Гобелен

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Устроить торжество оказалось чудесной идеей, и Дэн был тронут вниманием. Поль подумал, что Ли была права, не желая откладывать торжество, – Дэн, несмотря на веселое настроение, выглядел плохо. У него был вид страдающего тяжелым сердечным заболеванием. Все это знали и были рады собраться в этот вечер, все, за исключением Донала Пауэрса, которого, несомненно, утомляло проявление такой привязанности к человеку, который был ему неинтересен.

Ли превзошла себя. Стены в столовой были оклеены обоями с китайским рисунком в серебряных тонах: цветущие ветки персикового дерева тянулись вдоль стен к потолку. Стол украшали коралловые розы в маленьких серебряных вазочках вперемешку с маленькими коричневыми орхидеями.

Старинные дома, подобные этому, создавались для больших вечеров. Они предназначались для больших семей, с местом для овдовевших бабушек или даже для незамужней кузины, которая жила под предлогом, что помогает по хозяйству, а на самом деле потому, что ей некуда было идти. Такие отношения воспринимались когда-то как должное, но теперь с ними было покончено. Такой обед в подобном исполнении был пережитком, напоминанием далекого прошлого. Странно, но Полю было приятно, что Ли, у которой не было подобной семейной традиции, продолжала следовать ей с таким пылом. Сердце радовалось при виде того, как она сидит во главе стола, окруженная любовью и заботой мужа.

Сколько было таких обедов в жизни Поля! Сколько важных событий отмечалось в тесной викторианской гостиной его родителей! И он снова вспомнил – избавится ли он когда-нибудь от воспоминаний? – тот вечер, на котором его отец объявил о помолвке, в то время как Анна прислуживала за столом. Он все еще видел, как дрожал поднос в ее руке, ощущал запах увядающих цветов, видел спокойную гордость Мариан. На ней было надето голубое летнее платье и жемчужные серьги. Все это как будто случилось вчера…

Обеденный стол – отличное место для наблюдений. В какой-то момент люди вынуждены смотреть друг на друга. И он посмотрел на свою жену, которую Ли тактично посадила на почетное место около Дэна, как можно дальше от себя. Мариан, ничего не подозревающая, разговаривала с Эмили и Элфи. До него доносились обрывки разговора. Элфи говорил о диетах: он постоянно сидел на диете, чтобы похудеть, но никто никогда не видел результатов. Мариан сидела на оздоровительной диете из проросшей пшеницы и клюквенного сока. Выглядела она хорошо – она сохранила свою фигуру; простой греческий покрой темно-красного шелкового платья подчеркивал ее стройность.

– Оно довольно миленькое, правда, – признала она, когда он сделал ей комплимент. – Я не могла бы пойти на обед к Ли, не надев одно из ее платьев. Но она ужасно дорогая. Мне всегда кажется, что я не могу позволить себе ее цены.

Не позволить себе ее цены! Он не сдержал улыбки: бережливость Мариан забавляла его. Но по-своему ему это нравилось – ее пожертвования были всегда соответственно щедры.

Мэг тоже одевалась у Ли, но ее украшения принадлежали Доналу, и на них не экономили. Колье из изумрудов, окруженных бриллиантами, буквой «V» обрамляло ее шею. На ней были такие же браслеты. Это было королевское зрелище, и ей очень шел весь этот блеск, но Полю все это казалось непонятным и неуместным, когда он вспоминал серьезную девушку в юбке и свитере.

Ее дети сидели рядом между ней и отцом, который оказался далеко от Поля. Донал демонстрировал своих сыновей с явной гордостью. Энергичные и красивые блондины, здоровые, типичные американцы, они заслуживали, чтобы ими гордились. Разговор шел о футболе, к нему присоединился Хенк. Поль, который когда-то играл и продолжал следить за играми, хотел было тоже присоединиться, но Хенк избегал его весь вечер, и поэтому он повернулся к Мэг, которая разговаривала с хозяином о дочерях.

– В частной школе больше дисциплины, – говорил Билл Шерман.

– Люси и Лоретта в разных классах. Современная теория велит разделять близнецов, – сказала Мэг.

Близнецы, темноволосые красивые девочки, засмеялись. Они были похожи на отца. Любопытно, что у девочек уже в одиннадцать лет может быть сардоническое выражение лица, но оно у них несомненно было. Мэг тяжело придется, когда они повзрослеют.

Пятеро детей. Поль автоматически посчитал. Он чуть не проглядел пятую, которая сидела как раз напротив него. Ее зовут Агнесс. Она самая младшая, тихая и, как говорили, отличается от остальных.

Поль обратился к ней:

– Хэлло, Агнесс.

Она подняла на него глаза. Их задумчивое выражение понравилось Полю. Чем-то эта девочка напомнила ему Айрис, то ли серьезностью, с которой она слушала речи взрослых, то ли обособленностью от окружающих. Она выглядит поэтичной, решил Поль.

Его мысли были прерваны громким голосом Ли:

– Я выросла на этих историях, и у меня такое чувство, будто я сама все это пережила. После погрома, когда застрелили моего дедушку, родители приехали в Нью-Йорк. Тогда переезд стоил тридцать пять долларов, что составляло все их состояние.

С чего вдруг возник этот разговор?

– Конечно, они ужасно мучились от морской болезни всю дорогу. О, ну, это обычная история палубных пассажиров. Вы все слышали ее.

– Я не слышала, – сказала Эмили, – расскажите!

– Но тогда вы не захотите слушать все остальное.

– О, но остальное уже известно: после того, как они оказались в Америке, их дела устроились!

Милая, жизнерадостная Эмили, подумал Поль. Она действительно забыла о трущобах, туберкулезе и родителях Ли, иначе не сказала бы этого.

Ли слегка пожала плечами, не обращая внимания на замечание.

– Что еще сказать? Кажется, мы будем свидетелями новых гонений, но в гораздо больших масштабах.

Опять Германия. Вот из-за чего, должно быть, начался разговор. Эта тема не исчезнет из разговоров. Полю хотелось, чтобы ее оставили хотя бы на вечер.

– О, дорогая, – воскликнула Эмили, – но не думаете же вы, что они могут уничтожить целый народ?

Билл Шерман заметил:

– Мой равви думает, что могут.

И твой равви прав, сказал про себя Поль.

– О, но, – продолжала Эмили, – может быть, вы помните разговоры во время войны о зверствах немецких солдат, якобы совершаемых ими в Бельгии; в действительности это была чистая пропаганда.

Где-то я уже слышал подобное? – подумал Поль. Эмили настаивала:

– Разве не так, Элфи? Дэн, я помню, вы говорили то же самое о газетах Херста во время испано-американской войны.

Элфи пробормотал:

– Это другое.

– Не совсем. – Твердый голос Донала привлек всеобщее внимание. – Газеты все искажают. Левые писатели в своем большинстве коммунисты. Посмотрите на Францию! Они поставили во главе кабинета Блюма и чуть не потеряли страну.

– Что?! – воскликнул Дэн. – Блюм дал им сорокачасовую рабочую неделю и двухнедельный оплачиваемый отпуск, сделал обязательным образование до четырнадцати лет. И это вы называете коммунизмом?

– Вы не можете отрицать, что в рабочем движении Франции полно коммунистов, – сказал Донал.

Поль не хотел вступать в разговор, но не выдержал:

– Рабочие не были бы так озлоблены, если бы имели какие-нибудь социальные гарантии и если бы богатые охотно платили налоги.

Донал взглянул на Поля:

– Вам что, нравится платить налоги? – Его глаза были холодны.

Поль не ответил. Какого черта они опять начинают эту тему? Он отрезал ломтик авокадо. Ему хотелось, чтобы его оставили в покое.

Но Донал продолжал задирать его:

– Вы никогда не убедите меня, что Блюм тоже выступает против войны.

Все посмотрели на Поля, так что у него не было выбора.

– Он предвидит опасность. Жаль, что больше никто не видит ее сейчас и не видел, когда Гитлер снова оккупировал Рейнскую область, презрев весь мир.

– Им пришлось уступить ему. Вы понимаете, что во Франции значительно меньше мужчин призывного возраста, чем в Германии? Ситуация безнадежна.

Теперь Хенк обрушился на Поля:

– Война всегда безнадежна, это следовало бы знать многим.

– Вы, конечно, согласны, – заметил Донал. – И я не виню вас. Но вам придется воевать, если разразится война.

В разговор вступил Дэн:

– Ну, я слишком стар, чтобы воевать, и категорически против любых приготовлений к войне, о которых сейчас говорят в определенных кругах.

Это про меня, подумал Поль.

– Мы с Хенни всю жизнь были убежденными пацифистами.

– Тогда вам следует продолжать борьбу, – сказал Донал. – Оставьте Германию в покое. Пусть Гитлер сначала избавится от русских – это нам тоже выгодно, – а потом мы можем научиться ладить с ним.

Поль опустил вилку. К черту манеры. Без перчаток.

– Ладить с ним? Мириться с тем, что творится в Германии в эту самую минуту?

– Вы сильно преувеличиваете события в Германии. Я провел там много времени и должен сказать вам, что на улицах порядок. Там меньше преступлений, чем у нас.

– Я там тоже был и видел совсем другое.

Все замолчали, прислушиваясь к разговору двух мужчин. Мэг нервничала, она пыталась поймать взгляд Донала и не могла. Ли и Билл обменялись понимающими взглядами, и Ли громко и решительно объявила:

– Господа! Сейчас внесут торт. Билл, выключи свет!

Бедный старина Дэн, подумал Поль. Все эти разговоры на твоем дне рождения.

В освещенную только свечами комнату внесли торт. Словно не случилось ничего, чтобы испортить настроение. Все встали и запели «Счастливого дня рождения», словно перед этим не было никаких неприятных разговоров. Дэн загадал желание. Что можно загадать почти в семьдесят лет? Возможно, еще годы жизни.

Включили свет, и все увидели торт – чудо из глазури. Налили шампанское. Ли подняла первый тост:

– За Дэна, который был как отец всем нам. Тогда встал Дэн:

– Всем присутствующим моя любовь и благодарность. И миру вокруг нас, великий дар, единственный дар – мир.

Поль не удержался и добавил:

– За справедливый мир и за разрушение тирании в Германии.

– Так, чтобы мы все пошли воевать. Так? – спросил Донал.

– Конечно, нет, – сразу ответил Дэн.

– Тогда вам надо следить за тем, что происходит в Вашингтоне, – страстно проговорил Донал. – Пока все держится в тайне, одно могу сказать, что они напрасно готовят большую помощь Англии – Гитлер быстро ее разобьет.

– Верю, что вы правы, – сказал Хенк. Поль покачал головой:

– Я сижу и слушаю тебя, Дэн, и тебя, Хенк. Вы оба решительно выступаете против любых приготовлений к войне, но руководствуетесь при этом совершенно разными мотивами. Разве вы не замечаете, какие вы странные союзники? Вы, Дэн и Хенк, люди доброй воли, неужели вы не видите, что иногда, как это ни ужасно, необходимо воевать или, по крайней мере, готовиться к войне, чтобы просто выжить?

– Мне удивительно слышать подобное от вас, – произнес Донал, делая ударение на «вас».

– Почему от меня?

– Я мог бы предположить, что вы будете заодно с Дэном и Хенком. Известно, что евреи не любят воевать, не так ли? – Он оглядел всех. – Я не хочу никого обидеть, уверяю вас. Так сложилось. Вы могли бы воспринять это как комплимент.

К удивлению собравшихся, раздался тихий тонкий голос Агнесс:

– Ты говоришь как патер Коглин, папа. Тебе надо прекратить его слушать.

Все затаили дыхание, а Донал сильно покраснел. Мэг воскликнула:

– Агнесс! Твой отец никогда не слушает Коглина!

– О, слушает, – спокойно возразила девочка, – постоянно слушает. Просто не хочет, чтобы ты это знала.

Поль понял – странная девчушка никогда не оправдывала ожиданий отца, и, понимая это, она бросала ему вызов. Поль с нежностью посмотрел на нее прежде, чем продолжить разговор.

– Я не понимаю, как можно любить воевать, – тщательно подбирая слова, начал Поль. – Не думаю, что многим действительно нравится это, но когда мы должны, то делаем это, как все остальные.

Он скомкал свою салфетку и положил рядом с тарелкой.

– Я выполнил свой воинский долг в траншеях в 1917 году, так же как Билл. Хенни и Дэн потеряли своего сына, как вам хорошо известно… О, я понимаю, что у вас на уме, Донал Пауэрс! Вы думаете, что война в Европе коснется только евреев. Но вы ошибаетесь. Да, мы будем первыми жертвами и примем первыми страдания, но вслед за нами будут гибнуть и христианские ценности. Ваша мораль, семьи, дома тоже будут разрушены. Из-за этих маньяков погибнут миллионы людей, и мир содрогнется…

Поля душил гнев, но ему надо было закончить:

– Так к черту всех! К черту помощь Англии! Просто будем продолжать торговать с Германией. Это ведь прибыльно, не так ли?

– Я не во всем соглашаюсь с Полем, – неожиданно сказал Хенк, – но сейчас он прав. Нам следует объявить эмбарго Германии. Поставить ее на колени и привести в чувство экономическими мерами. Это единственная альтернатива войне.

– Эмбарго? Германии? – насмешливо спросил Донал. – Странно слышать подобное от человека, который составил себе состояние на Германии.

– Я не понимаю.

– Ваши деньги увеличились в четыре раза благодаря Германии. Вы не знали? Поль никогда не сообщал вам?

– О чем вы говорите? – Хенк перевел взгляд с Донала на Поля.

– Я говорю о ваших акциях.

– Каких акциях?

– Ну, той компании, которая сначала купила патенты вашего деда! Вы не знали, что она вошла в состав германского концерна? Она давно торгует в Германии. Я сам заключал сделку. Мне удивительно, что вам этого не говорили. – И Донал с торжеством посмотрел на Поля.

– Что вы говорите? – воскликнул Дэн. – Мои патенты, мои изобретения? В чем дело? Поль, ты знал об этом?

Поль открыл рот, закрыл его и снова открыл:

– Да, я знал. Но я ничего не мог сделать. Я всего лишь опекун, не забывай. Я могу только вкладывать доход, но не основной капитал. – Он повернулся к Хенку. – Так было записано в завещании твоего отца.

– Тебе следовало сказать нам, – с яростью произнес Дэн. Он был почти в истерике.

– Я не хотел вызвать у тебя новый сердечный приступ, Дэн. Все равно никто не может ничего изменить, кроме Хенка, когда он достигнет двадцати одного года.

– Почему ты не сказал мне? Мне исполнился двадцать один больше года тому назад. – Хенк тоже пришел в ярость.

– Наверное, мне следовало, – признался Поль. – Откровенно говоря, я не подумал об этом. Мы не часто видимся в последнее время. – Он весь дрожал. – Здесь не место для подобных разговоров. Возмутительно заставлять слушать все это Ли и Билла. У меня есть офис. Ты можешь прийти ко мне в любое время, а также любой из вас.

Он понимал, что должен остановиться, но не мог:

– А вы, Донал, затеяли этот разговор, зная, как это обидит Дэна, обидит этого хорошего человека. – Он запнулся. – Но что можно ожидать от человека, который хладнокровно смотрит на муки невинных людей…

– К сожалению, в мире правит несправедливость, – ответил Донал. – Такова жизнь. Иногда хорошим приходится страдать вместе с плохими. Простите, если я причинил неприятность Дэну. Я не хотел.

Лицо Донала было все еще ярко-красным. Руки Мэг теребили ее колье, трогали вилку и бокал. Мариан с удивлением обернулась к Полю. Его сердце так сильно билось, что он с трудом дышал. Он встал, поклонился Ли и Биллу:

– Прошу прощения, но я должен прекратить этот спор. Будет лучше, если я выйду из комнаты.

– Ему этого очень хотелось, – сказал Билл Шерман.

– Мне тоже, – признался Поль. Остыв за прошедший час, он начал каяться, что позволил себе вспылить.

– Подозреваю, что это старая вражда.

– Вам рассказала Ли?

– Нет, но об этом нетрудно догадаться.

Поль улыбнулся – Шерман не поднялся бы так высоко в своей профессии, если бы не был наблюдателен.

– Мне следовало держать язык за зубами. Мне досадно, что Дэн узнал про акции от Донала. Я действительно собирался все утрясти с Хенком, чтобы об этом не узнал Дэн. – Он тяжело вздохнул. – Теперь мы навсегда поссорились.

– Нет, Дэн разумный человек. Эмоциональный, но разумный. Дайте ему несколько дней пережить потрясение и потом поговорите с ним. Он поймет. Я уверен, что он поймет, Поль.

К счастью, до конца вечера Поль не видел больше Донала. Женщины старались создать непринужденную обстановку: в открытые двери Поль видел и слышал, как играла на пианино Мэг, Хенни и близнецы пели, пока Мариан разговаривала с Эмили.

Может быть, не все так плохо, как кажется, попытался утешить себя Поль. Все хорошо, что хорошо кончается.

В обычной суете разъезда, со всеми благодарностями и добрыми пожеланиями, Поль и Мариан оказались с семейством Донала в гардеробной внизу. В то время как муж подавал ей соболиное манто, глаза Мэг умоляюще посмотрели на Поля. С несчастным видом она проговорила, ни к кому не обращаясь:

– Почему случаются подобные вещи? Мы пришли сюда чествовать Дэна… Все должно было быть так хорошо!

Никто из мужчин не проронил ни слова. Тогда она взмолилась:

– Неужели никто из вас ничего не скажет? Откликнулся Поль:

– Прости, Мэг. Просто в какой-то момент был потерян контроль.

– Вы слишком близко приняли все к сердцу, – резко заметил Донал. – Вы относитесь слишком серьезно к политике. Всегда относились.

От подобной наглости гнев Поля вспыхнул с новой силой. Но он сдержал себя.

– Не было необходимости сообщать Дэну про акции. Этого я вам не могу простить!

– Не можете простить! – И Донал с ненавистью посмотрел на Поля.

«Ты-то никогда не простишь мне, – подумал Поль. – Уйдешь в могилу с ненавистью ко мне из-за миллионов, которые тебе не достались, потому что я не согласился на твое предложение тогда, в Париже?» Но вслух Поль ничего не сказал.

Донал не мог остановиться:

– Святоша, благодетель! Мэг потянула мужа за рукав:

– Донал, пожалуйста… Тимми, Том, девочки, идите на улицу и залезайте в машину.

Донал отмахнулся от нее.

– Вы всегда считали себя лучше других, – сказал он Полю. – Это написано у вас на лице.

Ему хочется раздуть ссору, затеять драку, – заметил Поль с некоторым удивлением. Он хотел ответить резко, но Мэг прошептала:

– О, ради Бога, Поль, я хочу домой.

– Конечно, – спохватился Поль, почувствовав страх в ее словах. Он подошел к двери, но в этот момент Донал остановил его:

– Минуту. Я хочу сказать, что вы лицемер…

– Очень хорошо. А я хочу сказать, что вы фашист, это согласуется с вашим поведением.

– Моим поведением? Я сижу за обеденным столом между вашей женой и любовницей, о, простите, бывшей любовницей. И вы смеете после этого говорить о моем поведении?

В голове шумело, но Поль услышал возглас жены.

– Вы самая низкая… – начал он. Донал перебил его:

– Высшее общество! Ускользнуть в Париж с любовницей, оставив жену дома. Потом, устав от любовницы, выдать ее замуж и привести ничего не подозревающую жену пообедать к новобрачным. Высшее общество!

Мариан начала плакать. Мэг опустилась в кресло, закрыв лицо руками. Двое мужчин, стоя под хрустальной люстрой, были готовы сцепиться. Полю пришло в голову, что, будь у них оружие, они не преминули бы им воспользоваться. Его охватила ярость, и он пошел в атаку:

– Что ж, давайте говорить открыто. Я, возможно, не всегда делал то, что следует, но по крайней мере у меня на совести нет смерти человека.

– О, – вздохнула Мэг. Ярость все росла и росла.

– Я говорю о смерти Бена! Вы страшно поссорились с ним в тот день.

– Вы сошли с ума!

– О нет, не сошел! Бен сказал вам, что собирается уходить от вас. Я это знаю. Но об этом никто никогда не упоминал при следствии, не так ли?

Мэг вскочила:

– Пожалуйста, Поль. Я не могу это вынести. Посмотри на Мариан. Остановитесь!

Донал повторил:

– Совсем сошел с ума!

– Я в здравом уме и утверждаю, что вы причастны к смерти Бена!

Мэг приложила руки к вискам:

– О Боже, Поль, остановитесь! Посмотри на Мариан. Что с ней происходит. Неужели ты не видишь, что ее надо срочно отвести домой? Посмотри на нее!

Мариан, страшно побледнев, стояла в каком-то оцепенении, из широко раскрытых глаз ее текли слезы. Поль схватил ее за руку:

– С тобой все в порядке? Подожди у двери, я возьму такси и отвезу тебя домой…

Что-то вспыхнуло в глазах Мариан, и, с силой оттолкнув его, она рванулась к двери и выбежала на улицу. Поль бросился за ней.

– Подожди! Мариан! – Он опять попытался взять ее за руку, но она вырвалась:

– Убирайся, не прикасайся ко мне!

Ее голос, полный отчаяния, вызвал у Поля страх. Что она собирается делать? Броситься под мчащийся автомобиль? Он не выпускал ее из вида, пока она бежала в своих изящных туфельках, постукивая каблучками по тротуару.

Наконец у перекрестка она остановилась. Поль затаил дыхание: казалось, она решала в этот миг, что ей делать дальше. Поль в ужасе представил, как она входит в темноту ночного парка… Потом полицейские машины, машины «скорой помощи», вопросы и ответы: «Да, сэр, она была в состоянии шока, потому что я…»

Но она свернула на их улицу. Они вместе вошли в свой дом и поехали на лифте. Поль мучительно соображал, как ему следует вести себя дальше. Времени на раздумья было мало.

– Иди сюда! Я хочу поговорить с тобой. – Обычно бледное лицо Мариан приобрело какой-то зеленоватый оттенок, но глаза были сухие.

Он прошел за ней в библиотеку. Она закрыла двери, чтобы не услышала прислуга, и ударила его по щеке так сильно, что на глазах выступили слезы.

– Ты подонок! Ты вонючий подонок!

Впервые он услышал от нее такие слова. Он стоял неподвижно. Она ударила его второй раз, она была в ярости.

– Тебе нечего сказать мне?

– Я очень сожалею, что причинил тебе боль сегодня вечером.

– Значит, то, что он сказал, правда?

– Факты верны, но не их трактовка.

– Трактовка! Назови грязь по-другому, она не станет шоколадом. Шлюха есть шлюха, даже если ее зовут Ли.

Он не ответил. Пусть она выговорится. Потом он попытается объяснить. Но как можно объяснить тоску, одиночество, сексуальное наслаждение, настроения, привязанности…

Она требовала ответ:

– Ты понимаешь, как опозорил себя, как обесценил наш брак, позволив мне сидеть за столом рядом с этой женщиной в ее доме? А она, эта потаскуха, смеялась надо мной! Ты и она смеялись надо мной!

– Нет, нет. Она… мы… Никто никогда не смеялся над тобой, Мариан. Послушай, послушай. Это все произошло случайно. Ты не такая наивная, ты понимаешь, что такие вещи случаются, потом они проходят и их забывают. Я не говорю, что это правильно, но в этом мире нет совершенства!

– Я никогда больше не войду в этот дом, ты меня слышишь?

– Тебе не придется, – тихо сказал Поль.

– Как это произошло? Вы плыли на одном корабле?

– Давай не будем ворошить прошлое, Мариан. С этим покончено. Она вышла замуж, ты и я женаты…

– Пока женаты, Поль, не думай, что это продлится долго! Ответь мне: вы были на одном корабле?

Он вздохнул:

– Да. На «Нормандии». Я не знал, что она будет на нем.

– Какая разница? Так эта связь началась на пароходе? В твоей каюте или ее?

– Мариан… В этом нет смысла. Ты только мучаешь себя. Все кончено, говорю я тебе.

– Я спросил, в твоей или ее каюте.

– Хорошо. В ее.

– И вы спали вместе в Париже? Да, естественно, зачем я задаю такой странный вопрос? А потом здесь… Как долго это продолжалось?

Потерпевшая сторона всегда хочет и боится узнать подробности. Поль это понимал.

– Недолго. Она вышла замуж. Счастливо вышла, как ты видела.

– Кто первый разорвал эту связь? Ты или она?

– Это было обоюдное желание. Обоюдное.

– Ты лжешь!

– Нет.

– Она была лучше меня в постели. Она принадлежит к такому типу. Подозреваю, что она делает вещи…

– Мариан, пожалуйста. Ты только изводишь себя!

– Я хочу знать. Если ты не скажешь мне, я позвоню ей и спрошу. Я поговорю с ее мужем.

Она направилась к телефону. Поль схватил ее.

– Ты будешь выглядеть странно. Ты ничего не достигнешь, – сказал он и, взывая к чувству ее женского достоинства, добавил: – Ты только унизишь себя.

– Как я ненавижу тебя! – выкрикнула она. – Ненавижу!

Слезы катились по ее лицу, она стала срывать с себя красное шелковое платье.

– Это платье, оно от нее! Она касалась его. Я избавлюсь от всех вещей, которых она касалась.

Шелк затрещал: она оторвала рукав.

– Избавлюсь и от тебя тоже. О, как я ненавижу тебя! – снова крикнула она. И, придерживая обрывки платья, она неверной походкой пошла через коридор в свою комнату.

Поль услышал, как хлопнула дверь. В этом звуке заключалось что-то пугающее и окончательное, как в пьесах Ибсена. Дверь хлопает, и слышно эхо. Что дальше, спрашивается? Он подошел к окну.

Он смотрел в ночь. В квартале горело всего несколько окон. Болела голова, знобило. Ему не следовало ничего говорить о Бене, он обещал Хенку и все эти годы сдерживал обещание. Потеряв самообладание – этот человек раздражал его! – он ничего не добился. Это дело было прошлым. Прошлым. А что теперь делать с Мариан?

Он встревожился. Вдруг он почувствовал тишину в доме. Он вспомнил о шкафе с лекарствами – кто знает, на что она способна сейчас! – и бросился в спальню.

Она лежала на постели, полуголая, в разорванном платье. Около корзины для бумаг кучкой лежала одежда: шерстяной костюм, украшенный норкой, черное бархатное платье, белый летний костюм и другие вещи, купленные в магазине у Ли. Он поднял и аккуратно положил их на стул.

Потом он подошел к кровати; Мариан лежала, подогнув колени, волосы упали на лицо, в руке мокрый скомканный носовой платок. Она рыдала; рыдания сотрясали ее хрупкие плечи.

Он понимал, что должен испытывать раскаяние, но не испытывал его. Он чувствовал жалость к Мариан, хотел ее утешить. Он протянул руку и прикоснулся к ее голове.

Она подняла глаза:

– Почему ты это сделал? Почему, Поль? Ты, должно быть, ненавидишь меня!

Ненавидеть ее! Она так ничего и не поняла.

– О, моя дорогая! – сказал он. – Это не имеет ничего общего с моими чувствами к тебе. Это просто время и обстоятельства. Плоть, если хочешь, так назови это. Но не сердце.

И в этом, подумалось ему, больше правды, чем лжи.

Мариан прошептала:

– Гнев прошел теперь. Я могла бы убить ее и тебя… И вдруг все прошло, исчезло. Я разбита. Я ничто.

– О, Мариан, – сказал он. Он понимал, что должна сейчас переживать эта чопорная, бездетная, неврастеничная, холодная женщина, так и не познавшая подлинного смысла жизни. «Не ее вина, не ее вина», – говорил он себе, гладя ее по голове.

– Я ничто, – повторила она.

Он почувствовал комок в горле, бессильную боль. Ни одно человеческое существо не должно так чувствовать.

– Как ты можешь так говорить о себе? Ты добрый, хороший, ценный человек. Подумай, сколько у тебя друзей. Люди восхищаются тобой, кроме того, ты красивая женщина.

Она вытерла глаза.

– Я не знаю. Ты действительно так думаешь?

– Конечно. – Он попытался придать голосу жизнерадостность. – Ты знаешь мою слабость к искусству.

Думаешь, я бы женился на тебе, если бы ты не льстила моему вкусу?

Ее губы тронула слабая улыбка.

– Но тогда я не понимаю. Почему Ли? Она не красавица.

И пока он придумывал ответ, она сама дала его:

– Просто секс, мне кажется. Это животная природа мужчины.

– А, да.

– Мне иногда тяжело, как женщине, помнить, что ты другой. Секс для мужчины значит намного больше, чем для женщины.

Она действительно все еще в это верила.

– Я рад, что ты можешь так смотреть на эти вещи, – мягко сказал он. – Думаю, если ты будешь напоминать себе об этом, когда-нибудь мы сможем забыть о сегодняшнем эпизоде.

– Я попытаюсь.

Она встала, подошла к зеркалу.

– Я ужасно выгляжу. Я разорвала платье, а оно новое.

– Не обращай внимания. Завтра купи другое.

– Но не у Ли. Клянусь, я никогда больше не появлюсь у нее.

– Я понимаю. Так будет лучше для всех.

– А что насчет тебя?

– Все кончено, я сказал тебе. Она вцепилась в его руку:

– Поль… но если когда-нибудь опять случится это?

– Нет, нет. Этого больше никогда не случится.

– Почему? Ты мужчина. О, если ты когда-нибудь оставишь меня, я этого не вынесу, Поль! Мы так долго вместе, всю мою жизнь, с тех пор, как я выросла.

Ты еще ребенок, подумал он. И у него снова сжало горло.

– Даже когда я во Флориде, я знаю, что ты здесь. Я бы не уезжала. Я не поеду, если ты не захочешь.

– Все в порядке, все хорошо. Мне хочется, чтобы ты получала удовольствие.

– Что бы я делала без тебя? Не оставляй меня, Поль. Обещай, что не оставишь. Скажи это.

Ее опухшее, заплаканное лицо вызывало жалость.

– Я не оставлю тебя, – произнес он.

– Никогда? Что бы ни случилось?

– Что бы ни случилось. Но ничего не случится, сказал я тебе. Пойди умойся, расслабься и пойдем спать. Нам обоим нужен сон.

По пути в ванную комнату Мариан что-то вспомнила:

– Это правда о Бене и Донале? Они ужасно поссорились в тот день?

– Совершенная правда.

– Можешь сказать, откуда ты узнал?

– Нет. Мне не следовало сегодня говорить того, что я сказал. Это бесполезно, и, кроме того, я дал слово.

– Тогда ты действительно считаешь, что Донал… Поль угрюмо проговорил:

– Ты бы лучше забыла про это, Мариан, как будто никогда не слышала.

– Конечно. Но как ужасно для Мэг! Как ты думаешь, что она будет делать?

– Не имею представления…

Думы долго не давали заснуть Полю. Бен, Донал, Ли, Мариан, Мэг – все кружились в голове. Потом среди сумятицы мыслей о событиях прошедшей недели в голове родилось странное предположение, что муж Анны умер, она свободна и пришла к нему. Что тогда делать ему с Мариан? Фантазии измучили его вконец.

Всю дорогу домой Мэг молчала, сознавая, что только присутствие детей сдерживает Донала. Она была так потрясена, что чувствовала острую боль в сердце. Беда! Снова и снова она вспоминала вечер, начиная с того ужасного момента, когда Поль вышел из комнаты.

После неприятного инцидента за столом гости продолжили как ни в чем не бывало разговор. Они подчеркнуто оживленно рассуждали о киноактерах и предстоящей выставке Пикассо в Музее современного искусства. Но Мэг с пылающим лицом молчала, избегая встречаться взглядом с другими из опасения, что могут прочесть ее мысли.

Потом этот взрыв в гардеробной. Неприкрытая ненависть к Полю ее мужа. А почему? Потому что Поль знал…

Резкий белый свет в туннеле осветил ее руки, в отчаянии сжатые на коленях. Рядом с ней на боковом сиденье Донал напряженно смотрел вперед, плотно сжав рот – он был все еще сердит, вероятно, и на Агнесс, которая раскрыла то, что не должна была знать Мэг. Так что даже в совершенном браке, при ночной любовной связи, остаются скрытыми какие-то вещи… Не делала ли и она так же?

И пока машина мчалась по туннелю, она неожиданно вспомнила, как сидела в отчаянии и страхе на скамейке у музея на Пятой Авеню, потом пошла к Ли. Это Ли послала ее к врачу и спасла ее от сумасшествия, сохранила для нее возможность счастья с Доналом. И если это правда про Поля и Ли, ее это не касается, потому что она любила этих добрых людей.

В спальне Донал заговорил:

– Что за странное представление устроил твой любимый кузен!

Не отвечая, Мэг продолжала спокойно раздеваться. Она повесила в гардероб платье и, сняв тяжелое колье, убрала его в коробку.

– Ты всегда считала его святым, не так ли? Я мог бы рассказать тебе о нем уже давно, если бы не был джентльменом.

– Я бы не стала слушать. Я не хочу обсуждать людей, которые мне нравятся или которых я люблю, как Поля и Ли.

– Ну, любишь ты Поля или нет, это твое дело, но сегодня он выставил себя дураком. Эта лекция за обедом…

– Но кому-то надо было ответить тебе! Ты ведь по-настоящему защищаешь Гитлера! Неужели ты не понимаешь, как ты был отвратителен! – Ее голос напрягся. – Потрясает, когда мучают людей! А твои замечания о хороших, пострадавших за плохих! Кто хороший? Еврейские миллионеры или еврейские социалисты? Возможно, разносчик рыбы или оперное сопрано? Еврейские нобелевские лауреаты, которых много в университетах? О, тебе следовало бы послушать себя со стороны! А что это сказала Агнесс о том, что ты слушаешь патера Коглина…

– Ты его слышала? Ты ничего не знаешь о нем. Ты просто повторяешь то, что говорят другие. У него много здравого смысла, должен сказать тебе.

Мэг пристально посмотрела на мужа. Он казался спокойным и самоуверенным, как всегда. Горячее, удушающее негодование переполняло ее:

– Тебе бы следовало запомнить, тебе и всем остальным, что фашисты начнут с евреев, – они будут первыми и самыми многочисленными жертвами, – но за ними последуют другие.

– Что это ты вдруг стала так защищать евреев?

– Это вопрос человеческой порядочности.

– После всех этих лет, которые провел твой отец, стараясь забыть, что он еврей?

Она не могла отрицать это. Бедный папа. Бедный Элфи. И она вспомнила деревенский клуб, который все еще отказывается принять ее; девочка, которая раскрыла ей истинную причину отказа; настойчивые уверения отца, что это только из-за большого числа желающих.

– А твоя мать, – настаивал Донал. – Поверь мне, она чувствует невыгодность своего положения, словно нос на лице, как сказал бы твой отец.

Это тоже было правдой. Ребенком она уже понимала, что единственным сожалением ее матери было то, что муж, которого она так любила, имел несчастье быть евреем. Да, да, Донал прав. Он все видит. Ну, конечно, он бы не достиг своего нынешнего положения, если бы был глуп.

Она только глухо сказала:

– Я не хочу говорить о своих родителях.

– Ты не хочешь ни о чем говорить, да?

– Да, не хочу.

Это было неправдой: ей хотелось поговорить о Бене, но она не знала, как начать.

Донал вытащил сигарету из кармана халата, зажег ее и, откинувшись, затянулся.

– Если твои родители не хотят вмешиваться в еврейские дела, я не могу обвинять их за это. Зачем искать неприятности? Забавно, мне они оба нравятся, хотя они были против меня в начале нашего знакомства. Но они безобидные люди и хорошо относились ко мне все эти годы. Что касается меня, то, видит Бог, я к ним относился более чем хорошо.

Что ему надо? Она не могла отвести от него глаз. Темный, беззаботный и привлекательный, он ждал. А она стояла как под гипнозом, как будто все еще была девочкой, которая вышла замуж в тот весенний день так много лет назад, девочка в синем костюме, которая так охотно пошла за ним.

– Ну? – спросил он. Она вздрогнула:

– Что?

– Хорошо к ним относился. К твоим родителям.

– Да, конечно, ты был удивительно щедр к ним. Я благодарила тебя много раз, не так ли?

– Я и к тебе очень хорошо относился.

Он огляделся. В окне глубокого выступа комнаты («фонаре») стояла полка с вечнозелеными растениями, ветви которых спускались на розовый ковер. Фарфоровые лампы стояли у кроватей на тумбочках, заваленных книгами. На комоде в серебряных рамках стояли фотографии детей. Мэг обставляла комнату по своему вкусу, и теперь она выглядела как комната в старом виргинском доме в восемнадцатом веке.

– Да, хорошо жить в этом доме. Можно больше ни о чем не волноваться.

Ее встревожило выражение его лица. В нем было что-то преднамеренное.

– Что ты имеешь в виду? Я не понимаю.

– Я имею в виду, что теперь я респектабелен. Больше нет дел со спиртным. Так что, когда спрашивают о занятии твоего мужа, тебе не надо уклоняться от ответа, как ты это когда-то делала. Ты можешь прямо отвечать, что он занимается своими инвестициями.

У нее создалось впечатление, что он смеется над ней, как будто респектабельность не была его целью с самого начала.

– И это приятно, я признаю, не бояться государственного контроля.

– Зачем ты все это говоришь, Домал?

Он так близко подошел к ней, что она почувствовала запах его одеколона. Он крепко схватил ее за руки.

– Я говорю все это, чтобы ты выбросила из головы сумасшедшие мысли.

Его ногти впились в нее.

– У меня нет никаких сумасшедших мыслей.

– Не играй со мной в кошки-мышки, Мэг. Я слишком хорошо тебя знаю. Ты опять раздумываешь о деле Бена.

– Да, – тихо согласилась она, – я бы хотела знать правду.

– У нас был этот разговор когда-то давно, Мэг. Мы чуть было не разошлись из-за этого, как ты помнишь. Давай не будем повторять все сначала.

– Но то, что я услышала сегодня…

– От Поля Вернера?

– Он бы не стал лгать.

– А я стал бы?

– Ты бы скрыл. Ты скрываешь. Играешь в кошки-мышки, как ты говоришь.

– Черт побери, Мэг, ты считаешь своего мужа убийцей?

– Я знаю, что тебе известно больше, чем ты говоришь.

Страх, как ни странно, придал ей большей смелости.

– Ты закрыл глаза на смерть Бена, ты закрываешь их теперь на страдания в Европе, тебе наплевать на все и всех, кроме получения прибыли…

Он оттолкнул ее с такой силой, что, не будь рядом кровати, она бы упала. Коробка с драгоценностями на ее столике была еще открыта. Он запустил в нее руки и подошел к Мэг с полными ладонями.

– Посмотри, что я дал тебе, посмотри! Бриллиантовые серьги, рубиновые браслеты, греческое золото, бермудский жемчуг…

Маленький резиновый предмет упал среди сверкающих драгоценностей на одеяло. Рука Мэг потянулась, чтобы прикрыть его, но Донал опередил ее.

– Что за черт, как это называется?

Она подняла глаза и встретила его удивленный взгляд. Говорить было нечего.

– Так ты пользуешься этим? И поэтому у нас не было никого после Агнесс? Ты делала это?

Она кивнула. Сердце замедлило свой ритм, хотя, казалось бы, должно быть наоборот. Странно, подумала она в этот долгий миг.

– Ну, будь ты проклята… Кто дал это тебе? Эта умница Ли, без сомнения. Так ты скрывала что-то от меня, да? Раздевайся. Снимай эту штуковину.

– Нет, – прошептала она, завязывая поясок халата.

– Снимай, я сказал.

Вдруг она испугалась, словно оказалась в комнате с незнакомцем.

– Что ты собираешься делать? Он засмеялся, не разжимая губ.

– Ты не хочешь подчиниться? Но я покажу тебе, кто здесь правит и будет править. Теперь все будет по-моему. Ты понимаешь, Мэг?

Отведя ее руки, он сбросил с нее халат.

– Донал, прекрати. Ты играешь роль. Ты не хочешь этого. Ты только хочешь…

– Я сам знаю, что я хочу!

Он бросил ее на кровать. Его искаженное от ярости лицо испугало ее.

– Нет, Донал, не поступай так со мной. Не надо.

– Сейчас. Иди добровольно, или я заставлю тебя. Я сказал, что теперь будет по-моему.

Она боролась, как могла. Он поймал ее руки и, прижав ее к кровати, сорвал с нее ночную рубашку. Она слышала треск шелка. Она не могла кричать – рядом были комнаты, где спали дети. Она поняла, что обречена на поражение. Холодные слезы текли по ее вискам.

Как стыдно! Как безобразно! Акт презрения. И впервые за все время, что этот человек входил в нее, она не чувствовала ничего. Ничего, кроме ужаса.

Когда он наконец встал, она уткнулась в подушку и зарыдала.

– Сегодня я позволю тебе поспать одной, – сказал он. – Завтра я уезжаю в Вашингтон на пару дней, но когда я вернусь, ты выбросишь ту штуку, и мы будем жить, как раньше. Тебе придется смириться.

Он погладил ее по плечу.

– Поплачь. Тебе станет легче, – и он тихо закрыл за собой дверь.

Мэг испытывала отвращение к себе. Это было невыносимо. Когда рыдания стихли, она перевернулась на спину и лежала уставившись в потолок. Изредка по улице проезжал автомобиль – она слышала скрежет тормозов и шуршанье сухих листьев. Свет фар скользил по потолку, и снова наступала темнота. Она заснула, проснулась и снова вспомнила свое унижение. Ее душила ярость, ярость на него и на себя за свою беспомощность. Нет, это невозможно пережить!

В комнате посветлело. Она лежала, не двигаясь, боясь пошевелиться, чтобы он не услышал и не пришел. Потом, вспомнив, что он говорил о раннем отъезде в Вашингтон, она почувствовала облегчение. Приподнявшись на локте, Мэг посмотрела на часы. Было почти восемь, ей давно было пора встать и завтракать с детьми. Посмотрев в зеркало, она ужаснулась: отекшие щеки и распухшие глаза с красными веками. Если бы она могла взять лед внизу, но тогда ее увидят горничные. Она услышала, как закрылась входная дверь. За дверью в ее спальню послышались детские голоса. Им, должно быть, сказали, чтобы они дали маме поспать. Немного погодя, в дверь легонько постучали:

– Миссис Пауэрс? С вами все в порядке?

– Дженни, все хорошо, спасибо. Я всю ночь мучилась жестокой простудой, инфекция, наверное. Нос и глаза все распухли.

– Может, что-нибудь принести? Кофе?

– Нет, спасибо. Я встану через минуту. Может быть, пойду подышать воздухом. Возможно, мне это и надо.

Под душем она долго плескала холодной водой на лицо. Это немного помогло. С макияжем и низко надвинутой шляпой она сможет выйти из дома. Стены давили на нее. Она развела руки, словно пытаясь раздвинуть их.

На улице ей сразу стало легче дышать. Дул холодный северный ветер, пронизывающий до костей. Воробьи и один одинокий кардинал копошились на лужайке перед домом. Мороз прихватил кончики лепестков желтых хризантем у черного хода. Проходя мимо домов на улице, она поднимала глаза на окна второго этажа, где располагались спальни, пытаясь разгадать, что в действительности скрывается за ними.

До центра поселка было две мили. Там были почта, магазинчик, торгующий открытками, и чайная, выходящая на железнодорожную станцию. Купив несколько рождественских открыток, она некоторое время постояла в раздумье. Прошел, не останавливаясь, поезд. На миг она подумала, как, должно быть, чудесно сесть на поезд с парой книг и поехать куда-нибудь одной, наблюдая, как мелькает за окном земля. Просто ехать, не думая ни о ком и ни о чем. Такая роскошь, такой покой! Потом она пошла бы в вагон-ресторан… там всегда вкусная еда… густой суп, горячая булочка.

Почувствовав голод, она прошла квартал до чайной. Было половина двенадцатого, вполне приемлемое время для еды. В комнате никого не было, кроме женщины, сидящей за столом с чемоданом, возможно, эта пассажирка, ждущая следующего поезда. Мэг села и заказала салат и чай. От Донала она приобрела привычку пить чай. Что только она не приобрела от Донала? Пять детей и сейф, полный драгоценностями, которые она редко надевала.

Мэг сидела, медленно завтракая и думая о своих детях. Мальчикам нужен отец. Сильные и активные, они уже вышли из-под ее влияния. Близнецы были дочками Донала, быстрыми и умными. Чем-то они напоминали Ли – подобно ей, они добьются своего. Они уже знали, что надеть, что сказать и что они хотят. Они тоже в какой-то мере вышли из-под ее влияния. Только Агнесс, младшая, была другой. Маленькая и слабая, она льнула к матери, возможно, больше из необходимости, чем от привязанности. Плохо вписываясь в семью атлетов, бледненькая и неспортивная, она всегда будет предметом насмешек для крепких, жизнерадостных и быстрых. Как хорошо это понимала Мэг! Такие дети находят утешение в сочинении грустных стихов о звездах и страждущих бедняках.

Она вздохнула. Завтрак она доела, но домой идти ей не хотелось, и поэтому она заказала еще чашку чая и сладкое и медленно ела. Жаль, что она не купила журнал, тогда она могла бы задержаться. Каждый раз, поднимая глаза от тарелки, она натыкалась на лицо женщины с чемоданом. Та, жуя, разговаривала с официанткой. Она жевала, как белка, передними зубами. Смотреть было неприятно, но Мэг все время тянуло посмотреть на нее, несмотря на отвращение. Как только женщина прожевывала достаточно, она, не глотая, начинала жевать следующую порцию, не переставая при этом говорить. Ее щека раздувалась все больше и больше. Когда же она проглотит что уже прожевала? Мэг не могла отвести от нее глаза. Она чувствовала, как ей хочется закричать: «Вы противно едите!» – но в то же время понимала, что теряет самообладание. Она быстро встала, расплатилась и быстро, почти бегом, пошла домой. Заворачивая во двор, она увидела там автомобиль, яркий маленький автомобиль с опущенной крышей, автомобиль Поля.

Он был в библиотеке, читал «Таймс».

– Но что ты здесь делаешь? – удивилась она. Он понял ее вопрос по интонации.

– Почему я рискнул еще раз встретиться с твоим мужем? Потому что я его не боюсь. Однако, – он улыбнулся, – я не был огорчен, когда узнал, что его нет.

Она присела и провела рукой по растрепавшимся от ветра волосам.

– Я ужасно выгляжу. Мне просто не верится, что ты приехал как раз тогда, когда мне это необходимо. Как ты понял?

– Я не совсем точно знал, но подумал, что так могло бы быть. Прошлый вечер был потрясением для всех нас.

Свет жестоко освещал ее лицо, лишенное в этот момент гордости, когда она обратила его к Полю и прямо спросила:

– Как прошел твой разговор с Мариан? С той же прямотой он ответил:

– Больно и грустно. Мне придется очень заботиться о бедной Мариан.

Его голос был таким нежным. Нежным, но решительным. Это был человек, который мог быть мягким и решительным в одно и то же время. Чувствуя подступающие слезы, Мэг встала и прошла в другой конец комнаты. Когда спазм отпустил, она извинилась:

– Мне не следует быть такой слабой.

– Так ты считаешь себя слабой?

– Честно, я не знаю. Иногда мне кажется, что мужество – способность изменять положение вещей, бороться. Иногда, что мужество – это сила духа, которая позволяет вынести многое из-за великих целей. Что это?

– Забавно, – произнес Поль, – что именно так я иногда думаю о тебе. Я часто думал, что у вас, должно быть, бывают ссоры, неразрешенные вопросы. С твоим характером они должны были быть.

Мэг очень удивилась:

– Но я была и очень счастлива.

– Ничто не бывает только белым или черным, не правда ли? – Он вздохнул. – Но я все еще думаю, что мне следовало бороться настойчивее в тот раз, когда я приезжал в Бостон.

– Боюсь, это было бы бесполезно.

– Так и Ли говорила. Возможно, сейчас мне следовало бы решиться.

– На что?

– Помочь тебе во всем, что потребуется. Если только тебе нужна помощь.

Она вспомнила унизительный ужас прошлой ночи. «Все будет по-моему». А ей всего тридцать четыре года.

– Мне нужна помощь, – прошептала она.

– Хочешь рассказать мне?

– Не сейчас. Я не могу. – Она повысила голос. – Я не смогу вынести это.

– Не сможешь вынести, рассказывая мне?

– Или живя с этим.

– Тогда настало время переменить…

– Ты действительно считаешь, что я могу уйти отсюда или мне даже следует это сделать?

Поль посмотрел на нее:

– Милая Мэг, я думаю, что тебе следует наконец поступать так, чтобы было лучше Мэг. На этот раз. Ты всегда делала все, чтобы было хорошо другим. Единственным исключением было твое замужество, но как раз в этом тебе следовало послушаться своих родителей. Но каждый имеет обязательства и перед самим собой.

– Так много надо решить. Школа для детей…

– Дети поменяют школу. Они справятся.

– Но они любят отца, по-настоящему любят. Все, за исключением Агнесс.

– Они могут видеться с ним. Хенк потерял отца, единственного, которого знал, но пережил это.

Невысказанное «смерть Бена» мысленно прозвучало в комнате, и Мэг, вздрогнув, встретила проницательный взгляд Поля.

– Мне кажется, тебе действительно хочется покончить со всем этим, – сказал он.

– Да… да. Но куда мне пойти? Поль подумал.

– На какое-то время вернись на ферму, в Лорел-Хилл. У них много места, это точно.

– Бежать домой к родителям?

– Мэг, послушай. Нет ничего дурного в необходимости моральной поддержки. У всех бывают тяжелые времена, даже у самых сильных, на которых рассчитывают другие, им тоже тогда хочется прильнуть к кому-нибудь.

Он опять посмотрел в окно. Она проследила за его взглядом.

– Мир кажется таким большим и страшным отсюда.

Он быстро обернулся к ней.

– Он большой и страшный. Но тебе придется шагнуть в него и найти себе место. Оставайся какое-то время в Лорел-Хилл, просто временно, пока не решишь, что делать дальше. Мне кажется, что следует подумать о работе или учебе.

– С пятью детьми, Поль?

– А почему нет? Ты еще будешь молода, когда они вырастут и уйдут от тебя, а что тогда? Да, ты должна подумать, что тебе делать.

– Донал будет ошеломлен. Я уверена, он не верит, что я могу так поступить.

– Ну, ты поступишь, да?

Она оглядела комнату. В углу стоял радиоприемник, из которого доносился злобный голос патера Коглина.

– Да, – тихо сказала она, – кажется, я все-таки должна так поступить.

Поль был рад, что съездил к Мэг, рад, что послушался интуиции, которая привела его к ней в то утро. Совершенно очевидно, там произошел какой-то ужасный кризис. Он не был уверен и мог только надеяться, что она преодолеет его.

«Открытие тайны» – так она назвала ужасающие разоблачения накануне вечером. И, торопясь домой, чтобы отвезти Мариан на обед и веселую комедию, он размышлял о любопытном контрасте: одно открытие его тайны исключило какую-либо возможность разрыва Мэг, в то время как другое открытие тайны повлекло противоположные последствия: она решила уйти от Донала.

Через несколько дней приехал из Филадельфии утренним поездом Хенк.

– После твоего разговора с Доналом Пауэрсом я не мог спать, – начал он. – Мне надо избавиться от этого грязного дела, и я хочу сделать это сейчас.

Поль позвонил секретарше:

– Пожалуйста, принесите папку для мистера Генри Рота.

Поль решил держаться официально и чопорно, так же как Хенк, который вторично отказался присесть:

– Я не задержусь здесь долго.

«Какой он все-таки молодой!» – подумал Поль и спокойно заметил:

– Это будет дольше, чем ты думаешь. Многое надо объяснить.

– Там нечего объяснять. Я хочу все продать, вот и все.

– Но это не все. Есть еще вопрос о вложении доходов.

– Доходов? Отдайте их на пожертвования. Я найду куда. Движение за мир, например.

Поль поднял брови:

– Надеюсь, ты не хочешь раздать все свое состояние?

– Именно это я и хочу.

– Ты весьма состоятельный молодой человек, Хенк. Хочешь знать, сколько ты стоишь?

– Я ничего не стою, пока не избавлюсь от этих денег. Военных денег. Не хочу ни капли их.

За сердитым юношей Поль видел потрясенного разочарованного мальчика на похоронах Бена, а за ним веснушчатого ребенка в своей первой бейсболке.

– Тебе лучше поговорить с Дэном. Он бы не одобрил тебя, уверен.

– Откуда ты знаешь, что подумал бы мой дед? Вы живете на разных планетах.

– Так случилось, что я разговаривал с Дэном только вчера. Мы не такие разные, как ты думаешь.

Хенк поднял мрачные глаза, и Поль продолжил:

– Я попал в такую же ситуацию, что и с Дэном, когда его первый патент был продан военному ведомству, как раз перед последней войной. Правда, он ничего не взял себе, но сохранил эти деньги для своего сына, твоего отца, и это были семена твоего благополучия, которым ты пользуешься до сих пор.

– Хорошо. У меня нет сына или кого-то еще, кому бы я смог отдать деньги. Остаются только бедняки.

– Ты никогда не жил в бедности. Ты покупаешь книги, катаешься на лошади. Все твои удовольствия стоят денег. Даже деньги, которые ты теперь отдаешь, тоже в каком-то смысле доставляют тебе удовольствие, признаешь ты это или нет. Ты просто не представляешь, как тяжело тебе будет быть бедным.

– Хенни и Дэн всю жизнь прожили в бедности и, кажется, довольны.

– Они особенные люди, Хенк.

– А я нет?

– Не знаю, будешь ли ты когда-нибудь таким же, как они. Слишком рано говорить.

– Я могу сказать. Если я не понимаю себя сам, то кто тогда?

– Понять себя труднее всего. Хенк не ответил.

– Тебе нужны деньги для изучения медицины. Откуда они возьмутся?

– Бедняки тоже учатся. Они зарабатывают.

– Это чертовски тяжело. Тебе бы следовало понимать это. Разреши мне сказать тебе, что ты ведешь себя как ребенок. – Терпение Поля кончалось. – Ты ведь не говорил об этом со своей матерью?

Хенк вспыхнул:

– Мы с матерью не во всем единодушны, как тебе известно.

Поль проигнорировал эту шпильку.

– Твоя мать очень практичная женщина. Она смогла пробиться, а это удается немногим.

– Ей этого очень хотелось.

– Ты все еще злишься, Хенк?

– Я люблю свою мать, но мы разные. Для нее вещи значат все, для меня – ничего.

– У тебя может быть ребенок, для которого они тоже будут что-то значить.

– Даже если у меня и будет ребенок, я не могу ради него менять свои взгляды.

«Был ли я столь же решителен, так уверен в своих взглядах в его возрасте?» – подумал Поль. Скорее всего нет, он был другим. И сейчас он невольно восхищался молодым человеком, несмотря на свое раздражение.

– Любопытно, что это состояние перебрасывается, как горячая картошка. Твой дед передал его твоему отцу, твой отец оставил его твоей матери, твоя мать передала тебе…

– Оно никогда не волновало ее. Как ты сказал, она может позаботиться о себе сама.

– Она еще молода. Предположим, что Билл заболеет или произойдет несчастный случай? Или она заболеет, не сможет работать? Вдова, с единственным сыном, – сможешь ли ты быть тем, к кому она обратится за помощью?

Губы Хенка сжались. Его негодование было очевидным. Поль чувствовал, что он презирает его. Тем не менее он продолжал:

– Иногда оказывается, что самые гуманные люди пренебрегают нуждами своих близких.

– Что ты хочешь сказать? Я люблю, когда говорят прямо.

– Я тоже. Вот. Я предлагаю, чтобы ты разделил рыночную стоимость траста. Отдай десять процентов на добрые дела, а остальное раздели пополам. Половину отдай матери и сохрани другую для получения образования и устройства собственного дома. Ты всегда успеешь отдать свои деньги, если тебе этого очень захочется.

Хенк молчал. Какой упрямец! И Поль терпеливо ждал ответа юноши.

– Она очень любит дом, – наконец выдавил он.

– А ты нет.

– Это жилище не в моем вкусе. И опять Поль ждал.

– Она даже предлагала выкупить его у меня.

– Это о чем-то должно было сказать тебе, да?

И когда Хенк не ответил, продолжая смотреть в окно, Поль повторил:

– Ты всегда сможешь отдать то, что имеешь. Будь уверен, всегда найдутся нуждающиеся.

Хенк быстро поднял глаза:

– Я уверен. Особенно после грядущей войны, когда люди разрушат все, что до этого строили. Оформляй документы. Мать может получить дом и все, что вы считаете нужным.

– Я не оформляю документы. Это делают юристы. Я свяжусь с мистером Пирсом.

– На сегодня все?

– Да, все.

Как хорошо было выйти из этого царства денег, подумал Хенк, шагая по улице к подземке.

Поль решил, что провел его, как ребенка, не желающего пить лекарство. Но, надо признать, он был прав относительно дома. Как она ходит по нему воскресным утром, поливая цветы, как носится со всеми безделушками на полках…

Он должен был защитить ее интересы. Но какого черта он не женился на ней, позволив сделать это другому человеку? Ему ведь наплевать на свою жену. В чем дело, или моя мать недостаточно хороша для него?

Поезд грохотал по направлению к окраине. Ему пора перестать думать о Поле. Ничего не меняется, сколько ни терзай себя. Думай о своем будущем. Сосредоточься на медицине.

Видишь ту молодую девушку в углу с закрытыми глазами? Ей около девятнадцати, слишком худа, с темными кругами под глазами. Когда она станет старше, у нее будут мигрени. Я уже видел подобный тип. Она будет думать, что у нее больное сердце.

И мысленно Хенк продолжал изучать спящую незнакомку, как будто это был параграф в учебнике. Возможно, она работает в универсальном магазине, магазине с низкими ценами в подвале. Она недостаточно представительна, чтобы работать наверху. Она не могла бы работать у его матери.

Хотелось, чтобы его так не расстраивали люди, подобные этой девушке, или улицы, по которым он проезжал. Он вспоминал свою улицу, такую тихую, с фонарями и зелеными кустами в каменных вазах. А потом грязные шумные улицы, по которым ездил летом на машине «скорой помощи». Он вспомнил квартиру над баром на Десятой авеню, где жил Донал Пауэрс… Бен говорил ему когда-то давно, что этот человек – воплощение зла. Но скоро он перестал рассказывать об этом.

Когда Хенк выходил на Лексингтон-авеню, девушка еще спала. У выхода из подземки сидел безногий нищий. Мимо пробегали люди – они привыкли к таким, как он. Хенк порылся в карманах и бросил монетку человеку, стараясь не касаться его грязной руки. Потом ему стало стыдно и захотелось вернуться, и что-нибудь сказать, и посмотреть на нищего как на человека. Но он не знал, что сказать, и, кроме того, опаздывал на поезд в Филадельфию.

«Я могу сочувствовать людям и по-настоящему понимаю, что такое братство людей. Но временами я эгоистичный подонок, думающий только о себе. Высший класс. Нобелевская премия по медицине. И все такое», – думал Хенк.