Глиняный бог

ЛИЦОМ К СТЕНЕ

Радиус камеры — двадцать метров, радиус камеры сто семьдесят метров… Триста пятьдесят метров, тысяча четыреста метров…

Ну и чудовища!

А сколько времени и кропотливого труда нужно было потратить, чтобы построить такие ускорители–динозавры. Я рассматривал схемы и фотографии старых ускорителей ядерных частиц, и меня охватывало чувство жалости и сочувствия к тем, кто шел к познанию структуры вещества таким тернистым путем.

Впрочем, в науке всегда так: мы снисходительно улыбаемся при виде первого неуклюжего радиоприемника, не думая о том, что без этого первенца невозможна была бы миниатюрная крошка в корпусе часов на молекулярных деталях, которая сейчас поет у меня на руке.

Ученые того времени по–настоящему гордились своими детищами! Тонны металла и внушительные геометрические размеры приборов приводились в качестве доказательства научной зрелости разработчиков и конструкторов.

— Смешно, правда? — сказал склонившийся над схемой синхрофазотрона на 100 миллиардов электрон–вольт Валентин Каменин.

— Нисколько. Без этих штук идея доктора Громова никогда бы не родилась. Именно на этих машинах были обнаружены частицы с отрицательной энергией, которые использовал Громов.

— Частицы с отрицательной энергией были известны из теории давно. Нужно было бы только хорошенько подумать…

Валентин всегда считал, что “нужно было бы только хорошенько подумать”, и всю современную цивилизацию можно было бы создать еще в каменном веке.

— Ты знаешь, чем я занимался последний год?

— Чем? — без интереса спросил он.

— Я просмотрел журналы по теоретической физике за последнюю четверть столетия. Оказалось, 99 процентов, напечатанных в них статей, — чистейшая научная фантастика, та самая, которую так недолюбливают и критикуют физики.

Валентин поднял на меня удивленные глаза.

— Да, да. Настоящая научная фантастика, но только замаскированная математическими формулами и уравнениями. Каждая статья — это придуманная теоретиком модель физического явления. Он обрабатывает ее математически и получает различные следствия. Другой теоретик придумывает другую модель и получает другие следствия. И так далее. Каждый из них считает себя представителем точной науки, потому что он фантазирует при помощи математического аппарата. Но ведь из всех теоретиков, которые рассматривают одно и то же явление природы, правым окажется только один, а остальные — всего лишь фантазеры!

— Любопытно, — улыбнулся Валентин. — К чему это ты мне рассказываешь?

— А к тому, что теоретик может на бумаге доказать все, что угодно. Но этого мало. Нужно чтобы его предсказания сбылись. Нужно было не только предсказать, но и найти частицы с отрицательной энергией.

Мы спустились в колодец, где наши ребята заканчивали монтаж ускорителя на две тысячи миллиардов электрон–вольт. По сравнению с “динозаврами” это был крохотный прибор. Он стоял посредине круглого бетонированного зала. Остроконечный тубус из графита был направлен в толстую стенку, за которой простирался слой грунта.

— Какую мы возьмем мишень? — спросил я профессора Громова.

— Классическую. Парафин.

— Почему?

— Мы посмотрим, как будут рассеиваться электроны на электронах. Любопытно, имеет ли электрон внутреннюю структуру…

Я прикинул в уме, какая для этого нужна энергия, и мне стало не по себе.

— Эх, ребята! Заработает наша машина, и через несколько миллионов лет где‑нибудь в созвездии Геркулеса астрономы неведомой планеты зарегистрируют появление сверхновой звезды–карлика!

Сказав это, наш вакуумщик Феликс Крымов спрыгнул с камеры на пол и, вытирая масляные руки марлей, подошел к Громову.

— А что, Алексей Ефимович, такое может быть?

Алексей Ефимович задумчиво покачал головой.

— Но откуда у вас такая уверенность? Еще никто не пытался проникнуть в объем пространства с линейными размерами меньше кванта длины!

— Мы будем увеличивать энергию частиц постепенно. Кстати, как работает система плавной регулировки энергии?

— Работает отлично. Только я не представляю, откуда вы знаете, где нужно остановиться. Если говорить по–честному, мы работаем методом проб и ошибок. А кто знает, к чему могут привести ошибки.

Громов молча покинул колодец, поднявшись на лифте в лабораторию. Чувствовалось, что старику от этого разговора стало не по себе. Как‑то он обронил неосторожную фразу:

— Ядерщики — народ, идущий на риск.

Никакого энтузиазма эта “романтика риска” среди молодых сотрудников лаборатории не вызвала. Более того, один из нас, Володя Шарков, на другой день подал заявление об уходе “в связи с переходом на другую работу”.

— Не хочу я возиться в вашей дьявольской кухне. Взрывайтесь, если хотите.

Мы не устроили ему никаких торжественных проводов, потому что он был элементарным трусом. Многие годы физики вонзали острие познания в самое сердце материи, и остановиться на полпути означало бы позорную капитуляцию… Но после этого случая все мы стали какими‑то осторожными, подтянутыми, сосредоточенными, как альпинисты, пробирающиеся по узкому ледяному карнизу над пропастью. Вот почему Валентин Каменин упорно решал свои уравнения, пытаясь найти “устойчивое решение”. Феликс, как он говорил, “стирал со стены вакуум–камеры все лишние атомы”, Галина Самойлова и Федор Злотов ежедневно еще и еще раз проверяли надежность системы управления и блокировки. Свою настойчивую, скрупулезную работу они называли “утренней зарядкой”… А я тщательно просматривал работы, выполненные на старых ускорителях, пытаясь обнаружить хоть намек на опасность.

Существовала ли она? Мне казалось, что да… С повышением энергии частиц катастрофически росло число рождающихся на мишени античастиц. Их аннигиляция сопровождалась взрывоподобным выделением энергии. Будто ускоренные до страшной энергии электроны или протоны долбили невидимую стену и откалывали от нее куски страшной взрывчатки. Может быть, эта невидимая стена и есть антимир?

***

По мере приближения монтажа ускорителя к концу мы почти перестали разговаривать друг с другом. Все углубились в свои мысли, пытаясь угадать результаты испытания. А тут еще Феликс со своими шуточками:

— Ребята, не будьте так мрачны! Все произойдет в доли микросекунды. Чувство страха у человека возникает минимум за одну десятую секунды. Чувство боли — за полсекунды. Значит, если что случится, то вы ничего не успеете почувствовать. Галя, если тебя ущипнуть за нос, а ты это почувствуешь только через десять лет, ты очень рассердишься?

— Ты все шутишь! Лучше еще раз включи плавную регулировку!

— Ага, дрожите, атланты! Геркулесы мысли! Все вы у меня в руках. Вот ошибусь ненароком, и машина сразу выдаст на гора две тысячи миллиардов. Вот будет фейерверк!

Ровно в пять вечера Феликс уходил в плавательный бассейн, а мы все оставались, чтобы еще раз проверить работу всех систем установки.

В день испытания мы собрались в пультовой вокруг профессора Громова. Он лично проверил измерительные приборы, по несколько раз включал и выключал электронные реле, просмотрел монтаж блокировки и затем, вздохнув, сказал:

— Можно начинать.

По тому, как он это сказал, всем стало ясно, что иначе и быть не может. Нужно начинать. Через этот эксперимент обязательно необходимо пройти. Если его не поставим мы, его обязательно поставят другие. Каждый из нас внезапно почувствовал неумолимую логику научного исследования.

Мы расселись по своим местам вдоль главной панели управления.

— Инструкцию комиссии Академии наук помните? — спросил Алексей Ефимович.

— Да…

— Повторяю еще раз. Если поток античастиц превысит десять в пятой степени в секунду на квадратный сантиметр, опыт прекращается. Это особенно относится к вам, Виктор, — обратился он ко мне. — Вы следите за сцинтилляционными счетчиками и за пузырьковой камерой.

Я кивнул головой.

— Начали!

***

Разгон электронов начинался со ста миллионов электрон–вольт. Силовые трансформаторы находились за пределами пультовой и поэтому мы не слышали обычного в подобных случаях гула. По мере нарастания энергии мягко щелкали реле, каждый их щелчок указывал на то, что пройдена очередная декада значений энергии. При пятистах Мэв вздрогнула стрелка счетчика мезонов, затем зашевелились указатели количества рождаемых гиперонов. При энергии в миллиард электрон–вольт начала мигать неоновая лампочка на счетчике античастиц…

— Началось, — прошептал я. Громов застыл у энергометра.

— Что вы медлите, Феликс! — воскликнул он раздраженно. — Ведь сейчас мы проходим хорошо исследованную область энергий. Ничего здесь интересного нет. Давайте сразу пять тысяч Мэв.

— Будь, что будет! — сказал Феликс и скачком перепрыгнул через несколько десятков декад энергии.

— Стой! — скомандовал Громов. — Виктор, что у вас?

— Сто сорок античастиц в секунду.

— Хорошо. Пошли дальше. Теперь плавно. Давайте совсем плавно…

Это уже была неизведанная область. Пятьсот десять, пятьсот двадцать… пятьсот двадцать пять…

— Виктор, докладывайте ваши показания непрерывно.

— Двести пять в секунду… Двести десять… Ого, появились антигипероны!

— Сколько?

— Пока… Пока только сорок, сорок семь!

— Стоп!

Приборы замерли на фиксированных цифрах.

— Какая энергия? — хрипло спросил Валентин.

— Шестьсот сорок миллиардов электрон–вольт… Вроде живы…

Громов обошел все приборы, затем снова остановился у энергометра и скомандовал.

— Пошли дальше, Феликс. Только я прошу вас не острить.

Последнее значение величины потока античастиц было восемьсот девяносто. После этого громко щелкнуло реле блокировки, и стрелки приборов медленно поползли к нулю. Ускоритель выключился.

— В чем дело?

Громов нервно потирал руки.

— Что случилось, Алексей Ефимович?

Он нагнулся над металлической сеткой, закрывающей реле блокировки, и процедил сквозь зубы:

— Н–не имею понятия… Странно… Давайте начнем сначала…

Феликс перевел верньер на сто миллиардов и включил мощность. Но приборы бездействовали. Реле блокировки оставалось выключенным.

— Похоже на то, что ускоритель вышел из строя…

Через несколько минут, натянув защитные комбинезоны, все мы были на дне колодца. На стенках ярко горели электрические лампы, освещая черный корпус ускорителя. Его острый нос, окруженный со всех сторон счетчиками и камерами, упирался в бетонированную стену. Все было так, как час тому назад.

Не дожидаясь приказания, Феликс отвинтил боковые гайки и снял корпус.

— Здесь порядок. Вакуум десять в минус тринадцатой…

Мы несколько раз обошли грозную машину, стараясь подметить самое ничтожное нарушение ее устройства.

— Может быть… — начал было Громов, как вдруг послышался голос Гали Самойловой, склонившейся над дюзой инжектора:

— Вот в чем дело, смотрите!

То, что я увидел, заставило меня вздрогнуть. На конце отполированного графитового конуса висела огромная блестящая черная капля. Она застыла на тоненькой ниточке, не успев сорваться и упасть на пол. До этого я никогда не видел плавленого графита.

— Удивительно, — прошептал Алексей Ефимович. — Это что‑то новое.

Мы долго молчали, глядя на блестящую массу, свисавшую с конца дюзы. Наконец, я не выдержал и спросил:

— Что же мы будем делать?

Громов посмотрел на меня с недоумением.

— Как что. Повторим опыт. Срочно замените дюзу и инжектор.

В этот день точно таким же образом были выведены из строя еще три дюзы. Они начинали плавиться при энергии в девятьсот миллиардов.

— Дотянуть бы до тысячи миллиардов, — мечтательно шептал Феликс. — Любопытно, как выглядит сплав из бетона, стали, никеля, кварца, керамики и графита.

Алексей Ефимович посмотрел на него строгими глазами.

— Я вам запретил острить, Феликс. Тащите сюда телевизионную камеру.

Опыты мы возобновили только через два дня. Как‑то в начале мы не предусмотрели установить в колодце телевизионную камеру, потому что никаких зримых эффектов никто не ожидал. И вот теперь нам пришлось провозиться двое суток и установить камеру так, чтобы можно было наблюдать, что делается возле дюзы, когда энергия частиц достигает критического значения.

Во время следующего опыта Феликс перескочил через весь диапазон малых и средних энергий я начал сразу со ста миллиардов. По мере того как стрелка энергометра приближалась к девятистам, на экране телевизора стала возникать удивительная картина. Вначале на конце дюзы появилась крохотная искра, как при электрическом разряде, затем искра разгоралась все ярче и ярче, пока не запылала, как вольтова дуга. Она светилась так ярко, что, как это всегда бывает при передаче ярких источников света по телевидению, на экране вокруг нее образовался черный ореол, заслонявший все детали картины. Чтобы его устранить, профессор Громов приказал поставить перед объективом камеры плотный нейтральный светофильтр.

Это случилось, когда мы начали десятый по счету эксперимент. В пультовой в углу возле реле блокировки лежала груда расплавленных графитовых дюз.

Я никогда не забуду того, что мы увидели на экране телевизора, когда начался десятый эксперимент.

— Обратите внимание, — прошептал Громов, — черный ореол вокруг дуги не исчез!

— Наоборот, он стал более четким и даже… Смотрите, смотрите!

Каменин ухватился за экран телевизора, а затем поднял руку и дрожащим пальцем провел по темно–серой полоске, по диаметру пересекавшей черное пятно вокруг мерцающего пламени. Вначале никто ничего не понял. А после Феликс закричал:

— Дыра!!! И в дыре что‑то…

— Нет, не дыра! Это зеркало! В нем отражается дюза и…

В это мгновенье блокировка снова сработала, и все исчезло.

Мы в недоумении посмотрели друг на друга. Неужели это так? Неужели это и есть то самое “окно”, о котором писали фантасты?

Бледный и взволнованный, Громов первый пришел в себя.

— Нужно сделать инжектор и дюзу из более тугоплавкого материала. Все, что происходит на экране телевизора, необходимо заснять на кинопленку.

Прошло еще два дня в лихорадочной подготовке к очередному эксперименту. Теперь сопло, из которого выбрасывались частицы, было изготовлено из специального сплава вольфрама и радия. Перед экраном телевизора появилась многокадровая киноустановка с чувствительной контрастной пленкой. Приемную телевизионную камеру установили так, что ее объектив был нацелен на дюзу ускорителя и на пространство вокруг нее.

Очередной опыт решено было поставить рано утром, а накануне вечером, под предлогом, что я хочу еще раз проверить схему прибора, я остался в лаборатории один. Когда все разошлись, я спустился в колодец.

Мертвая тишина, скрывающая тайну природы. Фантастическая пушка, направленная в пустое пространство. Не здесь ли разыгрывается драма — между пространством, которое мы привыкли себе представлять как пустоту, и частицами материи, пронизывающими его с фантастической скоростью? Не является ли эта мнимая пустота той стеной, за которой скрыт другой, иной мир, похожий на наш, но для нас недоступный? Не ступаем ли мы сейчас по хрупкому карнизу над пропастью, пытаясь распахнуть дверь в этот таинственный запретный мир? Античастицы… Откуда они берутся? В чем секрет их рождения? Откуда они проникают в наш мир? Не оттуда ли?

Стоя лицом к бетонированной стене, за которой простирались десятки километров земли, я силился представить себе, что же происходит. Если верить теориям, то может быть сейчас, именно в эту же самую минуту здесь стоит человек точно такой же, как я и думает то же самое! Или может быть этот человек и я — одно целое?..

От этой мысли мне стало страшно. Я хотел было немедленно покинуть колодец, как вдруг меня осенила мысль. Подумав, я решил, что эта мысль единственно правильная. Я взял лист бумаги и написал несколько слов…

— Начали. Девайте сразу с шестисот миллиардов, — тихо и торжественно приказал профессор Громов.

В пультовой были погашены все огни, и только мерцающий экран телевизора, да сигнальные лампочки на приборах рассеивали густую мглу. Тихо загудела киносъемочная камера, пропуская мимо объектива тысячи кадров в секунду.

— Искра появилась, — прошептал я.

— Дальше. Здесь уже нет ничего интересного. Ага, вот ореол.

Величина энергии подошла к девятистам миллиардам. На конце дюзы сияла огромная дуга, но металл терпел. Ореол расширился настолько, что в него можно было заглянуть. И то, что мы увидели, повергло нас в смятение. Там, в черной пустоте, отражалось сопло нашего ускорителя… Острый конец дюзы нашего прибора и острый конец его подобия в темноте соприкасались, и в точке соприкосновение пылало пламя…

— Прибавляйте энергию, — едва слышным шепотом приказал Громов.

Я не видел, а скорее почувствовал, что Феликс повернул верньер всего на долю градуса. И этого было достаточно, чтобы черный ореол вокруг пламени раздвинулся настолько, что в нем появился не только тубус, но и весь ускоритель, точная копия того, что стоял у нас в колодце… От неожиданности я вскрикнул.

— Смелее, смелее, — торопливо шептал Громов, — иначе и эта дюза расплавится. Да не бойтесь же!

Феликс резко повернул ручку верньера.

На мгновенье черный ореол расширялся вокруг пламени, во всю стену, и в нем, как в гигантском зеркале, мы увидели наш колодец, яркие электрические лампы на стенах, весь ускоритель, кабели и поднимающуюся вверх крутую лестницу, ведущую на площадку лифта. Мы увидели весь мир, отраженный в бреши, пробитой в пустоте частицами, мчащимися со световой скоростью…

— Вот оно, окно в антимир… — восхищенно шептал Валентин, — и на его границе вещество нашего мира аннигилирует с активн…

Он не успел досказать фразу. Экран ярко вспыхнул, и блокировочное реле сработало с оглушительным выстрелом.

Некоторое время мы стояли неподвижно, ошеломленные виденным…

— Кажется, живы, — пробормотал Феликс, но уже не так весело, как обычно. — Давайте пробовать еще…

— Нет, вначале просмотрим кинопленку, — возразил Громов.

Спроектировав фильм на большой экран, мы могли в деталях рассмотреть все, что происходило в колодце во время эксперимента.

Теперь мы видели, что радиус черного ореола вокруг центра аннигиляции не был постоянным. В такт с мерцанием пламени окно в ничто то расширялось, то сужалось. При более высоких энергиях его края трепетали, колебались. Затем мы увидели, что при последующем увеличении энергии ореол, как гигантская ирисовая диафрагма, резко расширился во все стороны, обнажив стены лаборатории. Это продолжалось одно мгновенье. Вдруг ярко вспыхнуло пламя, и брызги расплавленного металла заполнили помещение…

— Одну секунду, верните фильм на семьдесят тысяч кадров назад.

Это был тревожный голос Громова.

Я, затаив дыхание, ждал, что будет… Феликс перемотал пленку.

На экране снова появилось отраженное изображение нашей лаборатории.

— Остановите фильм. Вот так. Обратите внимание. На противоположной стене виднеется что‑то белое… — Громов привстал и подошел совсем близко к киноэкрану. — Это бумага… Лист бумаги с какой‑то надписью… Что‑то вроде плаката. Я не помню, чтобы мы вешали у себя какие‑нибудь плакаты. Феликс, сделайте большее увеличение. Еще, еще…

Сердце у меня стучало, как отбойный молоток. Наконец, белая полоса протянулась вдоль всего экрана. Теперь можно было без труда видеть, что на бумаге была непонятная надпись.

Громов приложил к экрану лист бумаги и карандашом скопировал написанное. Феликс включил свет, и мы собрались вокруг профессора, чтобы на просвет прочитать отраженную в зеркале фразу…

“Не превышайте энергию в тысячу миллиардов электрон–вольт. Иначе вспыхнет новая звезда”.

Громов несколько секунд стоял неподвижно, а затем побежал.

Мы бросились за ним. У люка в колодец он остановился, как вкопанный.

— Назад, там все горит!

***

Это был обыкновенный земной пожар, который потушили при помощи обыкновенной воды. Когда дым рассеялся, я, в комбинезоне, с фонарем в руках, опустился вниз и, хлюпая по воде, осмотрел обгоревший зал. Невыносимо пахло жженой резиной и горелым смазочным маслом. Стены были закопчены. С потолка свисали сорвавшиеся провода. А под самой лестницей на поверхности воды плавал сморщенный комок сожженной бумаги.

Я осторожно взял его в руки и стал изо всех сил растирать, превращая в черный прах… На мгновенье я остро почувствовал, что совсем рядом то же самое делает другой человек. Я резко поднял фонарь над головой и пристально осмотрел колодец. Ничего, пусто, только закопченные стены… Может быть этот другой человек и есть я?

Наверху меня ждал Валентин Каменин. Его губы скривились в горькую улыбку.

— Можешь нас поздравить, я имею в виду тебя, меня, Феликса, профессора Громова, всю нашу лабораторию.

— С чем?

— С последним экспериментом в ядерной физике.

— Почему с последним?

— Приборы зафиксировали, что поток античастиц на целый порядок превысил величину, указанную в Инструкции Академии наук. Дальнейшие опыты в этом направлении запрещены.

— А как же окно в антимир?

— Нужно искать обходный путь. Прямой путь опасен…