Глава десятая

1

Хотя Мешулам и сказал, что «с ценой они перегнули палку» и что «можно было их поставить на четвереньки, этих живодеров», я не стал торговаться. Была назначена цена, и меня пригласили «прийти с женой» на приемную комиссию.

— Что мне делать? — спросил я его. — От Лиориных нарядов у них глаза на лоб вылезут, она будет делать им замечания и говорить по-английски.

— Возьми Тиреле, — сказал Мешулам. — Она будет замечательной госпожой Мендельсон. И на комиссии тоже.

— Что значит «возьми Тиреле», как ее взять?

— Что значит «как»? На машине, как.

— Но она не моя жена! Сказали прийти с женой.

— Сказали прийти с женой? Но ведь они не сказали, с чьей женой.

— А если она не согласится? Откуда ты знаешь, что она захочет пойти?

— Это предоставь мне.

«Его Тиреле» согласна, сообщил он мне назавтра по телефону. Не только согласна, но к тому же взорвалась своим безудержным смехом. Но у него, у Мешулама, есть еще одна идея:

— Если уж вы едете вместе, почему бы тебе не захватить ее пораньше, скажем в десять утра, в одном из наших офисов в Тель-Авиве?

— Но комиссия вечером, — сказал я.

— Сейчас еще не лето, — терпеливо объяснил Мешулам. Сейчас еще весна. В затененных местах еще осталось немного анемонов и цикламенов, и еще цветут люпии, васильки и лютики. А Тиреле тоже положено иногда полдня отпуска. Устрой ей маленькую экскурсию, может быть, симпатичный пикник со всякими там деликатесами, я пошлю кого-нибудь купить и собрать вам сумку в дорогу, погуляйте, поешьте на здоровье, поимейте свое удовольствие, а потом поедете на комиссию.

— А может, у нее нет времени на прогулки? Может, она не хочет? Может, она уже назначила что-нибудь другое?

— У нее есть время, она ничего не назначала, и она хочет!

2

Выезжаем из Тель-Авива и сворачиваем на юг. Молча, в первый раз наедине. Я в неуклюжем молчании смущения, она в улыбчивом молчании ожидания. Постепенно начинаем обмениваться всякими незначащими фразами, вроде «Мешулам и хорошую погоду нам обеспечил» или «Я люблю такие облака, как в „Симпсонах“».

Потом я показал ей на кружившую высоко в небе стаю больших птиц и сказал: «Это пеликаны, по дороге на север», и она спросила: «Как ты узнаешь их на таком расстоянии? А может, это аисты?» — и я сказал: «Пеликаны меняют цвет на поворотах, а аисты нет».

— У перелетных птиц есть дом для лета и дом для зимы, — сказал я, помолчав, — но какой из них настоящий, куда они возвращаются?

— Весь мир для них дом, — сказала Тирца. — Когда они летят в Африку, они всего-навсего переходят в другую комнату.

Я рассказал ей о яйлах[39] — горных поселениях овечьих пастухов в Качкаре, на северо-востоке Турции. Зимой они покидают эти свои жилища и спускаются в деревни в долинах или в маленькие городки на побережье, а весной возвращаются со стадами.

— Я не знала, что ты там был. С кем ты ездил?

— Ни с кем, — сказал я. — Я там вообще не был, я слушал лекцию о Качкаре. В магазине «Для туриста».

— Почему бы тебе не поехать в настоящий Качкар, вместо того чтобы слушать рассказы других?

— Я не люблю ездить, я люблю возвращаться, — сказал я и продекламировал ей из второго стихотворения, которое знаю на память, красивые строки о возвращении, выгравированные на могиле Роберта Луиса Стивенсона. Я слышал их на другой такой лекции — о путешествии на Фиджи, на Самоа и на другие острова Тихого океана:

This be the verse you grave for me:

Here he lies where he longed to be;

Home is the sailor, home from sea,

And the hunter home from the hill.[40]

Лектор прочел их, рассказал об «Острове сокровищ» и о доме, который построил себе Роберт Луис Стивенсон на Самоа и в котором он успел прожить всего три года перед смертью, и об островитянах, которые любили его и несли его тело для погребения на вершину горы, и вдруг мои слух и память закончили сверяться друг с другом, и я понял, что это Стивенсон, а не моя мама написал те строчки, которые она декламировала мне за годы до того у двери нашего дома на улице Бен-Иегуды в Тель-Авиве: «Моряк из морей вернулся домой, охотник с гор вернулся домой», декламировала, и вручала мне ключ, и поднимала меня к замочной скважине, и говорила: «Открой и скажи дому: здравствуй».

3

Я помню, как мне понравилось это детское слово «яйла», услышанное тогда на лекции. Не «съемная комната», не «дача», не «летний дом», а — «яйла». Я размышлял о хозяине этой яйлы, который не замечает утреннего мороза, и не обращает внимания на листопад, и поворачивается спиной к первым хлопьям снега, пока у него не остается иного выхода, и он закрывает за собой дверь и спускается в свое зимнее убежище в маленьком грязном городке на берегу Черного моря, и там, в течение всей сырой зимы, насквозь провонявшей угольным дымом, грязью и ракией, тоскует по своему углу в горах, по своему собственному месту, пока весной не вернется в него снова, и поднимется по деревянным ступенькам, и откроет дверь, и вдохнет заждавшийся внутри воздух, и скажет: «Здравствуй, яйла…» — и яйла, по обычаю домов, к которым возвращаются, вздохнет и ответит.

— Что тебе сказать, Иреле, — усмехнулась моя подрядчик-женщина, — хорошо, что ты купил этот дом. Он попался тебе в самый последний момент.

И сказала, что ее инженер уже приходил туда и велел нарастить несколько опор, оставил спецификацию на бетон и железо и велел добавить несколько балок и поясов.

— А это значит, Иреле, что мы должны начать говорить о комнатах.

Я сказал, что то, что есть сейчас — жилая комната и две маленькие спальни, — меня устраивает.

Тирца сказала, что я консерватор. «Когда строишь дом, нет абсолютных правил, всё зависит от потребностей и возможностей». И спросила:

— А зачем тебе вообще комнаты? Почему бы нам не открыть стены, и у тебя будет очень большая комната, еще одна поменьше на всякий случай, и ванная с туалетом? Почему, а?

— Потому что потому, — проворчал я, немного испугавшись слова «нам». — Потому что в доме должны быть комнаты. Спальни, и кабинеты, и гостевые… Как у всех людей, что значит «зачем тебе комнаты»?

— Не раздражайся, Иреле, не надо. Мы встретились не для того, чтобы раздражаться. Мы встретились для того, чтобы построить тебе дом, и ты должен благодарить Бога, что твой подрядчик — я, потому что ты себе даже не представляешь, каким кошмаром может стать такой ремонт.

— Извини.

— И кто эти «все», и что значит «должны быть»? Дом — это не универмаг, который делят на отдел мебели, и отдел одежды, и отдел домашней утвари. Дом надо строить вокруг человека, а не вокруг назначения комнат. В твоем случае — потому что ты не будешь растить там детей и, я думаю, не будешь принимать так уж много гостей — вполне достаточно одной большой комнаты, чтобы в ней жить, и варить, и есть, и спать, и еще одной маленькой комнаты с кроватью на случай необходимости, и туалет, и большие окна на природу, и большая веранда, и я не забыла душ, который ты просил снаружи.

— Сколько времени у меня есть, чтобы решить?

— Как можно быстрее. А сейчас хватит с этим домом. Куда ты повезешь меня погулять?

Моей целью были три холма, которые каждый год начинают с анемонов и кончают лютиками. Тирца заметила их уже издали и, как и я в тот день, когда увидел их впервые, не поверила, что весь этот ярко-красный ковер — сплошное цветение. Но «Бегемот» подъехал ближе, и огромное алое одеяло распалось на красные лепестки, и черные сердечки, и еще не раскрывшиеся светло-зеленые бутоны лютиков, и белесовато-серые семена анемонов, которые уже носились в воздухе.

— Остановись! — воскликнула она. — Это так красиво, остановись!

Она вышла, стала перед красным полем и широко распахнула руки. Я расстелил одеяло и сел. Она нагнулась и поцеловала меня в губы. Поцелуем слегка приоткрытых губ, не открытых и не стиснутых, забавным и испытующим. Ее язык лишь раздвинул мне губы и прошел по зубам, словно исследуя меня — не стал ли я другим, не изменился ли на вкус? Первый поцелуй со времен нашей юности, заставивший меня вздрогнуть от сходства с тогдашними, недозволенными и неумелыми, и нынешнего от них отличия.

Ее кожа пахла чистой и приятной свежестью, и мои губы всё время ощущали ее улыбку, пока она не оторвалась от меня. Какими безрассудными были мы в молодости, подумал я, а вот сейчас стали вдруг воплощением целомудрия и сдержанности.

— Что ты собираешься говорить на комиссии?

Она засмеялась:

— Что твои губы не изменились, но душа стала беспокойной и озабоченной. — И посмотрела на меня. — Не надо ничего планировать. Первый вопрос на приемной комиссии всегда: «Расскажите о себе». Важно, чтобы ты ответил первым, не оглядываясь на меня. Они хотят обыкновенную пару, с послушной женой и мужем — главой семьи.

Она открыла сумку и взорвалась смехом:

— Сексуальные возбудители от папы Фрида, — и начала объявлять, вытаскивая и раскладывая: — Брынза, швейцарский сыр с дырками, хлеб с тмином, помидоры-сливки… знает, чертяка, свою дочь… венгерская салями, белое вино… хочет, чтобы мы поскорее сделали это, даже если потом заявимся на комиссию пьяными… так, редиска, оливковое масло, соленые огурцы… — И понюхала. — Бедняга, пытается воспроизвести мамину засолку, но ему не очень-то удается. Ну, вот, мы здесь будем набивать себе брюхо, а он будет сидеть дома, один, и грызть ногти от волнения.

4

Мы въехали в деревню.

— Очень хорошо, — сказала Тирца. — Тьма египетская на проезжей улице, дыры в асфальте, и не забудь также, что у них в магазине нет анчоусов.

— И что же во всем этом такого хорошего?

— Это значит, что у них нет ни гроша. Что мы им нужны больше, чем они нам.

Возле правления стояли две машины и несколько велосипедов. Мы вошли, Тирца заглянула в комнату, где сидели люди, и сказала с максимальной приветливостью:

— Здравствуйте. Мы семья Мендельсон.

— Еще несколько минут, пожалуйста, — послышалось оттуда.

— Трое мужчин, — шепнула она мне, — и две женщины. Типовой набор. Точно такие физиономии, какие я ожидала увидеть.

Мы присмотрелись к аэрофотоснимкам на стенах: деревня. Ее дома, птичники, коровники, поля.

— Тут не так уж много событий происходит, — сказала Тирца, — очень хорошо.

— Откуда ты знаешь?

— Потому что нет особых изменений при переходе от черно-белых фотографий к цветным. Общественные здания те же, а в частных хозяйствах совсем немного новых построек. Посмотри на этот двор: на черно-белом снимке в нем еще есть несколько коров, на цветном уже нет. И жилые дома остались те же самые.

— Во всех поселковых советах та же картина, — сказал я.

Тирца сказала, что она никогда не думала, что я знаю так много поселковых советов, а я сказал, что искал этот наш дом во многих местах, пока не нашел его здесь.

Она улыбнулась:

— Ты еще не должен говорить «наш дом», Иреле.

Я сказал:

— Я только тренируюсь для комиссии, Тиреле.

— Человеку со стороны непросто жить в таком месте, — сказала она. — Деревня маленькая, старая, ты никогда не будешь знать ее маленькие тайны, ее язык, кто здесь ненавидит кого и почему, кто здесь плодовое дерево, а кто бесплодное. Ты можешь подружиться с деревенским отверженным, похвалить кому-то человека, который спит с его женой, всё время надо быть настороже.

Пришли еще двое мужчин, зашли в комнату, и оттуда сразу же послышался голос: «Заходите, пожалуйста».

Тирца была права. Я сразу же опознал человека отчаявшегося, махнувшего рукой на всё, господина «чем-это-нам-поможет», упорно ищущего выход, месье «без-царя-в-голове», вечно строящего воздушные замки, безнадежную старую деву и старую деву, еще сохранившую надежды, замкомвозвода резервной службы, а также добровольного «стража порядка». Тринадцать глаз — у витающего в облаках месье левый глаз был закрыт повязкой — сверлили нас начальственными и одновременно заискивающими взглядами.

Тирца извинилась за грязь на наших подошвах.

— Мы боялись опоздать, — сказала она, — выехали немного раньше, приехали до срока и погуляли немного вокруг.

— Представьтесь, — сказали Замкомвзвода и Отчаявшийся хором и тут же обменялись раздраженными взглядами.

По лицу Тирцы скользнула легкая улыбка.

— Меня зовут Яир Мендельсон, — сказал я, эдакий мачо во главе семейства, — а это Лиора, моя жена. Я родился в сорок девятом году, экскурсовод, сейчас, в связи с экономическим положением и всё такое, занимаюсь также перевозками, а Лиора…

— Куда бы ты повез туристов в нашем районе?

— По тем маршрутам, что я вожу, по орнитологии и истории, в этих местах нет ничего такого привлекательного.

— А почему, собственно? — метнул на меня взгляд Строитель Воздушных Замков. — Тут постоянно пролетают пеликаны и аисты, а иногда также журавли. А за холмом у нас — система древних колодцев и пещеры, где евреи скрывались во время Иудейской войны.[41]

— Действительно, — сказала Старая Дева, Сохранившая Надежды, — к нам каждый год приезжают тысячи туристов со всего мира, посмотреть эту нашу систему колодцев, что за холмом, и нам очень были бы нужны люди, чтобы водить и объяснять, и полиция, чтобы направлять движение множества машин.

— Где ты был в армии? — неожиданно спросила Безнадежная Старая Дева.

— В санитарах. Инструктором на десятой учебной базе.

— У нас здесь написано, Яир, что у вас нет детей, — сказал Замкомвозвода, по-свойски, но воинственно.

— Прошу прощения, что я вмешиваюсь, — дружелюбно сказала Тирца, — но раз уж вы упомянули о детях, то я та женщина, которую вы пригласили прийти вместе с Яиром, и мне кажется, этот вопрос как раз по моей части.

— Да, извините.

— Так вот, у меня как раз есть дети. Двое. От первого брака. Старший в Соединенных Штатах, а младшая путешествует по Востоку.

— А чем ты сама занимаешься, Лиора?

— Многими вещами, сразу не перечислишь. У меня есть опыт работы в садах — как в цветочных, так и в детских, я медсестра и в армии была санитаркой, как и Яир. Мы и познакомились там, на курсах, но потом каждый пошел по своему пути, пока не встретились снова.

Она улыбнулась мне, и я смутился. Я не специалист в импровизациях, а тем более в таком быстром плетении небылиц.

— А сегодня?

— Сегодня мы раздуваем старые угли.

Одна из старых дев захихикала. Но Отчаявшийся с мрачным упрямством добивался своего:

— Я понимаю, госпожа Мендельсон, у тебя много талантов, и все-таки я хотел бы знать, что ты делаешь конкретно?

— О, я мастер на все руки, универсал, — сказала Тирца. — Но я всегда сама зарабатывала на себя и никогда ни от кого не зависела. Работала в фирме, организующей банкеты, придумывала и продавала деревянные игрушки, и еще я провожу народные танцы, но Яир не танцует, — указала она на меня, — у него совсем нет координации.

— А почему вы хотите жить здесь?

«Чтобы не застрелить вас или себя, — мысленно пробормотал я, — чтобы обрести покой, чтобы иметь свое место, потому что здесь во дворе растут большие деревья, а из трещин мостовой пробивается трава».

— Места здесь красивые, — сказала Тирца. — И деревня тоже. Нам понравился дом. Мы любим природу, собрали немного денег и хотим сменить окружение и атмосферу.

— И что вы будете делать здесь?

— Я надеюсь, что положение улучшится и у экскурсоводов опять появится работа, — сказал я, — а может, я и в самом деле решусь специализироваться на туризме в этом районе, а Лиора…

— Прежде всего, я собираюсь отремонтировать дом в качестве подрядчицы у самой себя, а если мне понравится это дело, я, может, продолжу заниматься им профессионально.

— А какой вклад, — спросил Страж Порядка, который до этого момента чиркал по бумаге и молчал, — какой вклад, по вашему мнению, вы сможете внести в наш коллектив?

— Я верю в доброе соседство, — сказал я. — И от всего сердца помогу всякому, кто попросит помощи.

— Я имею в виду более регулярный вклад в дела коллектива.

— Ну, может быть, в культурной комиссии, — сказал я. — А Лиора, как вы сами понимаете, может помочь во многих областях, организовать…

— Я могу сидеть в комиссии по приему кандидатов, — сказала Тирца. — Это мне уже нравится.

— Вы немного старше, чем хотелось бы, — сказал Ищущий Выхода. — Мы надеялись, что к нам придут более молодые пары, с маленькими детьми и планами на расширение семьи.

— Мы тоже надеялись остаться молодыми, — сказала Тирца, — и народить еще и еще младенцев, но если уж вернуться к реальности, давайте говорить серьезно. Этот дом уже много времени стоит заколоченный и пустой, никто им не интересовался, и вот теперь нашлись покупатели, так жаль терять время на вещи второстепенные. Мы точно такие же, как вы. Обыкновенные, хорошие люди, хотим жить спокойно, за нами нет криминального прошлого. Мы внесем такой же вклад, какой вносит каждый из вас, не больше и не меньше.

Через несколько минут нас отпустили с миром, и мы отправились на короткую прогулку по темному поселку. Возле дома задержались на несколько минут. Тирца сказала, что она должна возвращаться, у нее завтра работа на юге. Она позвонила, дала указания, и я отвез ее к главной дороге. Одна из машин компании «Мешулам Фрид и дочь ООО» уже ждала там, сверкая белизной в темноте, с зажженными фарами.

Она поцеловала меня на прощанье в рот. Я почувствовал, что ее губы улыбаются.

Я не удержался и рассказал ей, что сказал о ней тракторист, приехавший почистить двор, и она засмеялась: «Так и сказал? Твой подрядчик-женщина? Он немножко ошибся в порядке слов, но это не страшно».

— Спокойной ночи, Тиреле. Спасибо за помощь на комиссии.

— Спасибо за прогулку. И не беспокойся, мы ее прошли.

— Ты прошла. Я был ужасен.

— Мы вдвоем прошли. Им ясно, что мы не донна Идеала и мистер Перфект, но они в долгах, у них нет других кандидатов, и никто не даст им такую сумму, кроме тебя. Решай побыстрее насчет комнат, потому что нам надо приготовить проект.

— Я уже решил. Я принимаю ту твою идею насчет одной большой комнаты и одной маленькой.

— И правильно делаешь. Передай привет Мешуламу. Он наверняка позвонит тебе через минуту. А завтра займись рожковыми деревьями — очисть там всё от вьюнков и паразитов и скоси всю траву. Трактор не смог заехать туда с косилкой.

— Ты не хочешь дождаться решения комиссии?

— А чего тут ждать? Мы ее уже прошли. А если не прошли, пусть эта уборка будет им подарком, — и вытащила из багажника приехавшей за ней машины косу, толстые перчатки, серп, садовые ножницы и пилу: — Возьми. Пусть у тебя будет в хозяйстве.

5

В ту ночь я снова остался спать в новом доме, и даже получил от него подарок — в виде сна. Во сне у меня зазвонил телефон. Я поднял трубку. Вначале я услышал тишину, потом свое имя. Ты позвала меня, впервые после твоей смерти. Ты сказала: «Яир…» — и снова: «Яир…» Твой голос был мягче обычного, но я узнал его мелодию, и у меня не было сомнений: «Яир… Яир?..» — с тем маленьким вопросительным знаком, которым ты иногда сопровождала мое имя, тем вопросительным знаком, который с трудом можно услышать, а написать и вообще нельзя и который означает: «Это ты? Ты там? Ответь мне, сынок…»

Я еще не успел опомниться и ответить, как мама уже положила трубку. Сон кончился. Тишина вернулась. Только маленькая совка, из тех, что зовут волохатыми, отмеряла снаружи ночь размеренным и глуховатым уханьем. Я проснулся, потрясенный. Почему я не ответил: «Это я, мама»? Почему не сказал: «Я в доме, который ты мне купила»? Почему не спросил: «Где ты? Когда вернешься?»

Я здесь, прозвучало у меня в груди. Ее нет, ответила мне стена. Яир?.. Яир?.. Яирик. Яирик, сынок, — эхом отозвался мой сон. Это он — удостоверили все органы чувств. Он с нами, дайте ему войти, сказали воспоминания. И тотчас во мне возродилось понимание, где я и кто я, и я почувствовал вокруг себя этот дом, который купила мне моя мать и строит моя юбимая, ощутил, как он растет и окутывает меня, точно новая и здоровая кожа, и ощущение это было таким полным и нежным, что я не мог понять, растет оно изнутри или возвращается ко мне, словно прохладно-теплое эхо.

Я накрыл голову одеялом. Темнота, маленькая и только моя. Я здесь, в своем собственном месте, укутанный в твой подарок. Я — пространство меж стенами. Я человек и его дом. Я мой дом и его нутро. Я половик под ногами, я дверная притолока, я протяженность меж притолокой и половиком.

Безглазая предрассветная белесость ждет моих открывающихся глаз — сколько времени уже прошло? — будто песни бульбулей в моих ушах, будто продолжение сна в моем сердце — отпусти меня, ибо взошла заря,[42] сказала ты. Прогони меня, сынок.

6

Моя рука поднимается по прямой к выключателю лампы у изголовья. В доме Лиоры она всегда наталкивалась на абажур и производила шум, и в те дни, когда мы еще спали в одной кровати, сквозь ее зубы просвистывалось длинное протестующее «тссс…». Но здесь рука протянулась уверенно, и палец нашел и зажег без колебания и поиска. Так это было с фонариком в ту первую ночь и так — с лампой сегодня, в том же доме, уже обновленном и отремонтированном, и Тирцы опять нет со мной — кончила его перестраивать и ушла. Иногда я читаю книгу, ожидая возвращения сна, а иногда успокаиваю себя изучением топографической карты — отправляюсь наконец в свое путешествие.

Вот так мне хорошо: мой теплый тренировочный костюм, и грубые кроссовки, и рюкзак, и штормовая палатка, и спальный мешок лежат себе в шкафу и в багажнике «Бегемота», мои ноги отдыхают на кровати, легкие дышат спокойно и легко, и только глаза шагают себе неустанно, карабкаются по линиям высот и угадывают ландшафт, поднимают два измерения чертежа и сравнивают с тремя измерениями реальности: вот здесь овраг, а здесь курган, а тут обрыв, а там вот спуск, а здесь вот скос, а тут опять скат. Здесь я взбираюсь наверх, там соскальзываю, а тут ставлю себе палатку и развожу огонь.

А иногда я выхожу на настоящую прогулку. Из дома через двор, а оттуда на холмистые просторы. Открываю для себя пешеходные тропы, протоптанные неведомыми людьми, дороги, ведущие на овечьи пастбища, узенькие ниточки муравьиных и ежовых тропок и пути, которые прокладывают в поисках пищи дикобразы, шакалы и дикие кабаны. Так я делаю в любом месте и при каждом удобном случае: знакомлюсь с сетью тропинок и проселочных дорог, с возможностями побега, объезда, спасения.

— Откуда эта твоя паранойя? Откуда у израильского парня страхи галутных евреев? — допытывалась Лиора в доме ее родителей в Нью-Рашель в ту мою первую и единственную поездку за границу, на нашу свадьбу. Я вышел тогда на рассвете с намерением обойти пешком окрестности и по возвращении узнал, что мое исчезновение обеспокоило всё семейство.

— Что случилось? Где ты был? — встревожились домашние.

— Просто пошел посмотреть кругом.

Ее отец, ее мать, мой шурин, ее невестка, ее дяди и тети, их сыновья и их дочери — все Киршенбаумы, приехавшие посмотреть на жениха, которого их Лиора привезла из Израиля, — переглянулись и покачали головой.

— Здесь не ходят пешком, — сказали мне. — Тут ездят на машине, или бегают в специальной одежде для бега, или ходят в специальной одежде для ходьбы по специальным дорожкам, предназначенным для ходьбы. Тех, кто ходит по улицам просто так, задерживают за бродяжничество.

— Зачем? — спрашивает Лиора всякий раз, когда я съезжаю с асфальта проверить новую грунтовую дорогу. — Есть шоссе. Их проложили за налоги, которые я плачу. Когда мы едем по ним, мы получаем часть своих денег обратно.

Во время одной из таких прогулок я даже нашел те колодцы, о которых нам говорили на приемной комиссии: глубокие и большие колодцы и высохшие каменные корыта стоят рядом с их стенами. Раньше был тут поселок, и были в нем люди, скот и дома, а сейчас остались только желобки от веревок, протерших меловые края каменной кладки. Кто выкопал первый из них? Кнааниты? Филистимляне? Арабы? Мои праотцы в библейские времена?

Недалеко от колодцев есть большая роща — «лес», как его здесь величают. Странная смесь дубов, рожковых и фисташковых деревьев и рядом с ними кучки сосен, эвкалиптов и кипарисов — остатки питомника, разбитого здесь Национальным фондом в пятидесятые годы. Здесь много дикого кустарника и старых миндальных деревьев, и среди них я обнаружил такие же старые давильни для вина, и могилы, и приметы давней каменоломни в мягкой скале, уже потемневшие, заросшие серым лишайником. Это не тот лес, в котором бродят волки и медведи, но его запах — это запах леса, и его звук — это звук леса, и его тишина — это тишина леса, не беззвучное молчание, а шелест падающих листьев и шум проносящегося ветра, звук прорастания семени и трепетанье вспорхнувшего крыла.

А в глубине леса есть несколько маленьких пролысин, укрытых, затененных, очень подходящих для уединения или самоубийства. Впрочем, обычно там сидят большие семьи новых репатриантов. Тоска по русскому лесу вынуждает их довольствоваться местной рощей. Они пьют, и едят, и наигрывают на гитаре, играют в шахматы, жарят мясо на медленном огне и собирают грибы. Однажды я встретил здесь пожилую женщину в слезах — она зашла в глубину леса и потеряла дорогу. Я взял ее в машину, и мы долгое время ездили и искали вокруг, она взволнованно говорила что-то по-русски, так что все согласные слипались друг с другом, а я раздумывал над возможностью похитить ее, чтобы у меня была новая мама вместо тебя. В конце концов мы услышали, как ее настоящие дети бегают по лесу с криками «мама». Их подозрительность сменилась благодарностью, страх радостью, и я согласился на их приглашение и поел с ними, даже осмелел и немного выпил и почувствовал зависть и близость.

А зачастую я натыкаюсь на туристов другого рода: не тех, кто приехал отдохнуть в конце недели, а на тех, кто бежал от буднего дня в поисках уединения или впечатлений холостяцкой молодости, а также сомнительные парочки, ищущие укромности, а может, и вполне несомненные, но ищущие новизны, — в этих тонкостях, которые сразу же различают Тирца и Лиора, я не разбираюсь. Среди них попадаются и мужчины моего возраста, и мы ограничиваемся кивком и обмениваемся понимающими взглядами. По-всякому бывает, объясняют наши глаза друг другу: идем по жизни, мучаемся, страдаем, кому-то нас недостает, исчезаем, изглаживаемся из памяти, пропадаем, теряемся в чаще.

7

Вначале я взялся за серп. Спина согнута, руки захватывают, тянут, подрезают под корень — сначала отдергиваются от ярости колючек, а потом находят укрытие в новых рабочих рукавицах. Одна рука держит рукоятку серпа, другая охватывает шею жертвы. Потом, когда спина начала болеть, а сердце наполнилось уверенностью, я попробовал обратиться к косе. Я чувствовал, что мои движения неправильны, но не знал, как их исправить. И когда уже совсем было собрался вернуться к серпу, кто-то коснулся моего плеча. Тракторист.

— Медленней, — сказал он, — не с такой силой, — и я почувствовал на себе две его руки: левая на моем плече, правая на пояснице, а сам я — точно кукла в руках кукловода. Мой позвоночник стал осью паруса, вращающейся мачтой. Грубая сила бедер поднялась по нему, разветвилась по плечевому поясу, сжалась, сфокусировалась, устремилась к моей руке и сосредоточилась в движущемся лезвии. И коса тоже почувствовала всё это, потому что вдруг начала, словно сама по себе, ходить маховыми движениями, взад и вперед, вплотную к земле, так резко и точно, что даже самые сухие и тонкие ростки не надламывались и не склонялись, а падали, подкошенные, следом за ее лезвием.

Тракторист исчез, но мое тело запомнило касание его рук, и я долго еще работал так. Хотя я непривычен к таким занятиям, есть во мне, как не раз говорила моя мама, что-то от выносливости хорошо приспособленной к труду рабочей скотины: плотное, коренастое тело, бычий лоб, короткие ляжки.

— У Яира тело растет из задницы, — слышал я, как ты однажды говорила Папавашу, когда мы были еще маленькими, — а у Биньямина спускается с шеи.

Капли пота катились по моему лбу, скользили через брови в глаза, обжигая. Боль резала мне спину, но мышцы не устали. Колючки и травы были скошены начисто, без остатка. Я сгреб их в кучу и взялся за вьюнки, которые оплели ветки рожковых деревьев, как удавы, вырастили побеги и листья, поднялись к верхушкам в своем стремлении к солнцу и воздуху. Я полз следом за ними, взбирался, сначала по лестнице, потом прямо по веткам, отрезал и распутывал, высвобождал и сбрасывал наземь. Снова появился трактор, волоча за собой пустую мусорную тачку. Я погрузил всё вилами, и тракторист поехал разгрузить тачку на свалку.

Когда я присел хлебнуть холодной воды из термоса, что лежал в «Бегемоте», появился Мешулам, посмотрел вокруг и сказал:

— Посмотри на этих девиц, как они тебя сейчас любят.

— Почему девицы? Это деревья.

— Это женские деревья. Женские рожки.

— Откуда ты знаешь?

— Ты что, не видишь их плоды? У рожков это как у нас. Мужчины воняют, а женщины рожают. Откуда эта пила, что это за ножницы, что это за тряпки? Этим ты собираешься подстригать?

— Это мне дала твоя дочь.

— Тиреле пусть занимается строительством. В садоводстве она ничего не понимает. Подойди-ка к моей машине, у меня там случайно завалялись несколько инструментов — в самый раз для тебя.

На заднем сиденье его машины я нашел две пары садовых ножниц с длинными ручками и две японские пилы, даже еще не распакованные, а также устрашающие высотные ножницы с веревкой и блоком на шесте и банку с густой зеленой жидкостью, чтобы смазывать обрубки веток после обрезки.

Мешулама распирало от удовольствия.

— Как удачно, что всё это было со мной как раз сегодня, а? Раньше всего снимем все низкие ветки, чтобы у дерева был ствол как ствол и чтобы человек мог стоять под ним выпрямившись.

Мы отпилили, убрали ветки и собрали их в стороне, и Мешулам начал учить меня искусству подрезания кроны:

— Всякую ветку, что растет внутрь, срежь. А те, что растут наружу, только прореди, и каждый раз отступи на несколько метров назад и посмотри, как художник на картину, которую он рисует. И позаботься, чтобы сверху и по сторонам остались крыша и стены, потому что такое дерево, оно само как дом. У него нет листопада осенью, и, если его правильно подстригают, оно, как крыша, задерживает дождь зимой и солнце летом.

Так мы проработали часа три, Мешулам внизу, обучая и указывая, а я на лестнице и на самих ветвях дерева. Тирца появилась дважды, каждый раз на несколько минут, в первый раз сказала: «Ты еще здесь, Мешулам? А кто же остался в лавке?» — а во второй раз уже рассмеялась и сказала: «Очень красиво, дети, в самом деле очень красиво».

Сейчас рожковые деревья выглядели, как два больших толстых зонта. Под ними можно было стоять выпрямившись, смотреть вверх и видеть свежие воздушные промежутки и густую зеленую крышу.

Тракторист вернулся с мусорной тачкой. Мешулам спросил, умею ли я делать с тачкой реверс, и я ответил, что никогда не пробовал.

— Делать реверс с тачкой — это не совсем то же самое, что играть на пианино, — усмехнулся он. — Если не пробовал, значит, не умеешь.

Он сел на трактор и умело отвел его назад.

— Когда-то я был самым лучшим водителем во всем Пальмахе, — сказал он, — я, сын Фрида-жестянщика с улицы Герцля в Хайфе. Лучше всех кибуцников и мошавников, которые смотрели на меня сверху вниз. Сейчас ты погрузи весь этот мусор, а я пойду отдохнуть. Мне теперь разрешается работать, только пока хочется, а уже не сколько я должен.

Он достал себе из машины бутылку пива и складной стул, сидел, отхлебывал и объяснял мне:

— Когда-то, когда Тиреле еще была маленькой, мне нравилось, что она называет меня Мешулам. Но с тех пор, как Гершон, я умоляю ее называть меня папой. Не может человек вдруг перестать слышать, как его зовут папой. Достаточно с меня людей, которые зовут меня Мешулам и господин Фрид. Ты называй меня папа.

И крикнул:

— Зови меня папа, слышишь?

Тирца была внутри дома. Слышала, но не показывалась и не отвечала.

— Если тебе это так важно, Мешулам, — сказал я, — я могу иногда называть тебя папой.

— Договоримся на раз в неделю.

Он немного подремал на стуле, потом проснулся, встал и уехал.

Загрузка...