Глиссандо

6. Проститься

Время смотрит спокойно

С презрением

Вы меня уже верно не вспомните

Запоздавшее ходит прозрение

По моей гладковыбритой комнате

Недосказано и недослушано

Сердце бьется другими вершинами

Значит все безнадежно разрушено

Ну зачем же, зачем поспешили мы

Проститься

Нету сил закрываю

Я глаза закрываю

Сквозь туман уплывая

По аллеям столицы

Проститься

За потерей потеря

И года полетели

За дождями метели

Перелетные птицы

UMA2RMAH — Проститься

Выпитый алкоголь дает о себе знать в теплом салоне Лекса, куда я заваливаюсь, словно мешок с картошкой. Отец «вызвал» нас всех, включая Лилиану, потому что он знал, что она со мной. Он все знал. Как обычно. Меня это уже, право, не удивляет даже, да и разве может? Он создал «АСтрой», закрепил его на позиции «абсолютный монополист» и управляет всем этим театром «Одного кукловода», действительно один. Мой дядя, конечно, помогает, но помощь его на самом деле занимает примерно два-три процента от всей работы. Если честно, то иногда я ловлю себя на мысли, что завидую отцу. Его хватке, его навыкам, его умению найти выход из любой ситуации, которого у меня нет. Не знаю в силу опыта это или что-то природное прямиком из ДНК, но отец, как бизнесмен, великолепен, и я готов это признать, не смотря на то, что никаких теплых чувств к нему больше и не питаю.

Помню, как в детстве, когда только-только поступил в свою привилегированную школу, думал, что наконец найду себе «друзей по интересам», так сказать, а если называть вещи своими именами, кого-то с похожим набором травм. Увы и ах, не срослось. Какого же было мое удивление, когда я не увидел даже в семьях «из моего круга» и толики того дерьма, что происходило в моей. Где это видано? Отец не бьет своих детей, не истязает твою мать. Он всего лишь есть, в худшем случае стукнет пару раз за всю жизнь. Наверно тогда то до меня и дошло впервые, что что-то у нас идет не по тому сценарию, как не драпируй все это «высокими стандартами». Даже сейчас. Я не говорю, что отец «зовет нас», «приглашает» вообще не та история, ведь он нас никогда к себе не приглашает. Он вызывает. Как своих подчиненных на ковер, так и нас, собственных детей.

Черт, я не могу вспомнить, как не стараюсь, ни одного теплого момента, связанного с ним. С мамой их было миллион, и я бережно храню, грею их, никого туда не пускаю, а вот с ним…даже если бы я хотел, не срослось бы. Если только одно…оно почти выцвело, с порванными, потрепанными краями, возможно даже искаженное, я ведь и не уверен, что оно реальное. Мне тогда было лет пять, может быть шесть, но это максимум. Отец возил меня на каток, так как я очень хотел научиться кататься, как хоккеисты, которых я увидел по телеку как раз накануне, когда посмотрел один из матчей со своим дядей — он то заядлый болельщик. Там отец, возможно в единственный раз был для меня не этим холодным, бездушным словом, а «папой». Я его даже любил, кажется. Помню отчетливо, как я хотел, чтобы он мной гордился, поэтому слушал внимательно-внимательно, пока он объяснял мне, как стоять на коньках. А еще четче помню его теплую улыбку, когда у меня получилось проехаться. Забавно даже, он умел так улыбаться…Да, черт возьми, это было единственное хорошее воспоминание…Смотрю на Лекса. Он сосредоточен на дороге, молчит, кусает внутреннюю часть щеки. Волнуется. И на меня в ответ старается и мимолетно не глядеть. Я этому усмехаюсь, вырисовывая круги на двери машины, а потом вдруг спрашиваю.

— Ты можешь вспомнить что-то хорошее про отца?

Наверно он этого не ожидает, потому что все таки бросает на меня короткий взгляд, но сразу же возвращает его на дорогу и дергает уголком губ.

— Сколько ты выпил?

— Все еще недостаточно. Так как? Мне просто любопытно…

— Наше знакомство. Это самый лучший момент всех наших взаимоотношений. Пока я не узнал его.

— Ты жалеешь, что он нашел вас с мамой?

— Гляжу, тебя на философию потянуло…

— И все же.

— Нет, — усмехается Лекс, слегка пожимая плечами, — Тогда Адель не родилась бы. О чем вы говорили?

Я слегка закатываю глаза, полностью игнорируя факт нахождения моей бывшей в одной машине с нами, как в принципе и Лекс, отмахиваюсь.

— Это неважно. Забей.

Важно, конечно, но я решаю, что пока все это можно опустить под сноску. Лекс слишком волнуется, и если я вывалю на него всю информацию, которую узнал от Лилианы, даже не смотря на ее прозрачность, рябость и вполне возможную квадратную степень, отец его прочитает. Зачем нам нужны лишние проблемы? К тому же я и сам не уверен в том, что услышал.

— Как ты? — тихо спрашивает брат, снова руша тишину и мою задумчивость.

Хочу сказать, что «нормально». Обычно, когда люди спрашивают, как у тебя дела, они не хотят слышать правду. Им подавай «нормально», чужие проблемы не нужны никому, но я знаю, что Лекс не такой. Ему не нужно вранье, ему правду подавай, а что мне сказать? Что я себя не чувствую? Очевидно, по-моему.

— Интересно, что ему надо? — спрашиваю сам, отвечая тем самым и на заданный мне вопрос.

Я. Не. Хочу. Об этом. Говорить. Точка.

Может быть, когда-нибудь, но сейчас я ставлю на этом точку, выделяя жирным шрифтом главное: я не хочу об этом говорить. Потому что не знаю как.

Тем временем дорога уводит нас вперед. Фары освещают ее так ярко, что можно разглядеть каждый бугорок на обочинах, но я не разглядываю то, что снаружи, я слишком погружен в себя.

Интересно, когда впервые я понял, что ненавижу своего отца? После какого удара? И даже не направленного на меня, это я точно знаю. Я стал ненавидеть его не за жестокость ко мне, а за жестокость к маме.

Как он мог делать с ней все это, если он ее действительно любил? Хан был его другом, я его только потом узнал. Видел когда-то давно-давно, еще в совсем юном возрасте, поэтому плохо его помню, но когда отец уехал в Новосибирск, у меня появилась возможность порыться в его кабинете и найти старую, армейскую фотографию. На ней отец совсем молодой и сидит у костра, а рядом точно Хан, его сложно с кем-то перепутать.

«И он говорил с такой уверенностью, что отец любил маму…»

Забавно. Хан был абсолютно уверен в своих словах, да и я, что скрывать, это знаю. Наверно. Рыться в чужих отношениях — дело гиблое, знаю, но отец всегда когда выпьет лишнего, говорит только о маме. Говорит много. С нежностью, с печалью, грустью. Тогда как ты, черт тебя возьми, мог так над ней издеваться? При этом вполне логичном вопросе, мой мозг подбрасывает сцену, за которую я себя ненавижу. Говорят, что дети всегда выбирают два пути: либо они становятся похожими на своих родителей, либо становятся полной их противоположностью. Я давно решил следовать другому от отца полюсу, потом только понял, что все это были лишь слова. Решающая точка, как ни крути, поставлена была в маминой гостиной, когда моя ладонь пришлась на щеку Амелии.

Сам удар, если честно, стерся из памяти. Меня так взбесили ее слова, просто вывели, спустили с рельс, наложилось и то, что вся правда вскрылась так неожиданно. Я к этому не был готов. Абсолютно. И ее этот взгляд…я-тебя-никогда-не-прощу; больной взгляд; раненный. Слова, режущие на части плюс мой бесконечный стресс, страх за родных, страх провала, равно воплощению моего личного, самого кошмарного страха. Я повторил за отцом. Больше всего на свете я хотел, чтобы она заткнулась, и я сделал то, что видел много раз. Как нажал на кнопку «это работает точно», и сработало. Она заткнулась, но вместе с этим мне на плечи упал груз, весом в этот самый дом, в котором мы находились.

Испугавшись, я дал слабину, и теперь всю жизнь буду ненавидеть себя за эти несколько секунд, когда я не смог удержать себя на поводке. Это моя самая ужасная ошибка, которую допустил ни кто-то другой, а именно я. Не сдержался, потому что не умею сдерживаться. С ней пришлось учиться контролю и очень-очень быстро, ведь женщина, которую я выбрал, сама не умела сдерживаться. Кто-то же должен был, а в этот момент никто не смог. И я помню, как она сидела на полу в моих ногах, как держалась за щеку и смотрела на меня с таким…неверием. Удивленный, маленький, глупый котенок, которого ни разу, спорю на что угодно, не брали за шкирку и не били газеткой. Нет. Как бы она не кичилась, чтобы не говорила Лили, Амелия не привыкла к грубости и боли. Человек, которого били всю его сознательную жизнь, точно это определит, чтобы ему не вешали на уши.

Я был ее первым. Во всех смыслах, и если другие мне очень даже нравились, этот нет. Все, что я чувствовал — это дикое омерзение, ненависть и вину. Я был виноват перед ней, и я бы хотел заслужить ее прощение больше всего на свете, а отец что же? Он был на моем месте сотню раз, видел тоже, что и я, но продолжал делать с мамой то, что он делал. Разве это любовь? Я по себе знаю, что нет. Потому что я бы ни за что в жизни этого не повторил, потому что вряд ли смог бы выдержать этот взгляд еще хоть один раз, а он мог. Повторял, как заведенная игрушка. Снова и снова.

— Эм…а что происходит?

Снова меня вырывают «из себя», и я пару раз моргаю, переведя взгляд со своих рук в лобовое, откуда открывается действительно странная картина. Все датчики движения работают, освещая территорию дома отца и Насти, как будто это спортивное поле, на котором сейчас пройдет кубок по футболу. Перед домом как раз собрались болельщики, только выглядят они странно. Все в черном, накаченные, высоченные шкафы и с жуткими рожами, на которых жирным капслоком написано: УБИВАТЬ.

Мы с Лексом переглядываемся, выгибаем брови, и тут то голос подает наш пассажир. Лили придвинулась ближе, теперь была между нами, а потом прошептала.

— Это армия…

Я клянусь чуть не прыснул, что за пафос?! Скептически смотрю на свою бывшую, но она вся побелела, пугливо сжалась, а когда коротко ответила на мой взгляд, я понял, что она не шутит и не прикалывается.

— Что за хрень?! — начинает Лекс, но я не даю ему договорить, а выхожу.

Какой смысл лить воду с одного кувшина в другой, когда все ответы находятся в доме? Это же логично. Я стараюсь сейчас следовать именно по пути логики, исключая все возможные чувства, чтобы быть хотя бы на пару десятков процентов трудоспособным или хотя бы передвигаемым. Короче отметаю все метания, засовываю руки в карманы пальто и иду к входу, как раз в тот момент, когда машина Марины останавливается неподалеку, а за ней въезжает Миша.

— Максимилиан Петрович? — хрипло спрашивает доселе мне незнакомый мужик с черной папкой в руках, на что я цинично усмехаюсь.

— Не похож? Предъявить документы?

— Нет, — все также хрипло и подчеркнуто холодно мотает головой, отступая на шаг, — Заходите в дом, пожалуйста.

Шутку не оценил. Обидно. Слегка закатываю глаза, но направляюсь к ступенькам, краем глаза замечая, как сестре задают тот же дебильный вопрос. И вот спрашивается, зачем? Только потом до меня доходит, когда я вижу, как мужик что-то пишет, что он просто сверяет списки. Очень помпезно ставит галочки напротив имен. Ха. Даже забавно.

За всем этим бредом я наблюдаю наверху лестницы, где решаю подождать своих. Маленький бунт на корабле никто не отменял все-таки, и я слегка усмехаюсь этой мысли, делаю короткую затяжку.

— Что происходит? — тихо спрашивает Мара, забирая у меня сигарету, которую сама решает пригубить, — Кто эти зэки?!

— Без понятия.

— Может потребовать ответов?!

— Думаю, что он тебе ничего не скажет, — также тихо вклинивается Лекс, тоже делая затяжку с ее руки, — У него приказ. Если хотим что-то узнать, надо спрашивать с того, кто его отдал.

Отец. Очевидно, как наступление ночи и дня, как и то, что Лекс прав. Тряси этих головорезов, не тряси, они молчать будут. Такие говорят только с теми, кто платит, а в нашей ситуации это совершенно точно отец. Так что, прикурив «трубку мира», где каждому досталось по чуть-чуть, и дождавшись последнюю из списка Лилиану, я поворачиваюсь к большим, резным дверям.

Ну здравствуй, дом, да? Нет. Это не мой дом, и как бы Настя не старалась, им он никогда не будет, хотя я ее безгранично уважаю. Эта женщина стала мне семьей. Она никогда не смогла бы заметить маму, но если бы мне и сказали назвать кого-то, кто был бы к этому максимально близок, я бы назвал только ее имя. Настя нас и встречала, как истинная хозяйка дома, вот только в этот раз что-то было не так.

— Мама, что с тобой? — взволновано спрашивает Лекс, вырвав это первенство.

Все мы заметили красные и опухшие глаза, нос и потухшее состоянии. Триггернуло меня нехило, если честно. Такой я видел маму в последний раз, и сердце на этот раз зашлось в диком танце. Тогда я был слишком мал, чтобы понять, что что-то не так, а сейчас я слишком хорошо знаю такой взгляд. Что-то совсем не так…

— Женечка, здравствуй, — тихо отвечает она, не реагируя на сына.

Потому что первым делом долг матери к матери.

— Девочки наверху, они спят. Полет был сложным…

Женя тут же смотрит в сторону второго этажа, и я сам чувствую, как ее сердце рвется к ее детям и какой нечеловеческой выдержки ей стоит оставаться на месте. Даже улыбку выдавливает из себя, слегка кивает, после чего Настя наконец переводит взгляд на нас, а потом вдруг начинает плакать…

— Мамочка! — пищит Адель и сразу же расталкивает всех нас, чтобы поспешить заключить ее в объятия, которые Настя принимает.

Конечно же. Я бы с удовольствием дал им время, но Лекс на такую щедрость неспособен. Он выступает вперед вновь, берет ее за локоть и открывает от дочери, повторяя вопрос.

— Мама, что происходит?!

— Амелия…умерла, да? — еле слышно спрашивает, но все равно режет меня без ножа.

Я кривлюсь от услышанного, отвожу взгляд в сторону, а она вдруг неожиданно обращается к Лилиане.

— Лили, мне так жаль…мне так…

Заходит в слезы, давая нам всем вдоволь искупаться в словленном шоке. Все мы знали, что эта женщина не способна на ненависть, пусть и была почти близка к ней в отношении любовницы мужа, но не из-за этого. Из-за меня и из-за Матвея, она ее поэтому не переваривала. Думаю, что все чувства, которые когда-то были у Насти к отцу, давно умерли. Точнее он их убил, как убивает все, к чему прикасается.

— Наконец-то вы приехали, я так за вас всех пережевала, — мягко говорит она, вытирая слезы размером с кулак, силится даже улыбнуться.

Такая атмосфера давит на меня сильнее, чем до этого. Здесь я чувствую скорбь, траур, когда как там мог притворяться, что ничего не было. Психика же всегда защищается, как может, это инстинкт самосохранения, но только не рядом с этой женщиной. Она пинком возвращает меня на землю, где Амелии больше нет, и меня снова пронзает боль. Я больше ничего не слышу, кроме своего пульса, и ничего не чувствую, кроме этой тупой скорби, которая оплетает меня точно липкий туман.

— Макс, пойдем.

Они о чем-то явно говорили без моего участия, и я снова все прохлопал. Смотрю на Мишу пару мгновений, он ждет. Участливо. Спокойно. Дает мне время на перезарядку батареек, и я слегка ему киваю в благодарность, подбираюсь. Этого будто никто и не замечает, за что я тоже благодарен.

Теперь мы можем следовать по увлекательному квесту дальше туда, куда много раз ходили. Ненавистный маршрут, который каждый из нас знает наизусть. Небольшой столик с цветами, дверь в кладовку, арка в гостиную. Рядом на стене висит картина с суровым, усатым мужиком. Когда-то в детстве я называл его стражем, только вот что он охранял? Тайны этого дома? Если только их. И наконец двери. Две огромные, резные двери темно-карамельного цвета, на которых я знаю каждый завиток, ведь подолгу стоял перед ними, оттягивая момент, когда мой собственный ад передо мной откроется. Я давно уже не боюсь своего отца, если честно, но если еще честней, внутренности все равно леденеют, когда я вижу, как золотая ручка начинает идти вниз. Это делает Марина. Открывает наш общий ад, но сейчас что-то кардинально не так. Снова. Из кабинета отца мы слышим музыку…

Только ночью

Не могу уснуть

Странный холод

В сердце прячется

Что случилось

Скажите мне

Кто-нибудь

Только осень в окно

Мне расплачется

В подоконник мой

Бьются горошины

Тишину разбивая веселием

Умирали давно

Понемножку мы

И наверное было спасением

Это, простите, что?! Нет, отец слушал музыку, конечно, как любой другой человек, но обычно это был какой-нибудь Вивальди или Моцарт, и я никогда в жизни не думал, что услышу из этого места что-то вроде УмаТурман. Нет, серьезно. Что за хрень?!

Переглядываемся стайкой, хмурим брови, и, наверно, так это комично со стороны выглядит, только вот никто не способен оценить иронию. Все слишком странно, чтобы на это были силы, слишком волнительно. «Слишком» слишком.

— Заходите… — пьяным голосом отзывается отец, добавляя короткий смешок, — Что встали то?

Я делаю это первым. Устал бояться, прятаться, мне просто больше нет ни до чего дела, и я фактически с ноги выношу эту сраную, ненавистную мне дверь, после чего делаю шаг внутрь. Какого же мое удивление, когда за столом я вижу не Дьявола, а старого, пьяного ублюдка. Шутка века. Говорят, что в детстве тебе все кажется больше, чем оно есть, да? У меня для вас новость. Когда ты вырастаешь, даже самый высокий шкаф уменьшается и становится реальным. Вот она реальность — мой отец не око Саурона, а обычный, усталый мужик, который выпил лишнего, и который сейчас давит тупую, пьяную усмешку.

— Так и знал, что это будешь ты.

— Ты сам меня позвал, забыл?

— Нет, Макс, ты не понял. Я имел ввиду, что первым зайдёшь именно ты. Я это знал.

Тихо усмехаюсь и прохожу внутрь, но больше мне на плечи не давят мои страхи детства. Как-то все по щелчку ушло, и я сажусь в кресло напротив него, как равный. Потому что мне по факту плевать. Потому что я уже вырос и шкаф, который казался мне когда-то чуть ли не Эмпайр-стэйт билдингом[8], в действительности является всего лишь шкафом.

Проститься, Влади́мир Евге́ньевич[9]? Да, я точно готов проститься со своим детством, потому что шутки кончились. Уже не смешно.

— Я тебя больше не боюсь. Вообще при том. Извини.

— Думаю, что сейчас ты хочешь воткнуть мне в шею свой охотничий нож?

Скриплю зубами от насмешки, брошенной так неряшливо, и да, черт возьми. Именно этого я и хочу. Интересно, он понимает насколько сильно мое желание? И насколько он действительно близок к тому, чтобы испустить свой последний дух? Потому что я в секунде от того, чтобы не вскочить и не разбить ему морду.

— В этом нет нужды, — блекло продолжает, отведя от меня взгляд и направив его в окно, — Я позвал вас…

— Вызвал.

— Прости?

— Ты не звал. "Звать" значит дать возможность отказать тебе. Ты не даешь таких возможностей, поэтому ты не зовешь, отец. Ты вызываешь.

Мы смотрим друг на друга достаточно долго, чтобы напрячь всю остальную семью настолько, чтобы Марина не выдержала. Она подходит ко мне и кладет руку на плечо, слегка его сжимая, пытаясь так нажать на мой внутренний стоп, но отец лишь усмехается.

— Ненавидишь меня?

— Ты себе не представляешь насколько.

— Представляю, — тихо отвечает, снова отводит взгляд, а потом осушает свой стакан и хмурит брови, — Чтобы ты не задумал сделать, в этом нет нужды. Поговорим. В последний раз.

— Собираешься на тот свет?

— А ты будешь скучать?

— Нет, — холодно отвечаю, на что он снова улыбается и пару раз кивает.

— Садитесь. Все. И ты, Лили, тоже. У нас впереди долгая ночь и нам о многом нужно поговорить.