Гобелен

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

– Наконец я вижу американского кузена, – сказала жена Йахима Элизабет.

Она сидела, опершись подбородком о сложенные ладони, откровенно рассматривая его, несколько полноватая молодая женщина с пышными светлыми волосами, зачесанными кверху и собранными в пучок. Ее круглое привлекательное лицо заставило Поля вспомнить слово «обожаемая», хотя сам он терпеть не мог сентиментальностей.

Он прибыл в Мюнхен после полудня, и в алькове темной, в готическом стиле столовой его уже ждали кофе и множество пирожков и кексов. Сейчас они снова собрались здесь за обильно накрытым длинным столом. На обед подали овощной суп с клецками, картофель, красную капусту, солянку, репу, пикули, домашний хлеб, вино и черный вишневый пудинг. Сытная, тяжелая еда. Немцы, вспомнил Поль свое давнее наблюдение, всегда плотно едят.

– Плохо, что вы не привезли с собой жену, – заметила Элизабет.

– Мариан не очень хорошо себя чувствовала, она простудилась, а я не мог отложить поездку, – тихо сказал Поль. – Надо восстанавливать столько связей, прерванных войной.

Йахим вздохнул:

– Война разорвала много связей.

– Подумать только, что вы воевали друг с другом, – воскликнула Элизабет. – Это безумие! Вы знаете, что Йахим получил Железный крест? Он захватил десять французов. Десять бедняг, таких же, как он сам.

Йахим нежно пожурил се:

– Давайте не будем говорить об этом. Мы с Полем покончили с разговорами о войне в первые десять минут, пока ехали с вокзала. Теперь поговорим о приятном.

– Конечно, – согласилась Элизабет.

– У вас прекрасная квартира, – заметил Поль. Побывав во многих домах в Риме, Париже и других местах Европы, он знал, что увидит, как только они въехали через железные ворота во двор. Из общего холла с мраморным полом вы поднимаетесь по лестнице, покрытой красным ковром, к себе в квартиру. В этой квартире – четырнадцать комнат.

Со своего места Полю было видно за бархатными портьерами комнату, обставленную мебелью времен Французской империи; камин в гостиной был облицован дельфскими изразцами; через противоположные двери был виден музыкальный салон, в котором среди пальм и пышных папоротников стояли небольшие диваны и столики. В столовой, где они сейчас находились, каскадом свисали хрустальные подвески люстры, ярко освещавшей стол, достаточно большой, как оценил Поль, чтобы вместить две дюжины гостей.

– Квартира принадлежит родителям жены, – сказал Йахим. – Они переехали в деревню. В моем возрасте я, конечно, не смог бы позволить себе ничего подобного.

– Отец и дядя Кохен владеют тремя универмагами, но у них есть и недвижимость, – объяснила Элизабет.

– Извините меня, Элизабет, но вы еврейка? – спросил Поль.

Йахим рассмеялся:

– Я понимаю, ты считаешь ее не похожей на еврейку!

И действительно, кто сказал, что только «истинные» немцы – такие светловолосые? Если немного покопаться в истории Европы, то станет понятно, что все это бред. Римляне оставили в Англии своим потомкам темные глаза и римские носы, тевтоны в Италии – голубые глаза. Викинги оставили рыжие волосы по всей Европе от Польши до Франции. Что касается евреев через две тысячи лет после Иерусалима, то сколько связей, добровольных, а чаще насильных, создали многообразие типов?

Поездка и многочасовые усилия говорить по-немецки из-за Элизабет, не знающей английского, утомили его. Внезапно он понял, что Йахим что-то рассказывает ему.

– Если мы сможем сохранить собственность, мы переживем инфляцию. Она не может длиться вечно, просто не может.

Поль как будто проснулся. Интересно, во сколько им обошелся этот обед? В то время как он ел с большим аппетитом, они ели немного. На тарелках у них было едва ли по ложке пудинга. Он смутился, стыдясь своего легкомыслия, и отказался от добавки, предложенной горничной. Он читал в газете, что обед в ресторане стоит теперь два миллиона марок. Да, на столе прекрасно вышитая скатерть и стулья обиты атласом с вытканными золотыми пчелами, но скатерть и атлас несъедобны.

Йахим спросил, не замерз ли Поль.

– У нас не хватает угля, – спокойно пояснил он. – Мы старались натопить для тебя. Говорят, что американцы живут в парниках.

– О, ради меня не стоит беспокоиться! – взмолился Поль.

– Я могу дать тебе шаль. Вечером ставится холодно. Мы, мужчины, не стыдимся сидеть в шерстяных шалях поверх пиджаков.

– Мне хорошо, прекрасно, – настаивал Поль.

– Мы, немцы, пережили худшие времена, чем небольшой холод, – сказал Йахим. – Через что мы прошли! И мы выживем. Мы всегда выживаем.

Поль почувствовал, что от него ждут ответа.

– Да, благодаря вашему необыкновенному терпению, – сказал он. Это было банальное замечание, и он добавил: – Эта война войдет в историю, как падение Рима. Какое безумие! Впрочем, все войны – безумие!

– И безумие мира. – Тон Йахима был на удивление резок. Совершенно неожиданно исчезла легкость. Он наклонился к Полю. – Ваш президент с его четырнадцатью пунктами. Он обещал, что нас не расчленят, что нас не накажут. Он обещал справедливость. А что получилось, когда мы приехали в Версаль? Не было справедливости. Мы потеряли колонии, мы потеряли Силезию, нас разорвали. Перемирие было надувательством.

Он постукивал ложкой по тарелке.

– Но вы пожалеете об этом, когда наберется сил русский медведь! Он будет самым сильным в мире.

Убийцы! Посмотрите, что они сделали с царской семьей! И только Черчилль среди всех ваших лидеров достаточно умен, чтобы понимать это. Вам следует русских уничтожать, а не нас, немцев!

Поль поймал взгляд Элизабет. Она явно была смущена:

– Он становится таким несдержанным, бедняжка. Я пытаюсь его останавливать. Что сделано, то сделано. Не сотрясай напрасно воздух.

– Мы великая цивилизованная нация, – продолжал Йахим, словно не слышал жены. – И говорим, что договор, который нам навязали, надувательство. Это не то, что нам обещали.

Действительно, государственный секретарь сказал, что Вильсон отступил от своих принципов, вспомнил Поль. Он сам разделял некоторые сомнения Йахима – требование репараций было губительным. Но слышать такие веши от этого – этого немца – было совсем другим делом.

– Нашу экономику душат, – говорил Йахим, тяжело дыша и с укором глядя в свою пустую тарелку.

Поль спокойно возразил ему:

– Со сбалансированным бюджетом эти мучения можно было избежать. Но ваши правые промышленники не позволяют правительству поднять налоги: они богатеют на падении марки.

Йахим поднял голову:

– Извини меня, но это чепуха.

– Но я кое-что понимаю в деньгах. Я банкир.

– Поль прав, – горячо заговорила Элизабет. – Правые не хотят, чтобы сохранилась республика. Они убили Вальтера Ратенау – блестящего человека, друга моего отца, – потому что тот пытался заставить работать Веймарское правительство. И еще потому, что он еврей. Вот почему.

– Ты преувеличиваешь, – сказал Йахим. – Ты всегда преувеличиваешь опасность антисемитизма. Тебе он всюду мерещится. Это глупо и вредно для твоего здоровья, Элизабет.

Его гнев выплеснулся и прошел. Он отодвинул стул.

– Пойдемте выпьем кофе в гостиную, – и во второй раз за этот вечер добавил: – Мы должны говорить о хорошем. Это не тот случай, чтобы вести такие серьезные разговоры. Дорогая, попроси Дженни привести Регину попрощаться.

На столе стоял серебряный кофейный прибор. Элизабет разлила кофе в чашки старинного майсенского фарфора. Поль обратил на них внимание: в последнее время он изучал фарфор. Его угощали маленькими пирожками и ледяными бисквитами. Хотелось отказаться, но он не сделал этого, понимая, что их приготовили в честь его визита. Поэтому он ел, восхищаясь пирожками и старинным фарфором. Это были более безопасные темы, чем политика.

Затем привели ребенка. Двухлетняя девочка, с румяным лицом, раскрасневшимся после купания, в розовом кружевном халатике и маленьких шлепанцах, была очаровательна. Она прижимала к себе куклу вверх ногами; ей хотелось, чтобы все, включая Поля, поцеловали ее на ночь. Ее темные глаза, совсем не похожие на глаза родителей, светились умом и лукавством. Когда позвали няню, чтобы она забрала девочку, Поль понял, что родителям очень хотелось похвастаться перед ним своим ребенком, но в то же время они боялись утомить Поля чрезмерным проявлением своего обожания.

– Регина изучает французский. Гувернантка француженка, – сказала Элизабет. – Мы хотим, чтобы она знала много языков. Она должна вырасти гражданкой Европы.

Йахим улыбнулся:

– Моя Элизабет – мечтательница. Регина – гражданка Германии, и этого вполне достаточно. Однако изучать языки всегда хорошо.

Потом Йахим рассказал пару забавных историй о своей малышке. Поль, в свою очередь, рассказал, как он водил Хенка гулять в Центральный парк и мальчик спросил у лысого господина, что случилось с его волосами.

– Он славный парнишка, умный и сильный, – закончил он и внезапно понял, что говорил о Хенке, словно о своем сыне. Чувствуя себя немного глупо, он объяснил:

– Видите ли, я по-особенному отношусь к нему из-за Фредди.

– Ты говорил, что у тебя с собой фотографии, – напомнил Йахим.

– Любительские. Они не очень хорошие, но дадут вам представление о ваших американских родственниках.

Он вытащил конверт и веером разложил фото на столе:

– Вот, это мои родители. Это Хенни, сестра моей матери, та, что занимается политикой. Она состоит в каждом комитете за мир, который только существует.

– Чудесно! – воскликнула Элизабет. – Я бы хотела познакомиться с ней. Да, у нее серьезное лицо.

Хенни, которая всегда перед камерой чувствовала себя скованно, серьезно смотрела с фотографии.

– А вот мой дядя Альфред, мы зовем его Элфи, стоит на крыльце своего загородного дома. С ним Мэг, его дочка. Снимок сделан несколько лет назад, сейчас она совсем взрослая, в колледже, как вы говорите, в университете.

В памяти промелькнуло что-то неприятное, и какое-то мгновение он пытался определить, что это… О, это Мэг с тем малым Пауэрсом в день возвращения Дэна домой…

– Вот Хенк. Сейчас ему семь. Он с дедом Дэном. Правда, они похожи? А вот Ли. Я снял ее в день открытия ее нового магазина, освещение не очень хорошее, но…

Ли была снята смеющейся, показывающей ровные зубы: воротничок из шелковых лепестков, аккуратная головка…

– О, она прехорошенькая! – воскликнула Элизабет.

– Она очень модная, яркая и общительная, так что всем приятно на нее смотреть. И любить ее, – добавил Поль поспешно. – Ее все любят.

– Как это мило, – сказала Элизабет. – Я начинаю понимать этих людей. Теперь посмотрим самое важное – фото твоей жены.

Поль просмотрел снимки, заглянул в конверт. Фотографии Мариан нигде не было. Он посмотрел на пол: может быть, он уронил ее?

Поль разволновался. Возможно ли, чтобы он не взял ее фото с собой? Он попытался вспомнить вечер, когда собирался в дорогу и отбирал фотографии из коробки, где они были сложены. Не мог же он, действительно, забыть фото Мариан? Поль почувствовал, как краска заливает его лицо.

– Ты, должно быть, потерял снимок, – сказала Элизабет. – Я уверена, что ты показывал его повсюду в Лондоне и Берлине.

– Должно быть. Я пришлю вам один, когда вернусь домой. Теперь расскажите все о себе, – поторопился он сменить тему. – Твоя сестра вышла замуж?

– Да. Они живут в Берлине.

Йахим стал рассказывать о выдающейся семье, в которую вошла его сестра: потомки одной из ветвей рода самого Моисея Мендельсона, они были приняты при дворе кайзера, – честь, оказываемая очень немногим евреям.

Вскоре Элизабет встала и извинилась:

– Спокойной ночи. Еще рано, но мне вдруг захотелось спать.

Она поцеловала Йахима в губы; поцелуй продлился чуть дольше, чем требовала формальность.

– Она беременна, – объяснил он после ее ухода. – К концу дня она устает.

– Она очаровательна, Йахим.

– Мы были помолвлены всю войну. Из-за нее я все выдержал и сейчас держусь. – Глаза Йахима повлажнели, и он добавил: – Я не могу представить жизнь без нее.

Поль отвел глаза.

– Тебе повезло, – пробормотал он и, проглотив комок, появившийся в горле, услышал свои слова: – У моей жены была операция. Мы не сможем иметь детей.

Йахим покачал головой.

Что-то в его взгляде и в том, как он целовал свою жену, вызвало у Поля безумное желание исповедаться.

«У меня тоже есть женщина, без которой я не хочу жить. В ночь своей свадьбы я думал о ней, лежа со своей женой».

Он подавил желание. Йахим с любопытством посмотрел на него.

– Ты тоже устал, – сказал он. – Долгая поездка. Иди спать. – Он встал. – Извини, если я слишком разволновался из-за войны и всех этих дел. Прости меня.

Он обнял Поля за плечи:

– Пройдет еще немного времени, пока мы все успокоимся и забудем.

Было приятно, что несколько дней он может отдохнуть. Завершив все дела, которые он наметил сделать в городе, Поль был свободен. Вечерами его вывозили: один вечер в Национальный театр, другой – в Хофбраухаус, огромный мрачный зал с колоннами, в котором пело, бродило и пило множество людей. Храм пива, подумал Поль, ошеломленный зрелищем буйства, которое ему пришлось там наблюдать.

В городах за границей он любил одинокие прогулки: так он изучал незнакомую жизнь, ее ритмы. Первое, что он заметил, сойдя с парохода в Гамбурге, была тишина на торговых улицах, пустые магазины и фабрики. У автомобилей в витринах не было шин: спустя пять лет после войны в Германии все еще не было резины. И так много было калек, так много людей в потрепанной военной форме, не имеющих возможности купить себе новую одежду. И всюду такая тишина!

Здесь, в Мюнхене, в продуктовых магазинах было также пусто. Перед отъездом из Америки он читал о нехватке мыла в Германии и привез некоторый запас для семьи. Как только он вернется домой, сразу пошлет им консервы.

В отчаянии люди продавали все ценное. Йахим рассказал ему о торговце предметами искусства в Швабском районе, который устраивает такие распродажи. На следующее утро Поль отправился туда и узнал место, где перед войной в один из таких летних дней приобрел экспрессионистов, двух Керчперов и Бекмана. К его удивлению, старый владелец тоже вспомнил его.

– У нас не часто бывают американцы, которые, извините меня, разбираются в живописи, как вы, – сказал он.

Поль пропустил его слова мимо ушей. У владельца был заношенный пиджак и грустные глаза – возможно, он был голоден.

– У нас есть хорошие вещи из прекрасных домов, – с надеждой заверил он Поля.

Поль прошелся по маленькой галерее. Он заметил несколько интересных полотен. На одном из них был изображен пейзаж в сезанновском стиле – дорога, идущая через желтые поля в вечернем свете. Эта картина напомнила ему ту, которую он с Анной видел на выставке, куда он повел ее в их первое свидание.

– Интересный пейзаж, – заметил старик, видя его колебания.

– Да, интересный.

Что-то еще привлекло его глаз: женщина с рыжими волосами на последних месяцах беременности лежала, обнаженная, на горе красных и фиолетовых ярких персидских подушек.

– Вы не захотите это, герр… Вернер, вы сказали? Это всего лишь подделка под Густава Климта. Художник был ранен, и его очень жаль, но эта картина не для человека с вашим вкусом.

– Да, я понимаю, что это копия.

На губах женщины и в уголках глаз чувствовалась улыбка – это придавало ее породистому лицу выражение и скрытное, и обнадеживающее.

Чем дольше он смотрел на нее, тем больше она «говорила» ему. Она не была похожа на Анну, разве только волосами. И Мариан, конечно, найдет оскорбительной ее наготу с этим огромным животом. Хорошо, он повесит ее в своей гардеробной, жене не придется смотреть на нее, такую расслабленную, довольную собой.

– Я действительно хочу эту картину, – сказал он и, чувствуя необходимость объяснить, добавил: – Я покупаю то, что мне нравится.

Договорились о доставке, он вышел, чувствуя удовлетворение, которое появляется, когда получаешь желаемое. Он остановился купить газету и побрел в сторону от центра. День был пасмурный, тишину нарушало только чириканье воробьев. В этом районе было чисто. Здесь Германия, хоть и побежденная, не пострадала, и, глядя через высокие чугунные ворота на прекрасные виллы и аккуратные, сейчас голые, клумбы, он почувствовал возмущение. Во Франции деревни были разрушены, дома сожжены. Он ясно вспомнил улицу, обычную деревенскую улицу с домами, нанизанными как бусины, по обе стороны от дороги; перед наполовину разрушенным домом стояла детская коляска, и рядом с ней лежал мертвый пес с ленточкой на шее.

Но когда через минуту мимо него прошли две молодые женщины с детскими колясками, он подумал: «Это не их вина. Все эти репортажи о жестокости – пропаганда. Эти молодые немцы не более агрессивны, чем их сверстники в других странах».

Он посмотрел на часы и, решив, что еще рано, присел, чтобы полюбоваться окрестностями. Зеленые остроконечные крыши поднимались в гору. Летом они спрячутся за деревьями. Пейзаж был нежный и приятный. Поль расслабился, открыл газету и начал читать.

«Мы должны аннулировать Версальский договор».

Ну, Йахим, конечно, согласится с этим.

«Германия должна объединить все немецкоязычные народы, Судеты и Австрию в сильную националистическую Великую Германию».

Очень возможно, что Йахиму это тоже понравится.

«Эта республика – позор. Нам нужен диктатор, который наведет порядок».

«В городах нет морали… иностранцы, евреи насилуют наших женщин… они испоганили душу народа… здравая мудрость крестьянина, которая сохранит нас и поддержит здоровье нации».

Поль отложил газету. Какая грязь! Вздор! Он снова поднял ее и прочитал опять. Может, это какая-то чудовищная, бездумная шутка, сатира, пародия?

Нет, все было предельно серьезно и горячо.

«Ноябрьское преступление, – читал он, – большинство из них евреи, которые установили республику…»

Даже это ложь. Большинство не евреи, хотя почетно, что некоторые из них были евреями. И он сидел совершенно неподвижно, глядя на милый ландшафт, а сердце громко стучало в ушах. Через некоторое время он встал и со все еще сильным сердцебиением и холодным страхом внутри медленно пошел на ланч.

Поль показал газету Йахиму:

– Я едва верю своим глазам.

Йахим, казалось, забавлялся:

– Боже мой! С чего это ты купил эту газетенку?

– Не знаю. Откуда мне было знать? Я хотел газету.

– Глупый листок. Сплетни.

– Ты это так называешь?

– Конечно. Много разорившихся и опустившихся. Им горько, и надо кого-то обвинить в своих несчастьях.

– Они не все разорившиеся и опустившиеся, – вмешалась Элизабет. – Я слышала, что говорят некоторые женщины в парикмахерской. Очень богатые женщины. Они поддерживают это сами или рассказывают о друзьях, которые поддерживают. Говорят, что у Гитлера очень влиятельные друзья, некоторые из них в Армии.

– Чепуха! Он социалист, – возразил Йахим. – Он говорит о дележе прибыли, отмене земельной ренты. Зачем богатым его поддерживать?

– Потому что у них не убудет, если он придет к власти. Он не имеет в виду их, и они это знают, – сказала Элизабет.

Йахим намазал маслом хлеб.

– Все пройдет, как только у них будет работа, – заверил он, – когда откроются фабрики, все образуется. В настоящее время глупо обращать внимание на подобную чепуху.

Ни Поль, ни Элизабет ничего не сказали в ответ.

Письма приходили через Американский Экспресс. Как обычно, отец прислал инструкции, что еще надо сделать Полю в Гамбурге перед отплытием домой. От Хенни пришло веселое письмо, рассказывающее о том, как нелегко удерживать Дэна дома, на улице очень холодно, с «красной опасностью» покончено и возобладало настоящее американское здравомыслие. Она вложила записку от Хенка, который выразил свою любовь, написав печатными буквами три слова и свое имя.

Письмо Мэг было взволнованным. Она встречается с Дональдом Пауэрсом, но родителям он не нравится. Отец считает его «легкомысленным», чего Мэг не понимает, потому что он бывает в Лорел-Хилл и такой джентльмен. Между строк прочитывался заветный вопрос: «Когда ты вернешься домой, ты поговоришь с ними?»

Она влюбилась, подумал Поль, и почувствовал жалость к женщинам, которым приходится пассивно ждать, надеясь, что их выберут. Быть не замужем в двадцать пять – унижение, в тридцать – несчастье. Поэтому Мэг, учась на последнем курсе колледжа, уже начала волноваться. Бедная девочка! Ей ничего не достается легко. Возможно ли, что намерения Пауэрса серьезны? Или что Мэг знает себя достаточно хорошо, чтобы отвечать за свои поступки? И, поставленный в тупик неопределенными предчувствиями, Поль нахмурился. Но, читая ее детский постскриптум, он снова не сдержал улыбки.

«Если тебе будет не очень хлопотно, не привезешь ли ты мне часы с кукушкой из Черного леса? Я заплачу за них».

– Хорошие вести из дома? Это приятно, – сказал Йахим, который ждал, пока Поль читал свою почту. – Я вот что скажу – у тебя осталась всего пара дней, поэтому я не пойду на работу завтра. Мы прогуляемся утром, а потом позавтракаем с моим старым другом, который хочет познакомиться с тобой.

Они гуляли по берегам Изара. Был еще один день зимней оттепели. Небольшой ветер дул сквозь голые деревья, и небо было как синяя акварель.

– Как здесь красиво летом, когда цветут каштаны и Липы и лебеди плавают! Это прекрасный город, – мечтательно говорил Йахим. – Прекрасная страна.

– Каждый считает, что его родина прекрасна, – мягко заметил Поль.

Лицо кузена, добродушного, бесхитростного, несмотря на высокую культуру и ученые степени человека, светилось чистотой. Ему бы не помешало немного здорового скептицизма. Молодая жена Йахима намного умнее его, хотя, несомненно, он не понимает этого. Можно смело предсказать, что он кончит в каком-нибудь процветающем предприятии, принадлежащем родственникам жены, где он будет хорошо и честно работать.

По европейскому обыкновению Йахим взял Поля под руку:

– Подумай, если бы твоя прапрабабушка не уехала в Америку, ты мог бы вырасти на одной из этих улиц!

Поля поразила мысль: «Мы воздействуем на будущее тех, кто придет после нас, почти так же, как на свое собственное». Но потом он с грустью подумал: «Но за мной никого нет, никто не придет».

– Сегодня годовщина провозглашения Веймарской республики, – сказал Йахим. – В городе будет парад. Я не знаю, в какое время. Все равно мы пойдем в город на завтрак.

В Гофтгартене, среди симметрично подстриженных кустарников, Поль ощутил дворцовую атмосферу девятнадцатого века. Вскоре они услышали звуки духового оркестра.

– Уже парад? – удивился Йахим. – Пошли, они пройдут здесь. Там будет лучше видно.

С детским азартом он заторопился, увлекая за собой Поля; за углом они внезапно налетели на толпу, которая, видимо, собиралась там уже некоторое время. Их подхватил людской поток и понес навстречу приближающейся музыке. В толпу вливались новые люди, появляющиеся из боковых улочек. Здесь были мужчины и женщины, молодые и старые, семейные несли маленьких детей. Все бежали с взволнованным видом, предвкушая праздничное веселье. Некоторые даже пели.

Музыканты были перед ними. Случайно Йахима и Поля вынесло на удобную позицию вдоль тротуара, где они ясно увидели приближающийся парад. Это было странное зрелище.

Колонна мужчин в коричневых рубашках заполнила улицу. Они несли ружья. Солнце отражалось на штыках. Руки и ноги двигались в строевом марше. Развевались знамена: красные, белые и черные со свастикой наверху, те же изображения были на рукаве каждого мужчины в строю. Поль с удивлением узнал в изогнутом кресте древний символ Египта, Китая и Индии. Что он означает здесь? И почему оружие?

Они пели: «Германия, проснись» или «Поднимайся». Потом он разобрал в общем шуме голосов веселый припев: «Когда заструится с ножа еврейская кровь».

С открытым ртом стоял и смотрел Йахим. Поль схватил его за руку:

– Давай-ка выбираться отсюда. Куда мы можем пойти?

Теперь была его очередь торопиться. Но толпа за ними подалась вперед, к марширующим. Захваченная торжественными звуками и барабанным боем, веселая и шумная, она бросилась маршировать за колоннами. Йахима и Поля несло с толпой. Поль споткнулся и чуть не упал. Упасть сейчас было смертельно опасно – его бы растоптала толпа, не заметив этого в своем безумии, как стадо бегущих в панике зверей.

Но вот колонна оказалась на площади, влившись в уже стоящую там массу. В центре площади на возвышении выступал мужчина в коричневой рубашке. Его угрожающий тон и жесты заставили людей замолчать и прислушаться.

– Стречер, – прошептал Йахим на ухо Полю. – Его фото было в той газете, которую ты купил.

Глаза Йахима блестели от волнения и любопытства. Страха в них не было. Сам Поль был испуган и не стыдился этого.

– Как нам выбраться отсюда? Ради Христа, ты знаешь эти улицы, а я нет! – шепнул он в ответ.

Поль попытался повернуться, протиснуться, но это было невозможно: никто не пошевелился, чтобы пропустить его. Они были вынуждены остаться и дослушать оратора до конца.

К счастью, Поль не слышал ничего, что говорил оратор. Хриплый голос, кричащий на чужом языке, был достаточно далеко, и кроме того, несмотря на внимание слушателей, толпа производила свой шум, кашляя, шаркая ногами. Периодически раздавались крики одобрения, которые он пытался исключить из своего сознания, сконцентрировав все внимание на мгновении, когда толпа начнет рассеиваться и освободит его.

Наконец выступление закончилось выбросом руки в приветствии. Толпа двинулась, очевидно не сознавая, в каком направлении. Она просто вытекла с площади, и кузены, которых вынесло вперед, обнаружили, что попали в ловушку с остатками вооруженных участников парада в униформе.

Поль был достаточно высок, чтобы видеть над головами людей. Поэтому он понял раньше Йахима, куда их несет. В конце улицы стояла шеренга полицейских с ружьями наготове.

– Бог мой! – услышал он свой крик и попытался оттолкнуть Йахима к зданию. Но было поздно.

Затрещали выстрелы. Люди, незнакомые с войной, ожидали громоподобной канонады, но звуки были как от хлопушек. Поль прижался к земле, надеясь спрятаться за каменной стеной здания. На секунду его сердце остановилось при мысли, что он может умереть на этой улице, в чужом городе, ни за что ни про что.

Потом он увидел, как упал один, второй; потом упал полицейский, часть людей обратились в бегство. Опять защелкали выстрелы. Упали еще люди. Кто-то остановился за ними. Но никто не пытался поднять упавших.

Пронзительный свист летящей пули, рикошет – упал Йахим. Он упал как-то странно: просто сполз и привалился к стене. Сердце Поля сжалось от ужаса. Он встал на колени, пристально вглядываясь в лицо Йахима, и стал искать платок. Платок Йахима в кармане пиджака был весь в крови, у самого Поля его не оказалось. Тогда он сбросил пиджак и оторвал рукав от рубашки, чтобы хоть как-то перевязать Йахима. В голове сидела одна мысль: «Он мертв, я не знаю, что делаю».

Стрельба прекратилась. Теперь стали слышны слабые крики раненых и звук поспешного бегства уцелевших. Никто даже не остановился около двух мужчин на тротуаре.

Поль осматривал улицу. В дальнем конце было какое-то движение: там поспешно уносили раненых их товарищи. Но здесь, где лежал Йахим, после паники наступила неожиданная, почти неестественная тишина. Окна и двери были закрыты. Поль попытался подумать спокойно.

Поднять его и попытаться унести? Но куда? Оставить и поискать кого-нибудь? Йахима вырвало. Веки у него задрожали, он открыл глаза, и его стошнило. Потом он откинулся назад. Через минуту или две он криво улыбнулся Полю:

– Не умер! Ты подумал, что я мертв.

Поль почувствовал слезы на глазах.

– Поверхностное ранение. Вот что это, – прошептал он. Однако как он может быть в этом уверен? Это все-таки ранение в голову.

– Доктор… друг… через две улицы… я ужасно слаб, – бормотал Йахим.

– Я помогу тебе. Можешь ты вообще идти? Обопрись на меня.

– Подожди. У меня кружится голова…

– Мы не можем слишком долго ждать. Я потащу тебя.

Поль вдруг вспомнил: однажды ночью он пробирался по нейтральной земле с раненым на спине и обнаружил, когда наконец добрался до траншеи, что тащил мертвого. Это произошло пять лет назад. И сейчас он опять как бы возвращался в тот кошмар.

– Обопрись на меня. Мы пойдем потихоньку. Так они шли, еле передвигая ноги, поминутно останавливаясь и отдыхая, через призрачный город.

Доктор Илзе Хершфельд, маленькая женщина лет тридцати, вела себя так, словно и не было ничего необычного в появлении у дверей ее кабинета двух растрепанных господ, – один еле стоял на ногах с окровавленной головой, другой, поддерживая его, задыхаясь, рассказывал их историю. Хрупкая, она сразу приняла на себя половину веса Йахима, и вместе они довели его до кушетки.

Сбросив с себя груз ответственности, Поль сидел в углу, пока доктор занималась раненым. Она действовала быстро и тоже молчала – молчание давало Полю ощущение покоя. Он наблюдал, как ее тонкие пальцы – должно быть, прохладные на ощупь – исследовали и прочищали рану. Отчетливо и успокаивающе тикали часы. Он почувствовал, что сердце перестало бешено биться и начали возвращаться силы в дрожащие руки и ноги.

Наконец она забинтовала рану, измерила у Йахима пульс и давление и дала ему и Полю по рюмке бренди.

– Ах, Йахим Нотансон, вам повезло сегодня, – воскликнула она. – Еще чуть-чуть, мой друг…

Она на мгновение сморщила свой высокий гладкий лоб.

– Что вы делали на улице со всеми этими дикарями?

– Мы попали в западню, – быстро сказал Поль. – Мы не знали.

– Так. Нас всех так или иначе поймают, если мы не будем осторожны. – Она налила еще бренди Йахиму. – Вам это необходимо. С вами будет все в порядке. Вам надо немного полежать. Я вам скажу, когда вы сможете идти домой. Ваш друг может остаться, если хочет.

Йахим смутился:

– Извините меня, я не представил вас. Поль Вернер, мой кузен из Америки. Доктор Хершфельд.

– Йахим, это не вечеринка. Ложитесь. Здравствуйте, герр Вернер.

Она вышла и закрыла за собой дверь. Поль откинулся на стуле. У него начался приступ истерического смеха. Кажется, он просто ищет для себя неприятностей, не так ли? В прошлом месяце с Дэном дома, а сейчас, после того как он пересек океан, чтобы уехать от своих проблем, попадает в эту передрягу! Видно, мир еще не успокоился после войны. Океан еще долго волнуется после окончания шторма…

– Замечательная женщина, – заметил Йахим. – Как ты считаешь, она привлекательна?

В данных обстоятельствах вопрос казался таким неуместным, что Поль не удержался от смеха:

– Ты, должно быть, чувствуешь себя намного лучше. Да, если она нравится тебе в белом халате.

– Элизабет говорит, что у нее классические черты лица. Лично я предпочитаю побольше локонов и оборок.

Поль заинтересовался:

– Она замужем?

– Она вдова. Приехала из русской Польши с маленьким сыном. Не захотела жить под коммунистами. Здесь она создала хорошую практику, в основном из женщин, но есть и мужчины. Говорят, что она превосходный врач, но я сам, знаешь ли, не очень доверяю женщине. Хотя мою поверхностную рану она обработала хорошо.

Поль оставил это без замечаний. Дверь открылась, и снова появилась врач. На этот раз она улыбнулась:

– Хотите услышать новости? Только что передали по радио. И мне позвонили друзья. Геринга, того толстяка, ранили. Гитлер, храбрец, скрылся, а остальные сбежали. И это конец большого мятежа, – закончила она с презрением.

– Я не понимаю, о чем идет речь, – сказал Йахим.

– Не понимаете? Ну, предполагается, что они спасают страну от коммунизма, хотя, видит Бог, они ничем не отличаются от коммунистов. Я убежала, и вовремя, от одних, но не хочу жить и с этими маньяками.

Она проверила и закрепила повязку Йахима.

– Вы можете ехать домой. Я вызову такси. Кстати, я бы не показывалась ребенку, пока кровь не перестанет сочиться и вы не поменяете повязку. Это может напугать девочку.

– Мне жутко показаться Элизабет в таком виде. А когда она узнает, что случилось! Она такая паникерша.

– Элизабет, – строго сказала доктор Хершфельд, – реалист. А это большая разница.

– Я так боюсь за будущее, – сказала Элизабет. Она вязала свитер, сидя рядом с мужем на диване и прислонившись к нему.

Поль подумал, что Мариан не допустила бы подобной интимности при постороннем.

– Liebchen, как я всегда говорю: у тебя любая простуда – пневмония.

– Боже мой, ты ушел погулять, и тебя могли бы принести ко мне мертвым.

– Ты забываешь, что я мог бы умереть в любой день в течение моих четырех лет в армии. Но я не умер. – Йахим обратился к Полю, желая переменить тему: – Мне неприятно, что мы пропустили отличный завтрак с Францем. Вот что меня огорчает.

Он обращал пережитый ужас в шутку не только ради жены, но отчасти и ради себя самого. Йахиму не хотелось думать, что радость жизни может быть испорчена.

Элизабет, однако, не успокоилась:

– Ты понимаешь, что в Берлине на студенческих выборах больше половины голосов было отдано нацистам? И что в университетах они все еще читают этот бред – «Протоколы сионских мудрецов»?

– Ах, кто их читает, кто их покупает?

– Их продают тысячами экземпляров, Йахим.

– О, нас до смерти перепугала шайка бандитов. У вас их нет в Америке, Поль? Я читал о Чикаго и «сухом законе».

– Это не одно и то же. – Поль понимал, что ответил неубедительно, но у него не было настроения пускаться в пространные объяснения.

– А если кто-то думает, – продолжала Элизабет, – что от этого насилия пострадают только евреи, он ошибается. Мы будем первыми и самыми многочисленными, но будет пролито много и другой крови.

Йахим рассердился:

– Так что ты предлагаешь?

– Мы должны относиться к этому серьезно и попытаться остановить или уехать из страны, пока ничего не случилось. Поедем в Палестину или еще куда-нибудь. Много в Америке сионистов? – спросила она Поля.

– Не думаю. Я сам не знаю никого. Йахим рассмеялся:

– Бога ради, разве Поль похож на сиониста? Элизабет вспыхнула.

– А как выглядит сионист? Мы постоянно спорим по этому вопросу, – серьезно сказала она Полю и отложила вязанье.

– Все наши друзья дразнят ее, – сказал Йахим. – Элизабет, моя хорошенькая блондиночка, с ружьем в одной руке и мотыгой в другой.

– Лично мне туда ехать не хочется, – сказала Элизабет, – но я могу понять тех, кто едет. Да, могу. У меня есть очень близкие друзья, сионисты; мои друзья, не Йахима.

Йахим насмешливо произнес:

– Естественно, поляки. Иммигранты! Не немцы. А, Бог с ними! У нас будет все по-прежнему: ты останешься с детьми, – он наклонился и поцеловал ее в лоб, – и с твоим бедным раненым героем.

Он снова засмеялся:

– Извини, Поль, что твой визит к нам заканчивается так. Послушай, а почему бы нам не устроить на прощанье маленький праздник? Я сменю повязку, куплю билеты на концерт и закажу столик на завтрашний вечер. Как ты к этому отнесешься?

– Прекрасно, если только ты позволишь мне быть хозяином. В противном случае – нет.

– Если ты так хочешь, – согласился Йахим. – Я уже понял, что ты все делаешь по-своему.

– Чудесно! – обрадовалась Элизабет и предложила пригласить Илзе Хершфельд. – Она всегда такая печальная и редко бывает на людях. Ты не возражаешь, Поль?

– Нисколько!

Поль часто замечал за собой, что рассматривает людей, особенно женщин, словно картину, пытаясь понять внутреннее содержание. Илзе занимала его все больше и больше: этот тип был ему совершенно незнаком.

Ее лицо было очень белым, а прямые блестящие волосы, разделенные на прямой пробор, – очень черными. Простое темно-синее платье имело единственное украшение – нитку жемчужных бус. Простота была не только в одежде, но и в манере держать себя. Илзе совершенно не кокетничала. Ее черные глаза, слегка азиатские, смотрели прямо; полный рот широко улыбался. Разговор во время ужина после концерта был общим, об Илзе Полю удалось узнать совсем немного: ее мальчику десять лет, она серьезно занимается теннисом и изучает эндокринологию.

Им еще не подали кофе, когда Илзе посмотрела на часы:

– Поздно, и ты выглядишь усталой, Элизабет. Почему бы нам не уйти сейчас?

А когда Элизабет попыталась возражать, она твердо сказала:

– Тебе не надо быть такой вежливой. Кроме того, я твой врач.

Йахим с готовностью поднялся.

– Да, слушайся доктора. У нее был выкидыш в прошлый раз, – объяснил он Полю. – Но вы оставайтесь, попейте кофе с булочками – они здесь вкусные. А потом сможете взять такси.

Когда супруги ушли, Илзе заметила о Элизабет:

– Она прелесть. Милая, умная женщина!

Поль мысленно добавил: «и намного умнее своего мужа» и невольно улыбнулся. Илзе, словно угадав его мысли, тоже улыбнулась. Посмотрев друг на друга, они рассмеялись.

– Мне они все равно очень нравятся, – через минуту сказал Поль.

– И мне тоже. Вы знаете, Йахим беспечен, как дитя. Подумать только, вчера он едва не погиб! А сегодня, похоже, он забыл об этом.

– Такое забыть трудно! Внезапно Илзе посерьезнела:

– Вы знаете, эти митинги могут перерасти в кровавый террор. Я уже пережила это в России.

– Мои дедушка с бабушкой были в Париже в 1894 году, когда осудили Дрейфуса. Они рассказывали о толпах глумящихся. Но ведь то была чужая Франция, говорили они, а не любимая Германия. Интересно, что бы они сказали, если бы увидели то, что было вчера.

Не отвечая, Илзе допивала свой кофе. Зажав чашку обеими руками, она задумчиво потягивала кофе, а потом внезапно спросила:

– Хотите выпить?

– Конечно. Что?

– Не здесь, а у меня дома. Если вы, конечно, хотите.

– Я очень хочу.

Давно уже Поль не чувствовал веселого ожидания от визита к человеку, с которым можно выпить вина и приятно провести вечер. По правде говоря, других мыслей у него не было.

Маленькая квартира Илзе, как и она сама, была без претензий. Поль вспомнил Дэна с Хенни. Люди, живущие в подобных квартирах, несомненно, не заботятся о приобретении имущества.

Книги не в кожаных, богатых переплетах для интерьера, а книги для чтения лежали среди журналов. Сумка с вязаньем стояла у дивана, а под столом лежали коньки. За раму зеркала были засунуты любительские фотографии. Он рассматривал их, когда Илзе вернулась из кухни, неся поднос с бутылкой и бокалами.

– Это мой сын, – сказала она.

– У него ваши глаза, да?

– Да, но он похож на отца. Такой же идеалист, мечтает о всеобщем благе.

– В десять лет?

– О да! Только сейчас он так много слышит о Палестине, что хочет уехать туда.

– Вы бы поехали?

– Нет, нет. Я слишком много пережила. Мужа убило на русском фронте. Я обосновалась здесь. На новые переезды я не способна.

Она села напротив, поджав под себя ноги и грея в руках бокал. Солнечный напиток блестел на свету. Потом она вздохнула:

– Я очень рада, что вы зашли ко мне, Поль. Можно мне называть вас Полем?

– Конечно. Но вы удивляете меня. Немцы такие чопорные.

– Вы забываете, что я не немка.

– Простите, я действительно забыл. Мне тоже очень приятно быть с вами, Илзе.

– Но по-другому. Вы женаты. Вы привыкли к женскому обществу в теплой комнате в промозглый вечер, за рюмкой вина. Но для меня все это забытые радости.

Он вспомнил, что Мариан не пьет и ложится спать намного раньше него. Но вместо того он произнес:

– Я бы не подумал, что вам тяжело найти компаньона.

– О, это очень тяжело. На войне погибло так много мужчин. В обществе я бываю редко. А мне тридцать два, я не могу соперничать с девятнадцатилетними. Даже если бы захотела, – прибавила она.

Эта женщина полна противоречий, подумал Поль. В ней было столько манящей, чувственной экзотики и в то же время домашней, уютной простоты!

– Вы озадачены? – спросила она.

– Да, немного. Вас трудно понять.

– Почему?

Он почувствовал сострадание, жалость была бы неуместна в отношении такой женщины, как Илзе.

– Вы не ответили.

– Почему бы вам не рассказать что-нибудь о себе, тогда я не буду таким озадаченным.

– Хорошо. Постараюсь коротко. У меня был муж, Дэвид. Мы очень любили друг друга. Нам было чудесно вдвоем. Мы были одно целое. Больше не существовало ничего… Когда я потеряла его, я потеряла все. Вы это можете понять?

– Конечно! – сказал Поль.

– Нет, не все это могут понять. – Илзе покачала головой. – Далеко не все браки или любовные связи идеальны. Я всегда узнаю ту редкую пару – ее и его, которые абсолютно подходят друг другу. Мне кажется, что, не испытав это, самому трудно судить о других.

Ее тихие слова звучали вопросительно. Казалось, она ждет ответа, но ему нечего было ей сказать. Помолчав, Илзе продолжала:

– Я все еще ищу то, что у меня уже было, – это, видимо, глупо. Но с этим трудно бороться… Мне не стыдно признаться, что у меня было несколько мужчин. Секс может быть приятен, но никаких чувств к человеку при этом не испытываешь. Я всегда потом сожалела, потому что помнила, как это может быть.

Она не сделала никакого движения, но он ощутил ее сильную сексуальность. Или это было его собственное появившееся желание? Он смутился.

Илзе нахмурилась:

– Почему я так разговорилась с вами? Раньше я этого не делала.

– Не знаю. Почему?

– О, – сказала она, – возможно, потому что наступает момент, когда просто необходимо выговориться и лучше разговаривать с человеком, которого никогда больше не увидишь. Кроме того… – Она остановилась.

– Что – кроме того?

– Я надеюсь, вы не рассердитесь, но вы кажетесь мне добрым и грустным.

Он обиделся. Ему всегда казалось, что он производит впечатление уверенности силы.

– Грустный! – воскликнул он.

– Элизабет тоже так говорит. Или, может, не грустный, а одинокий.

– Я не грустный и не одинокий, что бы ни говорила Элизабет или кто-то другой.

Женщины! Сплетничают о нем, вторгаются в его тайны.

– Вы рассердились… простите. Я бываю слишком откровенна. Дэвид всегда предостерегал меня от этого.

Она встала, чтобы наполнить его бокал, но он прикрыл его ладонью, и она вернулась, чтобы поставить бутылку. Ее узкая облегающая юбка подчеркивала линию бедер. Он заметил, что у нее очень длинные ноги, длинные сильные ноги спортсменки.

И снова появились волнение, колебания, удивление и гнев.

Она прислонилась к книжному шкафу. Падающий сбоку свет подчеркивал глаза, как на искусной фотографии, все остальное тонуло в тени.

Необычные, слегка раскосые, черные и блестящие глаза, – он видел только их, и они были устремлены на него.

Минуту, долгую минуту они смотрели друг на друга, словно решая что-то. Илзе нарушила молчание, сказав:

– Вы сердитесь.

Он приподнялся и снова сел.

– Нет.

– Моя беда в том, что я отвыкла разговаривать с нормальным мужчиной. Большинство мужчин, которых я вижу, или отчаявшиеся безработные, или калеки. С ними нельзя кокетничать; нельзя танцевать с мужчиной, у которого нет ног.

Она шевельнулась – в свет лампы попал ее яркий рот, потом белая ложбинка между холмиками, скрытыми платьем. Внезапно он почувствовал, как забилось сердце, и подумал, что ему лучше уйти.

– Вы хотите уйти? Скажите, если так.

– Нет.

– Ну тогда что мы будем делать? Не хотите потанцевать?

Он был как под гипнозом. Ему пришло в голову, что если бы она спросила, не хочет ли он выпрыгнуть из окна, он бы сказал «да».

– Да. Потанцуем.

Старая пластинка поскрипывала, и мужской голос выводил по-английски: «Розмари, я люблю тебя, я все время мечтаю о тебе».

Поль встал и повел ее в танце. Тесно прижавшись, они двигались по маленькой комнате. Ее тело горело, как в жару. Он трепетал.

– Сын любит американские пластинки. Тратит на них свои карманные деньги.

Он не ответил. Ее пальцы скользнули по его затылку. Ноги касались его ног.

Он услышал, как она произнесла:

– Ужасная музыка. Чепуха, я выключу ее.

Она потянулась, и пластинка со скрежетом остановилась. Они все еще стояли, прижавшись друг к другу. Потом он не мог вспомнить, она ли подняла к нему свой рот или он наклонился, чтобы отыскать ее губы, но это уже не имело значения – долгий поцелуй привел их в спальню.

Он помнил, что она бормотала что-то о сыне, уехавшем на выходные к друзьям. Он помнил ее зовущий голос и возбуждение внутри себя, свои чувства и прекрасное их завершение.

Когда он очнулся, ее голова лежала на его плече.

– Уже за полночь. Они будут беспокоиться о тебе.

– Я сам беспокоюсь, – засмеялся он. – Поверь, я не планировал это.

– И я тоже. Возложим вину на судьбу?

– Почему «вину»? Я бы лучше поблагодарил судьбу.

– Да. – Она поцеловала его шею. – Это было так чудесно!

Он снова ощутил трепет.

– Тогда, может быть, мы это повторим?

На этот раз она отодвинулась и встала с постели:

– Нет, нет! Тебе придется вернуться. Но у меня идея. Завтра суббота, и я возьму выходной. Я могу одолжить машину, и мы поедем за город, а вернемся к большому воскресному обеду Элизабет. Если ты хочешь, конечно.

– Ты же знаешь, что я хочу.

– Ты сможешь придумать предлог?

– Да. Бизнес. Герр фон Медлер, мой клиент, пригласил меня с ночевкой. Я веду его американские инвестиции.

– Тогда до завтра. Приезжай пораньше. У нас будет целый день.

«Что нашло на него? – спрашивал он себя и отвечал – Секс, и еще раз секс». Невероятно, но он забыл, каким может быть секс. Прохладные соития с Мариан стали привычкой. И эту радость, это чудо он не чувствовал с тех пор, как был с Анной.

Они гуляли и ели весь день. В сумерках они проехали по деревенской улице между рядами средневековых домов с зарешеченными окнами, за которыми виднелись горшки с красной геранью. Они пересекли деревянный мост через реку и поднялись по склону, где на скотном дворе лаяли таксы на старую терпеливую лошадь.

– О, я здесь бывал раньше! – воскликнул Поль. – Это то место, о котором я рассказывал тебе. Мы купили здесь щенка таксы. И здесь есть гостиница, в которой мы останавливались с Йахимом тем летом перед войной.

Это могла бы быть та же комната, подумал он позже. Окна выходили на темную гору за домом. Кровать под балдахином и уютный огонь, горящий в печи.

– Будет ранний обед и постель? – захотела узнать Илзе. – Или постель и поздний обед?

– Постель, потом поздний обед и опять постель, – ответил Поль.

В большой мягкой постели они любили друг друга, заснули и проснулись от громыханья фургона, звяканья упряжки и голосов возвращающихся домой людей. Они полежали, разговаривая обо всем, что придет в голову: сравнивали Бетховена с Моцартом, импрессионизм и абстрактную живопись, кошек и собак, французскую и итальянскую кухню. Потом встали и оделись для обеда.

В гостиной они были единственными горожанами. В столовой было пусто, и они ели не торопясь. Разглядывая Илзе, Поль размышлял, как странно чувствовать себя так свободно с женщиной, которую он впервые встретил всего три дня назад. Обычно его случайные любовные связи во время деловых поездок отвечали только физическим потребностям – он никогда не испытывал удовольствия от последующего общения с дамой.

Ее голос прервал его мысли:

– Ты сделал кое-что очень важное для меня, Поль.

– Да?

– Да. Помнишь, я говорила, что после Дэвида я переживала только секс, но чувств не испытывала при этом? С тобой все по-другому.

– Я рад, – искренне ответил он. И, чувствуя, что она ждет услышать от него в ответ, добавил: – Для меня было то же самое.

Она подняла брови:

– Значит, ты тоже тоскуешь?

«Тоскую по теплу, которое не дает мне жена, а может быть, по чему-то большему…» – подумал он про себя и сказал вслух:

– Пожалуй, моя жена хорошая женщина. Я никогда не смог бы как-то обидеть ее.

Илзе положила свою ладонь на его руку. Прикосновение было нежным, почти материнским.

– Мне кажется, ты не способен кого-либо обидеть.

Проникновенность ее слов и нежность прикосновения разбудили в нем потребность выговориться, которая впервые возникла у него, когда Хенни пришла к нему домой в ту роковую ночь, узнав, что Мариан потеряла ребенка. Сейчас, здесь, с иностранкой, это желание вновь переполняло его.

Он начал говорить быстро и тихо:

– Когда-то у меня была женщина, которая значила для меня то же, что твой Дэвид значил для тебя. Она была самой прекрасной женщиной, которую я когда-либо видел… Прости, я не хотел, ты тоже очень привлекательна.

Она улыбнулась:

– Тебе не надо так относиться ко мне. Я не прекрасна, и знаю это.

Он опустил глаза и, взяв в руки бокал, продолжал, чувствуя, как прошлое воскресает в его памяти из небытия:

– Она была полькой, не образованна, как ты, но мы с ней, говоря твоими словами, имели один разум и были половинами одного тела. Я не женился на ней, как должен был сделать.

Он замолчал. Он чуть было не сказал: «У нас ребенок, маленькая девочка, которую я никогда не видел и вряд ли увижу».

Но эти слова остались непроизнесенными. Вместо них он сказал:

– Мы расстались, расстались навсегда. Но забыть ее я не в силах.

Он поднял глаза и встретил пристальный взгляд Илзе.

– Тогда это должно быть очень тяжело для вашей жены, – сказала она.

Эти слова были для него неожиданны, и он ответил:

– Не думаю, она ведь ничего не знает. Ты единственный человек, которому я рассказал все после моей свадьбы.

– Может быть, она это чувствует сердцем – тебе никогда не приходило это в голову?

Поль покачал головой.

– Я очень хорошо отношусь к Мариан, – повторил он. – У нее есть все, что только можно пожелать. Она – царица, но холодная царица. Она не похожа на тебя.

– Или на ту, другую… Теперь я понимаю твою грусть, Поль. Видишь, мы с Элизабет были правы. Мы догадались об этом.

Он откинулся на стуле: нет, все же он сказал слишком много, и в ущерб собственной неуязвимости.

Наступило молчание. В печи потрескивали угольки. Где-то наверху закрылась дверь. В такой тишине настроение легко меняется: восторг, очарование могут превратиться в холод и сожаление.

Но он не хотел этого допустить. Он встал так резко, что стул со стуком упал.

– Хватит! Пошли спать!

Утро было холодным, облачным, казалось, вот-вот пойдет снег. В тесной теплой машине, прикасаясь друг к другу бедрами и плечами, они оживились. Болтали, смеялись и даже запели какую-то глупую балладу. Чем ближе они подъезжали к городу, тем сильнее становилось чувство нереальности происшедшего с ними за последние дни. Поль глядел на женщину, которая принесла ему так много радости. Если бы Мариан хоть немного была похожа на нее, как изменились бы их отношения, их ночи! Он снова взглянул на Илзе, которая сосредоточенно смотрела на дорогу. Он хотел запомнить ее, чистоту ее лба, необычный разрез глаз, нежную припухлость нижней губы…

Она повернулась к нему:

– Я хочу сказать тебе кое-что перед расставанием, Поль.

– Да, моя дорогая.

– Я могу теперь жить без Дэвида. Ты заставил меня поверить, что другой мужчина может дать мне то, что давал мне он.

Поль был тронут, он взял ее руку и нежно пожал.

– Мы никогда больше не увидим друг друга, – продолжала Илзе, – поэтому я решусь сказать тебе то, что при других обстоятельствах не сказала бы.

Он улыбнулся:

– Давай.

– Хорошо. Мне кажется, тебе следует забыть ту, другую женщину. Ты не сказал мне ее имя… Я думаю, тебе следует забыть ее, как будто она умерла, как мой Дэвид, поскольку ты никогда не сможешь вернуть ее.

Она подняла к нему лицо.

– Ты не сердишься на меня?

– Я не хочу сердиться сегодня, дорогая Илзе. Гнев не принесет мне удовольствия.

– Ну, тогда я закончу. Утром я лежала, пока ты еще спал, и смотрела на тебя, Поль. Я могла бы полюбить тебя, Поль, но ведь ты все равно вернешься домой, хоть и не любишь свою жену по-настоящему. Но ты должен кого-то любить – не мечту, а женщину, которая могла бы быть рядом с тобой. Поль, ты должен найти свою любовь! И это все, что я хотела тебе сказать.

Он заметил, что в ее глазах блеснули слезы. «Ты чудо, чудо, – думал он, – но до конца не можешь понять меня, мои чувства и мысли об Анне».

Он наклонился и поцеловал ее в щеку:

– Ты прелесть, Илзе, и я никогда не забуду тебя. «Королева среди жен». Что-то вроде этого есть в Библии или это у Шекспира?

Она вытерла глаза и сказала веселым голосом:

– Я обязательно посмотрю. Теперь следи за поворотами. Следующий налево. Ты выйдешь здесь и завернешь за угол, так что Йахим не будет шокирован, увидев нас вместе.

Так они расстались.

Йахим с Элизабет пришли на вокзал проводить Поля.

– Я хотел бы, чтобы ты остался на Рождество. Мы прекрасно провели бы с тобой время. Мы поедем в деревню, будем гулять по снегу, к нам придут друзья и споют псалмы у очага… Но я забыл, ты не одобряешь этого? – говорил Йахим.

– Нет, – ответил Поль. – Мои родители делали то же самое, но я был равнодушен.

Йахим бездумно заметил:

– Это по-немецки. Традиция. Может показаться глупым, но традиции успокаивают. Из года в год еда и подарки, музыка и благоухание.

Поль тихо заметил:

– Это серьезный религиозный праздник. Ты не думаешь, что оскорбляешь верующих, превращая его в веселое развлечение?

– Мой дорогой друг, я вовсе не отношусь к этому легкомысленно. Напротив, я уважаю этот праздник. Но я считаю, что каждый может взять из него то, что хочет.

Поль промолчал. Что толку спорить?

– Я приеду следующим летом, – пообещал он.

– Помнишь, как мы бродили по Оденвальду?

Да, он помнил. Деревни с остроконечными крышами и красной геранью. Вишневые сады и горы, поросшие соснами. Он был тогда таким простодушным, когда наслаждался последними мгновениями полной свободы и одновременно предвкушая женитьбу.

– Да, как-нибудь летом, – повторил он.

– Хорошо! В следующий раз привози с собой жену, и не жди одиннадцать лет!

Последнее, что он увидел, когда тронулся поезд, был Йахим, одной рукой обнимающий жену за талию, а другой машущий ему вслед.

Как они отличаются друг от друга! И все-таки им так хорошо вместе. Вот такой должна быть семейная жизнь…

Поезд шел на северо-запад; внезапно резко похолодало, и небо стало совсем зимним. Поезд проходил через мрачные тевтонские города и поселки: красно-коричневые массивные постройки в романском стиле. Что-то зловещее и обреченное чувствовалось в этих краях. Закрыв глаза, чтобы не видеть мрачный ландшафт, Поль попытался задремать.

Единственное приятное чувство за всю эту мрачную поездку он испытал, когда на станции купил газету и узнал, что арестовали Адольфа Гитлера.

В Гамбурге Поль нанес деловые визиты, после чего отправился прогуляться. Проходя мимо Американского Экспресса, он остановился справиться о почте. Его ждало письмо от Мариан. Оно было коротким, и он быстро пробежал его.

«Дорогой Поль, весь день я думала о нас. Я знаю, что ты пережил в эти годы из-за отсутствия детей. Я наблюдала тебя с Хенком, ты был бы чудесным отцом! Но мне тяжело думать об усыновлении ребенка, я не хочу несвоего ребенка. Я понимаю, что это плохо, но было бы неправильным взять ребенка, когда по-настоящему не хочешь этого. Я продолжаю надеяться, что ты свыкнешься с жизнью без детей. Пожалуйста, пожалуйста, попытайся! Давай не будем отравлять жизнь друг другу. Мы еще молоды, и столько много можем сделать в этой жизни!..»

И все в таком духе. Он спрятал его в карман пальто и продолжил прогулку. Он стал вспоминать Йахима и Элизабет, их ребенка, их уютный дом. Он вспомнил теплое тело и нежный голос Илзе, говорящий ему: «Ты должен найти свою любовь».

Найти любовь! Как легко это сказать. Она не поняла, ее ситуация совсем не похожа на его.

И Поль опять вспомнил о Мариан. Письмо тяжелым камнем лежало у него в кармане. «Давай не будем портить наши жизни». Бедная, жаждущая душа…

О чем он размышляет? Как всякий ответственный человек, он должен вернуться к своим проблемам, от которых пытался сбежать. В любом случае куда ему еще возвращаться как не домой?

В понедельник вечером в театральном фойе теснилась разодетая публика. Обсуждали пьесу «У всех детей Божьих есть крылья». Мнения разошлись, автор пьесы вызывал самые живые толки.

Мариан предложила пригласить Бена и Ли в театр по случаю годовщины их свадьбы.

– Что еще мы можем подарить им? – спросила она, заметив, что у них есть все, а если и чего-то не хватает, то тут же приобретается.

Поль не понял, было ли это замечание Мариан проявлением неодобрения или просто констатацией факта. Маленький кружок из друзей и клиентов Ли собрался вокруг нее в фойе театра. Она привлекала внимание: платье из черного шелка обнажало белые плечи и роскошную грудь; простота фасона подчеркивала великолепие серег из рубинов с бриллиантами – последний и самый дорогой подарок Бена. Серьги вспыхивали при ее малейшем движении. Больше украшений на Ли не было. «Умно», – отметил про себя Поль.

К Мариан подходили исключительно ради дела: она участвовала во всех благотворительных организациях, ее имя было первым в списках членов важных комитетов, ее уважали за это. Одеваясь сегодня для театра, она с некоторым презрением отметила, что люди, уверенные в себе, не нуждаются в демонстрации новых туалетов и не стремятся выглядеть как картинки из модных журналов.

«Старая семья, старые туалеты», – подумал Поль с неожиданным всплеском веселья.

Вдруг она потянула его в сторону:

– Посмотри! Посмотри туда! Это не та девушка, которая была у вас горничной как раз перед нашей свадьбой?..

– Что? – не понимая, спросил он.

– Посмотри туда! Видишь ту высокую рыжеволосую женщину? Клянусь, это она. Горничная, которая была у твоих родителей.

– Я не помню.

– А я помню. Она была поразительна. Рыжеволосая женщина шла перед сценой. Поль вывернул шею, но не смог разглядеть ее лица. Как она могла оказаться в этом месте? А почему бы и нет? Это такая пьеса, которая понравилась бы ей.

Занавес поднялся. На сцене двигались фигуры и звучали голоса – он ничего не видел и не слышал. Его охватила полная растерянность. А ведь он действительно успокоился за этот последний месяц, вернувшись из Европы с новым твердым решением забыть прошлое раз и навсегда.

С чувством, близким к негодованию, он вычеркнул совет Илзе о необходимости обрести любовь. Илзе была за океаном, и он никогда ее больше не увидит. Короткая идиллия – а это была идиллия! – исчезнет, если уже не исчезла. Он не чувствовал себя виноватым, так как никто не пострадал. Он вернулся домой к жене, чтобы работать и быть гостеприимным хозяином.

Поль нарочито выпрямил плечи: никаких несбыточных мечтаний! Не смотреть туда, где может быть… Анна.

Все кончено. Месяц прошел очень хорошо, Мариан была счастлива, заходили друзья; в офисе наладились дела. Его решение было твердо.

А теперь он здесь, застыв в кресле, напрягает глаза в свете рампы в надежде, что луч света покажет рыжеволосую женщину! Что ему делать, что ему сказать, если окажется, что это Анна? Сердце билось, не ведая о принятых им решениях. Оно продолжало стучать до конца спектакля. Рыжеволосая женщина исчезла в толпе.

– Как тебе понравилось? – спросила Мариан, когда пьеса окончилась.

– Хорошо. Да, очень хорошо. Она пожала плечами:

– А мне не понравилось. Слишком социологично. Все эти разговоры о побежденных. Надоело слушать об этом.

– Не знаю, – пробормотал он.

– Давай пригласим Бена и Ли выпить, – зашептала она. – Это их праздник.

Он с радостью пошел бы домой, но Бену и Ли явно понравилась идея продолжить праздник; они отправились в Сенти-Регис, где красивая молодежь танцевала под современную музыку. Поль играл роль хозяина. Новые серьги Ли сверкали у его плеча, когда они танцевали.

– Кстати, – спросила она, – Элфи тебя не просил поговорить с Мэг?

– Нет, а о чем?

– О Донале. Он и Эмили вне себя.

– Ради всего святого, что им надо от меня?

– Очевидно, им не нравится этот человек, а так как Мэг боготворит тебя…

– О, – смущенно произнес Поль.

– Не скромничай, это так, и ты знаешь об этом. Они считают, что тебя она послушается. Они хотят, чтобы ты заскочил ненароком к Мэг в Бостон. Ты же достаточно часто ездишь туда, правда?

– Да, но что я буду говорить Мэг? Я ничего не знаю об этом человеке кроме того, что он сделал для Дэна.

Когда музыка закончилась, они присоединились к Мариан и Бену.

– Вы выглядели как заговорщики. Что за тайна? – полюбопытствовала Мариан.

– Ничего особенного. Мы говорили о Мэг и Донале Пауэрсе, – ответила Ли.

– Может, нам не следовало бы… – начал было Бен, но замолчал с неловким видом.

– Бога ради, мы члены одной семьи, – воскликнула Ли. – Мы можем вмешиваться. Кроме того, наверняка Поль что-то подозревает.

– Подозревает? – удивилась Мариан. – О мистере Пауэрсе?

– Ну ладно, он бутлегер, – признал Бен. – Вот из-за чего весь шум.

– О, Боже! – сказала Мариан. – Он казался таким джентльменом!

– Он и есть джентльмен, – сказал Бен. – Он честен. Платит по счетам и держит слово, а это не так уж мало в наше время. Правильно, Поль?

– Да, в каком-то смысле, – согласился Поль. Он вспомнил о трогательном письме Мэг.

– Ты что-то подозревал, Поль, правда? – спросила Ли.

– Ну, я был немного озадачен: откуда у него такое влияние? Конечно, при желании выяснить было бы нетрудно, но я не хотел, – сказал Поль.

Вдруг Бен забеспокоился. Он наклонился над столом и прошептал:

– Запомните: я ничего не говорил вам. Даете мне слово, все?

Ли сразу откликнулась:

– Конечно. Не будь чудаком.

– Я слежу за его балансом и инвестициями. Я его бухгалтер и юрист, а остальное меня не касается, – торопился объяснить Бен.

– Не понимаю, – теперь заволновалась уже Ли. – Ты ведь помогаешь ему нарушать закон?

– Это глупый закон, и он долго не продержится. Всем это известно. И я вовсе не помогаю ему, прошу это запомнить! И вообще, тут нет никаких причин для беспокойства.

И он похлопал по руке жены:

– Успокойся, дорогая. Мне не следовало говорить всего. Вот моя главная оплошность.

Он, казалось, успокоился, откинулся назад и закурил:

– Ради Бога, Донал не преступник. Мэг не пострадает от него. Она, возможно, сейчас больше развлекается, чем за всю свою жизнь.

И когда никто не откликнулся на это, Бен добавил:

– К тому же этот человек не просил ее выйти за него замуж, и я не думаю, что он собирается жениться. Пойдем потанцуем, Мариан.

Ли подвинулась ближе к Полю:

– Давай поговорим. Я ужасно люблю малышку Мэг. Почему я зову ее «малышкой», когда она не ниже меня?

– Почему мы все привыкли думать о тебе как о «маленькой Ли»? – И он бросил украдкой взгляд на ее великолепную грудь, туго натягивающую тонкий черный шелк и излучающую теплый пряный аромат.

– Я по-настоящему боюсь, что она любит этого человека.

– Она любит, – подтвердил Поль. – Она написала мне.

– О, черт! Любовь! Это ее первый опыт, и она, возможно, до смерти боится, что другого не будет. О, так воспитать девочку! – произнесла она возмущенно, почти презрительно. – В вакууме. Держа ее в этой глуши, как женщину первых переселенцев, робкую, как кролик или… как называются те маленькие животные, такие толстые, которых она любит, те, что поедают траву?

Поль не удержался от смеха:

– Лесные сурки.

– Да, и еще один с длинным носом, который висит вниз головой?

– Опоссум, – все еще смеясь, сказал Поль.

– Ну, все плохо. Странные люди Элфи и Эмили! Всех сторонятся. В деревне лишь немногие фермеры терпят Элфи из-за Эмили, а в городе он ведет дела с евреями, но сторонится еврейской общины. Бирюки, и вот что они сделали с Мэг!

Это было умное наблюдение. Ли, трезво смотревшая на вещи, привыкла высказываться прямо.

– Мы ведь не знаем Мэг, правда? – размышлял Поль. – Может быть, она в глубине души цыганка. Хотя я сомневаюсь, – добавил он.

Люди часто становятся слепы, выбирая себе пару. И любой посторонний может сказать, что выбор этот не сработает! Да, если его попросят, ему придется поговорить с Мэг. Захотел бы он, в конце концов, чтобы его дочь или сестра вышла замуж за человека, стоящего вне закона, даже если этот закон абсурден?

С другой стороны, люди всегда хотели разлучить влюбленных, когда считали их «неподходящими». И он снова вспомнил отчаянное письмо Мэг. Донал, сказали ее родители, не подходит ей. Но Анна, подумал Поль, тоже «не подходила» ему! Кто тогда может судить человеческое сердце?