Голубь и Мальчик

Глава шестнадцатая

Папаваш лежит в их двойной кровати, которая стала теперь его одиночной кроватью, и ждет своей смерти. У него бывают дни получше и дни похуже, и поэтому его ожидание имеет два вида. Когда ему получше, он ждет, читая и слушая музыку, когда похуже, он лежит на спине без движения. Худое, прямое и длинное тело вытянуто на кровати, ноги скрещены, лежат одна на другой, руки аккуратно сложены на животе, тонкая умиротворенная улыбка осторожно растягивает губы. Один глаз не мигает, чтобы не упустить то, что вырисовывается на потолке, второй закрыт, чтобы не упустить то, что происходит внутри тела.

— Но нельзя же лежать целый день одному! — с отчаянием воскликнул Мешулам.

Папаваш не ответил.

— А если ты, не дай Бог, свалишься с кровати?! А если у тебя, не дай Бог, что-то случится с сердцем?!

Папаваш поменял ноги. Раньше правая отдыхала на левой, теперь левая на правой.

— Мы поставим тебе здесь аварийную кнопку, чтобы ты мог позвать на помощь, подсоединим тебя напрямую к медицинскому центру, и ко мне подсоединим, и к Иреле, к кому захочешь. Ты только нажмешь, и мы все сразу к тебе прибежим!

— Мешулам, — сказал профессор Мендельсон. — Успокойся, пожалуйста. Сердечный приступ — не повод приглашать гостей. Я не болен. Я просто стар. В точности как ты. Если тебе так уж хочется иметь кнопку, поставь ее себе.

Мешулам ушел и назавтра появился с начальником медицинского центра, с техником медицинского центра и с электриком из своей фирмы. Биньямин и я тоже получили приглашение на праздник установки кнопки, но Биньямин не пришел. Идея кнопки скорой помощи, безусловно, гениальна, ответил он мне по телефону, и он уверен, что Мешулам установит ее самым лучшим образом даже в его, Биньямина, отсутствие.

Теперь Папаваш нашел другое возражение:

— Если ты поставишь у меня эту жужжалку, вы вообще перестанете ко мне приходить. Будете сидеть дома и ждать, пока я ее нажму.

— О чем ты говоришь?! — вскинулся Мешулам. — Если я до сих пор приходил три раза в неделю, так с кнопкой я буду приходить три раза в день. Один раз проверить, почему ты ее нажал, и два раза — почему нет.

В конце концов Папаваш объявил, что он согласен на кнопку. Техник из медицинского центра подсоединил микрофон и динамик, а электрик Мешулама со своей стороны добавил двойную систему страховки, которая питалась от аккумулятора, который воровал электричество у лампочки на лестничной клетке. Я спросил Мешулама, что будет, если воровство обнаружится, и он сказал:

— Во-первых, это такая малость, что никто ничего не обнаружит, а во-вторых, из-за профессора Мендельсона стоимость квартир в вашем доме и на всей улице сильно поднялась. Так что, ему не положена с этого жалкая капля электричества?

— А сейчас, профессор Мендельсон, — торжественно сказал директор медицинского центра, — мы произведем имитацию срочного вызова. Мы все выйдем в другую комнату, а вы останетесь здесь, как будто вы один дома. Нажмите, пожалуйста, на кнопку, как будто вам, не дай Бог, нехорошо, и наш врач ответит вам через вот этот динамик на стене, как будто он вас расспрашивает и принимает срочные меры. Вы сможете слышать друг друга и разговаривать.

Профессор Мендельсон нетерпеливо махнул рукой. Он знает, что такое имитация, и он тем более знает, что такое срочные меры. Все доброхоты вышли на кухню, и директор крикнул:

— Нажмите на кнопку, пожалуйста!

Кнопка молчала.

— Он не нажимает, — сказал техник.

Мешулам бросился в комнату Папаваша:

— Почему ты не нажимаешь?!

— Зачем? Я его и так слышал из кухни, — сказал Папаваш. — Без всякого динамика.

— Ты должен нажать на кнопку, тогда ты услышишь его через динамик.

— Пожалуйста, нажмите на кнопку, профессор Мендельсон, — снова крикнул директор.

Папаваш нажал. Металлический, но приятный голос ответил:

— Здравствуйте, профессор Мендельсон. Говорит врач медцентра. Что случилось?

Папаваш покашлял, прочистил горло и сказал:

— В тысяча девятьсот шестьдесят четвертом году меня оставила моя жена Рая и у меня случился инфаркт.

Его речь была ровной и ясной. Это была речь, за которой стояли медицинские познания, застарелая тоска и давняя заученность, и у меня задрожали колени.

— У меня был не очень обширный инфаркт, — продолжал Папаваш, — я справился с ним сам и не рассказал никому, кроме нее. Но она не вернулась ко мне, и с тех пор мое здоровье стало ухудшаться.

Мешулам с силой обхватил меня и прижал к своему широкому, крепкому, невысокому, как и у меня, телу.

— Профессор Мендельсон, — попросил молодой врач в динамике, — мой отец был вашим учеником много лет назад. Извините, но этот разговор предназначен только для проверки технической исправности.

— Эта кровать, на которой я лежу сейчас один, — тем же ровным голосом продолжал Папаваш, — была нашей кроватью. Когда я лежу на ней, я чувствую себя очень плохо, а когда я лежу на другой кровати, я чувствую себя еще хуже.

— Почему ты не сказал? — Мешулам оттолкнул меня и бросился в комнату Папаваша. — Я немедленно привезу тебе новые кровати!

— Спасибо, профессор Мендельсон, система исправна, — сказал врач. — Я отключаюсь.

Директор, электрик и техник попрощались и ушли. Появился нагруженный пакетами повар, которого привел Мешулам. Я почувствовал себя лишним — друг и повар были здесь куда полезней, чем я.

— Оставайся поесть, — сказал Мешулам, — через двадцать минут будут готовы кебаб и салат.

— Нет, я поеду, — сказал я, а про себя подумал, что не должен был приходить с самого начала. Биньямин был прав, как всегда. Есть дела, которые нужно делать с другом, а не с сыновьями. С техником, а не с родственниками. Есть вещи, которые нужно рассказывать чужому человеку, через микрофон, и динамик, и провода, и кнопку, и с возможностью в любой момент отключить чужую беду.

Через два дня я вернулся навестить его.

— Как дела, Яирик? Я не слышал, как ты вошел, эта новая кнопка не зазвонила.

Я решил не объяснять и не исправлять.

— Как Лиора и девочки? — спросил он.

По моей коже забегали мурашки. С какого света вернулись эти мертвые зародыши, чтобы забраться в его мозг? Каким чудом из его рта появились две живые девочки?

— Лиора в порядке, — сказал я.

Напомнить ему «это был сын» и «это был дочь» того гинеколога-птицелюба? А может, процитировать слова Лиоры, такие же страшные: «Это мы с тобой, мы с тобой вместе — вот в чем проблема»?

— У меня есть новый анекдот, Яирик, хочешь послушать?

— Откуда у тебя все эти анекдоты? У тебя есть новые друзья, которых я не знаю?

— Из интернета. Я нахожу их там и переписываю в записную книжку.

И он тут же протягивает красивую белую руку к тумбочке возле кровати, открывает ящик и вынимает записную книжку. Я уже говорил, что он любит записные книжки и они всегда при нем, на всякий случай, маленькие и черные. И так же, как он сортировал и распределял всё на свете, он распределял и их: книжка пациентов, книжка заданий, которые нужно выполнить, книжка идей, которую он неожиданно вынимает из кармана, чтобы записать в ней что-нибудь и спрятать с демонстративной таинственностью. И хотя со временем он стал вполне компетентным пользователем компьютера, но по-прежнему утверждает, что в некоторых случаях записная книжка быстрее и удобнее. Теперь у него и для анекдотов есть отдельная записная книжка — если, не дай Бог, заявится гость, он сможет прочесть ему анекдот, вместо того чтобы общаться и вести беседы.

— Так много людей хотели бы дружить с нами, — говорила ему, бывало, мама, — а ты окружаешь себя стенами.

— Я устал, — говорил он. Или: — Ведь у нас только вчера были гости. — Или: — У меня болит голова.

— Такие отговорки придумывают женщины, Яков.

Он обижался и замолкал. Спускался в свою амбулаторию с выпрямленной спиной.

Мама любила гостей и хорошо их принимала. Она умела рассадить их так, чтобы беседа текла легко и непринужденно и чтобы никто не чувствовал себя лишним или забытым. Она знала, кого с кем посадить и, что еще важнее, усмехался Мешулам, кого с кем рассадить. Она знала, какой женщине лучше оставаться рядом с мужем, а какая будет цвести вдали от него. Ее глаза сверкали навстречу входящим, улыбка сияла. Только сейчас, в моем новом доме, через много лет после ее ухода и через несколько месяцев после ее смерти, мне приходит в голову, что она приглашала гостей, чтобы не оставаться наедине с Папавашем.

Угощение, которое она готовила для гостей, распространяло дивный аромат. Это был простой, но принесший ей известность вид пирожков: трубочки из теста с маленькой сосиской внутри. А секрет, как свидетельствовали рты, ахавшие от удовольствия, заключался в соусе, в котором они варились, — такой соус «объядин», как она говорила, из смеси горчицы и чернушки,[54] который она сама придумала.

После того как мама ушла из дома, знакомые и приятели Папаваша тоже начали исчезать. И когда стены его высокомерия и отчужденности рухнули, он вдруг обнаружил, что за ними нет ни души. Ни врага, ни друга, ни обидчик не ворвется, ни гость не постучится. Остались лишь немногие деловые посетители: врачи, студенты, адвокаты с просьбой дать заключение по поводу какой-нибудь медицинской ошибки, — и мы: Биньямин, порой Лиора, которая навещает его каждый раз, когда приезжает в Иерусалим по своим делам, и тогда они радуются возможности поговорить друг с другом по-английски, я, который приезжает в Иерусалим по причине своего безделья и своей сентиментальности, да пара Йо-Йо, его внуков, которые и сегодня, в двадцатилетнем возрасте, продолжают с ним ту свою постоянную игру, что началась, когда они были совсем малышами, — путешествие по большому немецкому атласу, тому самому, по которому он путешествовал со мной и Биньямином многие годы назад.

— Пошли, дети, — говорит он им, как говорил тогда нам, — пошли, погуляем по атласу в разные страны.

И огромные близнецы послушно садятся, И-раз справа от деда, И-два слева от него, но, в отличие от нас, которые ходили за ним в пустыню и пересекали реки и хребты, эти двое ограничиваются той единственной картой, что ближе всего их сердцам, — всемирной картой продуктов и сельского хозяйства. Рассматривают государства мяса и государства рыбы, страны оливкового масла и страны сливочного масла, жалеют лишенных картофельного пюре, осуждают едоков тофу, салата и водорослей. Объезжают страну за страной, проверяя, жирная она или тощая.

«Мир разделен на зоны, — терпеливо объясняет им Папаваш. — В этой зоне едят кукурузу, в этой зоне — рис, а здесь, у нас, — пшеницу». А они сообщают ему: «Уже нет, деда, сейчас все едят всё, мы едим и кукурузу, и рисы всякие, и пшеницы», — и интересуются, когда придет Папавашин повар, румынский рабочий, у которого Мешулам открыл кулинарные таланты и которого послал работать у нас в доме после ухода мамы. Он пришел к нам молодым парнем и состарился вместе с Мешуламом и Папавашем. Он убирает дом, стирает и гладит, ходит за покупками, стрижет ногти на ногах у Папаваша, который уже не может согнуться, чтобы достать до них, и помогает ему встать под душ, а потом выйти.

Мешулам предупредил его, чтобы он не вздумал добавлять в салат профессора Мендельсона лук, и вместо мамалыги и икры, которые натолкнулись на холодное «нет, спасибо», он научился готовить ему «линзен-зупэ мит вюрст» — чечевичный суп с полосками колбасы, — приправлять картошку укропом и маслом, а из румынских блюд подает только соленья, чорбу и мититей.[55]

Он не сидит с профессором Мендельсоном за столом, но иногда наливает ему и себе немного сливовицы на закуску, становится перед ним и говорит «Салют!», а потом убирает кухню и помогает профессору Мендельсону выйти на прогулку.

Сам Мешулам тоже приходит. Три раза в неделю, а иногда даже больше. Хотя у него есть ключ, он стучит, чуть-чуть («А может, профессор Мендельсон как раз сейчас спит?»), но в то же время достаточно сильно («А может быть, к нему пришла какая-нибудь дама?»), и только тогда открывает и тихонько заходит. Если Папаваш спит, он совершает свой «маленький обход в доме»: смазывает петли, проверяет ленты жалюзи — «эту подругу надо подтянуть», пробует краны и выключатели — «этого приятеля мы заменим». Иногда он поднимается в большую квартиру наверху, ту, в которой мы жили раньше, проверить, что и у квартирантов всё в порядке, — «чтобы не морочили голову профессору Мендельсону, если у них есть проблемы».

А если профессор Мендельсон не спит, Мешулам готовит ему и себе кофе, иногда наливает рюмочку — «Рая любила бренди», вспоминают тогда они оба — и беседует с ним. Мешулам способен говорить с любым человеком на любую тему, а свое невежество он с лихвой компенсирует врожденным разумом и любопытством.

Я сказал Папавашу, что завидую этой их мужской дружбе. И после короткого подсчета за-за и за-против добавил:

— Знаешь что? Я не перестаю думать, что, если бы Гершон был жив, он мог бы быть мне таким же другом, как Мешулам тебе.

— Гершон давно умер, — сухо сказал Папаваш. — Я советую тебе, Яирик, найти себе другого друга.

— Это не так-то просто, — сказал я. — В моем возрасте уже не заводят новых друзей.

И добавил, что ухаживать за мужчиной намного тяжелее, чем за женщиной, «потому что к женщине ты можешь послать вместо себя свое тело, пусть отдувается за тебя. А отношения с мужчиной требуют и ума, и сердца».

Тень недовольства прошла по его лицу. Несколько секунд он обдумывал эту пугающую возможность.

— Да, Яирик, это безусловно интересная предиспозиция.

И вдруг добавил:

— Я слышал, что ты строишь себе дом.

— Я не строю, я только перестраиваю.

— Но ведь у тебя есть прекрасный дом в Тель-Авиве.

— Дом в Тель-Авиве — это дом Лиоры. Она его выбрала, она его купила, она его перестроила. Сейчас я перестраиваю свой собственный дом.

— Свое собственное место, — поправил Папаваш, пристально посмотрел на меня, и я испугался. Это меня он уточняет или тебя цитирует? Неужели он знает? Кто ему рассказал? Мешулам? Ты? А если знает он, то кто тогда еще? Мой брат? Моя жена? — Возьми меня туда, Яирик. Мне интересно. Я хочу посмотреть.

— С удовольствием.

— Давай назначим время. — И сразу вытащил из ящика возле кровать еще одну черную записную книжку.

— Тебе нужен дневник, чтобы назначить со мной встречу?

— Я не такой бездельник, как вы с Биньямином думаете, — проворчал Папаваш. — У меня бывают деловые встречи, я еще пишу статьи, и я каждое утро захожу в интернет, прочесть письма, которые приходят из медицинских журналов. И еще я ищу там себя. Выясняется, что я еще жив. Меня цитируют.

Я похвалил его за то, что он так быстро освоился с компьютером, с электронной почтой и с текстовым редактором.

— Тебе тоже не мешало бы немного осовремениться. Люди, которые остаются в прошлом и поют дифирамбы тому, что было, забывают, что в этом их замечательном прошлом половина всех детей умирала, не достигнув пяти лет. И вообще — почему нужно бояться компьютера, если он облегчает тебе жизнь? Я скачиваю с него музыку, Яирик, и еще я хожу на концерты, когда дают Бетховена и Моцарта, я сижу в комиссиях…

— А что с другими композиторами?

— Нет других композиторов. В моем возрасте человек уже знает, что хорошо очень, а что меньше.

— Мама любила оперы, — сказал я.

— Она не оперы любила, а оперу. Только одну оперу — «Эней и Дидона», и даже из нее только одну арию. Единственную стоящую арию из оперы, которая в остальном — сплошное занудство.

И начал декламировать с пафосом эрудита:

И, словно желая похвастаться своей хорошей памятью, добавил, что «эта красивая песня» даже имеет перевод, и поспешил процитировать:

— «Помни меня, родная»? — изумился я. — А я почему-то всегда думал, что это прощание с мужчиной.

— Давай, Яирик, назначим день поездки, — сказал Папаваш.

Я тоже вынул свой дневник.

— Видишь, — отверг он три первых предложенных мною даты, — я занят больше тебя.

Мы назначили дату, удобную и ему, и я предложил объединить его поездку в мой новый дом с небольшой экскурсией.

— Я захвачу немного еды, посидим в каком-нибудь красивом месте с тенью, подышишь немного свежим воздухом, проветришь глаза на природе.

По пути от него к Мешуламу я купил диск Бетховена, не целое произведение, а собрание избранных отрывков. Так он получит свое удовольствие по дороге, а мне не придется мучиться. Я купил и складной стул, — может, он примет мое предложение сделать привал по дороге и поесть что-нибудь. А также подушку, — может, устанет и захочет вздремнуть.

В назначенный день я поднялся чуть свет и пораньше выехал из Тель-Авива. Но, прибыв в дом Папаваша, обнаружил там и Мешулама.

— В семь утра? — удивился я. — Ты что, и спишь здесь?

— Мы, старики, все равно встаем рано, ну я и прихожу навестить профессора. Если мы сами не будем помогать друг другу, кто же тогда?

Профессор Мендельсон появился во всем своем величии. Густые волосы серебристым венцом окружали его макушку. Старость ни на сантиметр не убавила его рост, ни грамма не прибавила к его весу и ни на йоту не уменьшила элегантности и природной непринужденности его осанки.

— Доброе утро, Яирик, — просиял он мне навстречу. — Я готов. А ты уж, наверно, думал, что меня придется ждать.

— Нет, вы только посмотрите на него! Свеж, как лулав на Кущи.[56] Ойсгепуцт![57] — одобрительно сказал Мешулам. — Надо сообщить в полицию: профессор Мендельсон выезжает из дома, закрыть всех девушек на замок.

Он был прав. Папаваш был в длинных, на славу отглаженных брюках цвета хаки, в тонкой голубой рубашке под кашемировым пиджаком песочного цвета, в удобных коричневых замшевых туфлях.

— Спорт-элегант! — провозгласил Мешулам. — Только галстука ему не хватает, чтобы называться принц Монако.

Он поддержал профессора Мендельсона, который слегка дрожал, спускаясь по четырем ступенькам, поторопился принести ему палку и соломенную шляпу, а когда Папаваш надменно отстранил и то и другое, протянул их мне, чтобы положить в «Бегемота». Несмотря на страстное желание, явно пылавшее в его груди и проступавшее в каждом движении, у него хватило ума не напрашиваться к нам в попутчики.

— Ты знал об этом, Мешулам? — спросил Папаваш. — Яирик строит себе дом, чтобы у него было свое место.

— Прекрасная идея, — прикинулся удивленным Мешулам. — Такой небольшой, видавший виды дом, немного цветов, большие деревья во дворе, а самое главное — вид. Конечно! Как это ты мне раньше ничего не рассказал, Иреле? Я бы мог помочь тебе в ремонте.

Он положил рядом с «Бегемотом» маленький деревянный ящик.

— Это машина удобная, но высокая, поставь ногу сюда, Яков.

Папаваш взобрался по приступочке, с легким стоном опустился в кресло, сказал: «Машина действительно очень удобная», потом застегнул ремень и устроился поудобней. Мешулам обошел «Бегемота» и подошел с моей стороны.

— Не говори ему, что я в курсе дел! — шепнул он и тут же поднял голос: — А ящик возьми с собой, чтобы профессору Мендельсону было как спускаться и подниматься.

Только сейчас, когда Мешулам произнес это свое «профессор Мендельсон», я сообразил, что раньше он всегда называл Папаваша по имени. Но «Бегемот» уже стронулся с места, и Мешулам закричал нам вдогонку:

— И ехай, пожалуйста, поосторожней, Иреле! Слышишь? У тебя в машине важный пассажир!

Я решил выехать из города через Иерусалимский лес и поселок Бейт-Заит, чтобы дать ему насладиться видами. Папаваш открыл окно, с удовольствием вдохнул запах сосен и обрадовался, увидев оленя, который прыгал по террасам ниже зданий музея «Яд Вашем».[58]

У него было хорошее настроение.

— Когда-то мы любили здесь гулять, твоя мама и я, и собирать грибы. По этой тропинке мы всегда спускались к Слоновой скале, а на обратном пути проходили мимо пекарни и покупали там свежую булку.

— Мы тоже ходили с ней сюда, — поддразнил я его. — Чтобы посмотреть издали и вспомнить Тель-Авив.

Но Папаваш только улыбнулся.

— Да-да, — сказал он рассеянно, — она очень любила Тель-Авив. Она любила гладиолусы, рюмочку бренди по вечерам, свежую петрушку и Тель-Авив тоже.

Я решил воспользоваться его хорошим настроением и бросил вопрос в глубину «Бегемота», в этакое интимное пространство отца и сына:

— Может быть, ты помнишь, с какой стороны была у нее ямочка на щеке?

— У кого, Яирик?

— У мамы, мы ведь о ней сейчас говорили.

Папаваш человек старый, а старый человек должен распознавать и пользоваться удобным случаем, когда тот подворачивается ему на пути.

— У нее были две, — сказал он. — Две грибшн. Ты знаешь, что такое грибшн? Это ямочки по-немецки.

Он что, притворяется? Тоже переписывает нашу семейную историю? Или действительно забыл?

— Прошлый раз, — напомнил я, — ты сказал, что у нее вообще не было ямочек, а в другой раз сказал, что ямочка у нее была не на щеке, а посредине, на подбородке.

— Может быть, — ответил Папаваш и тут же перешел в нападение: — Но если я уже всё это сказал, зачем вы продолжаете спрашивать?

— Почему ты говоришь «вы»? Биньямин тоже спрашивал?

— Вы оба. Не перестаете приставать.

— Потому что мы поспорили, была у нее ямочка на левой щеке или на правой.

Он замолчал и за секунду до того, как я совсем было потерял терпение, заговорил снова:

— Не на правой и не на левой. У нее были две ямочки в конце спины. Здесь.

Протянул длинную, белую, неожиданно быструю и точную руку и просунул ее между моей поясницей и спинкой водительского сиденья. Большой и указательный пальцы вонзились по обе стороны моего позвоночника, как ядовитые зубы змеи.

— Две. Одна здесь, — его палец больно воткнулся мне в мясо, — и одна там, с другой стороны.

Прикосновение его руки точно в том месте, где меня уже касались старый американский пальмахник и тракторист с косой, парализовало меня и лишило речи. А Папаваш, словно желая сделать мне еще больнее, добавил:

— Я очень любил целовать эти ямочки. Иногда я и сейчас вижу их во снах. С ней было нелегко, Яирик, и сейчас тоже, когда ее уже нет.

И замолчал.

— Мы сделали друг другу много плохого, — сказал он, помолчав несколько минут. — И много воевали друг с другом, но сначала бросить меня, а потом и совсем умереть, лишь бы меня победить? Это уже слишком. Для обеих сторон.

Мы долго молчали, а потом он вдруг сказал: — Я не могу больше.

Я испугался, но он улыбнулся мне, как будто наслаждаясь своей способностью подражать тебе. Потом он задремал, и во сне сохраняя почтенность и элегантность. Проснувшись, он какое-то время молча смотрел в окно, а затем сказал:

— Я немного устал от нашей прогулки, Яирик, давай вернемся.

Я возразил:

— Но ведь ты хотел увидеть мой дом. Еще каких-нибудь сорок минут, и мы там.

— Я посмотрю в другой раз, сейчас я хочу лечь и поспать.

— Я найду красивое место в тени. Я захватил еду и вино, и у меня есть одеяло и подушка, полежи немного, отдохни, и потом продолжим.

— В другой раз, Яирик, а сейчас, пожалуйста, давай вернемся.