Гобелен

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Ранним вечером десятого ноября Поль вошел в библиотеку и включил радио, чтобы послушать новости. Он с трудом верил тому, что слышал.

Наконец-то немецкое чудовище, которое угрожало, рычало и билось в клетке, освободилось. С оскаленными зубами и окровавленными лапами оно промчалось по городам и весям, вдоль темных улиц, круша и разбивая, наполняя ночь девятого ноября ужасом и отчаянием. Стихийные демонстрации, сказал диктор, «прошли по всей Германии».

– Стихийные! – крикнул Поль.

Его возглас был таким громким, что Мариан поспешила войти:

– Что? Что случилось?

– Послушай: «Сообщается, что тысячи еврейских домов и магазинов были разрушены. Пламя горящих домов и синагог осветило небо. По всей стране от больших городов до маленьких городков в Баварии. Грабители буйствовали на улицах, которые все еще засыпаны разбитым стеклом. Тысячи евреев арестованы. Еще неизвестно, сколько убито».

Поль представил, как они идут, волна за волной, как входят на мощеный двор Йахима, топают сапогами по лестнице, барабанят кулаками в дверь.

– Интересно, что с твоими родственниками, – заметила Мариан.

– Не знаю. Я пошлю каблограмму утром.

– Но, как ты говоришь, они заметные люди. У них должно быть влияние.

– Не знаю.

– Ты говорил, что он занимался бизнесом, и успешно. Конечно, он должен знать людей, которые могут его защитить.

– Может быть.

– Навряд ли он остался бы в Германии, если бы существовала реальная угроза.

Сквозь треск и шум пробился голос диктора: «Сообщается, что некоторые из выдающихся еврейских промышленников были посажены в тюрьму. Ходят неподтвержденные слухи, что есть приказ найти и арестовать всех состоятельных евреев».

Поль вонзил ногти в ладонь.

«Боже милосердный! Я предупреждал его. Я умолял его уехать».

Он встал. Шторы были отдернуты, и он видел сияние вечернего города, огни машин, едущих к ресторанам и театрам. В Германии тоже были рестораны и театры, заполненные сейчас, в этот самый вечер, без сомнения, людьми, смеющимися и пьющими вино, не думая или даже, возможно, приветствуя варварство на улицах.

– Мне кажется, ты не заснешь сегодня, – сказала Мариан.

– Я поставлю будильник на пять утра и поеду в город послать каблограмму.

– Может быть, все не так страшно, как говорят, знаешь ли.

Ей хотелось его успокоить. Он подумал: «Нет, это не так страшно, как говорят, это еще страшнее. Мы узнаем всю правду много позже, и она будет намного, намного страшнее».

Он не получил ответ ни на одну каблограмму – ни по домашнему адресу Йахима, ни по адресу его компании. На второй день Поль снова послал каблограмму и снова не получил ответа. Тогда он позвонил одному сенатору в Вашингтон, чтобы узнать, доходят ли каблограммы. Да, конечно, передача проходит нормально. Не будет ли сенатор так любезен позвонить в посольство в Берлине и выяснить что-нибудь?

Прошло еще два дня. На третий день Поль узнал, что посольство получило так много просьб от паникующих родственников, что оно не в состоянии выполнить их. К тому же германские власти отказывались отвечать на вопросы.

Он опустил трубку на рычаг и некоторое время сидел, уставившись в пустоту. Неожиданно перед ним всплыло из кошмара изувеченное лицо Марио. Его сменило лицо под короной кудрявых волос дочери Йахима, Джины. Оно выражало силу и упрямство. Сейчас, он вычислил, ей семнадцать.

Что они сделают, эти дикари, если доберутся до нее?

Потом появилась мысль: он позвонит герру фон Медлеру. В банке все еще достаточно капитала, чтобы попросить его об услуге. Заказав трансатлантический разговор, он тихо сидел, ожидая, пока не зазвонил телефон.

– Соединяю вас с Германией, – сказал телефонист.

Голос фон Медлера был сердит:

– Герр Вернер! Вы в Нью-Йорке?

– Да. Я перехожу сразу к делу, так как вы занятой человек, как мне известно. Я не знаю, могу ли я попросить вас оказать мне услугу.

– Вы можете попросить, но сомневаюсь, что я буду в состоянии ее выполнить.

– Вы еще не слышали, в чем дело, герр фон Медлер.

– Я имею в виду, что если это то, о чем я думаю, в этом случае я не смогу ничего сделать.

Поля охватило разочарование, как усталость после тяжелого труда.

– Вы так помогли в прошлый раз, – осторожно сказал он.

– Это было пару лет назад. Теперь времена другие. Все по-другому.

– Вы совершенно уверены, что не смогли бы? На этот раз это личное, очень близкие люди.

– Мне жаль, герр Вернер.

– Вы не смогли бы даже навести справки? Мне ничего не известно о их судьбе. На любые запросы нет ответа. Если бы вы могли просто навести справки, больше ничего.

Голос смягчился:

– Герр Вернер, я не могу перепрыгнуть через себя. Вы понимаете меня?

Он что, тоже боится? Даже он, «фон», влиятельный человек? Или бывший влиятельным человеком?

– Мне жаль, герр Вернер, – произнес Медлер и добавил: – Держитесь, герр Вернер. Auf Wiedersehen.

«Auf Wiedersehen?» Пока мы не встретимся? Мы никогда не встретимся снова, герр фон Медлер.

– До свидания, – сказал Поль.

Его сердце еще громко билось, когда он вешал трубку. Йахим, какой ты дурак, ты не видел правду, когда она была перед глазами! Йахим, если ты мертв, если они убили тебя, бедняжку Элизабет и твоих детей, я надеюсь, что это было быстро. Я надеюсь, что ты недолго страдал.

Его стол был завален бумагами. Он прочитал несколько страниц письма, устанавливающего условия выпуска акций, и ничего не понял, хотя сам диктовал его. В конце концов он запихнул все бумаги в корзины и вызвал мисс Бриггс:

– Кажется, на сегодня я кончил. Все равно уже поздно.

Как обычно по четвергам у Мариан играли в бридж. Игра только что закончилась. Горели лампы, освещая розоватым светом комнату. Пахло цветами, шоколадом и надушенными мехами.

Неожиданное появление Поля встревожило Мариан:

– Нет, все в порядке.

Очевидно, Мариан почувствовала, что должна объяснить гостям настроение мужа:

– Поль сам не свой после тех ужасных новостей из Германии. Ты все так тяжело переживаешь, Поль.

– Не все, – сказал он, сдерживая свое раздражение от банального разговора.

Заговорила одна из женщин:

– Конечно, ужасно, когда правительство разрешает подобные вещи, чтобы хулиганы бросались на всех.

– Германское правительство не разрешало этого им, оно приказало им делать это, – ответил Поль.

– Но действительно ли это так? – Другая женщина, какая-то дальняя родственница Мариан, говорила с важным видом. – Джордж говорит, что мы должны оценивать эти репортажи очень осторожно. Журналисты преувеличивают. Им же надо продавать газеты.

Поль только заметил:

– Фотографии не преувеличивают. Раввины, которые пишут нам сюда, не преувеличивают.

– Но, – продолжала дама, – Джордж говорит, что нам, как евреям в этой стране, следует быть осторожными и не поднимать много шума. Если это правда, мы не можем прекратить это, а только привлечем внимание к себе и восстановим американскую общественность против себя. Вот что говорит Джордж, и я с ним согласна.

Поль отвернулся. Он повесил пальто в пустой гардеробной и прошел по коридору. Он не собирается выворачиваться наизнанку в бессмысленном споре с дураками.

– Дураки! – повторил он, когда Мариан вошла в библиотеку.

– Ты был не очень любезен, – заметила она.

– Я знаю.

– Это не похоже на тебя, Поль.

– Я чувствую себя не в своей тарелке.

– Ты так волнуешься о Йахиме? – мягко спросила она.

– Не просто о Йахиме.

И не просто об Илзе, добавил он мысленно.

Как объяснить? У окна стоял большой глобус. Европа на нем была зеленой, нежной, светло-зеленой. Европа, милый маленький отросток азиатского континента, сейчас тонула. Как корабль, как «Титаник», она шла ко дну. Поль крутанул глобус. У его родителей были друзья, которые погибли на «Титанике», как Штраусы, чья история стала легендой: «Я всю жизнь прожила с мужем, и сейчас я умру вместе с ним». Или что-то в таком роде. Его родители знали и женщину, пережившую этот кошмар. Он мог вспомнить, как с ужасом слушал ее описание тонущего гигантского корабля с его огнями, которые еще мерцали, и далекими звуками музыки над черной водой. Она хорошо рассказывала, и он был охвачен благоговейным страхом. Сейчас черная вода снова поднимается… маленькие деревушки, герани на окнах, Опера в Париже, виноградники на склонах, кафедральные соборы из каменного кружева и дорогие древние синагоги, дети, играющие среди цветов в парках, – все, все потонет…