Гобелен

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

После сказочных дней, проведенных на пароходе, Поль окунулся в реальную жизнь. Он встретился с лидерами еврейской общины Англии. Это были господа с мрачными лицами, дети иммигрантов, некоторые из них имели титулы. Все они были напуганы страшными известиями из Германии.

Почти четверть евреев в Германии были лишены средств к существованию и питались в благотворительных столовых, которые в основном содержались за счет Объединенного благотворительного комитета Америки и Центрального еврейского фонда в Англии. Передавая чек на большую сумму, Поль понимал, что по сравнению с масштабами несчастья сумма не так велика. Интересно, а сколько было бы достаточно?

Британское правительство, не обращая внимания на Балфурскую декларацию, строго ограничивало число евреев, которым разрешалось уехать в Палестину. Влиятельные промышленные круги, опасаясь испортить отношения с арабами, держали все под неусыпным контролем. Отношение британских высших классов к преследованиям евреев в Германии колебалось от равнодушия до одобрения, что особенно болезненно потрясло Поля, любившего Англию. Сам Ллойд Джордж, вернувшись из Германии, открыто хвалил Гитлера как сильного лидера, который взял под контроль разваливающуюся экономику, добился ее расцвета, создал порядок из хаоса.

Полю дали список людей, которых он должен увидеть в Германии: деятелей культуры, раввинов и бизнесменов. Он приготовился к отъезду. Несколько личных деловых встреч, которые он собирался провести в Сити, внезапно потеряли свою важность в свете скорой поездки в Германию. Садясь на пароход и глядя на зимние поблескивающие крыши пригородов, думал про себя, что покидает цветущий луг, каким всегда представлялась ему Англия, чтобы войти в мрачный подвал, каким стала Германия.

В поезде, везущем его в Берлин, он готов был заткнуть уши, чтобы не слышать английские и американские голоса. Это были оживленные туристы, которые приехали сюда развлекаться. Он испытывал чувство, какое бывает на похоронах человека, которого знал всю жизнь, – то же тянущее ощущение в желудке, тот же комок в горле. Поль сидел погруженный в свои мысли.

На громадном центральном вокзале он взял такси и дал адрес Йахима. День кончался. Улицы были заполнены покупателями и личным транспортом. Медленное продвижение такси дало Полю возможность посмотреть и прочитать вывески. Вывески на окнах и на рекламных щитах: НЕ ПОКУПАЙТЕ У ЕВРЕЕВ. И всюду «коричневые рубашки», поодиночке и группами разгуливающие с важным видом.

Он потрогал свой американский паспорт в кармане пиджака, где тот лежал вместе с чеками и списками, словно он мог защитить его в трудную минуту. Хотя Полю были известны случаи, когда иностранцы в Берлине самым таинственным образом выпадали из окон и попадали под машины.

Такси свернуло в жилые кварталы. Широкие улицы, старые деревья, ухоженные фасады зданий показывали, что это – богатый квартал. Значит, это правда – Йахим преуспевает. Двор был очень похож на виденный им раньше в Мюнхене, с высокими литыми воротами и вечнозелеными растениями в каменных горшках. Поль расплатился с таксистом и пошел в квартиру.

Дверь открыли, как только он позвонил, и Поль оказался в объятиях Йахима.

– Тринадцать лет! – воскликнул он. – Тринадцать лет! – На его глазах были слезы. – Элизабет, где ты? Наш американец вернулся.

Она прибежала из глубины квартиры:

– О, какой ты нехороший! Ты обещал приехать с Мариан и провести летний отпуск с нами, и опять приехал без нее! Ну, ладно, мы не должны укорять тебя. Входи. Столько всего случилось, нам о многом надо поговорить.

Она была все такая же приветливая, такая же светловолосая и хорошенькая, только, как большинство немок, очень располнела.

– А вот наша Джина. Ты помнишь Регину? Девочка была по-спортивному гибкой, с длинными вьющимися волосами и резкими чертами лица. Поверх простого серого свитера она носила маленькую звезду Давида на золотой цепочке.

– Тебе было два года, когда я видел тебя, – сказал Поль девочке.

– А это Клаус, Клаус Вильгельм, его ты не видел.

– Здравствуй, Клаус. Тебя еще не было, когда я приезжал к вам… Ты похож на отца.

Мальчик улыбнулся. Приятный, подумал Поль. В его возрасте он бы возмутился таким глупым замечанием, правда, его никто никогда не делал, потому что Поль не был похож на своего отца. Он подмигнул Клаусу, тот подмигнул в ответ.

– Обед готов, – сказала Элизабет. – Ты, должно быть, умираешь от голода. Я надеюсь на это.

– Простите, что я приехал позже, чем предполагал. Опоздал поезд, и улицы невероятно заполнены машинами.

– Да, машин много. Все заняты работой и покупками. – Голос Йахима гремел от оживления. – Вот, дай мне свои сумки. Умывайся и присоединяйся к нам, когда будешь готов.

По дороге в комнату для гостей Поль бегло оглядел дом, увидев знакомый письменный стол, стулья времен Империи, бернштейновское пианино, мрачную библиотеку, папоротники и мраморные камины. Все было таким же, как прежде, только, может быть, богаче и помпезнее.

Йахим занял свое место в конце того же самого длинного обеденного стола.

– Садись рядом со мной, Поль. Элизабет готовит пир. Не так, как в старые времена. Помнишь инфляцию, когда нам приходилось экономить сахар и масло? Мы так боялись, что не сможем угостить тебя как следует. Нет, сейчас по-другому.

Он развернул свою салфетку и ждал, пока его жена с дочерью не внесли блюда с кухни.

– Ты видишь, у нас нет прислуги. Нашим двум помощницам пришлось уйти, хотя Ирма у нас прослужила пятнадцать лет, она у нас была еще до рождения Джины. Представляешь! Но арийским женщинам не разрешается работать у нас. Правительство боится, что я совращу их. Представь меня и Ирму, это толстое добродушное создание! Знаешь, она плакала, ей не хотелось уходить от нас. Бедняжка.

Перед Йахимом поставили огромный кусок зажаренного мяса. Он поточил разделочный нож и начал умело им резать.

– Ах, пахнет восхитительно! Дай мне свою тарелку, Поль. Джина, передай кузену Полю соусник. Да, они делают все хорошо, мои девочки. Квартира чересчур велика, чтобы управляться без помощи, это плохо. Но здесь красиво, и это наш дом, так что мы справимся. Нет смысла искать другое жилье.

– Особенно если мы уедем из Германии, – ясно произнесла Джина.

– Ну конечно, если только не произойдет военный переворот и Гитлера не сбросят, – ответил ее отец. – А это случится рано или поздно, как мне кажется. В армии старые прусские офицеры против него. Они презирают его, знаешь. Хочешь картофельные оладьи, Поль? Видишь ли, пока есть хорошая еда, то все кажется не таким уж плохим. Ведь правда?

Поль тихо произнес:

– Мы слышим, что здесь многие живут в большой нужде. Местные еврейские общины не имеют поступлений, как раньше, и они не в состоянии справиться с нуждой. Это ведь правда?

– Да, многие евреи обанкротились. Но это были в основном слабые маленькие фирмы. Тех, кто занимается большой международной торговлей и тем самым приносит Германии иностранную валюту, необходимую стране, никто не трогает. Сейчас действует около пятидесяти тысяч еврейских фирм, таких, как наша. Мы хорошо работаем, все пройдет, как страшный сон. Все пройдет и забудется. Я знаю, что моя семья считает меня глупым. Глупым, но любимым, a, Liebchen? – Он коснулся руки жены. – Но поверьте мне, я знаю, что делаю.

Никто не возразил ему и Йахим продолжил:

– Конечно, я сознаю, что никогда не будет достаточно денег для всех. А когда их было достаточно? Мы делаем что можем. Я знаю, что я делаю. Элизабет поддержит меня, она знает, сколько я даю. – Никто никогда не сомневался в твоей щедрости, Йахим, – заметила Элизабет. – Но это не то, что, как мне кажется, имел в виду Поль.

– Я привез значительную сумму, – сказал Поль, – собранную в Нью-Йорке. И еще больше поступит из других частей Соединенных Штатов и также из Англии. Я чувствую, что могу говорить здесь свободно. Эти деньги предназначены для субсидирования срочных отъездов из Германии. Точнее, для взяток, чтобы уехать в Палестину или еще куда-нибудь.

За столом воцарилось молчание. Колеблющееся пламя свечей освещало застывшие лица. Элизабет первой нарушила молчание:

– Сколько ты пробудешь в Германии, Поль?

– Несколько дней. Я приехал только по еврейским делам, ничего личного. После этого я поеду в Париж по частным банковским делам.

Он повернулся к Йахиму, серьезно говоря:

– У меня есть список лиц, которых мне следует повидать. Прости, что прерываю обед, но я очень тороплюсь. Пожалуйста, посмотри, Йахим. Есть здесь люди, которых ты знаешь?

Йахим просмотрел список.

– Это мой раввин. Я могу отвести тебя к нему в любое время. Он живет рядом.

– Я бы не хотел тревожить его дома.

– В наше время он привык к этому. Мы проводим большие собрания о делах общины в частных домах. Никогда не знаешь, кто появится в общественном здании, если объявляется собрание.

– В любой момент там может оказаться гестапо, – заметила Элизабет. – Они приходят на богослужение, всюду. Вот как мы живем, дрожа и боясь. Весь мир должен об этом знать.

Йахим прервал ее:

– Весь мир знает чересчур много, вот в чем беда. И слишком много говорит. Пожалуйста, Поль, не обижайся, но мне приходится сказать, что если бы вы в Америке и Европе прекратили ваши публикации и волнения, нам здесь было бы лучше. Вы только разжигаете страсти. Оставили бы вы нас одних, и все успокоилось бы, и мы жили бы в мире.

Элизабет глубоко вздохнула. Клаус закатил глаза к потолку. Ответила только девочка:

– Папа, при всем моем уважении к тебе, как ты можешь так говорить, когда даже в школе они подготавливают нас к отъезду?

– Джина изучает современный иврит, чтобы подготовиться для Палестины, – объяснила ее мать. – Она умеет стирать, учится шить и ухаживать за больными. Она сможет содержать себя, в отличие от меня.

– Палестина! – крикнул Йахим. – Сколько столетий мы прожили в Германии? Со времен изгнания из Испании в 1492 году, а некоторые еще раньше, тысячу или более лет со времен Римской империи. Разве мы не немцы? Говорить об эмиграции, о том, чтобы все это оставить, – нереально. Ради Бога, я член Федерального союза евреев – ветеранов войны. У меня Железный крест! Уехать из Германии! Покинуть родину, потому что сейчас она переживает горькое время? Ах, что толку! И ты приехал сюда, чтобы слушать этот тягостный спор. Liebchen, пожалуйста, принеси десерт. Что ты для нас приготовила?

– Pflaumetorte, – сразу поднялась Элизабет. Джина встала, и она вдвоем с матерью убрали со стола. Юный Клаус, как мужчина, сидел со взрослыми, ожидая, когда его обслужат.

Поль подумал, что это так по-немецки.

Йахим зажег лампу на буфете. За окнами потемнело.

– Пасмурно, идет снег, – сказал он.

Он зажег еще одну лампу, осветившую темные занавеси и тяжелую мебель. Когда он вернулся за стол, то заговорил с твердым намерением разрядить обстановку:

– Она прелесть, моя жена, но иногда она говорит чепуху. Палестина! Что, мы будем собирать оливы или пасти овец? Там одни скалы и песок, как говорят. Конечно, все огорчены, и это понятно. Но надо сохранять спокойствие. Без спокойствия мы распадемся на части. Я отведу тебя к раввину завтра. Ах, какой красивый торт! А после обеда послушаем музыку. Нам сыграет Элизабет. Будет хороший вечер с Шопеном. Он навевает думы о весне, Майорке и синем море. Да, когда ты подашь кофе, Элизабет, то сыграй нам Шопена, – повторил Йахим, таким образом заканчивая дискуссию и показывая, кто в доме хозяин.

Дом раввина, обставленный такой же тяжелой мебелью, как у Йахима, был поменьше, и в нем было намного больше книг. Все четыре стены его кабинета были заняты книгами от пола до потолка. Седая голова раввина была склонена над еще одной пачкой книг и документов на письменном столе. Он выглядел как настоящий древний раввин, с ястребиным профилем и горящими глазами.

– Мы все тронуты великодушием, герр Вернер, как еврейской общины, так и вашим лично.

Кроме Йахима и Поля, в доме присутствовало еще человек семь. По их поведению и одежде Поль, обладавший чутьем на такие вещи, определил, кто они: один профессор, остальные – солидные люди, привыкшие к лидерству: владельцы фабрик и больших предприятий.

Он сказал им:

– Американская община мало что делает, потому что многие из нас еще не поняли, что произошло. Впрочем, и здесь, в Германии, далеко не все понимают до конца, что же происходит.

Раввин кивнул:

– Верно, герр Вернер. Все очень запутано. Когда нацисты пришли к власти, некоторые покончили с собой, другие затихли. Так случалось каждый раз, когда наш народ подвергался гонениям. Вот так.

Поль, чтобы не смотреть во встревоженные глаза людей, стал рассматривать маленький пейзаж, стоящий на мольберте у окна. Раввин заметил это и сказал:

– Очаровательный, правда? Подарок моего прихожанина. Его работы теперь запрещено выставлять в галереях. Запрещена музыка Мендельсона. Но страдают не только евреи. Арестованы уже сотни протестантских священников. Нацисты не признают и христианство. Не Ницше ли назвал его проклятием и извращением? Единственная истина – война: женщины должны рожать бойцов, а мужчины – воевать.

– Мне шестьдесят пять лет, – сказал профессор, – и когда я был студентом в Берлине, то слышал подобное учение.

– На прошлой неделе я получил письмо, – сказал раввин. – Вы жили в Мюнхене, Йахим, вы знали доктора Илзе Хершфельд. Они увели ее сына.

– Неужели? Да, она лечила Элизабет. Поль, ты помнишь ее?

Йахим пояснил для всех:

– С нами произошел несчастный случай, и мы с Полем обратились за помощью к Илзе.

«Несчастный случай!» – подумал Поль, а вслух спросил:

– Что случилось, равви?

– Она пишет, что он распространял антивоенные листовки, когда его арестовали. Необыкновенно способный молодой человек, я вспоминаю его. Она не знает, где он, и в отчаянии.

– Он молодой запутавшийся социалист, – сказал Йахим с раздражением, – всегда был таким. И моя дочь такая же. Я только надеюсь, что она не попадет в беду.

Раввин продолжал, словно не слышал Йахим:

– Марио. Они назвали его в честь родственника отца, который уехал в Италию после революции в России и взял итальянское имя. Илзе ведь собиралась уехать в Италию к этим родственникам. Но ей хотелось скопить немного денег, пока она изучала итальянский язык, чтобы сдать экзамены на лицензию. Представьте, такие перемены в жизни, новый язык, чужая страна, ужасно! А теперь вдруг это несчастье!

Он посмотрел на часы.

– Простите, но у меня назначена встреча. Так тяжело все держать в памяти. Мы ведь ничего не записываем, – объяснил он Полю, – даже время наших собраний. Все надо запоминать, а в моем возрасте это нелегко, – добавил он с печальной улыбкой. – Как бы то ни было, я снова хочу поблагодарить вас от имени всех нас. Да поможет вам Бог вернуться в Америку, и молитесь за нас. Молитесь, чтобы буря миновала.

– Он не верит, что буря минует, – сказал Поль, выходя с Йахимом.

Выпавший прошлой ночью снег поскрипывал под ногами. Сосульки блестели на столбах и оградах. Воздух был чист и пощипывал в носу, мир радостно сиял в этот солнечный зимний день, тем тяжелее было на душе.

– Ужасно, что случилось с доктором Хершфельд.

– Да. Она, возможно, осталась совсем без помощи. Никаких связей, так как она иммигрантка и к тому же женщина.

Поль помнил, как они отдавали друг другу свое тепло, когда оно так было необходимо каждому из них. Интересно, нашла ли она себе подходящего человека? Этому мужчине посчастливилось бы – она добра, чувственна и прекрасна в любви…

– Как-нибудь можно помочь ей? – спросил он.

– Нет. Раньше у меня были связи. Но сейчас нельзя быть уверенным, захотят ли вспомнить тебя или предпочтут сделать вид, что никогда раньше не знали вас. Я не могу рисковать своей головой.

Он посмотрел на Поля, который упорно молчал, и переменил тему:

– Прости, что не могу повести тебя на концерт или еще куда-нибудь. Но не советуют появляться в общественных местах, если… – Он запнулся, как будто поперхнулся.

Поль остановился посреди тротуара.

– Дорогой Йахим, – очень мягко произнес он, – я не хочу продолжать вчерашний спор, но скажи мне честно: в глубине души ты понимаешь, не так ли, что в конце концов и тебе придется уехать отсюда?

Йахим отвернулся от Поля и прищурился от блеска снега.

– Возможно. Если жизнь не переменится к лучшему, то нам придется уехать.

– Только не жди слишком долго.

К концу недели Поль закончил все свои дела в Германии и чувствовал непреодолимое желание уехать: он задыхался в этой стране. Только в Париже он снова почувствует себя свободно.

Было мучительно расставаться с Натансонами. Что с ними будет, оторванными от привычного мира, в котором они родились. Это был мир уютных домов, музеев, парков, магазинов, заполненных прекрасными вещами, мир концертов, библиотек и школ. Но этот мир разрушается…

Как-то в сопровождении Элизабет он отправился за покупками; по дороге они были вынуждены остановиться, чтобы пропустить короткую процессию – группу пожилых мужчин, на шее каждого висел плакат: «Я еврейская свинья». Это зрелище среди будничной жизни улицы казалось чем-то нереальным. Он подумал, что самое удивительное в том, что никто из прохожих не обратил внимание на этот вопиющий кошмар.

Как будто прочитав мысли Поля, Элизабет сказала:

– Это происходит теперь часто. Мы уже привыкли.

Он спросил, что случится с этими людьми.

– Все зависит от обстоятельств. Их отведут в полицейский участок, где изобьют. Могут и пытать. Это зависит от настроения того, к кому попадешь. Но перед освобождением, если освободят, надо подписать бумагу, что никто не причинил тебе вреда.

– А если откажешься подписать?

– Тогда следующей остановкой будет лагерь. Потом она добавила:

– Мне кажется, именно это произошло с Марио Хершфельдом. Он бы ни за что не подписал такой бумаги. Скорее бы умер. Это такой человек, для него принципы дороже жизни. Ты понимаешь, кузен Поль?

Да, как всегда, лучшие из юношей, чистые и убежденные, идут на смерть первыми.

– Я понимаю, – тихо произнес он.

– Если бы было больше таких, как Марио, не было бы всего, что происходит сейчас! – Она остановилась и продолжала: – Если бы только у меня были какие-нибудь связи! В нацистской партии среди руководства есть люди, которые могут освободить человека из лагеря. Если есть деньги и знаешь, к кому обратиться, иногда получается.

Это был один из самых тяжелых разговоров за последнее время. Воспоминание о нем преследовало его и сейчас, когда он расплачивался с таксистом, вносил свои сумки в здание вокзала и стоял в очереди, чтобы купить билет до Парижа.

Очередь была длинной. Он медленно продвигался, ставя сумки рядом с собой. Окруженный обычным вокзальным шумом и суматохой, он мысленно видел другие картины: мужчины с плакатами, кровь на лице Йахима, Илзе Хершфельд в белом халате, и Элизабет, говорящую ему, что «Марио никогда бы не подписал… Марио скорее бы умер».

Поль вспомнил о фон Медлере. Как ни как тот был клиентом его банка с довоенных времен. Жена Медлера была американкой, поэтому его счета в американских банках не были заморожены, а благодаря умелому помещению капиталов Вернерами доходы его выросли и спасли Медлеров во время инфляции в Германии. «Он мне кое-что должен», – подумал Поль. В то же время он с отвращением вспомнил их последнюю встречу, на которой этот человек объявил всех пацифистов предателями, коммунистами, бабами или евреями.

Но у такого человека должны быть важные связи в правительстве. «К тому же он мне кое-что должен», – снова подумал Поль, продвигаясь к билетной кассе.

Да, это было безумием, но он решил попытаться помочь женщине, которую не видел тринадцать лет, – спасти ее сына, которого никогда не видел!

И все-таки… «Марио скорее бы умер». Дэн был таким же и вел бы себя так же, если бы был здесь. Мир держится на таких людях. Если бы он мог что-нибудь сделать… ведь он и приехал сюда для этого.

Он подошел к кассе, достал бумажник.

– Один в первом классе до Мюнхена.

В ее темных волосах, все так же уложенных в простой узел на затылке, появились седые пряди. Глаза ввалились от бессонных ночей. Но в остальном возраст не сказался на Илзе Хершфельд. Она стояла в белом халате, с гладким лбом, и ее слова были искренни:

– Но почему, Поль? Потому что мы спали вместе? Он оглядел комнату, словно пытался в ней найти объяснение неожиданному своему приезду. Это был кабинет Илзе с письменным столом, простыми стульями, дипломами и книжными полками.

– Почему? – повторила она. – Потому что я помогла Йахиму Натансону в тот день? Он не пришел, хотя и влиятельный человек.

– Люди боятся, ты же понимаешь. Они думают прежде всего о своих семьях. Но я американец. Я могу позволить себе попытаться. Если ты спрашиваешь меня, почему я хочу помочь, – он пожал плечами, – я не знаю. Мне это просто надо, вот и все.

Темные облака висели в небе за окном. Илзе включила лампу, и внезапно из темноты появилось юношеское лицо в рамке на столе. Поль, наклонившись, увидел большие печальные глаза и полный нежный рот; мужественная восточная красота этого лица поразила его.

Илзе заметила взгляд Поля.

– Да, это Марио.

– Давай перейдем к делу, – предложил он. – Расскажи мне, что произошло.

– Марио – активист антивоенного движения. Я неоднократно предупреждала его. Сейчас не время для памфлетов, говорила я. Страна сошла с ума, ты ничего не добьешься, только напрасно рискуешь собой. Но, конечно, он не прислушивался. Они пришли за ним ночью. Барабанили в дверь. Это было ужасно. Ты не можешь себе представить, что я испытала, когда в два часа ночи эти злобные люди ворвались в наш дом и увели его с собой.

Она прижала пальцы к дрожащим губам.

– Утром я пошла в полицию. Они ничего мне не сказали. Я приходила к ним каждый день, пока мне не пригрозили; теперь я больше не хожу туда и ничего не знаю о Марио.

Человек исчез, испарился в пространстве. Как немецкий народ допустил, чтобы такое случилось? В его стране, стоило только Палмеру преступить границы дозволенного, тут же сместили с высокого поста – американцам не нужен такой человек.

Поль сдержал себя.

– У меня есть знакомый, влиятельный человек. Я не обещаю, что смогу помочь, но обязательно попытаюсь это сделать.

– Это будет стоить денег. Я знаю, как происходят такие дела. – Илзе беспокойно двигала руками. – А у меня их нет. Моя практика развалилась. Арийцам не разрешается лечиться у меня. У меня были ожерелье и браслеты, но я продала их, и теперь ничего нет.

– Тебе не надо волноваться об этом. У меня будет столько денег, сколько потребуется.

Она помолчала, глядя на темнеющее небо. Потом, повернувшись к Полю, произнесла:

– Если я начну благодарить тебя от всего сердца, я заплачу, и мне кажется, это смутит тебя.

– Ты права. Это не принесло бы нам пользы. В этом термосе не кофе? Горячий кофе будет для меня лучшей благодарностью.

– Конечно. Сейчас принесу кекс.

Когда она вернулась из кухни с кексом, то выглядела более встревоженной.

– Я подумала, что, возможно, тебе не следует этим заниматься. Были случаи, когда хватали иностранцев, обвиняя их в помощи коммунистическому подполью.

– Если даже они решатся на подобную глупость, американский консул освободит меня.

– Но до этого они успеют такое с тобой сделать!

– Я рискну.

Она пристально смотрела на него:

– Мне любопытно, что все же привело тебя в Германию в это время?

Когда он рассказал ей о своей деятельности в Англии и Германии, она снова предупредила его:

– Нацисты должны знать про тебя. Они знают всех активистов в каждой стране, кто занимается сбором денег. Они читают все еврейские газеты на всех языках. Ты не представляешь, какие они дотошные. Прямо здесь, в Мюнхене, есть специальный отдел секретной службы. Нет, это слишком опасно, я не могу позволить тебе рисковать.

– Но я хочу. Не старайся переубедить меня.

– Мой сын, возможно, уже мертв. Однажды они позвонят и внесут гроб, запечатанный, который мне не разрешат открыть, и скажут, что он умер от сердечного приступа. Вот как это будет.

Никогда еще Поль не видел в глазах человека такого страдания.

– Тогда тем более надо действовать быстрее.

– Какой ты хороший, – прошептала она. – Единственная надежда, что в мире еще остались хорошие люди. Бакалейщик шепнул мне – ему не разрешают продавать евреям, но он оставляет мне молоко и яйца, – он шепнул: «Что я могу сделать? Я бы хотел сделать что-нибудь, но боюсь».

Поль встал, ощущая, что горе Илзе придало ему еще больше энергии. Было ли его желание рисковать собой своего рода тщеславием? Или это было проявлением древней мудрости: «Спасти одну жизнь – значит спасти целый мир». Он был охвачен волнением.

– Мы не должны терять время. Я хочу вернуться в отель и позвонить, и если мне повезет, то нанять машину.

Вилла фон Медлера стояла у реки, где много лет назад Поль когда-то гулял.

Он легко договорился о встрече. Фон Медлер охотно согласился встретиться, очевидно полагая, что американский банкир хочет рассказать что-то хорошее о его или, вернее, его жены инвестициях. Однако уверенности Поля поубавилось со вчерашнего дня, и сейчас, стоя перед дверью фон Медлера, он не был уверен, как ему следует поступить.

Унылая женщина с запущенными волосами, поразительно напоминающая маленькую рыжую курицу, открыла дверь. На ней не было формы домашней прислуги, и хотя она не представилась, Поль принял ее за хозяйку дома.

– Герр фон Медлер ожидает вас, – сказала она, – идите сюда.

Она проводила его до дверей в солнечную комнату с цветущими растениями и большими окнами, выходящими на луг. В кресле у окон, явно наслаждаясь теплом, проникающим сквозь стекло, сидел человек, которого Поль узнал не без труда. Он не поднялся, не предложил руку, а просто сказал:

– Добрый день, герр Вернер. Как давно мы не виделись! Садитесь.

Поль нашел стул. Так как никто не взял у него шляпу и пальто, он положил их на другой стул.

– Вы хорошо выглядите, герр фон Медлер, – начал он.

Это было, конечно, преувеличение! Мужчина в кресле растолстел и стал как бы меньше ростом. Он был совершенно лыс; блеск золотых зубов соперничал с блеском цепочки от часов, украшавшей его толстый живот.

– Спасибо, я держусь. Вы тоже в хорошей форме, хотя, конечно, вы еще молодой человек.

Поль, понимающе улыбаясь, искал верный тон, чтобы изложить свою просьбу.

– А как вам нравится наша новая Германия? Тусклые глаза, немигающие, как у рыбы, встретили взгляд Поля. Всего несколько секунд они пристально смотрели в глаза друг другу, но этого времени хватило Полю, чтобы понять, как себя вести с этим человеком. Следует быть предельно откровенным. Смиренная или вкрадчивая неопределенность: «Между прочим, mein Herr, я случайно узнал…» – только позабавит этого человека, который придет в восторг от его, Поля, замешательства.

Поэтому он ответил вопросом на вопрос:

– Как вы можете задавать подобный вопрос мне, еврею, герр фон Медлер? Вы должны понимать, что я могу только презирать вашу новую Германию.

Рот Медлера открылся от удивления, и золотые зубы засверкали.

– В таком случае что привело вас сюда?

– Многое. Во-первых, я повидался с родственниками.

– А! И один из них имеет неприятности с властями.

– Нет, не мой родственник. Но здесь есть один молодой человек, сын моего друга. Я хотел просить у вас совета и помощи.

– Вы знаете, когда вы позвонили, я сначала подумал, что вы хотите обсудить мои счета. Но по зрелом размышлении я понял, что должно быть что-то вроде этого.

Немец зажег сигару. Его пальцы ощупывали ее, наслаждаясь фактурой.

– У меня много таких просьб.

– Это только свидетельствует о том, что происходит.

– Да, наконец мы чистим свой дом, скребем его от подвала до чердака, выбрасывая мусор.

У Поля заныли мышцы шеи от напряжения, его лицо горело, но он говорил спокойным и уверенным голосом:

– Я американец. Ваше правительство – это ваше дело. Вы будете жить или умирать с ним. Я приехал к вам не обсуждать положение в вашей стране. Разрешите мне сказать о деле, приведшем меня к вам. Я буду краток.

– Я очень занятой человек, герр Вернер. И, как я уже сказал вам, я устал от подобных просьб. Они все одинаковы. Кроме того, я не политик.

– Можно не быть политиком, но иметь влияние в обществе. Политики – слуги влиятельных людей, а вы – влиятельный человек.

Немец выпустил дым, отложил сигару и скривился:

– Вы льстите мне.

– Вовсе нет. Я говорю то, что есть. Вы выслушаете мою просьбу или нет?

– Да, давайте.

Рассказ был достаточно короток. Фон Медлер закрыл глаза и прислонился к спинке кресла. Ручная вышивка, заметил Поль, двое рыцарей на конях на зеленом фоне. Возможно, рукоделие той маленькой рыжей курицы, которая открывала ему дверь.

– Мальчик не опасен, – закончил Поль свой рассказ, – глуп, возможно, но не опасен.

Он стал думать, что еще можно добавить, если в этом человеке вдруг шевельнется чувство жалости.

– Единственный сын вдовы, как я говорил вам. Доктора Илзе Хершфельд.

Фон Медлер открыл глаза.

– Рискну предположить, что вдова очаровательна? Да?

– Герр фон Медлер, я не видел эту женщину тринадцать лет.

– Так вы беспокоитесь только о том, чтобы спасти другого еврея?

– Чтобы исправить преступную ошибку. В вашей стране есть еще тысячи таких людей, которым я помог бы, если бы имел возможность, и не все из них евреи, кстати.

– А если я не смотрю на эти дела как на преступные ошибки, зачем мне тогда помогать? Вы можете сказать мне?

Этот человек начинал наслаждаться ситуацией. Он почувствовал силу власти: жизнь и смерть были у него в руках, от его прихоти зависело многое. Это чувство было приятно.

Поль выпрямился на стуле.

– Вы должны мне оказать любезность. Мы с отцом защищали ваши интересы в Америке во время прошлой войны и во времена Депрессии. Мы хорошо поработали для вас.

– Так сейчас вы хотите платы.

– Не платы. Мы получали свои комиссионные, нам заплатили. Я говорю о любезности. Это совсем другое.

Фон Медлер взмахнул сигарой, роняя пепел на живот.

– Пустая болтовня! Мелочность! Доплата – вот что это такое. Евреи всегда требуют свою цену.

– А вы нет, герр фон Медлер? Наступила пауза.

– Я действительно потребую цену. Вам придется заплатить за вашу просьбу. Мои знакомые захотят получить свою долю.

Сердце Поля забилось быстрее.

– Я готов и охотно.

– Это не будет дешево, обещаю вам. Но вам все равно, вы богатый человек.

– Я не бедный человек.

– Будете платить в долларах. Отчизне требуется иностранная валюта.

Поль расслабился:

– Это нетрудно устроить.

– Потребуется где-то между десятью и пятнадцатью тысячами долларов. Вы получите мои инструкции завтра у себя в отеле. Или послезавтра, но не позже.

– Я буду ждать, герр фон Медлер.

Машина пришла на второе утро. Шофер был бесцветным типом, одетым не в форму шофера, а в дешевый костюм и кепку.

Поль поинтересовался, куда они поедут.

– За город, – был краткий ответ.

– Далеко?

– Три часа езды.

Лицо водителя отражалось в зеркальце обзора. Это было холодное, отчужденное лицо, не располагающее к вопросам, и Поль больше ничего не спрашивал. Но в какое-то мгновение его охватил страх: а что если его везут, чтобы расправиться с ним? Он вспомнил, что говорил о новой Германии, о своем отвращении к новым порядкам. Но нет, это же просто сделка. Товар доставляется и за него платится, вот и все – пятнадцать тысяч долларов в кармане Поля надо передать кому-то, кто в нужный момент представится как «Дитрих О.».

Во всяком случае, Марио, должно быть, жив. Они бы не просили деньги за труп, не так ли? Не просили бы?

Сельская местность, живописная даже в тусклых красках зимы, мелькала за окном. Пруды, коттеджи, пасущиеся овцы и деревенские улицы. Ближе к полудню, когда они подъехали к ресторану, водитель предложил принести Полю ланч.

– Я не голоден, – сказал Поль, – но вы идите, если хотите. Я погуляю, разомну ноги.

Он пошел вдоль главной улицы. Это был красивый городок с ящиками на окнах, сейчас заполненными ветками елок, но весной в них будет цвести герань. На боковой улице была гостиница, одно из тех старых приветливых заведений, которые напоминают о домашнем уюте, горячем супе и перине в комнате с низким потолком. Он остановился посмотреть на нее.

Около двери под кованым названием гостиницы был прикреплен плакат: «В этом доме строго запрещается находиться евреям». Он снова прочитал плакат. Теперь он понял предложение водителя принести ему ланч и поспешил к машине.

Люди проходили мимо по своим делам. Художник тащил палитру и кисти. Домашние хозяйки несли свои корзины. Они все выглядели как нормальные люди. Он закрыл глаза и притворился спящим, когда вернулся шофер. Автомобиль тронулся, и он открыл глаза примерно через час, когда почувствовал, что они снизили скорость.

Они проехали в ворота в высокой каменной стене с колючей проволокой наверху. Идентификация, разрешение и обмен приветствиями. У Поля осталось смутное впечатление ужасного холода, бараков, голого бетона и пустого пространства. Автомобиль остановился у небольшого здания, охраняемого солдатами, которые взяли на караул.

Водитель сказал только:

– Вас ждут внутри.

В большой комнате, разделенной перегородками, стучали машинки, звонили телефоны, бумаги складывались аккуратными стопками на столах. Это мог быть офис какого-то страхового агентства. Стройный молодой человек в черной форме передал Поля другому стройному молодому человеку в такой же форме. Этот сидел за столом. Его лицо ничего не выражало, и эта полная бесстрастность в нем, отсутствие какого-либо чувства вызвали у Поля страх, сковавший его горло; казалось, даже открытая враждебность была бы более человечной.

– Дитрих О., – произнес этот человек.

– Поль Вернер.

– Вы привезли, что требуется?

– У меня в кармане. – Поль прикоснулся к карману пиджака.

Человек протянул руку. Поль заколебался:

– Марио Хершфельд?

– Совершенно верно. Его освободят, когда вы передадите это мне.

– Тогда я смогу забрать его с собой?

– Нет. Существуют формальности. Его отправят домой завтра.

Поль облизал сухие губы. Это мог быть обман, простой обман. Он не мог проверить.

– Могу я спросить, как он доберется домой?

– Вас это не должно касаться.

Рука была еще протянута. Поль неохотно вытащил пакет с банкнотами, посмотрел, как они исчезли в кармане формы, и понял, что его прогоняют.

Он сделал еще одну попытку:

– Мне бы хотелось увидеть Марио.

– Это невозможно.

– Я не прошу долгого свидания. Только на минуту, чтобы сказать ему…

– Повторяю: это невозможно.

Дитрих О. поднял телефонную трубку, забыв о Поле. Ничего не оставалось, как повернуться и возвратиться к машине.

По дороге к главным воротам машина остановилась, чтобы пропустить группу узников. Поль посмотрел на них и отвел глаза. На них были полосатые робы из тонкой хлопчатобумажной ткани; Полю было холодно даже в его тяжелом пальто. Их головы были обриты, так что на первый взгляд они могли показаться одного возраста, стариками со смертельно бледными, уродливо обнаженными черепами. Молчаливые и согнутые, они шли между конвоирами. Ужас охватил Поля. Он, свободный человек в теплом пальто, съежился в машине.

Как будто одурманенный, Поль проспал всю дорогу обратно в отель. Из отеля он позвонил Илзе и, боясь непредвиденных случайностей, осторожно сообщил ей новости, окончательно не обещая ничего. Потом, вспомнив, что ничего не ел с утра, он заказал тосты и яйца на ужин и опять погрузился в тяжелый сон, который дается нам, когда действительность становится невыносимой.

На следующее утро он спешил к Илзе. Она открыла дверь и обняла его. Она плакала.

– Я надеюсь, это слезы счастья?

– Да. Но что они сделали с ним… Хочешь посмотреть на него? Он теперь долго не проснется. Я хотела, чтобы он немного забылся.

Они вошли на цыпочках в спальню, комнату молодого человека с фотографиями, множеством книг, теннисными ракетками и проигрывателем. На кровать падал тусклый свет из окна. И Поль, посмотрев на Марио, едва сдержал крик.

Темная голова, которую он помнил по фото, была выбрита. Длинный порез с засохшей кровью шел по голому черепу. Губы распухли, одна из щек была ярко-синей. Рука, лежащая у щеки, была перевязана от запястья до кончиков пальцев: пальцы были размозжены.

Они молча стояли. Когда они наконец посмотрели друг на друга, в их глазах стояли слезы.

– И его зубы тоже, – прошептала Илзе, – все передние зубы выбиты. Как я поправлю его?

Поль обнял ее за плечи. Наконец она успокоилась, а Поль нашел нужные слова:

– Завтра вы будете в безопасности в Италии. Отведи его к хорошему врачу и дантисту. Отдохните на солнце, в спокойствии и мире…

Это были шаблонные слова, произнесенные, чтобы ободрить и успокоить. Он сам не очень верил им.

– Нам следовало бы уехать в Палестину. Он хотел уехать туда еще с детства. Помнишь, я рассказывала тебе?

– Ты делала, как считала лучше. Не вини себя. Кроме того, британцы делают Палестину незаконной и опасной. Мы не имеем представления, с чем столкнемся на переговорах в Лондоне. Они подписали Балфурскую декларацию в 1917 году, но сейчас им хочется все вернуть вспять, не давая евреям обрести отечество. Поэтому они топят старые посудины, которые перевозят беженцев, или интернируют их на Кипре.

Илзе вздохнула:

– Я понимаю. Не возбуждайте арабов – нам нужна нефть. Ты сионист?

– Если ты имеешь в виду, хочу ли я жить в еврейском государстве? Нет, я американец. Я принадлежу Америке. Но я всей душой за еврейское государство, куда могут стекаться евреи, спасаясь от того, что происходит здесь.

Он заметил, что она совершенно измучена.

– Я слишком долго сижу у тебя. Тебе надо поспать.

– Я не смогу заснуть. Я хочу, чтобы ты остался. Можешь, Поль?

– Конечно, если ты хочешь. Извиняясь за свою слабость, Илзе сказала:

– Я никогда раньше не боялась одиночества.

– Но сегодня особый случай.

Они сели в маленькой гостиной. Он вспомнил то место перед книжным шкафом, где их танец перешел в объятия; интересно, вспоминала ли об этом когда-нибудь Илзе? Она говорила, что для нее происшедшее имело большее значение, чем для него.

– Хочешь поговорить, Илзе, или нет?

– Мне хочется поговорить, но в голове такая путаница, что я не могу придумать, с чего начать.

– Хорошо, расскажи мне, что произошло с тобой за все эти годы. Ты не замужем…

Она слегка улыбнулась:

– Вот что сразу спрашивает мужчина у женщины, да? Не про то, получила ли я степень по эндокринологии.

– Ну, получила?

– Да. И дважды могла выйти замуж. Я жила с очень хорошим человеком некоторое время и была очень счастлива, пока он не эмигрировал в Австралию.

– Почему ты тоже не уехала?

– Из-за денег. Они принимают только тех, у кого есть достаточно денег. А у него не хватало на троих. Вот так. А ты? Ты все еще женат?

– Да. И не вижу причин для перемен в своей жизни. – Поль рассматривал свои ногти.

– А другая? Та, о которой ты рассказывал мне?

– Она замужем.

– Ты никогда не видишь ее?

– Нет. Я обещал ей не видеться. У нее хороший муж.

Выражение необычной доброты промелькнуло по ее лицу. Поль в изумлении посмотрел на нее. И, испытывая такое горе, она еще могла думать о нем.

– Я часто вспоминала тебя, Поль.

Сказать ей то же самое в ответ – было бы лицемерием. Он вспоминал о ней очень редко, но как о прекрасном мгновении его жизни; так же он будет вспоминать неделю, проведенную с Ли на море и те дни, что они проведут вместе в Париже; ни одной женщине не удалось затронуть глубины его сердца, как это сделала Анна.

– Я надеялась, что ты найдешь кого-нибудь, кто бы занял ее место, – произнесла Илзе.

Он внезапно ощутил свою незащищенность. События последних двух дней сняли с него покров условностей – что значит чья-то личная жизнь или достоинство перед лицом смерти? Его чувства выплеснулись наружу.

– Видишь ли, есть дитя. Я не говорил тебе раньше.

– А!

– Дочь, почти взрослая. Шестнадцати лет, – он помолчал, подсчитывая, – да, шестнадцать исполнилось в прошлом декабре.

– Ты тоже не видишь ее?

– Я видел ее однажды, очень давно. Илзе нахмурилась и покачала головой:

– Должно быть, тебе очень больно?

– Да.

Незнакомка, которой он дал жизнь, преспокойно живет в Нью-Йорке. Она гуляет, или читает книгу, или смеется – он надеялся, что она смеется. А он не может представиться ей, не может сделать ей подарок. Но что более важно, он не может поделиться с ней своими мыслями, передать ей в наследство свои идеи.

– Я никогда никому не рассказывал о ней, – сказал он. – Ты единственный человек, который знает об этом.

– Ничего нельзя сделать?

– Ничего.

Слишком много чувств было выражено – в маленькой комнате стало тесно.

– Прости, – быстро проговорил Поль. – Твоя ноша слишком тяжела. Я не имел права добавлять еще и свою, как бы мала она ни была в сравнении с твоей.

– Почему мала? Просто другая.

И снова она посмотрела на него необычайно по-доброму. Этот взгляд тронул его и вызвал стыд за жалость к самому себе. Он встал и коснулся ее плеча:

– А сейчас я действительно хочу, чтобы ты отдохнула. Я пойду в отель. Ты можешь связаться со мной, если, не дай Бог, что-то случится.

Она схватила его за руку:

– Можешь ты спать здесь? Можешь? Безусловно, в такую ночь она не думает о… Она прочитала его мысли.

– Нет, ничего подобного, Поль. Только спокойствие. – И она улыбнулась.

– Да, – согласился он. – Да, конечно.

Он лежал рядом с ней, она долго держалась за его руку. В кромешной тьме последней ночи перед бегством они прислушивались к звукам из соседней комнаты, где тяжелым сном спал Марио, и считали тянущиеся часы, глядя на будильник. Ближе к утру ее рука отпустила руку Поля, и они уснули.

Он ушел до того, как проснулся Марио.

– Вот мои адреса. Мой офис в Нью-Йорке и в Криллоне в Париже следующие десять дней. Ты напишешь мне сразу, чтобы я знал, что вы в безопасности в Италии?

Ее глаза, поднятые к нему, смотрели с благоговением.

– Как мне благодарить тебя, как оценить все, что ты сделал, что я должна сказать тебе, Поль?

Он остановил ее и поцеловал в щеку:

– Да хранит вас обоих Бог. И убежал.

В отеле расписание лежало на полке. У него был билет на Париж на следующий день, но мысль о том, что ему придется провести еще ночь в этой стране, пугала его. Если повезет, он сумеет попасть на поезд сегодня – он начал бросать вещи в чемоданы.

И совершенно неожиданно он сломался. Он был потрясен. Юноша с искалеченным телом… Илзе… Только Бог знает, какое будущее ожидает их. А те избитые люди, еле бредущие и замерзающие в лагере? А еще раньше озабоченное, встревоженное лицо Элизабет?.. Он уронил пару туфель и опустил голову на стол. В ушах звучали древние причитания, такие же старые, как земля и море.

– О, мой Бог, – прошептал он.

Через некоторое время он встал, закончил складывать вещи, оплатил счет и поехал на вокзал. Слишком возбужденный, чтобы оставаться в зале ожидания, он вышел на платформу и стоял там, пока с громким шипением подали темно-синие вагоны поезда.

Заняв свое место, он заказал двойное бренди. Может, это заставит его уснуть, по крайней мере, пока они не пересекут границу и он не покинет эту страну. Ему пришло в голову, когда он прикоснулся к своему американскому паспорту в кармане, что наверняка в этом поезде есть еще люди, которые по тем или иным причинам волнуются больше него и для которых стук пограничника в дверь купе будет тяжелым испытанием, при котором будет останавливаться от страха сердце. Он был готов расцеловать свой паспорт.

Поезд тронулся. И он под благотворным действием бренди обратил свои мысли к Парижу и Ли. Они вылечат его, а он так в этом нуждается! Смех Ли, вино, вкусная еда, картинные галереи, прогулки в парке и любовь в постели… и свобода! Самое главное – свобода!

Поезд мчался сквозь пасмурный день.