страшно было взглянуть ей в глаза.

Я хотел, чтобы облака заволокли Луну. Когда на мгновенье это происходило, я облегченно вздыхал.

Прощаясь, Ольга задержала мою руку в своей.

— Прости меня, Владо. Я должна была бы об этом сказать тебе раньше. Прости меня. Ты такой хороший, верный друг, а я такая глупая…

…Я никому не говорил об этом ни слова. Только тебе, Людвиг, и то только потому, что скоро тебя не будет…

Через неделю после отлета Ольги ко мне в лабораторию прибежал запыхавшийся Сережка.

— Владо, готовь стихи!

— Какие, кому?

— Самые наилучшие, человеку, находящемуся в небе.

— Ничего не понимаю.

— Чудак. Завтра столетие со дня открытия трассы Земля–Луна. Торжественные вечера, народные праздники, гулянье и так далее. А кроме того, — радиосвязь с Луной.

Я вздрогнул.

— Разве ты не хочешь поговорить с Ольгой?

Я пожал плечами, не зная, что мне ответить.

— Ты какой‑то странный, Владо, честное слово. Впрочем, как знаешь. Только для разговора тебе нужно прийти между семью и девятью вечера в Управление космической связи, седьмой этаж, комната семьсот. Я зарезервировал для тебя пять минут.

Несколько минут я ходил по комнате, думая, что мне делать. Что делать, что делать?

— Что мне делать, Людвиг? — спросил я старую машину.

Конечно, я должен сказать Ольге то, что не было сказано. Но как? Какими словами?

— Я люблю Ольгу, Людвиг! Как мне сказать ей об этом?..

…Я подошел к пульту управления и повернул ручку экстремального поиска. Затем я включил систему самопрограммирования и всю память машины. “Людвиг” загудел, как бы сообщая мне, что он готов выполнить любое задание.

Ряд черных клавишей с полуистертыми надписями: “Диф. уравнен.” “Интегр.” “Эконом. задачи”, “Промышл.”. Я нашел слово наименее истертое временем и нажал на клавишу…

“Старик работает медленно, очень медленно”, — подумал я, глядя на неподвижный барабан. Наконец, он завертелся.

Когда на следующий день я передал небольшой моточек проволоки девушке–оператору, она удивилась.

— А говорить вы не будете?

— Нет.

— Кому передать?

— Ольге Алехиной, биофизическая база.

Девушка вставила катушку в проигрыватель и нагнулась над микрофоном.

— Вызываем биофизическую базу, Ольгу Алехину.

Во всех динамиках, расставленных в зале ожидания, послышался шорох, а затем раздался голос, который звучал гулко, как в огромном пустом зале:

— Ее фамилия теперь не Алехина, а Карено. Сейчас она в кратере Коперника, на квартире своего мужа Георгия Карено. Говорить будете?

Я яростно завертел головой. Девушка–оператор сказала:

— Велено проиграть для нее запись. Включите квартиру. Алло, Ольга Карено, алло…

— Да, я слушаю!

И я услышал музыку. Ее услышали все, кто был здесь. Это была старинная фортепьянная пьеса. Мелодия была предельно ясной, искренней, а аккорды создавали удивительный мерцающий фон, который, если закрыть глаза, превращался в лунный свет. Это была мягкая и грустная пьеса, почти человеческая песня без слов. Теплота руки Ольги, шорох камыша, качающаяся в воде лодка… Аккорды прятались за вязь основной темы, а затем властно выдвигались вперед, утверждая силу и могущество. Так было долго, целую вечность. И вот музыка замерла.

— Как это прекрасно! — воскликнула Ольга.

Девушка–оператор встрепенулась и скороговоркой произнесла:

— Ваше время истекло. Переходим к следующему корреспонденту.

Но я уже ничего не слышал. Я быстро шел по коридору, а рядом со мной шагал пожилой, совсем седой человек.

— Хорошо придумано, молодой человек, остроумно! — вдруг сказал он.

Я остановился и вопросительно посмотрел “а него.

— А что это за музыка?

— Вы не знаете?

Я смутился. Откуда мне знать! Ведь это письмо Оле придумал “Людвиг”!

— Молодой человек, — сказал мой попутчик, — это первая часть Сонаты до диез минор, написанная в начале девятнадцатого столетия гениальным композитором Людвигом ван Бетховеном. Иногда эту пьесу называют Лунной сонатой.

И тогда я побежал. Я бежал через весь город к вычислительному центру. Я сталкивался с прохожими, пробирался сквозь толпы праздничных людей, вырывался из рук танцующих на улицах и площадях парней и девушек, на ходу вскакивал в автобусы и, совершенно выбившись из сил, на лифте взлетел на десятый этаж. Я широко распахнул дверь своей лаборатории — и остановился как вкопанный. На том месте, где раньше стоял “Людвиг”, возвышалось сооружение из блестящего металла и пластической массы.