Глиняный бог

ПРОРОКИ

Недели две назад он пришел в лабораторию, сбросил молча свою экзотическую куртку, напялил непомерно большой белый халат и, став в позу чтеца–декламатора, произнес:

— Один арабский физик двенадцатого века писал: “Мы знаем, что магнит любит железо, но мы не знаем, любит ли железо магнит, или оно притягивается к нему вопреки желанию. Как досадно, что мы не можем ответить на этот вопрос!”

Крохотный сутуловатый аспирант Коля Спирин, не отрываясь от окуляра микроскопа, сказал:

— Типичный образчик антропоморфического мышления. Наши предки кое‑что знали о поведении людей и приписывали менее изученной природе свойства живых. Кстати, Кучеренко, доброе утро.

Владимир уселся на высокую табуретку возле лабораторного стола, развернул рабочую тетрадь и углубился в чтение каких‑то записей. Прошло не менее пятнадцати минут, пока он не заговорил снова.

— Кстати, по–французски магнит называется l’aiment, что в буквальном переводе означает “любящий”. Любопытное совпадение, правда?

Я и Спирин переглянулись, но ничего не сказали.

Второй раз Кучеренко напомнил нам о магнетизме совсем другим способом. Это было тоже утром, и он опять не поздоровался, а положил передо мной раскрытый английский журнал. На белоснежной глянцевитой бумаге были напечатаны фотографии. Белая коробочка с отверстием, из которого выползают муравьи. Фотографий было несколько, вроде как кадры на киноленте. Вот показалась головка муравья. Вот он выполз. За ним — второй, третий… десятый. Наконец — множество муравьев поползли кто куда. И вдруг… Под стекло, по которому ползли муравьи, положили лист белой бумаги, на которой железные опилки распределились вдоль магнитных силовых линий.

— Гады, ползут по магнитному полю, как по дорожкам. От южного полюса к северному…

Спирин долго рассматривал рисунки, а после прочитал статью.

— Да, ползут вдоль силовых линий, — сказал он и печально вздохнул.

И вот теперь, когда я стоял на платформе и ждал Кучеренко, я вспомнил высказывание арабского физика двенадцатого века и французское l’aiment.

Наконец показался и он в своей неизменной куртке, с двумя огромными авоськами в руках.

— Рванули, — весело улыбнулся он и с ходу потянул меня в изрядно переполненный вагон.

Мы покинули электричку на полупустынной платформе Чижи и углубились в молодой ельник. Я сразу почувствовал, что Кучеренко дорогу знает и что он не раз ходил по этому пути. Иногда тропинка исчезала, и он храбро бросался на ряды елок и шел напролом, не оглядываясь по сторонам.

— По–моему, этот парень, Колька Спирин, просто надувной крокодил. — Владимир разогрел банку тушенки на костре и разломил батон.

— Почему ты так думаешь? — спросил я.

— Сегодня утром я его пощекотал по поводу природы подсознательного. Он понес такую ахинею, просто жуть. Не понимаю, зачем его взял Валерий Степанович в нашу группу.

— Он биохимик. А сейчас без биохимии не разберешься в мозгах.

Кучеренко отошел в сторону, ощупью собрал хворост и подбросил его в костер. Его голос звучал издалека.

— На месте Валерия Степановича я бы взял лучше электронщика или ядерщика.

— Ты думаешь, дело спрятано на том уровне?

— Уверен.

Он подошел ко мне, сел рядом на сырую траву и стал смотреть в черное небо, густо усыпанное звездами. Была ранняя осень, и небо то и дело прорезали оранжевые метеорные следы, которые исходили из таинственного космического центра прямо над головой. Внизу ручей набегал на небольшой голыш, и там вода побулькивала и повизгивала, а сзади, в ольхе, иногда вскрикивали птицы, потревоженные своими птичьими снами.

— Например, — нарушил тишину Володя, — я могу с уверенностью предсказать, что в ближайшие сорок секунд метеорит в атмосферу не врежется. Откуда я это знаю?

Он начал считать вслух, и действительно, он досчитал до шестидесяти, а небо оставалось спокойным.

— Опыт. Ты наблюдал за небом, а твое подсознательное обобщило эти наблюдения. Отсюда у тебя и появилась способность делать такие выдающиеся предсказания.

Кучеренко вздохнул и вытянулся во весь рост.

— Как это просто все у тебя получается. Опыт, опыт… Подсознательное обобщает опыт… Подсознательное — синоним интуиции. Подсознательное и сверхчувственное… Подсознательное и пророчество… Чепуха какая‑то! Не верю!

— Ну и не верь.

Я надул подушку, и мы улеглись рядом на плащ–палатку и скоро уснули, слегка прикрытые теплым горьковатым дымом угасающего костра.

Субботнее утро выдалось пасмурным, иногда накрапывал дождик, и это было даже хорошо, потому что оставшиеся восемнадцать километров мы прошли незаметно и достигли заветной цели как раз в тот момент, когда от голода под ложечкой больно засосало.

На том месте, где мы остановились, стоял высокий деревянный столб, в одном месте стесанный, и на нем красной масляной краской были написаны какие‑то цифры и буквы. Скорее всего, это был тригонометрический ориентир.

— Мне про эту находку рассказал знакомый геолог. Говорит, они просто ахнули, обнаружив такие сокровища прямо под боком нашего города. Смотри.

Кучеренко вытащил компас и положил его на землю. Синий конец стрелки уперся в дно, и, как я ни вертел инструмент, он показывал что угодно, только не страны света. Тогда я поставил его перпендикулярно, и стрелка стала точно так же.

— Жуткая аномалия! Магнетизм так и прет из земли. Но это еще что…

Мы сели обедать. Владимир пустился в рассуждения об электронном парамагнитном резонансе, о ядерном парамагнитном резонансе, о свободных радикалах и электронах проводимости, в общем, о вещах, которые я знал только понаслышке.

— Равновесие, равновесие, — ворчал он, разжевывая твердое холодное мясо. — Если уж говорить о равновесии организма с внешней средой, то нужно учитывать и электромагнитные поля. Почему у нас в институте высокачастотни–кам дают бесплатное молоко за вредность? Медики знают, что эти поля влияют на организм. Но только как? Этого они не знают. И вряд ли здесь молоко поможет. Три высокочастотника из семи бросили своих жен. Самый высокий процент из всех лабораторий. Один рассказывал, что ему начали сниться такие сны, что он перешел на другую работу. А второй проболтался, что ему тоже снятся жуткие сны, но он к ним привык. Бот тебе и равновесие, вернее — нарушение равновесия.

— Так то же переменные поля, — заметил я. — А здесь…

— Ха! Здесь! А почему муравьи ползают вдоль силовых линий? А как ориентируются на тысячекилометровых трассах перелетные птицы? Ты над этим думал?

— Я считал, что подвижность ионов в крови так мала, что…

— Плюнь ты на эту подвижность. ЭПР и ЯПР — вот где собака зарыта.

Владимир нагнулся прямо к моему уху и с какой‑то подчеркнутой таинственностью сообщил:

— На будущих лунных станциях установят специальные магниты, чтобы создать искусственное магнитное поле наподобие земного.

— Так уж это и важно?

— А кто знает, что получилось бы, если бы вдруг исчез земной магнетизм? Например, сразу бы передохли все перелетные птицы. Они просто не знали бы, куда лететь…

— Ну, это ты хватил.

— А люди? — продолжал он взволнованно. — Они потеряли бы способность предсказывать даже ближайшее будущее, они не смогли бы предвидеть, что будет, если они сделают хоть один шаг по дороге времени. Ведь это жуть — потерять способность предвидеть?

— Все это было бы так, если бы твоя теория оказалась верной.

— А вот для ее проверки мы сюда и приползли.

Я посмотрел на часы. Было начало второго, и мы стали лихорадочно готовиться к последнему броску, к спуску в небольшую пещеру, вход в которую зиял прямо перед нами.

— Обрати внимание, — заметил Кучеренко. — Кругом лес, а здесь какие‑то жалкие кустики. И попробуй в песке найти хоть одну живую тварь.

— Растения здесь не растут: почва сильно минерализирована. А раз нет растений, насекомым тоже делать нечего.

Он подбоченился, стал передо мной и покачал головой.

— И как это вы, биологи, умеете ставить все вверх ногами!

На дне пещерки места оказалось ровно на двоих. Пол уходил под небольшим углом вниз и скрывался за большой трещиной в стене. При свете электрических фонариков серые стены слегка поблескивали.

— Чистейший магнетит. Мы сейчас в самом магнитном пекле. Пронизаны насквозь магнитными силовыми линиями. Все — и сердце, и желудок, и легкие, и… и мозг, вместе с его опытом и подсознанием.

Мне на мгновенье стало жутко, но я ничего особенного не испытал. Просто было немножко душновато. И еще жарко от напряжения, хотя я знал, что здесь прохладнее, чем снаружи. Володя угадал мои ощущения и бодро произнес:

— Наука требует жертв. Есть драматическая медицина. Врачи добровольно прививают себе чуму. Начинается драматическая биофизика. О нас, Женечка, напишут когда‑нибудь книгу. Мол, так и так, Кучеренко и Филатов попали в психиатрическую клинику с синдромом пророчества после того, как сутки провели в Пещере любви.

— А при чем тут Пещера любви?

— Это я забыл рассказать. Я где‑то читал, что на одном острове в Эгейском море была так называемая Пещера любви. Говорят, перед тем как просить руку и сердце очаровательной афинянки, греки лезли в эту пещеру и проводили там целую неделю. После этого любовные излияния у них получались особенно здорово, и невесты не могли перед ними устоять. В наш промышленный век Пещера любви превратилась в шахту, где добывают магнитный железняк, иными словами, — железную руду.

Мне вдруг стало досадно. На мгновенье показалось, что наша затея выеденного яйца не стоит, но я этого не высказал, чтобы не обидеть Кучеренко. Наоборот, я задумался, почему мне стало досадно: обожествление магнетизма мне надоело, тем более что я не очень хорошо себе представлял, каков механизм взаимодействия магнитного поля с ядрами и электронами живого тела. Но план есть план. При свете электрических фонариков мы извлекли по толстой клеенчатой тетради, уселись друг к другу спиной и начертали крупными буквами на первой странице: “Прогноз событий в институте нейропсихологии на неделю, с 5 по 12 сентября”. Мы условились во время составления отчета друг с другом не разговаривать и друг другу в написанное не подглядывать.

Первые минуты прошли в каких‑то путаных раздумьях, после я написал первую фразу, а затем работа постепенно меня захватила, и я начал писать безудержно, так что приходилось время от времени останавливаться, потому что немела рука. В конце концов, это даже становилось забавным и немножко смешным. “Прогноз” лился как из рога изобилия с массой незначительных деталей, которые хотелось обязательно зафиксировать, чтобы посмеяться над теорией Кучеренко.

Долина, которую я увидел во сне, была покрыта высокой сочной травой, и только возле самого берега моря виднелась розовеющая в лучах заходящего солнца полоска песка. Мои босые ноги чувствовали уже выпавшую вечернюю росу и сырую мягкую землю под травой. Я приближался к берегу с щемящим чувством какого‑то ожидания, чего‑то очень ранящего, что должно вот–вот случиться. На мгновенье я залюбовался красивыми птицами, которые кружили над морем и которые тоже были розовыми. В спину дул прохладный ветер, а волны… Морские волны набегали широкими округлыми валами, и теплая вода касалась моих ног. С каждой минутой чувство тоски и ожидания неизбежного усиливалось, и стало просто невыносимым, когда на горизонте, совсем уже красном от заката, появилась сначала черная точка, а чуть позже — синяя ладья с раскрытой пастью морского чудовища на носу. Две пары весел то опускались, то поднимались, и на плечах у черных гребцов блестели блики заката…

Она помахала мне рукой и, когда с легким шипением нос лодки врезался в песок, легко выскочила на берег.

— Ты меня давно ждешь?

— Давно. Вечность. Через минуту будет ровно вечность…

— Я не могла раньше, — голос у нее звучал, как старинный музыкальный инструмент, — не могла, потому что…

— Я знаю. Я все знаю, и не говори больше ничего.

Черные гребцы упали на песок лицом вниз, обхватив кучерявые головы могучими руками.

— Год назад на Землю вернулся отец и привез приказ, чтобы мы…

— Я это знаю. Еще до того, как твой отец покинул Землю, я уже знал, что он вернется с недоброй вестью. Иначе зачем его позвали бы обратно?

— Они считают, что так вам будет лучше. Так тебе будет лучше…

Мы опустились на траву напротив друг друга, и я залюбовался ее прекрасным лицом, ее падающими на плечи розовыми волосами, ее легкой розовой туникой, под которой поднималась и опускалась грудь и билось далекое сердце…

— Ты прекрасна.

Она положила мне руку на плечо, повернулась в профиль, и я увидел красные капли на ее длинных ресницах.

— Мой отец очень умный, и он не хочет никому зла. Как это называется по–земному?

— Любовь. Я люблю тебя.

— Я не очень хорошо понимаю, что это такое. Но, наверное, это для вас очень важно.

— Если ты не понимаешь, тогда почему ты плачешь?

— Не знаю, — она горько улыбнулась в темноту, — мне очень тяжело. Я чувствую, как тебе тяжело…

— Значит, и ты любишь меня…

Голова ее поникла, а руки, едва заметные в темноте, нежно гладили траву.

— Мне пора. Отец меня ждет. Он и так нарушил приказ, когда разрешил мне тебя увидеть еще раз.

— Можно, я тебя поцелую?

— Что ты! — она прикрыла губы рукой. — Ты ведь знаешь, тогда мы умрем, ты и я!

— Я хочу этого!

— Нет, — она вскочила на ноги. — Нет! Нет! Нет!

Она убегала к ладье, повторяя “нет”, и гребцы впрыгнули в лодку, схватили ее за руки и втащили туда, а я, окаменев, слышал только умирающее в морском шуме “нет”… И еще до меня донеслось: “Я вернусь! Когда‑нибудь я обязательно вернусь!”

Проходили годы, десятилетия, столетия, а я все бродил по этому берегу, слушая морской прибой, наблюдая, как камнем в слепящую голубизну падали белоснежные птицы и как они повторяли “нет”…

Но я ей поверил. Я буду ждать ее тысячелетия, пока не погаснет Солнце.

— Пора за работу. Уже воскресенье, и через три часа мы тронемся в обратный путь.

Я открыл глаза и уставился на электрический фонарик, который стоял на выступе серой стены.

— Почему “нет”?

Кучеренко рассмеялся.

— Что‑нибудь приснилось?

— Да. Что‑то грустное и очаровательное. А тебе?

— Мне тоже.

Мы снова принялись за работу. Теперь я писал очень медленно, как‑то выдавливая из себя слова и фразы, но, странное дело, они начали казаться мне весомыми и обоснованными, хотя я знал, что просто фантазирую. Мне показалось, что и Владимир писал медленнее, чем вчера. Он иногда откладывал тетрадь, закрывал глаза и сидел так минуту–другую… Работа явно не клеилась, в голове была какая‑то тяжесть, тяжелая пустота, в которой изредка проплывали ленивые мысли.

— Все, — сказал я. — Дай мне пива и воблы.

Пока я пил пиво, Владимир вытащил из моего рюкзака два больших серых пакета и вложил в них свою и мою тетради. Тщательно заклеил пакеты липкой лептой, и один пакет передал мне:

— Мой прогноз бери ты, а я возьму твой. Вскроем вечером двенадцатого сентября.

Странно: когда в лабораторию вошел Валерий Степанович, я почему‑то вздрогнул. Мне показалось, что и Кучеренко, всегда небрежный и расхлябанный, подтянулся и насторожился.

— Привет, детки, — это было его обычным приветствием, хотя мы никогда не называли его папашей, даже между собой.

Он подошел к каждому из нас, посмотрел на приборы, бегло полистал наши рабочие тетради.

— Ну, что‑нибудь получается? Есть какие‑нибудь идейки? Да что вы на меня так уставились?

Действительно, я и Кучеренко смотрели на нашего руководителя, как будто видели его в первый раз. И вдруг Кучеренко ни с того ни с сего, с каким‑то несвойственным ему волнением заявил:

— Вы пришли к нам с новостью, не правда ли, Валерий Степанович?

— Правда, — ответил тот. — Вам уже кто‑то наболтал?

— Наболтал, — ответил Кучеренко.

Но я — то знал, что нам никто ничего не, наболтал…

С этого все началось.

Я не видел, а скорее почувствовал, как вошла она, как поздоровалась почти шепотом и как подчеркнуто важно Валерий Степанович сказал:

— Надежда Ивановна, вы будете работать с этими славными ребятами. Вот ваше рабочее место.

Ее рабочее место оказалось рядом с моим, но я уткнулся в свою тетрадь и боялся взглянуть на нее.

— Я хочу вам сказать все начистоту, — голос научного руководителя стал очень официальным. — Это моя племянница, и мне стоило немалых трудов убедить нашего директора взять ее на работу. Так вот, я хочу, чтобы все вы и Надежда Ивановна знали, что требовать от нее и от вас я буду в одинаковой степени, без всяких поблажек на родственную связь.

— Поняла, — услышал я до ужаса знакомый голос.

Кучеренко поднялся и вышел из лаборатории. Он иногда курил, а это в лаборатории не разрешалось.

Валерий Степанович нас оставил, я бессмысленно листал рабочую тетрадь, после включил микротом и стал резать на тонкие прозрачные ломтики замороженную ткань мозга белой мыши. Мне это было совсем ни к чему, но нужно же что‑то делать.

— Меня приняли в качестве лаборанта, а училась я в спецшколе с биологическим уклоном. Только в прошлом году окончила. Я умею обращаться с микротомом. Давайте срезы буду делать я.

И тогда я взглянул на нее первый раз, и у меня потемнело в глазах: я уже ее где‑то видел!

— У вас очень приятный цвет загара.

Моя фраза выползла сама собой, ни к селу, ни к городу.

Надя улыбнулась.

— Я только позавчера прилетела с юга. Из Евпатории.

— Золотистый пляж и прочее…

— Совершенно верно. Вы там были? Я жила не в новом, а в старом городе. Там песок, а немного дальше от берега трава…

Я не был в Евпатории, но то место, о котором она говорила, я знал до мельчайших подробностей.

В лабораторию вернулся Кучеренко, подошел ко мне и спросил грустным голосом:

— Ну, как?

— L’aiment, — ответил я.

— То‑то, — назидательно промычал Кучеренко.

И потянулась обычная рабочая пятидневка, обычная в лаборатории, но не совсем обычная вне стен нашего института.

Валерий Степанович пришел в среду к нам и торжественно вручил мне какую‑то бумагу.

— Вот вам командировочное предписание. Надежда, вы и Кучеренко идите на вокзал, садитесь в электричку и езжайте по указанному здесь адресу. Это НИИ магнитных сплавов. Говорят, там есть группа сынков, которые, так сказать, в свободное от работы время, а еще точнее — во время сна, суют себе под подушку очень сильные постоянные магниты, и у них начинается… Впрочем, вы разберитесь во всем сами. Какая‑то чертовщина!

В НИИ магнитных сплавов мы разыскали тех самых ребят, которые совали себе под подушку изготовленные ими же самими магниты, и они нехотя стали рассказывать, что это они делали просто так, из‑за любопытства, прочитав где‑то об опытах некоего доктора Месмера и, следовательно, о месмеризме, то есть о странных явлениях в человеческой психике, если эту самую психику потревожить магнитным полем.

— Ну и что‑нибудь интересное получилось?

Я заметил, как у Володьки Кучеренко заблестели глаза.

— Да ничего особенного. Правда, мне удалось в полной темноте увидеть магнитное поле. Северный полюс подковы казался синим, южный — красным. А цвет силовых линий постепенно переходил от синего к красному. Глупость, конечно. За день так насмотришься на эти магниты, что видишь их даже в полной темноте.

— А если магнит под подушкой, сны снятся?

— Мне нет, а вот Жорке снятся.

Жорка — лаборант из магнитометрической лаборатории, застенчивый блондин с веснушчатым носом. В присутствии Нади он краснел, сначала вообще не хотел нам ничего говорить, а после сознался.

— С магнитом под подушкой я вижу все, что будет завтра… Правда, не совсем точно, а… ну как вам сказать?.. Символически, что ли…

Жора не имел никакого представления, что такое “подсознательное” и откуда оно берется, и очень удивился, что мы именно это и изучаем.

— А для чего? — робко спросил он.

— Чтобы понять, почему существовали такие личности, как Илья–пророк, Кассандра, Магомет, бабки–гадалки, прорицатели и ясновидцы.

Парень посмотрел на Кучеренко и улыбнулся.

— Вы меня разыгрываете. Какой дурак будет тратить деньги на исследования такой чепухи?

— Ничего себе чепуха. Разве плохо знать сегодня, что будет завтра?..

Мы проинтервьюировали еще двух сотрудников. У одного магнит вызывал “жуткие кошмары”, а у другого, маленького лысого старичка, эксперимент приводил всегда к одному и тому же сновидению: он всегда видел собственные похороны. Старичок был человек с юмором и заметил:

— Похороны проходили так интересно, так душевно, что пока я жив, я сделаю все возможное, чтобы оно так и было.

В город мы возвращались вечером. Кучеренко дремал, а я и Надежда сидели у окна друг против друга и смотрели на погружающийся в пурпур мир. Мне было все чертовски знакомым.

— Давайте выйдем на следующей остановке. А до города доедем автобусом.

Она вскинула на меня свои огромные серые глаза.

Воздух был влажным и душистым. Слева от железнодорожного полотна в долине вилась неширокая речушка, а рядом с ней — асфальтированная дорога, по которой изредка пробегали легковые автомобили. Мы шли к дороге, и я тихонько взял Надю за руку. Она наклонила голову, волосы упали на лицо, и мне показалось, что она ничего не видит и идет только ощупью.

— Нужно было бы Володю предупредить, что мы выходим здесь.

— Он это и так знает, — пробормотал я.

— Вы оба какие‑то странные…

— Все люди немного странные, один больше, другие меньше.

— Вы с ним договорились, что мы выйдем здесь?

Вместо ответа я спросил:

— Кем работает твой отец, Надя? Я впервые назвал ее на “ты”.

— Он мой лучший друг. И вдобавок он летчик–космонавт. Только прошу тебя, не говори об этом никому…

— Я люблю тебя!

Это вырвалось само собой, девушка встрепенулась, вырвалась из моих объятий и закричала:

— Нет! Нет!..

Она бежала к автобусной остановке, задыхаясь, произнося это проклятое “нет”.

— Я буду ждать тебя вечность! — нелепо крикнул я ей вслед, не делая никаких попыток ее догнать. Я знал, что это бесполезно.

Двенадцатого сентября я и — Кучеренко вскрыли наши тетради с пророчеством на неделю. Содержание тетрадей было разным, но если сложить оба сюжета вместе, то недостающее у меня находилось у него, а мои записи дополняли его пробелы. Так что вместе получился неплохой прогноз. Конечно, с некоторыми мелкими неточностями…