Глиняный бог

1

В институте было известно, что я и профессор Касьянов, заведующий нашей лабораторией, — “теоретические враги”. Вражда эта вполне устраивала нас обоих. Когда кому‑нибудь из нас становилось тоскливо от монотонной работы над новыми схемами, он искал другого, чтобы поспорить. Алексей Георгиевич со свойственной его возрасту снисходительностью говорил про меня так:

— Парень молодой, но не в меру консервативный. А в общем генерирует идеи далеко не тривиальные. С ним не скучно.

Дело в том, что Касьянов, свято чтя Колмогорова и Винера, постоянно твердил о принципиальной возможности создания машинной модели человеческой “души” и старался доказать это, а я всячески возражал ему. Разговоры наши велись в таком примерно духе.

— Дорогой, мой мальчик (так он обращается ко мне в мои тридцать шесть лет), вы безнадежный идеалист и виталист. Вы прекрасно знаете, что человек — существо материальное и, следовательно, нет, абсолютно нет, никаких оснований отказываться от мысли создать его модель, сколь угодно близкую к натуре.

— Допустим, — отвечал я. — Допустим, что можно создать искусственное существо, которое будет имитировать человеческое мышление, будет более точно решать математические и логические задачи. Но чувства, эмоции, душа — это уже за пределами машинного моделирования. В них миллиардолетняя история жизни на Земле.

Касьянов хитро щурил глаза.

— Вы знаете, в чем разница между конечным и бесконечным? Нет? Конечное — это то, что мы знаем если не фактически, то в принципе. А бесконечностью мы просто именуем то, чего мы не знаем. Или ленимся знать. Мы говорим: люди бывают гениальные, средние, умные, глупые и так далее. В словах “и так далее” сокрыто наше нежелание или неумение анализировать, разобраться, какие еще бывают люди. И так всегда. Если есть бесконечное множество объектов, о которых мы понятия не имеем, то словечками “и так далее” мы прикрываем наше невежество.

— Не понимаю, какое это имеет отношение к нашему разговору.

— Просто вы, дорогой мой мальчик (в тридцать шесть лет!), подсознательно относите чувства, эмоции и душу к разряду “и так далее”. Кстати, я бы на вашем месте вообще не касался таких вещей. Вам уже четвертый десяток, а вы еще не женаты. Видимо, в вашем случае эта обыкновенная человеческая слабость попала в “и так далее”…

Подобные споры с Касьяновым мы вели более трех лет, и не было бы им конца, если бы…

Впрочем, все по порядку.

Все началось после моей командировки на Дальний Восток. Я пробыл там на монтаже Большой Вычислительной машины всего четыре месяца, а когда вернулся в институт, то у меня создалось впечатление, будто я отсутствовал по меньшей мере года четыре. В строй вступили два новых четырехэтажных корпуса, и сотрудники расселились по просторным лабораториям. Пополнился штат. У профессора Касьянова появилось два новых заместителя, а моей группе придали три новых “единицы”: двух молодых ребят, дипломников из Института высшей автоматики, и лаборантку Галину Евгеньевну Гурзо.

Дипломники из Института высшей автоматики работали молчаливо и упорно. Они сосредоточенно сопели над монтажом схем и каждый день после обеда брались за паяльники и собирали макеты блоков, которые на бумаге разрабатывали утром. Они оставались в лаборатории после окончания рабочего дня и проверяли результаты своей работы на приборах. На следующее утро собранные накануне схемы оказывались распаянными на детали, а дипломники снова ломали головы над конструированием схем и над расчетами.

Что же касается Галины Гурзо, то она занималась анализом развернутых формул логических функций, по которым наша лаборатория должна была создать новую вычислительную машину со многими параллельными входами. В случае успеха это позволяло создать машину, которая не простаивала бы, пока программисты составляют алгоритм решения новой задачи. Ровно в 16.00 Галина откладывала тетради в сторону и быстро покидала лабораторию.

— Куда вы всегда так торопитесь? — как‑то спросил я.

— Домой. У меня много дел дома, — скороговоркой ответила она.

— Откуда эта девушка? — спросил я одного из дипломников.

Он поднял на меня усталые от напряжения глаза и грустно сказал:

— Не имею представления. Она какая‑то дикая.

— Почему дикая?

— Она даже не комсомолка.

“Действительно, дикая”, — подумал я.

Я бы не сказал, что она была красавица. Девушка, как девушка. Вздернутый носик, темные каштановые волосы, изящная фигура. Глаза… Впрочем, о ее глазах я мог сказать совсем немного, потому что они всегда были закрыты очками. Чудовищные увеличивающие очки, и глаза Галины сквозь стекла казались огромными и неестественно голубыми.

Как это часто бывает, при исключительном трудолюбии и исполнительности Галина была стеснительной. В обеденный перерыв она удалялась в уголок и, раскрыв сумочку, извлекала из нее несколько бутербродов и торопливо ела, повернувшись ко всем спиной. Однажды я подошел к ней как раз в этот момент. Она сразу перестала жевать, застеснявшись. Мне стало неловко, и я отошел.

— Как вам нравится новая лаборантка? — спросил меня Касьянов.

— Какая‑то дикая, — честно сказал я.

— А вы попытайтесь с ней поговорить. Толковая девчонка.

— Где вы ее откопали?

— Случайно. В одном НИИ. Кстати, мой милый мальчик, смотрите, что мне удалось сделать. Я проанализировал схему творческой деятельности одного так называемого талантливого художника. Смотрите, какая железная закономерность.

Я просмотрел столбец рекуррентных формул и про себя позавидовал Касьянову. Умница, ничего не скажешь.

— Понятно? — спросил Алексей Георгиевич.

— Понятно.

— То‑то. Скоро я напишу вам уравнения всех ваших эмоций, чувств, увлечений, чего хотите. Хватит дурацких и беспомощных “и так далее”.

Я не стал продолжать разговор, потому что в это время в голову мне пришла интересная мысль. Я знал, что многие наши сотрудники поддакивали Касьянову просто из почтительности. Как‑никак, человек с мировым именем. Союзников в споре с ним у меня не было, а поддержка мне была очень нужна. Хотя бы одного единомышленника. Так сказать, создать бы единый фронт из двух–трех человек! Я сердито посмотрел на самодовольного старика. Чувствовалось, что у него было настроение со мной поспорить.

“Я найду союзника, — решил я. — Посмотрим, что думает Галина Гурзо”. И в этот вечер мне показалось уместным как‑нибудь задержать Галину в лаборатории и узнать, на чьей она стороне.

2

— Конечно, это чушь, — сказала она невозмутимо, когда я объяснил ей сущность своих разногласий с профессором Касьяновым. — Старик просто спятил. В пожилом возрасте это бывает.

— Вы понимаете, Галина, что он хочет доказать? Все, что составляет человеческое “я”, его эмоциональный мир, его чувственное мировосприятие, его самые возвышенные и иногда лишенные логической основы устремления, могут быть алгоритмизированы!

— Очень модная глупость, — так же невозмутимо заметила Галина.

Впервые мы сидели так близко. Я украдкой рассматривал ее лицо, пылающее свежим румянцем. Теперь я убедился, что глаза ее большие и бездонно–голубые. От ее волос распространялся аромат неизвестных мне духов, а тонкие пальцы медленно перебирали страницы книги. От нее веяло безграничным спокойствием и уверенностью.

— Допустим, — продолжал я, — что можно искусственно создать сколь угодно хорошую имитацию человеческого интеллекта. Да мне ли вам это говорить! Ведь вы занимаетесь именно этой проблемой. Но как вы можете изобразить в уравнениях математической логики, например, любовь одного человека к другому или дружбу, или, например, радость?

— Я с вами согласна. Подобную чепуху левые кибернетики проповедуют вот уже два десятилетия. Касьянову нужно было бы помнить, что всякие попытки создать алгоритмы человеческих чувств повлекут к такому усложнению структуры автоматов, что даже если их реализовать, то реакции будут безнадежно медленными. Автомат сможет вести себя по–человечески только в астрономических масштабах времени. Ведь дело заключается в последовательном переборе правильных вариантов поведения, которых у человека бесконечно много.

“И так далее”, — почему‑то вспомнил я. Аргумент Галины показался мне не очень убедительным. Тем не менее я радовался, что она была на моей стороне. Как‑никак, это была победа!

— Вы давно занимаетесь теорией высших автоматов?

— Как вам сказать… И да, и нет. До прихода к вам я работала программисткой в вычислительном центре судостроительного завода. Это была послеинститутская практика. Потом меня направили в один НИИ, а затем к вам…

— Вам у нас нравится?

— В общем, да. Только люди у вас какие‑то скучные.

— Я скучный?

Она улыбнулась.

— Вы мой начальник, и мне не положено думать о вас дурно. А вот эти два парня, которые делают диплом, безусловно скучные.

— Что вы имеете в виду?

Галина повернула лицо к окну. На улице сгустились сумерки.

— У вас в институте народ не активный. То ли дело на судостроительном заводе. Хороший клуб, кино, концерты, танцы…

Ни с того, ни с сего я вдруг выпалил:

— Галя, если сегодня вечером вы свободны, идемте в кино?

Она вздрогнула.

— Сегодня? С вами?

— А что же здесь такого? Идемте!

— Право, не знаю. Впрочем…

Она посмотрела на крохотные ручные часики, затем немного задумалась.

— А это далеко?

— Нет, совсем рядом. На проспекте Дружбы.

В фойе кинотеатра я вдруг обнаружил, что моими личными делами интересуются. До начала сеанса оставалось минут двадцать пять, мы сидели за столиком и рассматривали журналы. И вдруг я заметил одного из моих дипломников и еще девушку, которая работала в моей лаборатории монтажницей. Они стояли поодаль, насмешливо поглядывали в нашу сторону и о чем‑то перешептывались.

“Ну и молодежь пошла”, — с негодованием подумал я и, чтобы скрыть досаду, обратился к Галине:

— Вы любите кино? Конечно, хорошее.

— Я не очень понимаю этот вид искусства, — смущенно ответила она. — Бесконечная серия фотографий. Меня всегда немного раздражает то, что люди на фотографиях не настоящие. Кино — это искусство искусно лгать.

Я удивился.

— То же самое можно сказать и про театр.

— Да, конечно. Но кино представляет собой, так сказать, серийное производство искусной лжи.

— Я не могу с вами согласиться. Сила и очарование артиста заключается в его способности перевоплотиться, стать совершенно другим человеком, причем таким, в правдоподобность которого зритель поверил бы.

— В этом все дело. В перевоплощении. Что бы вы сказали об автомате, который сегодня выдавал бы вам стакан воды с сиропом, а завтра по собственной прихоти подметал улицы? Такой автомат никому не нужен.

— Значит, вы отказываетесь от своих слов? Только недавно вы говорили, что нельзя создать машинную модель человека, а сейчас сравниваете его безграничные возможности с возможностями автоматов–дворников.

— Я не сравниваю, — возразила Галя, — я просто не представляю, как человек, которому дана одна жизнь и одна линия поведения, может жить сразу несколькими жизнями. То он товарищ Иванов, то Отелло, то Дон–Кихот, то летчик–испытатель. Кто же в таком случае он?..

Я знал, что Галина совершенно не права, что она просто–напросто не понимала смысла творчества, но спорить не стал. Ведь сегодня у нас был первый вечер!

В зрительном зале я почти не смотрел на экран. В полумраке вырисовывался ее строгий профиль. Она сидела напряженно и смотрела на экран, не отрываясь. Я тоже боялся пошевелиться. После кино Галина попросила, чтобы я ее не провожал.

— Скажите хоть, где вы живете?

— Там…

Она улыбнулась и неопределенно махнула рукой.

Я видел, как она вошла в троллейбус, а затем мне показалось, будто в тот же троллейбус вскочил мой дипломник и девушка–монтажница

3

Через день утром профессор Касьянов вызвал меня в свой кабинет. Старик был явно не в духе. Он часто сопел и то и дело глубоко вздыхал.

— Садитесь, — приказал он. — С каких это пор вы решили проводить в институте научно–техническую политику, идущую вразрез с моей?

Я посмотрел на него с удивлением.

— Не притворяйтесь, мне все известно. Но ваши личные отношения с Галиной Гурзо меня не интересуют. Меня интересует то, чему вы ее учите.

— Простите, я вас не понимаю, — проговорил я, медленно поднимаясь.

— Сидите. Вы все прекрасно понимаете. Знайте же, вы не имеете никакого права начинять молодые головы вашими консервативными взглядами на перспективы развития автоматов. Гурзо талантливая девушка, я жду от нее очень многого. Более того, я поручил ей выполнить одно важное расчетное задание, после которого весь ваш идеализм относительно эмоций, любви и прочего полетит в тартарары. Вы увидите эти понятия отображенными в формулах математической логики. И, вместо того чтобы помочь мне и ей, вы начинаете этого талантливого сотрудника перевоспитывать на свой лад. Начинаете петь ей всякую поэтическую чепуху, забивать ее сознание иррациональными бреднями.

— Да, но я имею право…

— Лично вы — да, — перебил Касьянов. — Но не она. Вам много лет, и вас уже ни в чем не переубедишь.

Я почувствовал, что бледнею.

— Послушайте, профессор. Даже ваше звание и ваше положение не дают вам никакого права указывать мне, когда, где, кому и что могу я или не могу говорить. Наука не постоялый двор, а научные работники не послушные мулы. Разрешите мне иметь по всем пунктам свое собственное мнение и высказывать его при обстоятельствах, которые больше всего устраивают меня, а не вас.

Взбешенный, я покинул кабинет и вернулся в лабораторию. Я подошел к рабочему столу Галины и громко, чтобы все слышали, спросил:

— Чем вы сейчас занимаетесь?

Она встала и протянула мне листы бумаги.

— Вот, новый алгоритм эмоциональной динамики человека. Разработка профессора Касьянова…

Я вырвал из ее рук бумагу и пробежал глазами аккуратные строчки.

— Бросьте заниматься чепухой! Не для того мы здесь работаем, чтобы проверять сомнительные идеи…

— Я ему сказала то же самое… — сказала Галина.

— Вы?

— Да. Когда он объяснил мне содержание работы, я сказала, что он несет чепуху.

— Вы сказали Касьянову, что он несет чепуху? — воскликнул я.

Она удивилась.

— А что же здесь такого? У меня с вами одна и та же точка зрения…

“Так вот почему взбеленился старик!”

Несколько минут я стоял в нерешительности. Мне показалось, что за моей спиной хихикнули. Я обернулся и увидел, что дипломники серьезно и сосредоточенно возились у своих схем и приборов.

— Ладно, Галя, — сказал я, немного успокоившись. — Продолжайте работу. Неладно все получилось. А вообще… Я бы вам не советовал разговаривать с профессором Касьяновым в таком духе…

Она едва заметно улыбнулась.

— Вот еще один элемент, который он не предусмотрел в своем алгоритме…

— Какой?

— Способность человека к компромиссам со своей совестью.

Я так и сел. На этот раз дипломники действительно прыснули от смеха. Мне ничего не оставалось делать, как поспешно покинуть лабораторию. До конца рабочего дня я просидел в библиотеке.

Мне было стыдно за себя. Как она меня поддела! Компромисс со своей совестью? Больше того, со своими убеждениями! Чушь какая‑то. Нужно во что бы то ни стало объясниться с Галиной. Она может подумать, что я совершенно беспринципный человек…

Я вышел в институтский двор и вдруг увидел Галину. В обществе обоих дипломников она шла к новому флигелю, справа от главного здания. Сердце у меня сжалось. Она шла медленно, опустив голову, а дипломники что‑то убежденно говорили ей, размахивая руками.

— Галя! — крикнул я.

Все трое оглянулись Вдруг один из парней схватил Галину за руку и почти бегом повлек ее прочь. Они скрылись в подъезде нового флигеля, и второй лаборант плотно закрыл за собой дверь. Несколько минут я стоял, как вкопанный. Первым моим движением было бежать за ними. Но я сдержался. В конечном счете Галина молода и свободна, и ей самой решать, с кем встречаться. Целый вечер я просидел на скамейке в парке, на берегу реки, наслаждаясь гнетущей болезненной тоской. “Так тебе и надо, так тебе и надо, старый дурак”, — время от времени шептал я бебе.

4

После этого случая я несколько дней подряд был подчеркнуто сух со всеми сотрудниками лаборатории, особенно с Галиной. Иногда я делал ей резкие замечания, и, когда она укоризненно и удивленно смотрела на меня, я отводил взгляд в сторону. Но больше всего от меня доставалось дипломникам. По несколько раз я заставлял их переделывать матрицы памяти, перепаивать схемы, по–новому решать монтажи. Угрюмо и беспрекословно они выполняли все мои распоряжения. С профессором Касьяновым я держался официально и сдержанно. Старик, наверное, понял, что я обижен, и однажды, задержав мою руку в своей, промолвил:

— Да полноте же, Виктор! Я уже все забыл, а вы дуетесь. Забегайте ко мне после работы, я приготовил против вас такой аргументик, что вы просто ахнете! Кстати, как ребята справляются с новыми типом вероятностной памяти? Как идет у них работа?

— Медленно, — угрюмо ответил я. — Мало того, что мы получили не очень качественные радиокомпоненты. Из сотни туннельных диодов добрую половину нужно отсеивать…

— Я вас очень прошу проследить за тем, чтобы этот блок ребята сделали как следует. От него зависит очень многое. Так зайдете после работы?

Но к Касьянову после работы я не пошел, и вот почему. Когда сотрудники разошлись и в лаборатории воцарилась полная тишина, я вдруг почувствовал, что я не один. Мне даже стало немного жутко. Я огляделся и в самом дальнем углу, за шкафом с химической посудой, за маленьким столиком увидел Галину. Я поспешно подошел к ней.

Она сидела, уронив голову на руки, и тихонько плакала.

— Галя, что с вами? — спросил я, трогая ее за плечо.

Она вскочила и отшатнулась.

— Не подходите ко мне, не трогайте меня, — прошептала она.

— Хорошо, хорошо. Но объясните, почему вы плачете? Кто вас обидел?

— Вы.

— Я?

— Да, вы. Я была на вашей стороне. Я защищала ваши убеждения, как могла… А вы на меня накричали… И теперь ваше отношение ко мне стало таким странным… Мне тяжело… Очень тяжело…

Удивительна душа человека! Она призналась, что ей тяжело, и мне сразу стало очень легко. Как тут не вспомнить Лермонтова: “Мне грустно оттого, что весело тебе…”

Я ласково засмеялся.

— Не принимайте все так близко к сердцу.

Она вдруг заговорила взволнованно и убежденно:

— Я молода и глупа. Я не знаю и тысячной доли того, что знаете вы или профессор Касьянов. Очень часто то, что я говорю, идет не от разума, а от сердца… Когда человек мало знает и еще не научился самостоятельно мыслить, он все принимает на веру. Я вам всегда так верила, так верила…

Она снова закрыла глаза руками и заплакала.

— Да полно, Галя! Не надо так… Конечно, вы молоды, но зато у вас все впереди. И знание, и самостоятельная работа, и большое чувство.

Понемногу она успокоилась. Я предложил пойти погулять, и она согласно кивнула и даже улыбнулась.

Мы пришли на ту самую скамейку над рекой. К Галине вернулось ее прежнее спокойствие, а ее глаза, как мне показалось, стали более ласковыми и добрыми. Мы поговорили о каких‑то пустяках, потом замолчали. Когда зашло солнце и спустились короткие осенние сумерки, я подвинулся к ней и тихонько положил ладонь на ее руку. Рука у нее была очень маленькая и холодная. Я снял пиджак и набросил его на плечи девушки. Она не пошевельнулась.

— И это Касьянов хочет переложить на язык формул, — прошептал я.

— Не надо больше об этом, — ответила она тоже шепотом.

— Милая…

Она вдруг вся напряглась и отвела мою руку в сторону.

— Не нужно… Мы еще так мало знакомы…

— Вы знаете, почему я на вас рассердился? — спросил я.

— Знаю. Потому что вы увидели меня в обществе этих ребят, ваших дипломников. Вы ревнивы.

— Да. Вы правы. Это было глупо и гадко.

— В тот вечер они просто решили показать мне новую лабораторию. Как много в институте интересного… Особенно отдел художественного оформления.

Такой отдел действительно был создан в институте, я немало дивился этому обстоятельству, но так и не успел познакомиться с его задачами. Говоря откровенно, само его название ассоциировалось у меня с чем‑то комическим и легкомысленным, и я вспоминал о нем, как о каком‑то курьезе.

Когда мы поднялись со скамейки, кусты позади громко затрещали. Я вдруг увидел, как там, в полумраке метнулась неясная тень. Опять дипломники? Ну что за наглецы…

— Неслыханная дерзость, — прошептал я.

В ответ Галина странно засмеялась. Домой проводить себя она не разрешила.

5

С Касьяновым мы снова встретились только через неделю, когда лаборатория окончила напряженную работу по изготовлению пробного образца микроминиатюрной вероятностной памяти нового типа. Касьянов, положив руку на небольшой хлорвиниловый блок, включающий в себя миллионы искусственных нейронов, улыбнулся и сказал:

— Ну, теперь можно немножко снять напряжение. Вы, ребята, кажется, изъявили желание пойти в турпоход? — обратился он к дипломникам.

— Да.

— Неделя в вашем распоряжении. Кстати, Виктор, Галина обращалась ко мне с просьбой отпустить ее на несколько дней к матери. Как ваше мнение?

Я подумал. Мне очень этого не хотелось, но пришлось согласиться.

— Вот и хорошо. А мы останемся с вами и немножко поспорим. Я уверен, что в этом споре возникнут новые интересные идеи для нашей последующей работы.

Я был несколько удивлен и раздосадован, когда узнал, что Галина уехала, не попрощавшись со мной. Лаборатория сразу стала для меня пустой и неуютной. Только сейчас, когда этой девушки больше не было рядом со мной, я почувствовал, как много она для меня значила… Весь день я слонялся из угла в угол, не зная, за что приняться. А затем в душе вспыхнуло решение, то самое решение, которое рано или поздно приходится принимать каждому человеку, для которого другой человек перестает быть безразличным.

“Вот приедет, и все решится”.

От этой мысли мне сразу стало легко, и в веселом и бодром настроении я отправился в кабинет профессора Касьянова, чтобы вступить с ним в спор. О, теперь у меня были тысячи аргументов. Теперь я сам был главным аргументом против профессора!

— Сядем? — как всегда с хитроватой усмешкой предложил Касьянов.

— Сядем, — ответил я.

— Прежде чем спорить, я хочу задать вам вопрос, который мне было не очень удобно задавать при дипломниках. Вы проверили качество монтажа новой памяти?

— Да.

— Радиокомпоненты только высшего класса?

— Вы сами знаете, как нужно отвечать на этот вопрос, профессор. С высокой степенью вероятности, да.

— Ну, хорошо. Так вот что я хочу вам сказать. Ваши возражения относительно того, что самые тонкие эмоциональные движения человеческой, как вы ее называете, души, не могут быть запрограммированы и алгоритмизированы, не выдерживают никакой критики.

— Доказательства? — потребовал я.

— Вот вы убедили неопытную девчонку, вашу Галину, что я выживший из ума старый дурак.

— Я так не говорил!

— Ну, может быть, не так. Но смысл был таков. И что же? Ваша поклонница убедилась в обратном! Вам она просто поверила, а меня она поняла. Вы чувствуете разницу?

— Пока нет.

— Она толковая девчонка, эта Галина Гурзо. У нее гибкий аналитический ум. И когда я предложил ей разобраться в новом алгоритме, который предусматривает подсознательную, не осознанную деятельность центральной нервной системы, когда она разобралась в задаче, поняла ее, тогда она пришла к выводу, что вы не правы!

— Не может этого быть! — воскликнул я. — Галина всегда была на моей стороне!

— Была, да сплыла. Вот и вам я советую разобраться как следует в этом интересном вопросе. Просто возьмите ее рабочую тетрадь и почитайте.

Слова Касьянова сильно меня взволновали. Моя Галина — и вдруг в лагере противника! Я вспомнил, что последнее время она уклонялась от разговоров на эту тему. Но оставался еще главный, как мне казалось, аргумент.

— Профессор, вы можете доказывать на бумаге все, что угодно, но вы не можете переложить на бумагу мои чувства. Понимаете? Мои. Я люблю Галину.

Я был вправе ожидать, что мое сообщение заинтересует его. Действительно, он поднял брови и спросил:

— Вы это серьезно? Я взбесился.

— Может быть, вы мое чувство к ней тоже сможете разложить в ряд рекуррентных формул? Может быть, вы напишете уравнение того, что делается у меня в душе? Может быть, вы составите график моей тоски по этой чудесной девушке? Может быть…

Он поднял руку, останавливая меня. Лицо у него было хмурое и сосредоточенное.

— Ну что ж, — сказал он, — по правде говоря, я давно это сделал. Вы не хотите заняться моей теорией? Отлично. Я поручу вашей лаборантке Гурзо изложить вам эту теорию популярно. Гурзо знает ее в совершенстве.

Я пытался еще что‑то возражать профессору, но он ничего не отвечал, а только качал головой. Никогда еще я не видел его таким серьезным и обеспокоенным. Мне даже показалось, будто он сам почувствовал, что где‑то допустил ошибку…

6

Неделю, в течение которой отсутствовала Галина, я провел в мучительных размышлениях. По совету Касьянова я взял ее рабочую тетрадь и принялся разбираться в исписанных мелким аккуратным почерком страницах. Очень скоро формулы обычной математической логики кончились, и появились новые операции, новые обозначения и новые символы. Я не без удивления установил, что математические познания Галины превосходили все, что можно было ожидать. Я почувствовал себя неловко. Почему я раньше не присмотрелся к ее работе, не узнал как следует, чем она занимается?..

Галя застала меня в тот момент, когда я дочитывал последние страницы.

— Именно в этот момент я и прозрела! — воскликнула она, подбегая ко мне.

Ее лицо было радостным и веселым, глаза искрились.

— Интересно, правда, Виктор Степанович? Что ни говорите, а наш старый учитель — гений!

Мне оставалось только виновато улыбнуться и сказать:

— А вы все же предательница!

— Помните знаменитое “но истина дороже”? Так вот, я решила ничего больше на веру не принимать. Давайте доказательства — и точка! Касьянов представил доказательства.

Тогда я сухо произнес:

— А вы знаете, это не доказательства. Это бумага. В том, о чем я спорил с ним, и теперь буду спорить с вами, доказательным может быть только прямой эксперимент. История науки знает много примеров изящных доказательств на бумаге, которые были похоронены не менее изящными опытами. Пока такого еще не поставили.

Галина пожала плечами и недовольно поморщилась.

— Ну, знаете ли, в таком случае вы отрицаете роль теории. Вы рассуждаете, как голый эмпирик.

Я вдруг остро почувствовал, что навсегда потерял союзника. Ее насмешливый взгляд и веселый голос принадлежали теперь совсем другой Галине. Я посмотрел на нее и вздохнул.

— Как быстро вы меняете свои взгляды…

— Дело не во взглядах. Да, до сегодняшнего дня я верила в чудеса. Но разве доказательство, что чудес не бывает, не призвано направлять меня на путь истины? То, что люди называют принципиальностью, очень часто оказывается упрямой беспринципностью.

— Вам еще никто ничего не доказал. А что касается теорем профессора Касьянова, то вам, должно быть, известно, что великий Лейбниц доказал теорему о существовании бога.

— Я не знаю этой теоремы, но, наверное, она логически несостоятельна. Должно быть, там в неявной форме заложены ложные посылки.

Я горько усмехнулся.

— Вы уверены, что в логике Касьянова не скрыты ложные посылки?

— Пока да.

— Пока! А что будет дальше, вас не волнует? Галина на мгновенье задумалась.

— Кто знает. С познанием всегда так. Все люди запрограммированы на уровне знаний эпохи своего времени. Может быть, в будущем некоторые программы и придется менять. В этом сущность бесконечного познания…

Я театрально воскликнул:

— Вот вы вместе с вашим Касьяновым и попали в ловушку! Бесконечное познание как раз и есть то самое “и так далее”, где мы ничего не знаем. Я верю только эксперименту, а не бумажным парадоксам, вроде этих.

Я сильно ударил тетрадью по столу. Галина перестала улыбаться и посмотрела на меня с тревогой. Нет, она стала совсем другой. И все же она была та самая девушка, в глаза которой мне хотелось смотреть до бесконечности. Я положил тетрадь и пошел прочь, но вдруг она порывисто шагнула ко мне.

— Не сердитесь на меня. Я сама не знаю, что говорю… Вы знаете… Я бы очень вас просила… Может быть, это и не совсем удобно…

— Что?

— Пойдемте сегодня вечером гулять…

— Хорошо, — сказал я. — Я вас буду ждать на той самой скамейке, на берегу реки… Только не задерживайтесь, прошу вас.

Галина слегка улыбнулась и кивнула головой.

7

Крохотный буксир шипел и пыхтел, медленно толкая огромную баржу, наполненную строительным песком. В плавных и широких волнах реки отражалось пурпурное небо, а порывы ветра с противоположного берега раскачивали ветки пожелтевших кленов, стряхивая на землю дождь еще не успевших пожелтеть листьев. Зажглись первые звезды, и мир стал быстро погружаться в осенний сумрак… Голова Галины лежала на моем плече, я обнял ее за талию и удивился, какая она тоненькая и хрупкая… Я молчал, и мне казались ненужными и далекими споры с Касьяновым; мне представилось, что то же самое думает она, и от этого радость переполнила мое сердце…

Вот он, большой, миллионоголосый молчаливый мир человеческих чувств! Он разлился в седом тумане, заполнившем песчаный карьер у моста. Он плещется в бесчисленных блестках беспокойной воды, в которую смотрит безоблачное осеннее небо. Он волнуется в далеком шуме городского транспорта. Он трепещет в неровном дыхании сидящей рядом девушки, которая думает, верит, сомневается и ищет… Он во всем.

И пусть он, по Касьянову, называется “и так далее”, но он и есть бесконечность, и мы должны за это благодарить природу.

Я на мгновенье представил себе другой, фантастический мир, в котором все конечно, где нет никаких “и так далее”, где все познано до конца. В таком мире у человека всего пять чувств. В нем одно солнце и только одна планета. В нем всего два человека. В нем нет ни атомов, ни электронов, ни странного микромира, а есть большие кубические “неделимые” кирпичи, из которых можно построить конечное множество геометрических фигур. В этом мире одна река, одно море, одно озеро. В нем одно небо, и на небе только одна звезда. Там растет только одно дерево, и оно приносит только один вид плодов. Вселенная этого мира конечна и пуста. И больше в нем ничего нет.

Могли бы развиваться в таком мире наука и техника? Что означала бы в нем человеческая цивилизация? Были бы искусство, музыка, поэзия? Могла бы в нем родиться любовь?

Я представил себе этот унылый, однообразный мир и усмехнулся про себя. Конечно же, мы должны быть благодарны природе за ее бесконечность! Только благодаря ей так богат наш внутренний мир. Он сверкает и искрится, как вся Вселенная, и наверное поэтому нам всегда хочется жить. Вечно меняющиеся эмоциональные краски отвлекают нас от мысли о неизбежности смерти, потому что мы всегда очарованы калейдоскопом неповторимых чувств. Я прижал к себе Галину и прошептал:

— Вот тебе и ряды рекуррентных формул…

— Но ряды могут быть бесконечными, — тоже шепотом возразила она.

— Так ли уж это важно?

— Главное, чтобы ряды сходились…

— Ты считаешь, что все происходящее в моей душе и… может быть, в твоей, перекладывается на сходящиеся ряды?

— Любые бесконечные ряды, которые отображают явления реального мира, должны быть сходящимися…

— Может быть, мы больше не будем говорить об этом?

— Я не хотела… Это вы…

— Почему “вы”?

— Ну, ты…

Я замолчал. Стало совсем темно, и я вдруг почувствовал, что самый важный момент в моей жизни наступил. Я встал и, отступив на шаг от скамейки, сказал вполголоса:

— Я люблю тебя, Галя. Я прошу тебя быть моей женой.

Девушка нерешительно поднялась.

— Женой?

— Да. Я хочу этого. Я прошу тебя… Я тебя…

— О! Только не это! Только не это!

Галина резко повернулась и быстро пошла по темной аллее вдоль берега. Я едва за ней поспевал.

— Галина! Галя! Остановись! Что с тобой! Если я сказал не то…

Но она все шла и шла, убыстряя шаги, затем побежала, спотыкаясь о кочки и обнаженные корни деревьев. Я догнал ее почти у выхода из парка. Здесь тускло горел одинокий фонарь, и не было ни одной скамейки.

— Что с тобой случилось? Почему ты бежишь?

— Не надо… Не надо… Не подходите… Мне так тяжело, так…

— Да что с тобой, милая?

— Не спрашивайте ничего. Все так нелепо, глупо… Я такая глупая…

— Погоди, о чем ты? Может быть, я… Прости меня, если я сказал не то…

— О, нет!

— Так в чем же дело!

Я схватил ее за руку. Рука ее была ледяная.

— Ты дрожишь, тебе нехорошо… В чем дело?

Она не отвечала.

— В чем дело, Галя?

Она безмолвно покачала головой.

— Ну говори же, что с тобой!

Я взял ее за плечи. Она пробормотала:

— Профессор Касьянов и эти ребята, дипломники…

— Что? Что они тебе сделали?

Она опять покачала головой. И вдруг ни с того ни с сего она тихонько засмеялась.

— Ты смеешься! Почему ты смеешься?

Она высвободилась, отошла на несколько шагов и сказала странным, прозаическим голосом:

— Глупые шутки. Я их не выношу. И вообще… нельзя же человека переучивать по несколько раз за жизнь. Вначале одно, после другое… Так можно поступать только с машиной… Меняй программы, и дело с концом.

— Ты о чем, Галя?

— Я поняла, какую чепуху доказывает Касьянов. Просто че–пу–ху!

— Ну конечно же! — воскликнул я.

— Но и вы тоже хороши! Бесконечные ряды сходятся!

— Не понимаю…

— Существует таинственный процесс, когда из бесконечного получается конечное… Например, сумма бесконечного ряда…

— Да, но к чему все это?.. О чем ты говоришь?

Галина снова засмеялась. Затем, резко оборвав смех, подошла к стволу высокой безлистой березы, уперлась в него локтем и положила голову на руку.

— Что с тобой, Галя? — в ужасе спросил я.

— Ничего… Это сейчас пройдет… Бесконечность… Это как во сне… летишь, летишь… Когда меня еще не было, я видела во сне высокую зеленую траву. Над травой каждое утро всходило солнце. А после… Как трудно вспомнить, что было после. Как я ненавижу этих дипломников. И Касьянова. И всех, всех…

— И меня?..

— Так хорошие люди не поступают… Разве можно жить только наполовину? Или на одну треть?.. Нельзя так… Потому что кругом звезды, звезды, звезды…

И она упала…

Я не понял, что произошло после. Откуда‑то из темноты выскочили три фигуры, кто‑то отшвырнул меня в сторону, Галину подняли и быстро понесли к выходу. Я бросился вслед, крича что‑то, но передо мной возник профессор Касьянов.

— Вы сами во всем виноваты, — хрипел он. — Нужно было более тщательно проверять полупроводниковые компоненты… Да и я тоже хорош… Как можно было не предусмотреть обратной возможности?

— Скажите, я сошел с ума?

— Вы? Нет. Вы просто влюбились в призрак. А в общем, машина получилась на славу..

Появились дипломники, один из них спросил:

— Значит, сейчас работу можно оформлять? Осталось описать только этот эксперимент.

— Оформляйте, — буркнул Касьянов. Затем он обратился ко мне. — А жаль. Теперь нам больше спорить не о чем…

***

Я проснулся от громкого девичьего смеха. Было совсем темно и накрапывал дождь… Несколько минут я ничего не понимал, а Галина упорно дергала меня за руку.

— Да проснитесь же! Первый раз вижу, чтобы таким образом ждали девушку.

— Вы, вы… — бессвязно лепетал я.

— Ну, конечно, я! Меня немного задержал Касьянов. Мне показалось, что он сдает свои позиции…

Я проснулся окончательно.

— Как хорошо, что вы… настоящая! Она так и не поняла, что я имел в виду…