Глиссандо

3. Жестокость

Я был ребенком

Я был птицей

Я был всем тем, что ты сказал

Бессилие растит убийцу

Я сам себя же убивал

Помни имя своё — Жестокость

Не знаю, как реагировать на такое заявление, пока ядовитый дым оседает в моих легких, на пол и на стены. Все в нем. В яде. Это в принципе наша с Лилианой суть — мы оба слишком токсичны, а когда вместе и рядом, так близко, как сейчас, ситуация переходит в совсем плачевное русло.

Но я помню себя другим. С ней я был другим. Говоря о том, что она делает меня похожим на отца, я, если честно, лукавил. Она делала меня лучше…

Август

— Твою мать, ничего не выходит! — ударом руки сношу со стола стопку книг, вскакиваю и отхожу от стола к окну.

Упираю предплечье в гладкую поверхность и закрываю глаза. Сердце бухает, разнося кровь, приправленную страхами и моими личными загонами.

«Как я буду управлять такой огромной посудиной вроде «Астроя», если даже не могу нормально рассчитать, как выгодно расположить входы и выходы одного единственного, жилого дома?!»

Перед глазами встает мой чертеж, который я кручу так и сяк, поворачиваю его, продумываю, а все равно выходит одна сплошная лажа. То есть ничего. Абсолютно. Я хотел создать идеальный жилой комплекс не с точки зрения обогащения, то есть тяп-ляп на коленке, лишь бы побыстрее продать, а идеальный с точки зрения потребителя. Жильца. Человека, наконец. Знаю, что мне это не грозит. Мне придется похоронить свои мечты под толстыми томами корпоративной этики и своих обязанностей, но сейчас то я пока свободен, а значит могу заняться тем, что мне действительно нравится. Не выкупать компании поменьше, дробить их, распродавать ненужное, а нужное прибирать к рукам. Не светить лицом на бесконечных тендерах, благотворительных вечерах или других светских раутах. Не орать на подчиненных и не принимать жестких решений. То есть не разрушать, а создавать. Я всегда хотел создавать.

Помню, как в детстве мы с мамой, Мариной и Мишей летали на ее родину в Сицилию, где во время одной из прогулок, наткнулись на неприметный, но тем не менее один из лучших детских магазинов в своей жизни. Естественно зашли. Как можно, имея трех детей, рассчитывать его проскочить? Никак. Там я ходил между полок с открытым ртом, ведь никогда таких игрушек не видел. Они все, как на подбор, были в старом стиле, винтажные, так их называли, и очень-очень красивыми. Диковинами. В России, само собой, такого и не встретишь…Миша убежал в сторону книг, где во всю копался в энциклопедиях, Марина смотрела куклы, а я остановился возле набора с кубиками. Такие деревянные, где-то с рисунками окошек, где-то дверей, обклеенные, как сейчас помню, бежевой бумагой. Там и арки имелись, естественно, и треугольники — короче все, чтобы построить дом. Я так загорелся…аккуратно снял коробку (с большим-большим трудом), что мне вообще не свойственно было. Марина часто рассказывала, что я никогда не отличался аккуратностью и сломал дюжину ее кукол, пока она не сообразила прятать их на верхнюю полку. В общем, мама сразу все поняла. Она присела на корточки рядом, улыбнулась, помогая мне удержать мое сокровище, потом посмотрела на меня и прошептала.

— Ты мой будущий архитектор…

Возможно это сыграло свою роль, я не отрицаю. Все дети хотят радовать родителей, особенно так особенно любимых, но в итоге, даже в сознательном возрасте, когда казалось бы ничего не должно уже влиять на меня, я остался верен той профессии, которую в конце концов выбрал сам в забытом, детском магазине где-то между старыми улочками Флоридии.

— Что случилось?

Слышу ее тихий голос, но не открываю глаз. Амелия готовила. Вообще, она не очень умеет готовить, скорее пачкает все вокруг, хотя у нее классно выходит утка. Но она любит готовить, а я люблю за этим наблюдать, потому что это очень мило. Она милая. Сосредоточенная вся, брови хмурит, шепчет что-то под нос, шевеля губами, и я всегда улыбаюсь. Этот дом — катастрофа. Сейчас здесь нет ничего: мебели, нормальных удобств, даже иногда света, но с ней все становится лучше. Как-то она превращает стройку в уютное гнездышко, без понятия как и не хочу вникать. Мне все равно, главное, что это есть, хотя сейчас я и этому не рад. Начинаю злиться. Она ловит меня именно тогда, когда я совершенно не готов к этому, что меня бесит. Я не хочу и не привык показывать свои слабости и промахи, особенно если это касается чего-то настолько личного. Да и не поймет, как я ей объясню, что меня так сильно пугает? Как я объясню, что боюсь провала, что от меня зависит наследие моей семьи? Как я скажу, что не уверен, что готов?…

— Алекс?

Калит и это. Меня бесит слышит из ее уст не мое имя. Сам виноват, я понимаю, но я так устал притворяться…все чаще ловлю себя на мысли, что я хочу рассказать ей всю правду, но трушу. Меня бесит и это. Трусость мне не по карману, мне за нее нечем платить, она для меня под запретом, но она есть. Она здесь. Она выставляет чертов счет.

— Эй, ну ты чего?

Чувствую нежно, легкое прикосновение к своей руке и резко отступаю. Черт, спорю на что угодно, выглядит это со стороны дико, будто я отскочил от девчонки, меньше меня раза в три, если не больше. Дико-дико-дико…и ее это обижает. Я вижу, как она пытается держать себя в руках, не показать, но у нее никогда не получалось скрывать свои эмоции. Амелия слишком молода, чтобы это уметь, да и где ей было учиться? Она из Академии не вылезала. Клубы не любит, вечеринки тоже, а если мы куда и ходили, а такое тоже было, она в основном сидит на диване и молчит. Потому что ей некомфортно. Потому что она чувствует, что что-то не так. Я это знаю, и это работает вроде призмы моих личных загонов и страхов — множит и множит.

— Зачем ты пришла?! — повышаю голос и указываю в сторону кухни, — Иди и делай, что ты там делала! Я тебя не звал.

Твою. Мать. Как же я себя ненавижу в эти моменты. Бывает, что я срываюсь на нее, когда груз всего, что есть на самом деле слишком давит на шею, перекрывая дыхание. Я обижаю ее, знаю это, но ничего не могу с собой поделать. Сам себя загнал в ловушку, из которой не могу выйти без потерь, и теперь она за них расплачивается вместо меня. А она же расплачивается…вижу, как потухает ее взгляд, как она его тупит в пол, краснеет, мнет пальцы. Амелия нервничает, ей неприятно и больно, но она не уходит. Почему ты не уходишь от меня, твою мать?! Очнись! Я дерьмо, малыш! Я самое настоящее дерьмо и не заслуживаю тебя, посмотри ты вокруг! Ты же знаешь это! Ты догадываешься, но упорно не хочешь замечать очевидного!

Так и есть. Она догадывается, что что-то не так, что во мне что-то не то, что есть подвох, какая-то ложь, но игнорирует. Списывает со счетов свою интуицию, держится рядом. Не хочет меня оставлять…потому что она любит меня. Мне и это известно. Она не ангел, закатывает мне истерики, каких свет не видел, но когда я выхожу из себя — терпит, не оставляет, потому что любит. Это и есть любовь, наверно, терпеть в самые худшие моменты, даже если руки опускаются, даже если обидно и больно — терпеть. Ради твоего человека. Сейчас этот механизм как раз разгоняется…

Амелия поднимает взгляд, которым цепляется сначала за книги, потом за включенную лампу, потом за белый лист на столе. Она знает, что это означает — я делаю чертеж. И раз я вышел из себя, у меня что-то не получается, а это для меня важно. Переводит свои прекрасные, необычно прекрасные глаза обратно на меня, дарит мне их решительный взгляд, а потом щурится.

— У тебя что-то не получается?

Молчу. Иногда я поражаюсь ее проницательности и прямоте. У Лили она тоже была, но она все равно была другой. Лили задает вопросы, лишь когда в безопасности, когда знает, что ей ничего не грозит, когда скорее уверена, что выиграет. Амелия делает так всегда. Ей важна правда, а еще важно понимать, чтобы знать, как помочь.

Она хочет мне помочь. Черт бы меня побрал, я такая мразь…горький вкус этой самой правды оседает на кончике языка, и я не могу от него избавиться, как и от действительности не могу. Мы на сцене среди сплошной бутафории, а единственное, что здесь настоящее — она. И она делает ко мне шаг.

— Я не знаю, что произошло… — тихо говорит, слегка сжимая мои костяшки, — Но я видела твои чертежи и знаю, что у тебя все получится, просто не сдавайся. Не психуй. Это делу не поможет. Закрой глаза, досчитай до десяти и снова принимайся за работу. Представь себя внутри. Представь все до последней запятой, и ты найдешь ответ. Если надо, конечно, пошвыряй вещи, но не бросай свое дело, Алекс. Просто выдохни, возьми себя в руки, твою мать, и делай, а не жуй сопли у окна, как девчонка!

Издаю смешок. Утешать она умеет, конечно, но это ведь действительно помогает. Она не накидывает пуху, не льет воду, она делает все правильно. Сейчас, когда улыбается мне, тоже. Амелия подходит еще ближе, слегка касается щеки и смотрит мне в глаза. От нее пахнет макаронами и мукой, а вместе с тем чем-то сладким вроде кокоса или карамели.

Я должен тебе все рассказать. Вот сейчас я это сделаю. Вот сейчас…Утыкаясь ей в висок, дышу ей, замираю на секунду, ведь собираюсь разрушить все в один момент. Знаю, что все декорации рухнут, стоит мне открыть рот и называть свое настоящее имя, но пока они еще на месте. Стены, окно, сквозь которое пробиваются предзакатные лучи солнца, ее запах так близко. Мне нравится ее запах, мне нравится им дышать, и я хочу сохранить себе хотя бы маленькую его часть…

— Ты очень талантливый, — тихо шепчет она, поглаживая меня по спине, — Я это знаю и верю в тебя.

Ее вера делает меня сильней. Правда. Никогда не думал, что это возможно, но это, оказывается, возможно. Слегка отступаю назад, под влиянием этой самой веры и своего всесилия, будто меня укололи каким-то наркотиком, вновь заглядываю ей в глаза.

Вот сейчас я скажу. Я справлюсь. Знаю, что справлюсь с последствиями. Мы поговорим. Мы постараемся. Вот сейчас…

Но я не могу. Вместо этого приближаюсь и целую ее сначала нежно, потом все более глубоко и долго, страстно, еще и еще. Прижимаю к окну. Я расскажу ей. Обязательно расскажу, но не сегодня…Сегодня слишком солнечный день, чтобы рушить его хмурым небом…

26; Макс

— …Макс? — Лили вырывает из одного из многих моментов моей личной коллекции трусости, смотрит пристально.

Я пару раз моргаю. Мне почти понятно, что конкретно она задумала, и это почти забавно. Почти. Здесь главное «почти». Я наклоняю голову на бок, издаю смешок и приподнимаю брови.

— Убийцы?

— Это не предмет для шуток.

— Ты права. Это бред какой-то. Я изучил вашу семью, когда вскрылось…

— Ты не мог вытащить это на свет. Тебе ли не знать, что в семьях вроде наших, большинство тайн лежат в подполье? Чтобы до них добраться, надо снять много досок…

— Очень поэтично. И? Вот к чему все это? Ты хочешь…

— Я хочу тебя защитить.

Она выглядит серьезной, но ее слова — курам на смех, куда я, собственно, их и отправляю, засмеявшись. Нет, это действительно забавно. Женщина, которая подвела меня под монастырь, теперь хочет меня защитить. Анекдот да и только…

— Ты мне не веришь.

— А с чего вдруг?

— С того, что я тебя люблю.

Резко смотрю на нее и снова злюсь. Как же меня это бесит. Снова и снова мне приходится терпеть эту непонятную возню, которая тянется слишком долго. Как жвачка, что давно потеряла вкус, а все равно, как по кругу: чавк-чавк-чавк.

— Чего ты хочешь на самом деле, Лили? Давай без игр, я устал от них.

— Я сейчас не играю, но я понимаю, почему ты мне не веришь.

— Правда? — саркастично выгибаю брови, она переводит взгляд на огонь и, слегка касаясь небольшого бриллиантика на шее, кивает.

— Твой сарказм, как особый вид искусства. Я по нему очень скучала…

— Прекрати. Это просто глупо.

— Ты помнишь нашу первую ночь? — тихо спрашивает, а почти готов закатить глаза.

Вот зачем?! Зачем она это делает? Что за бредовый трип по воспоминаниям давно минувших дней? Что это даст?!

— При чем здесь наша первая ночь?

— Просто ответь. Ты помнишь?

— У меня нет проблем с памятью, я помню все наши ночи.

— Но первая особенная.

Решаю промолчать, потому что мне тут нечем крыть. Первая особенная всегда и со всеми, с кем тебя связывают любые отношения. Так уж повелось, ничего не попишешь, и когда я ловлю ее взгляд, свой все таки отвожу почти сразу, устало вздохнув.

— Не понимаю, при чем здесь все это. К чему вообще нужно ворошить наше прошлое? Что это даст в конце концов?

— Мы давно с тобой не разговаривали вот так… — не отвечая на мои вопросы, с улыбкой протягивает она, а потом добавляет, — Но тогда все было иначе…мы много говорили.

— И трахались.

— Занимались любовью.

Смотрю на нее, реагируя на серьезный, острый голос, которым Лили меня поправляет, а потом еще и кивает в довесок.

— Мы с тобой не трахались, а занимались любовью…

Черт бы ее побрал.

18; Лили

Темнота и частое дыхание. Мы у Макса в квартире. Наконец-то. Игры кончились. Я стою перед ним, он передо мной, а перед нами вся Москва, как на ладони. Огромные окна, высокий этаж — это подарок, не иначе как. Символизм. Эндшпиль. Мой Эверест.

Слегка улыбаюсь, когда касаюсь его рук на своих бедрах, волнуюсь. Стыдно признаться, но я действительно волнуюсь, чего не было даже в мой первый раз. Тогда же все иначе было. У меня вообще со всеми все иначе. Обычно я правлю балом, потому что обычно кроме какой-то физической тяги, не чувствую ничего особо глубокого, здесь же все изначально было не так. Он привлекает меня не только физически, но и духовно — мне он нравится и подходит. Я люблю на него смотреть, слушать, говорить, играть — все. И сейчас я волнуюсь, потому что собираюсь сделать то, о чем действительно мечтала с первого дня в Москве — покорить и покориться.

Макс смотрит на меня своими невероятно зелеными глазами, которые сейчас, правда, потемнели до состояния темного, дремучего леса. Он меня хочет — это главное доказательство, если не считать бугра на его джинсах, где отнюдь не стопка монет. Ха-ха, заезженная до дыр, голливудская шутка, знаю, но раз уж заговорили о Голливуде…

Я помню, как когда-то давно смотрела фильм. Суть его особо не отложилась в памяти, но вот фраза из него очень. «На любимую мужчина смотрит по-особенному. Он словно ребенок в день рождения. Женщина для него как долгожданный подарок. Он спешит посмотреть, что за сокровище там, внутри…». На меня так уже смотрели, так что я безошибочно могу разгадать этот взгляд влюблённого мужчины, мне ведь есть с чем сравнить. Но если раньше это было лишь для какой-то галочки и повышения собственной самооценки, сейчас такой взгляд от него вызывает трепет. Я боюсь его спугнуть, не шевелюсь, позволяю ему стянуть с себя лямки легкого топика, под которым нет белья. Потому что ему так нравится. Я знаю. Я многое знаю о его предпочтениях, начиная с цвета волос, заканчивая стилем в одежде. Я раньше так и не одевалась вообще — как леди, — сейчас только так. Каблуки, платья, блузки — мне в них нечем дышать, но Макс и его внимание, его любовь того стоят.

Грудью чувствую дуновения ветра, от которого моя кожа набирает температуру. Горю. Дышу часто, но продолжаю стоять и не шевелиться, чтобы дать ему самом возможность окунуть нас в этот омут. Нет, я не против, я хочу этого, ведь от каждого нашего поцелуя, я понемногу схожу с ума, и мне нравится это тропинка безумия. Чувствовать его руки, губы, слышать его голос. Он подходит ко мне ближе, потом берет меня за руку и сплетает наши пальцы. Молчит. Да и о чем здесь говорить? Мне все сказали его глаза.

Я делаю свой шаг, прижимаясь к нему всем телом, потом слегка привстаю на полупальчиках, ведь даже с моим ростом, разница у нас есть. Я бы хотела сказать, что мой поцелуй выходит робким, так это звучало бы красиво, но это была бы неправда. Я не умею быть робкой, сколько бы не пыталась научиться у Розы, я другая, но ему это, кажется, нравится. Макс подхватывает меня под бедра и несет в сторону кровати, куда укладывает и ложится сверху. Вес его тела меня возбуждает. Обычно нет. Я вообще люблю быть сверху, чтобы не задыхаться, а с ним и это иначе. Мы, как одно целое, что сейчас и станет «не как будто», а реальностью.

У меня дрожат пальцы от предвкушения. О Максе говорят многое, действительно, это так, но о его возможностях в постели прямо трубят. Он как будто родился от Афродиты, и сам бог секса и любви, хотя чему удивляться? Так и есть, наверно, раз судьба дала ему день рождение в день любви. Это и есть судьба — он ее воплощение. Каждое движение, неспешное или с набором ритма, каждое и плевать! оно просто умопомрачительно. И мне хорошо так долго, как никогда и ни с кем не было.

26; Макс

Лили смотрит мне в глаза, а на их дне я вижу картины «нас» на моих простынях. В разных позах и с разной амплитудой, но это мы. Когда-то давно. Долгие мы, два с половиной года нас. Я честно не знаю, чем бы это кончилось, не кончись тем, что есть сейчас. Когда-то давно я готов был ради этой женщины на все: бросить девушку, которая была не просто моей, которая была моим другом, отменить нашу свадьбу, отказаться от семьи и своего наследства. Я правда был на это готов или это были лишь эмоции? Юношеский максимализм? Не знаю, как легла бы карта, правда, но Лили меня разрушала. Не из-за денег или перспективы их лишиться, правда, я могу заработать и сам, как показала практика. Квартиры на Мосфильмовской — результат «меня», в них нет ни грамма отца. И в моей платиновой карте его нет. Мне грело душу, что Амелия пусть и спускает деньги, как фантики от конфет выкидывает, но она делала это с моими деньгами. Принципиальная разница. В чем этот самый принцип? Да в том, что я не позволил бы ему коснуться ее даже так.

Но почему тогда ради Лили я был готов отменить свадьбу, а ради Амелии нет?…

Хмурюсь и перевожу взгляд в огонь. Ответ расплывчат, и его искать сейчас у меня нет сил. Я слишком устал, поэтому делаю глоток виски и тихо спрашиваю у Лили.

— Так что там с ее братьями? Поделишься поподробней?