Глиняный бог

ФАКТОР ВРЕМЕНИ

В лаборатории меня встретил небольшого роста старичок, с белой реденькой бородкой, с усталыми, немного слезящимися глазами. Когда я закрыл за собой дверь, на его лице появилась болезненная гримаса. Было очевидно, что я пришел некстати. Или это был такой момент в его жизни, когда он меньше всего хотел кого‑либо видеть.

— Я из газеты… — начал я робко. — Я вам вчера звонил…

— Да, да… Но…

— Может быть, мне прийти в другой раз? — заторопился я и взялся за дверную ручку.

Он задумался. В лаборатории было очень тихо, и я слышал, как он быстро и мелко по–стариковски, дышал. И еще из соседней комнаты доносился шум журчащей воды.

— Раз уж пришли… Только, пожалуйста, ненадолго. Я очень занят, очень.

Немного прихрамывая, он подошел к креслу у письменного стола. Я сел против него. Водворилось минутное молчание.

— Н–да. Что ж, начинайте ваше, как это называется, интервью, что ли…

Я улыбнулся и достал блокнот, в котором заранее записал все вопросы, которые собирался ему задать.

— Разрешите, я буду задавать вопросы, в том порядке, в котором я хотел бы осветить их в газете. Первый. Сколько у вас в лаборатории сотрудников?

— Двадцать шесть, — ответил он.

— Сколько из них научных работников и сколько лаборантов?

— Все они научные работники. Только одни более опытные, другие менее.

— Сколько научно–исследовательских тем выполняет наш коллектив?

— Одну.

— Какую?

— Синтез живого белка.

— И как далеко вы продвинулись вперед? Есть ли Надежда получить искусственный живой белок?

Академик Брайнин вначале улыбнулся, а после засмеялся мелким лукавым смехом. Я смутился.

— Молодой человек, а как вы представляете себе “продвижение вперед” в области синтеза живого белка? Что это, по–вашему, должно быть?

Я растерянно пожал плечами:

— Ну, в результате каких‑то химических реакций вы должны получить что‑то, что будет напоминать живое… Сделать какую‑нибудь бактерию или, в крайнем случае, вирус из… воздуха, разных солей и еще чего‑нибудь…

Не закончив фразы, я покраснел…

— Н–да…

Он хлопнул себя по коленям и встал. Я представил, какую головомойку получу от научного редактора газеты за такое интервью.

Брайнин остановился за моей спиной и, положив руки мне на плечи, вдруг спросил:

— Скажите, вы в бога верите?

От неожиданности я вздрогнул.

— Конечно, нет, — пробормотал я, глядя на него непонимающе.

— А в мировой разум или в гегелевский мировой дух, или еще во что‑нибудь такое?

Я решительно завертел головой.

— И я не верю, — сказал Брайнин и уселся на прежнее место. — Я знаю, что нет ни бога, ни мирового разума, ни духа, ни черта. И вы это знаете. Но между моими и вашими знаниями есть принципиальная разница. Я своими знаниями пользуюсь, а вы — нет.

Крайний сделал мне знак сесть на место и продолжал:

— Важно, молодой человек, не то, что мы знаем, а то, как мы пользуемся своими знаниями. Я склонен думать, что настоящими знаниями нужно называть именно те, которыми пользуются в повседневной жизни и работе. А то, что лежит в голове, как непрочитанная книга на полке, — эти знания никому не нужны. Ни обществу, ни индивидуальному владельцу.

Я исподлобья посмотрел на философствующего академика, не понимая, причем тут все эти рассуждения о вере в бога и о полезных и бесполезных знаниях.

Я прямо так ему и сказал:

— Я не понимаю, к чему весь этот разговор и какое он имеет отношение к…

— Самое непосредственное. Когда я хорошенько подумал, что нет ни бога, ни святого духа, тогда я решил, что синтез живого белка, а вернее, живого организма, нужно вести не так, как мы это делали до сих пор. До сих пор мы это делали, так сказать, по–научному…

— Вы что же, в своей работе решили уповать на помощь сверхъестественных сил? — осмелился я спросить Брайнина.

— Да, если только сверхъестественной силой можно назвать человеческий разум.

— Ну, знаете, Михаил Федорович! Вы говорите парадоксами. Я просто ничего не понимаю! — воскликнул я.

— А здесь и понимать‑то нечего. Смотрите. Бога нет. Мирового разума нет. Природа безмозгла и тупа, как вот эта пустая колба. А жизнь она все же создала! Спрашивается — как? Я потер виски руками, силясь уяснить, что говорит академик.

— Без лабораторий, без продуманного плана научно–исследовательской работы, без обработки литературных данных, без коллоквиумов и научных дискуссий природа взяла и создала жизнь! А мы ведем работу по плану, ставим эксперименты, перечитываем сотни книг и научных статей своих предшественников и соратников, анализируем, синтезируем, спорим, опять ставим опыты и до сих пор, как вы изволили выразиться, не сделали даже паршивого вируса, не говоря уже о бактерии. Как вам это нравится?

Признаться, мне это не нравилось. Уж в очень странных выражениях объяснялся со мной академик Брайнин.

— Вы когда‑нибудь задумывались, почему природа не создала гайку или, например, велосипед? Никто нигде не видел ни природных гаек, ни растущих на деревьях велосипедов. А их сделать проще, чем живую бактерию!

— Просто… — залепетал я, — просто это никому не нужно… Природе это не нужно…

“Опять глупость! Куда гнет этот странный человек!” — в отчаянии подумал я.

Он поджал бледные губы и, улыбаясь, отрицательно покачал головой:

— Для того чтобы создать гайку или велосипед, нужен разум, понимаете, разум! А у природы его нет. А вот для создания живой клетки никакого ума не нужно. И природа ее создала! Вот вам и весь сказ.

Несколько минут мы сидели, глядя друг другу в глаза. Я — без надежды что‑нибудь понять, он — откровенно наслаждаясь моим недоумением.

План моего интервью разлетелся в пух и прах, и я совершенно не представлял, что я принесу в редакцию.

Вдруг меня осенила мысль.

— Но ведь известно, что природа создала жизнь случайно!

— О, это уже ближе к истине! Это почти верно! А что делаем мы?

— А мы хотим подойти к проблеме создания живой материи сознательно!

— Тоже правильно, за исключением определения, где и в чем наше сознание и наш разум необходимы, Разумно ли мы поступаем, подходя к проблеме синтеза живого белка слишком разумно?

— Не понимаю, объясните.

— В начале нашей беседы вы сказали, что ждете от нашей работы синтеза какой‑нибудь бактерии или вируса из воздуха, солей и так далее. Так представляют себе решение проблемы большинство людей. И вот смотрите, что это означает. Например, молекула довольно простого природного белка молока — лактоглобулина — имеет молекулярный вес около сорока тысяч. Анализ показывает, что она состоит примерно из двух тысяч атомов углерода, трех тысяч атомов водорода, пятисот атомов кислорода, пятисот атомов азота и двадцати атомов серы.

Любой белок в основном построен из двадцати аминокислот со средним молекулярным весом около ста. Значит, в лактоглобулине имеется около четырехсот аминокислот. Мы должны связать эти кислоты в одном строго определенном порядке. Количество вариантов, в которые могут быть синтезированы эти четыреста аминокислот, выражается фантастическим числом без названия, в котором содержится около тысячи цифр. Если даже, воспользовавшись средствами современной науки, мы уменьшим количество вариантов в миллионы миллиардов раз, то и тогда у нас не будет никакой надежды синтезировать нужный нам белок при жизни нашего поколения, даже если над этим будет работать каждый житель земного шара по 24 часа в сутки! Только для анализа одной довольно простенькой молекулы белка — инсулина — английский химик Зангер с сотрудниками потратил 10 лет. А как же быть с анализом и синтезом сотен тысяч более сложных белков, из которых состоят живые организмы?

От этих рассуждений я остолбенел.

— Значит, в ближайшее время эта проблема будет выглядеть не лучше, чем сто лет тому назад? — шепотом спросил я.

Брайнин потер бородку и лукаво улыбнулся.

— Нет, лучше. Значительно лучше. Более того, вам чертовски повезло! Живой белок уже синтезирован.

Я вскочил на ноги и схватил его тонкие руки.

— Не может быть! — закричал я.

— Я вас не обманываю. Садитесь, и я вам расскажу, как это получилось. А после я вам покажу первое живое существо, созданное человеком в лаборатории. Но вначале вы должны понять, что метод синтеза был совершенно не таким, каким мы его себе представляли.

Задыхаясь от нетерпения, я уселся поудобнее и стал жадно слушать академика Брайнина. Чувствовалось, что у него было приподнятое, праздничное настроение. Он выпрямился и заходил по комнате. Затем он остановился у черной доски, висевшей на стене, и написал на ней мелом:

а) природа действовала вслепую, без всякого заранее разработанного плана;

б) у нее было достаточно времени, чтобы испробовать любые варианты;

в) достаточно однажды попасть в цель, и жизнь на Земле зародится навсегда.

— Вы знаете, как делаются крупные открытия? — спросил меня Брайнин после того как кончил писать. — Они делаются тогда, когда ученые сворачивают с проторенных дорог. Как цепями, мы привязаны к колеснице научной истории и из поколения в поколение следуем одному и тому же методу. Мы совершенствуем методику научного исследования и этим самым еще крепче привязываемся к установившимся традициям. Путь, который избрало большинство химиков–органиков для решения проблемы живого белка, основан на ортодоксальной точке зрения, что все, что можно проанализировать, можно затем и синтезировать. Для этих двух стадий химического исследования наукой создан огромный теоретический и экспериментальный аппарат, и он безотказно работает во всех случаях, когда то, что мы хотим создать, не очень сложно по своей структуре. Может быть, в ближайшем будущем мы сумеем, в полном смысле слова, видеть не только элементный состав молекул белка, но и порядок, в котором атомы элементов расположены в молекуле. Но сегодня мы такими средствами еще не располагаем и очень часто случайно нанизываем в наших пробирках одну молекулу на другую, один атом на другой. Один из принципиально важных опытов, который был поставлен в наше время вразрез с ортодоксальным методом органического синтеза, заключается в следующем. В смеси водяных паров, метана и аммиака, то есть газов, которые, по–видимому, существовали в первобытной атмосфере нашей Земли, пропускали в течение нескольких недель электрическую искру. Что происходило при этом, никто не знает. Образовавшиеся химические продукты оседали на дно сосуда, в котором кипела вода. И вот после окончания опыта состав был проанализирован. Как вы думаете, что в этой воде было обнаружено?

Я пожал плечами.

— В ней оказались растворенные аминокислоты, из которых состоят все природные белки! Обратите внимание на методику опыта! Берется какая‑то смесь газов и с ней что‑то делается. И в результате получаются вещества, для синтеза которых требуются многие годы упорной работы аналитиков и синтетиков. Химик, который поставил этот опыт, действовал не в соответствии с методом анализа–синтеза. Он пошел по пути, по которому шла сама природа!

— Если гипотеза о самопроизвольном зарождении жизни справедлива, — продолжал ученый, — то, следовательно, создав в лаборатории условия, которые когда‑то были на Земле, мы должны обязательно получить живую материю. Весь вопрос во времени: как скоро живая материя сама возникнет? В природе процесс эволюции простейших химических веществ до сложных белковых и далее, до живой клетки, наверное, продолжался несколько миллионов лет и, казалось бы, нет никакой надежды ускорять этот процесс. Как ускорить процесс зарождения живой материи? Как победить фактор времени, который не ограничивал природу в ее непрерывных попытках случайно объединить вещества так, чтобы из них образовалась живая материя? Именно в ответе на эти вопросы я вижу основное назначение человеческого разума. Не в анализе и синтезе белковых веществ, а в возможно более точном воспроизведении условий, существовавших миллионы лет тому назад на Земле, и в ускорении процесса зарождения жизни. Человеческий разум должен победить время. Вот в чем состоит главная задача синтеза белка. Кстати, перед собой я поставил задачу синтезировать живое существо в течение месяца, вернее, трех недель.

— Почему такой срок? — удивился я.

Брайнин снова улыбнулся и потеребил бородку.

— Я хотел все это сделать в период, когда все мои сотрудники находятся в отпуске.

— Странно. Разве вы не нуждались в их помощи?

— Видите ли, я не хотел предстать перед ними выжившим из ума стариком. Опыт, как я его поставил, выглядит так дико, так невероятно глупо, что… В общем, мне было бы неудобно перед своими товарищами, которые считают меня все еще способным заниматься научной деятельностью. Особенно, если бы результаты опыта оказались отрицательными.

— Тогда я ничего не понимаю.

— Все дело в факторе времени. Вы, наверное, знаете классическое описание матушки Земли, какой она представляется нашей просвещенной фантазии в те отдаленные эпохи, когда жизнь только зарождалась. Кислорода в атмосфере не было, а были такие первичные газы, как аммиак, метан, водяные пары. Моря представляли собой насыщенный различными веществами бульон, в котором все перемешивалось, вступало в реакции, соединялось, расщеплялось и так далее. И все это в условиях сильной жары, яростного ультрафиолетового и рентгеновского излучения солнца, космического излучения, фантастических по силе гроз со страшными молниями и оглушительными раскатами грома. Так вот, для того чтобы ускорить решение задачи, я решил начать опыт с создания подходящей модели первобытной Земли. Моя модель должна быть достаточно “первобытной”, чтобы на ней самопроизвольно могла зародиться жизнь, но не настолько “молодой”, чтобы этот процесс начался на пустом месте. И вот, чтобы победить время, я решил “помочь” своей миниатюрной Земле всеми средствами современной химии. Зачем ждать, пока самостоятельно возникнут карбиды металлов? Для чего ожидать появления простейших аминокислот, когда все это уже синтезировано? Я решил передать в распоряжение случая все то, что накопила современная химия и что находится у меня в лаборатории. Представляете, каким древним алхимиком я выглядел, бросая в свое море в аквариуме под стеклянным колпаком огромное количество реактивов, органических и неорганических, содержащих атомы водорода, кислорода, азота, серы, железа, никеля, цинка и других элементов?

Не думайте, что я это делал без всякой системы. Химические реактивы я вводил в первобытное море примерно в тех соотношениях, которые бы обеспечивали приблизительный элементный состав белков. Однако я не утруждал себя излишне точными взвешиваниями. Ведь природа, создавая живой белок, не пользовалась аналитическими весами! Мощные электрические мешалки непрерывно перемешивали содержимое ванны. Под ней стояли электрические печки, которые нагремели воду до кипения. Над моим первобытным океаном яростно светили четыре мощные ртутные лампы сверхвысокого давления, излучавшие потоки ультрафиолетовых лучей. Две рентгеновские установки облучали море потоками жесткого излучения, а помещенные в разных местах радиоактивные изотопы обрушивали на находившиеся в ванне вещества потоки альфа-, бета- и гамма–лучей, пронизывали бульон мощными пучками нейтронов.

Сегодня вы увидите это дикое сооружение! Когда я его создал, то сам себе показался сумасшедшим. Если бы мои сотрудники увидели этот опыт, напоминающий опыты умалишенных алхимиков, они решили бы, что мое место не в современной лабораторий.

И вот, когда все было готово, я запустил свою первобытную природу в действие. От высоковольтного генератора атмосферу над ванной пронизывали голубые молнии. Кипела вода, насыщенная более чем десятью тысячами веществ. Гудели трансформаторы электрических мешалок. Дозиметры показывали высокую степень радиоактивности в растворе и в пространстве, окружающем ванну.

Я следил за всем, что происходит в океане по приборам, вынесенным в другое помещение. Периодически я выключал источники излучения и входил, для того чтобы посмотреть, что же происходит. В аквариуме совершались удивительные события: то раствор окрашивался в яркие цвета, то вдруг на дно выпадали осадки, то вдруг стенки покрывались серебристым налетом, то на поверхности возникали радужные разводы, как будто бы на жидкость было налито масло. А я все продолжал перемешивать содержимое, подвергая раствор наобум самым фантастическим воздействиям температуры и излучениям. Два или три раза я охлаждал ванну почти до замерзания, затем снова разогревал ее до кипения, многократно увеличивал и уменьшал интенсивность и жесткость рентгеновского и ультрафиолетового облучения. Несколько раз я приставлял к ванне датчик ультразвуковых колебаний и пронизывал ее мощными потоками ультразвука. То, что происходило в моей модели первобытного моря, наверное, можно сравнить с самим адом, и этот ад прекратил свое существование только тогда, когда календарь показал, что скоро из отпуска начнут возвращаться мои сотрудники. Я никогда не забуду тот день, когда впервые увидел раствор в аквариуме в спокойном состоянии. Жидкость была кристально чистой, на дне лежал слой рыхлого сероватого осадка, из разных углов ванны медленно поднимались маленькие пузырьки газа. “Если в жидкости есть хоть что‑нибудь живое, то оно должно дышать”. Тогда я решил впустить под колпак, покрывавший ванную, немного воздуха. Только я это сделал, как вдруг на моих глазах произошло настоящее чудо. По всей массе раствора заблестели крохотные звездочки, которые на глазах стали превращаться в полупрозрачные желеобразные зерна. Они быстро сливались друг с другом в комочки, затем в крупные комки и, наконец, начали расти! Вскоре некоторые экземпляры выросли с куриное яйцо, и тогда я заметил, что продолговатая опаловая масса не однородна, а что в самом ее центре виднеется кроваво–красное пятно. Это было ядро живой первобытной клетки!

— Почему вы так думаете? — спросил я пораженный.

— Идемте, и я вам покажу, почему я так думаю!

— Вы мне покажете синтезированный живой белок?

— Я вам покажу синтезированное живое существо. Мы пересекли кабинет Брайнина и вошли в боковую дверь. Он повернул выключатель, и лаборатория наполнилась ярким электрическим светом. Я остановился как вкопанный перед странным сооружением, напоминавшим гигантский аквариум под тонким стеклянным колпаком. Над прямоугольным стеклянным ящиком на металлических стойках склонили свои хоботы рентгеновские трубки, на штативах в рефлекторах поблескивали ртутные лампы сверхвысокого давления. Аквариум возвышался на двух металлических опорах, под которые уходили электрические провода.

Брайнин обошел ванну с противоположной стороны и включил прожектор, который пронизал яркими лучами света всю толщу жидкости. Я вскрикнул от изумления. Жидкость, до того казавшаяся мне просто мутной, вдруг засияла всеми цветами радуги. Радужные пятна не стояли на месте, а медленно двигались в различных направлениях. Я подошел ближе и застыл, очарованный изумительной, неповторимой картиной.

Почти прозрачные шары, пульсируя, медленно продвигались в различных направлениях. В центре каждого из них находилось янтарное пятно, которое, попадая в прямые лучи прожектора, вспыхивало кроваво–красным светом. Шары периодически медленно опускались на дно, вытягивались в продолговатые лепешки, захватывая осевший на дно осадок. На мгновение они становились непрозрачными, почти молочного цвета, но постепенно снова светлели…

— Они питаются! — воскликнул я, поняв смысл этих периодических погружений.

— Да, они питаются и делятся, как всякая живая клетка. Смотрите на это изумительное зрелище.

Академик показал мне на совершенно неподвижный экземпляр, который, казалось, прилип к самой поверхности жидкости. Его тело плотно облепило множество пузырьков газа, и он на глазах разрастался и набухал.

— Сейчас я наведу на него свет, и вы увидите настоящий классический митоз, то, что нам сейчас удается наблюдать только в микроскоп.

Теперь было видно, что, кроме красного ядра, в теле студенистого существа по обоим полюсам его вытянувшегося тела появились две желтоватые звездочки, от которых к ядру вытянулись тонкие нежные лучи. Тонкие нити присосались к противоположным сторонам ядра и стали сокращаться. Ядро затрепетало и вдруг разорвалось пополам. Одновременно с этим вся гигантская клетка сузилась посредине, как будто бы ее перетянули невидимым пояском, и разорвалась на две части.

Я стоял у ванны потрясенный. А нежные прозрачные существа все делились, двигались, сталкивались…

— Скажите, а почему все они одинаковы? Почему в вашем океане не возникло сразу множество видов живых существ?

Брайнин пожал плечами.

— Меня это тоже несколько удивляет. Завтра я собираюсь поставить опыт по созданию новых видов.

— Как?

— Если верить современным теориям, то одним из факторов возникновения новых видов живых существ являются мутации хромосомов. В ядрах моих первобытных клеток, или, как я их окрестил, протеиноидов, наверное, тоже имеются хромосомы, которые определяют и стабилизируют их настоящий вид. Если мне удастся воздействовать на хромосомы так, чтобы их химическая структура изменилась, возможно, появятся и новые виды.

— Как вы собираетесь воздействовать на эти хромосомы?

— Гамма–лучами. Из радиобиологии известно, что гамма–лучи особенно часто вызывают мутации.

— Михаил Федорович! Если вы разрешите, я завтра приду к вам с фотоаппаратом и запечатлею все, что здесь творится и что возникнет после вашего нового опыта. Ведь это настоящая, революция в биологии! Я уверен, что теперь, когда вы сможете продемонстрировать всему миру, что вам удалось сделать за эти три недели, никто вас не будет считать… этим самым…

Я смущенно провел рукой по лбу.

— Вы хотите сказать, победителя не судят?

— Вот именно.

— Ну что ж. Приходите.

Мы условились с Брайниным встретиться через сутки.

Покидая лабораторию, я видел, как он из соседней комнаты выкатывал огромную свинцовую бомбу, в которой, наверное, хранился радиоактивный изотоп, излучающий гамма–лучи.

На следующий день я умышленно не появлялся в редакции, чтобы преждевременно не волновать своих товарищей. Уж если писать о выдающемся открытии академика Брайнина, то лучше обо всем сразу: и о том. как был поставлен опыт, и что получилось, и что было в дальнейшем.

Сжимая фотоаппарат, я ходил по городу, а перед моими глазами медленно плавали студенистые шары, переливающиеся всеми цветами радуги. Они мне мерещились в витринах магазинов, в очках прохожих. Я то и дело посматривал на часы, с нетерпением ожидая часа, когда я снова смогу переступить порог лаборатории биосинтеза.

Наконец наступил вечер. Было уже семь часов, когда я излетел по лестнице на третий этаж знакомого мне здания.

На мой стук долго не было ответа. Затем за дверью послышались торопливые шаги и, когда она распахнулась, в ней показался Брайнин, запыхавшийся, взволнованный, держа в руках предмет, напоминавший детскую лопатку.

— Как хорошо, что вы пришли, — сказал он, не здороваясь. — Вы мне сейчас поможете.

Он буквально побежал в комнату, где стоял аквариум, и я последовал за ним.

У двери я остановился, не веря своим глазам. Все здесь было, как и вчера, но только передо мной стоял аквариум, наполненный черной, как смола, массой!

— Что произошло?!

— Это все новые твари… — пробормотал Брайнин. — Поднимите покровное стекло, а я постараюсь их вытащить…

— Кого?

— Проклятых мутантов, будь они неладны. Поднимите.

Ничего не понимая, я приподнял большое плоское стекло над аквариумом, а Брайнин, перегнувшись через край, начал шарить в черной жидкости. Из ванны сильно пахло сероводородом. На мгновение он что‑то захватил, над поверхностью жидкости на какой‑то миг показалась коричневая студенистая масса, которая шумно встрепенулась и, соскользнув, шлепнулась в жидкость.

Брайнин отошел в сторону и вытер потный лоб.

— Я немножко отдохну. Кажется, все пропало…

— Что у вас случилось? — спросил я, когда мы уселись в его кабинете.

— Когда вы ушли, я установил под ванной кобальтовую пушку и наобум облучал моих протеиноидов гамма–лучами. Минут десять, не больше. Затем я убрал источник и стал ждать, что будет. Представьте себе, сколько я ни ждал, ничего особенного не произошло. Новые поколения протеиноидов были точь–в–точь такими же, как и их предки. Тогда я ушел домой. И вот, придя утром в лабораторию, я увидел страшную картину. Среди совершенно прозрачных особей вдруг появились темно–коричневые существа со щупальцами. Их структура была совершенно асимметричной. По виду они напоминали огромных амеб. Но страшное не в этом. К своему ужасу я заметил, что новые макробактерии периодически нападали на своих предков и безжалостно их пожирали. После того, как уничтожался один первичный протеиноид, сразу же наступало деление вторичного, и таким образом с каждым поколением хищников становилось все больше и больше. Одновременно с этим ванна мутнела и, наконец, стала совершенно непрозрачной. Только тогда я понял, что случилось. Я безвозвратно потерял самый первый вид! Я пришел в отчаяние и помчался в соседний хозяйственный магазин, чтобы купить вот это. И когда я начал пытаться лопаткой выловить черных мутантов, я вдруг обнаружил, что их в ванне очень мало и с каждой минутой становилось все меньше и меньше. Вначале я решил, что они просто погибают. Но когда однажды я вытащил огромный, величиной с человеческую голову комок слизи, я понял, что они просто пожирают друг друга и выживают самые сильные. И вот сейчас, наверное, в ванне осталось не более трех–четырех существ. Но их не видно. А я должен обязательно посмотреть, что это такое. Обязательно!

Мы снова возвратились к ванне. Жидкость в ней была неспокойной, на поверхности то и дело возникали крупные черные волны.

— Видите, я прав! Они дерутся между собой! Каждый из них хочет сделать своей добычей другого!

Я оттащил к стенке стеклянную крышку.

— Михаил Федорович, дайте мне ваше оружие, я попытаюсь выловить какую‑нибудь тварь.

Я почему‑то был страшно зол на гадин, которые уничтожили изумительный мир первичных живых существ. Теперь здесь тоже была жизнь, но какая‑то гадкая, хищная, дурно пахнущая.

— Только, пожалуйста, не повредите их. Мне важно посмотреть, что это за вид, как он выглядит. Я уверен, что это тоже одноклеточное существо, но каких колоссальных размеров! Кстати, может быть, удастся сделать фотографический снимок. Вот вам кювета. Когда вы его изловите, бросайте сюда.

Я закатал рукав и стал медленно шарить лопаткой в густой массе. Я долго ничего не мог нащупать, пока, наконец, не коснулся чего‑то упругого и тяжелого на дне. Тварь сразу рванулась в сторону, и мне пришлось начать поиски сначала. Чем чаще существо от меня увиливало, тем с большим ожесточением я пытался его поймать. И вот однажды, когда тварь подпрыгнула к самой поверхности, я подхватил ее и высоко поднял в воздух.

То, что лежало на плоской алюминиевой лопатке, вдруг раздулось во все стороны, зашипело, и прямо из черной слизистой массы к моему лицу полезла коричневая труба, оранжевая изнутри.

— Бросайте ее в кювету! — закричал Брайнин. — Скорее!

От неожиданности я вытянул руку с лопаткой, не соображая, что мне нужно делать. А тварь тем временем раздулась, как огромный резиновый мяч, и шипящая труба превратилась в широко раскрытое жерло, которое вдруг изогнулось и впилось в мою руку.

Я не почувствовал боли, а только противное холодное прикосновение и затем еще такое чувство, как будто бы мне на руку поставили банку, которая с огромной силой всасывает мою кожу, Меня вдруг чем‑то обожгло, и я с отвращением отшвырнул от себя существо.

— Что вы наделали! — закричал Брайнин. — Ведь нужно было положить в кювету!

Дрожа от ужаса, я смотрел, как от моей руки отваливались клочья густого студня. В стороне, у самой стенки, корчилось тело огромной бактерии, лишенной своего органа питания. Брайнин пытался руками переложить останки в кювету, но всякий раз, как он приближался к уродливому существу, оно со свистом раздувалось во все стороны и плевалось черной едкой слюной.

Затем агония прекратилась, первобытный хищник распластался во все стороны и стал растекаться по полу черными густыми чернилами…

— Все кончено… — сказал академик Брайнин.

— Может быть, в ванне еще что‑нибудь осталось?

Он стал водить поварешкой во все стороны, но безрезультатно.

— Это был последний, — сказал он. — А жаль. Завтра съедутся мои сотрудники, и мне нечего будет им показывать. Как странно все получилось.

Растирая обожженное место на руке, я пытался успокоить старика.

— Чепуха. Теперь вы знаете, как синтезировать этих тварей. Во всяком случае, вы научились управлять фактором времени. Три недели вместо миллионов лет это не так уж и плохо.

Он слабо улыбнулся и заметил:

— Это верно. Но вы понимаете, что может случиться. Ведь когда я бросал в ванну различные химические вещества, я их не взвешивал точно, я даже не помню, что я сюда бросал. А что если вторично опыт не получится?

— Обязательно получится, — сказал я. — Ведь природа, когда она “бросала” в Мировой океан различные химические вещества, она их тоже не взвешивала и не знала, что она делает!

— В этом есть логика. Что ж, попробуем все сначала.

— И не только логика, но и совершенно новая методика. Я размышлял над вашим опытом и пришел к выводу, что он имеет огромное значение для развития всей науки. Если он повторится, то тогда откроются совершенно новые пути синтеза природных веществ и материалов. Для этого нужно только более тщательно изучить природные условия, в которых вещества или организмы возникли, и как можно более точно воспроизводить их в лаборатории.

— И я вас прошу, когда появятся эти первые, красивые существа, позвоните мне в редакцию до того, как вы начнете получать отвратительных мутантов. Да и вообще, нужно ли их получать?

— А как же! Синтез живого белка и живого организма — это только начало нового направления в биологии. А дальше нужно будет проследить все этапы эволюции этих существ от низших форм к высшим.

— Может быть, так вы дойдете и до ихтиозавров? — засмеялся я.

— Об этом следует подумать. Если можно ускорить процесс образования первичной живой клетки, почему нельзя ускорить и ее эволюцию? Особенно, если известно, чем она определяется. — Геологические эпохи за недели и месяцы в лабораторных условиях?

— Вот именно!

— Ну, тогда обязательно позвоните мне в редакцию. Обещаете, Михаил Федорович?

— Обещаю.

И вот сейчас я с нетерпением жду телефонного звонка от академика Брайнина.