Гнев Звёзд (СИ)

=== Глава 11 ===

Эмма и Мартин сумели найти общий язык друг с другом — ненавязчивые попытки юноши вышли эффективными, принеся приятные плоды. Теперь они виделись часто. Вроде бы их встречи были случайностью, такой же внезапной, странной, нелепой, как и тогда, в судьбоносный день — девушка спокойно возвращалась с фермы, без энтузиазма прокручивая в голове последние события, и неожиданно ей на пути попадался её новый знакомый, такой же открытый, доброжелательный, улыбающийся. И так всегда — почти каждый день, чуть ли не с закономерностью.

Вероятнее всего, Мартин, уже знавший, когда Эмма поканчивала с работой, нарочно приходил в тот тесный уголок неподалёку от обширных фермерских угодий, чтобы немного пообщаться, обменяться последними новостями со свинаркой, рассказать о своей жизни — гораздо более яркой, насыщенной, красочной.

Их диалоги имели самый различный характер: начиная от философских, касающихся их личных, но интересных друг другу взглядов, и заканчивая бытовыми, затрагивающими их излюбленные занятия и повседневную жизнь. И Эмма больше не избегала разговоров, не старалась уйти в тень, а наоборот, стремилась, заводила, подавала инициативу — теперь её это увлекало, действительно, откровенно увлекало. Скрывать больше не было смысла: девушка знала, что придумывать оправдания — лишь строить лживые иллюзии перед собой. А эта эфемерная, наполненная серостью и ненужными идеями картинка уж точно не имела смысла, сколько бы деталей к ней ни подрисовывали, сколько бы поводов ни сочиняли.

Теперь Мартин казался Эмме интересным, пусть немного странным собеседником, увлечения которого не могли не вызывать симпатию — особенно его безмерная любовь к красоте и искусству во всех его прекрасных проявлениях.

Юноша рассказывал многое, всё описывая в красках, в деталях, порой, разумеется, несколько преувеличивая, но нередко производя впечатление даже на Эмму, утонувшую в пучине тоски, давно забывшую, что есть удивление, разучившуюся восхищаться.

Девушка и сама с точностью не понимала, что именно её привлекало в новом собеседнике: вроде бы ничего экстраординарного он из себя не представлял, ничего выдающегося не сотворил, не прославился — просто жил, мирно, спокойно, но так, что мог без всякого труда поднять настроение любому, в том числе самому унылому человеку.

И как лучезарно сияли его глаза во время их разговора, как искренне, по-доброму светилось его круглое лицо — словно у ребёнка, познающего мир, готового дарить свою чистую радость всему человечеству. На пухлых губах Мартина почти всегда играла улыбка, он часто шутил — порой абстрактно, непонятно, но при этом весьма мило. Он любил что-то крутить в руках, мечтательно глядя в туманные дали, о чём-то размышляя. И всё это вроде бы отталкивало, но Эмма не могла уйти, не могла просто так бросить его или прогнать: ей было уютно, действительно уютно с этим человеком.

Несмотря на некоторые приятные моменты, жизнь Эммы, полная серости, практически не изменилась. Работа со свиньями, семейные проблемы, пучина тоски, глубокой, затягивающей — всё это осталось. И ничего не двигалось к лучшему: судьба не собиралась миловать Колдвеллов, не планировала дарить им радость. Вечные, нескончаемые неприятности, боль, страдания — и больше ничего. Другого они не заслужили. Другого не будет — Эмма знала это.

Невзирая на то что Мартину удавалось заинтересовать Эмму, апатия по-прежнему следовала за ней по пятам, окрашивала окружающее её пространство исключительно в блёклые, невзрачные тона.

И невозможно было с ней справиться, нельзя победить, одолеть, разрушить её цепи — все попытки не имели пользы, не приносили успеха, лишь ещё больше угнетая и без того натерпевшихся Колдвеллов.

А из Мартина, по мнению Эммы, вышел бы прекрасный актёр театра или кино: он имел для этого все возможности. Вот только самого его, несмотря на любовь к публичным речам, больше влекла несколько другая сторона искусства. Он любил, горячо любил музыку — в особенности игру на музыкальных инструментах в тёмные, бархатистые вечера, наполненные трепещущим светом звёзд, колыбельными ветров или звонкими переливами ночных пташек.

Мартин неплохо владел навыками игры на нескольких музыкальных инструментах, среди которых отдавал особое предпочтение гитаре. Не один раз он восхищался её звучанием, рассказывал о своих концертах, в красках описывал картины, рождающиеся в его воображении от причудливых гитарных переливов.

И Эмма вроде бы слушала его, внимательно, с интересом, с желанием узнать о нём больше. Слушала, пока на просыпалась апатия, не накатывала на её разум неприятными холодными волнами, не накрывала её чувства своими пенными гребнями.

Когда это случалось, девушка стремилась как можно скорее уйти домой: там её ждали гораздо более важные дела, отвлекаться от которых, тратя время на ерунду, не стоило ни в коем случае.

Наверное, Мартин не верил её отговоркам, однако, по причине должного воспитания, не подавал виду и не навязывался в неподходящие моменты. Просто прощался, немногословно, со своей улыбкой — как в первый раз, когда они только встретились.

Но однажды Сантер сделал Колдвелл внезапное предложение: он пригласил её на музыкальный вечер, преследуя при этом цель отвлечь девушку от бесконечной рутины дней. Эмма долго думала, прокручивая в голове возможные негативные последствия, силясь понять, не обман ли это, не попытка ли завлечь её в нечто отвратное и непристойное.

Несмотря на то что Колдвелл чуть ли не целиком и полностью доверяла Сантеру, некоторые подозрения, с ним связанные, у неё все ещё оставались. И размышляя над его предложением, она не могла упустить неприятные мысли из внимания.

Но нет, Мартин не был похож на злодея, убийцу, маньяка — ничуть не похож. Его детское лицо, довольно грамотная речь, светлая улыбка — всё это выглядело так искренне, так по-доброму, что Эмма, временно оставленная апатией, не могла отказать.

Перед встречей Колдвелл, несмотря на усталость, тщательно подобрала одежду, сделала приличную причёску, немного украсила лицо — прямо как в те замечательные времена, когда жизнь текла к лучшему, когда Колдвеллы имели возможность наряжаться во что и где хотели, когда могли позволить себе множество всяческих удовольствий.

Конечно, попытки девушки выглядеть красивее значимого успеха не принесли: бедность, ужасная, никчёмная бедность всё равно ясно отражалась во всех деталях её образа. Однако Эмма, осознававшая, что ничего другого сделать все равно не получится, старалась это игнорировать. Уже не так успешно, как в дни полного безразличия, но игнорировать, не придавая нищете особого значения.

Поспешно собравшись, девушка направилась к дому, адрес которого ей указал Мартин. Лёгкое, приятное волнение охватывало её, заставляя равнодушие временно отступить, вызывая искренне любопытство. И Эмма шла уже не так, как раньше, машинально, не глядя вокруг, ни о чём не думая, а внимательно озираясь по сторонам, с шумом вдыхая леденящий воздух, наслаждаясь ласковым снежным потрескиванием и волнообразным морозным покалыванием.

Достигнув дома, девушка остановилась и, осмотревшись, чуть не ахнула от изумления: она, погрязшая в пучине бедности, уже давно не видела богатых, красиво украшенных домов — дом фермера был не в счёт, так как, работая неподалёку от него, Эмма совершенно не заостряла внимание на его деталях.

Это жилище принадлежало явно не бедным людям: посеребрённое кольцо раскидистых деревьев, изящно переплетающихся своими ветвями, величественные окна, искусно украшенные резными рамами, ажурная крыша с мансардой, покрытая густой снежной шапкой, панельные стены, дивный сад, тщательно выхоженный, ныне посверкивающий затейливыми морозными орнаментами, площадка для занятий спорта и даже помещение, где Мартин музицировал — всё это имелось на территории столь роскошного для Эммы строения.

Мартин любезно провёл желанную гостью в дом, по её просьбе продемонстрировал комнаты, обставленные уютной мебелью, показал музыкальные инструменты. Но на душе Эммы поначалу не стало теплее, радостнее или приятнее — ей сделалось грустно, ужасно грустно, ведь место, где она оказалось, навеяло на неё старые, печальные воспоминания. Она вспомнила свою прошлую жизнь, активную, весёлую, полную разномастных радостей. Вспомнила каждый уголок дома, о котором ей пришлось забыть, быстро, мимолётно и безвозвратно. И от этих мыслей ей с каждой секундой становилось всё тоскливей. Что-то терпкое наполняло в тот момент её тело, струилось по венам, мягкими волнами окутывая голову, затмевая мысли — тоска о прошлом, сладостная, но такая тяжкая, болезненная.

Мартин же, решивший приступить к делу, проводил Эмму в свою комнату и, усадив её на удобный диван, попросил немного подождать.

И вот Колдвелл снова ощутила равнодушие, неприятное, сковывающее движение и разум, но такое привычное, такое знакомое.

Ей уже не хотелось ничего — только смотреть в пустоту невидящими глазами, путешествуя по тропам времени, вспоминая прошлое. Наверное, дома в тот момент что-то происходило. Может, что-то страшное, леденящее или губительное — но Эмме, окунувшейся в море безразличия, было всё равно, ибо такова судьба, так должно быть и ничто уже не изменить…

А в комнате Мартина царил уют, гармоничный, приятный глазу — как и в большинстве таких домов. Стены, обклеенные яркими обоями, украшенные жизнерадостными картинами и плакатами с изображением музыкантов, телевизор, стол с канцелярскими принадлежностями и большой фотографией женщины лет сорока, словно пронизывающей окружающее пространство своим пристальными взглядом, — всё вроде бы обыденно, неинтересно, но у Эммы на какой-то миг создалось впечатление, будто она попала в какую-то сказку, старую, добрую, давно забытую.

Хозяин, в свою очередь, вернулся достаточно быстро, принеся с собой блестящую гитару, которую он приобрёл недавно, готовясь к какому-то чрезвычайно важному событию.

Сев неподалёку от гостьи и поймав на себе её взгляд, юноша заиграл. Заиграл сначала тихо, нежно, печально, а затем — всё громче и громче. Мелодия начала разрастаться, переливаясь, словно река, перетекая из одного русла в другое, обрисовывая удивительные картины, от которых какая-то внутренняя часть Эммы пришла в невольное восхищение.

А потом к этим удивительным звукам, лившимся то плавно, спокойно, то внезапно набиравшим мощь, звучавшим всё громче, душещипательней, прибавился приятный певческий голос Мартина. Мелодия, игравшая множеством оттенков, наверное, могла проникнуть в самую душу, согреть её потаённое уголки — так происходило с самим музыкантом, временно погрузившимся в уютный мирок.

Но Эмма не могла понять, что творилось внутри неё: апатия медленно завладевала ею, уносила мысли куда-то очень далеко, к недосягаемым границам. Только неясная грусть, подобно минорным отзвукам, внезапно появляющимся в светлом мажорном произведении, тихо закрадывалась в её существо, отчего девушка закрывала глаза, вновь представляя прекрасные мгновения прошлой жизни.

А лицо Мартина, продолжавшего музицировать, горело всё тем же светлым огнём, однако что-то в нём было странное, загадочное — прямо как в пронзительном взгляде той дамы, взиравшей на уютную комнату с фотографии.

А за окном тем временем золотистыми струями переплетался свет фонарей, расставленных около дома, и, внимая гитарные звуки, кружились в самозабвенном танце звёзды, хаотично рассыпавшиеся по тёмному небу, — так сладко, нежно, изящно, как в самых добрых сказках. И, гармонично вписываясь в атмосферу, где-то в доме, ступая по полу мягкими лапами, ласково мяукал большой пушистый белый кот, принадлежавший семейству Сантеров.

Но вот Мартин замолк, аккуратно снял руки со струн — и воцарилась тишина, глубокая, приятная, словно мягкий штришок, дополняющий картину.

Эмма поблагодарила Мартина, мимолётно взглянула на фотографию, чуть заметно улыбнулась и, сославшись на семейные проблемы, отправилась домой: ей внезапно стало неловко. Настолько неловко, что, казалось, она больше не могла здесь оставаться, не могла общаться с другом — просто недостойна.

Мартин, не желавший навязываться, не стал противиться — лишь тепло попрощался с гостьей, пожелав ей удачи и выказав желание встретиться ещё ни один раз.

Эмма двигалась домой неспешно, прислушиваясь к протяжным колыбельным ветра, глядя на неровные переплетения голых ветвей, покрытых снежными корками, любуясь полыхающими звёздами. Давно с ней такого не было — наверное, ещё с того дня, когда она, не ведавшая об увлечении отца, возвращалась домой после приятной одиночной прогулки. Но теперь это ненадолго — девушка знала, чувствовала всеми клеточками своего тела, всеми уголками души. Апатия была совсем близко, и периодически она подплывала густым туманом, поглощала сладостное послевкусие, оставляя лишь пустоту, незыблемую, бесконечную.

А дома — всё как обычно. Отрешённый взгляд отца, не решавшегося пойти на страшное деяние, печальная мать, тщательно отсчитывавшая минуты, секунды, мгновения… И бедность, безысходная, беспросветная, раздражающая. Все было так серо. А Эмма никогда не любила серый цвет, отдавая предпочтение более ярким оттенкам, — даже платья, которые переделывала, обычно старалась брать цветные или светлые, подобно угасающему жизненному сиянию. Но изменить ничего не могла, ибо так распорядилась судьба…

Отец наскоро состряпал скудный ужин, мать, наотрез отказавшаяся от еды, помыла посуду, а дочь, тихонько прокравшись в свою комнату, принялась за привычное дело. Правда, теперь, немного взбодрившись после музыкального вечера, девушка работала с большим интересом, чем в предыдущие, полные равнодушия и уныния дни.