Голые короли

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

У российской революции были восторженные сторонники и непримиримые враги. Были равнодушные созерцатели. Имелись вожди. И полно всякого приблудного народишка. Об этом известно всем. И только один человек догадался, что у российской революции был любовник. Этого проницательного человека звали Георгий Валентинович Плеханов.

А любовником был Троцкий.

Сомнительно, чтобы его любовь была столь же беззаветной, как и страсть к разрушению. Имелся, конечно, и расчет немаловажный, однако и чувство, порывистое и ревнивое, тоже было вполне наглядным.

Упомянутый расчет не был продиктован пошлой корыстью, как, например, у Зиновьева с Каменевым или Карла Радека, тут совсем другое. Мятежный фон революции позволял ему видеть себя великим и грозным романтиком идеи, идущим впереди народов «в белом венчике из роз», впоследствии дополненным жестко поскрипывающим кожаным полупальто и кобурой с нестреляющим револьвером.

Примерно такой образ фаворита логично вытекал из его политического лозунга образца 1918 года: «Ни мира, ни войны». Вечная, стало быть, революция.

Троцкий любил революцию, а потому, какие бы иные соискатели ее чар ни набивались ему в соперники или соратники, все кончалось устранением тех и других. Он был талантливым разрушителем и, как всякий революционер, ничего, кроме этого, делать не умел. А все, что осуществил созидая, могло служить только лучшему разрушению.

Однако он ошибочно полагал себя вождем революции, о чем и сказал Плеханов, определив ему истинное место - любовник.

Всякая капризная любовница способна подарить радость, но столь же легкомысленно и отнять ее вдруг. Если вовремя не порвать с нею, не отойти в сторону, можно потерять все. Чем дольше длится роман, тем печальнее будет его конец.

Троцкий потерял все и умер ужасно.

Плохо кончил не один Троцкий. Но он был настоящим любовником, остальные же - блудодействовали. Может, именно поэтому судьба обошла его законной исторической нишей в Кремлевской стене, тогда как многие его ничтожные соперники и соратники этой чести были удостоены.

Впрочем, плевать он хотел на Кремлевскую стену, известная часть которой обрела статус паноптикума, включая мавзолей с мумией вождя, одетой в костюм от Труссарди.

Определенно было в Троцком нечто притягательное, даже и без кожана с револьвером. «Он гениален!» - постанывала Вера Засулич, читая его статьи в «Искре». О Ленине «живая легенда революции» так не говорила и, надо полагать, не думала. Что она о нем думала, неизвестно, но, если бы вместо генерала Трепова судьба поставила перед нею Ленина, Засулич успела бы выпустить не две, а минимум четыре пули.

Ленина, в отличие от Троцкого, никто из серьезных революционных деятелей не любил и уж тем более не считал гениальным. Вообще он странным образом воспринимался революционерами как некая данность, необъяснимая неизбежность, с которой почему-то надо считаться. Правда, у социал-демократов за этой странностью виделся обыкновенный ежедневный бифштекс с бокалом шабли - Ленин распоряжался партийной кассой и неугодных ему лишал средств к существованию архирешительно.

Статьи Ленина тоже внимательно прочитывали, но столь же обязательно и ухмылялись, читая. Иногда злились и негодовали вслух, реже садились писать немедленную отповедь. Троцкий отвечал на статьи Ленина всегда и уязвлял того нестерпимо. Газетный язык В. И. был безыскусным, топорным, а зачастую и просто площадным. Троцкий по сравнению с ним был Шекспиром партийной публицистики. В редакции «Искры» его называли «Перо». Ленину трудно было претендовать на идейное лидерство еще и по другой причине. Он не имел своих идеи, отчего всю свою политическую жизнь держался за спасительный круг марксизма. Что же касается собственных теоретических изысканий, то он довольно остро подмечал различные идейки наработанным за пятнадцатилетнюю эмиграцию глазом - как у своих товарищей по партии, так и у политических противников - перелицовывал чужие мысли на скорую руку и, не вдаваясь в размышления, превращал их в многочисленные статьи.

Это и являлось его основным занятием в революции. Он понимал его как наиважнейшее, «архинеобходимое», если не считать практических советов рабочим запасаться кинжалами, веревками, тряпками с керосином для поджогов полицейских участков и кислотой, чтобы обливать самих полицейских. «Статист революции» никогда не оказывался не только на острие, но даже вблизи практических революционных действий, предпочитая анализировать их успех или неудачу из безопасного далека и язвительно критиковать участников.

В отличие от Троцкого Ленин был труслив невероятно. Не обладал он и сколько-нибудь заметной прозорливостью, какой иногда способен был удивить Троцкий. Стремление к сиюминутной политической выгоде довольно часто приводило Ленина к серьезным ошибкам и, как правило, к разрыву с соратниками. Троцкий ошибался не меньше, а чаще и порой глубже Ленина, но никогда из-за личных выгод или положения в партии. В сущности, до 1917 года он был Агасфером - не только в политике, но и в жизни. Легко менял взгляды, жен, друзей, переезжал с места на место, из страны в страну, оставляя платформы и фракции, а заодно и своих детей, заводил новых, уходил в вечную каторгу, но через пару месяцев объявлялся в Париже или Вене, ибо ничего вечного не существовало для него, кроме идеи перманентной революции.

Агасферу смешно помышлять о каком-то прочном положении в РСДРП - Троцкий и не помышлял. Он смеялся над Лениным, маскируя надменность полемической иронией. Когда Ленин поднимался для выступления и начинал говорить, все видели перед собой суетливого помощника присяжного поверенного, которого вчера обсчитали на рынке. Сквозь партийную риторику ощутимо пробивались визгливые нотки местечкового склочника, переплетающего правду с вымыслом. Ленин злословил ужасно, и как политический деятель довольно быстро вырастал на партийных скандалах и распрях, научившись ловко тасовать в одной колоде своих и чужих сторонников, и уже этим как бы возвышаясь над ними.

Троцкого слушали, потому что он завораживал.

Ленин последовательно и настойчиво пробивался к реальной власти в партии и в результате достиг своей цели. Троцкий грезил призраком мировой революции и оставался подчеркнуто равнодушным даже к членству в могущественном Политбюро. Можно сколько угодно проводить сравнения, и ни одно из них не будет в пользу Ленина, что лишний раз доказывает: толпа и власть предпочитают посредственность. Лишь много лет спустя Ленин из обыкновенной посредственности образовался, по выражению П. Струве, в «думающую гильотину». Трудно сказать, в кого мог бы образоваться Троцкий, приди он к диктаторству в России - очень может быть, что в «размышляющий пулемет», ибо никогда не сомневался в собственной правоте. Он много брал на себя лично, и в самых критических ситуациях, прав был или нет, решал сложнейшие вопросы единолично, сообразуясь лишь с контекстом мировой революции и видением в ней своей центральной роли.

Позором Брестского мира наша история обязана Троцкому. А тот, который стал «живее всех живых», ухитрялся все делать чужими руками. Не случайно поэтому Ленин так и не узнал, что такое тюремная одиночка -парадокс для профессионального революционера не только удивительного, но и крайне сомнительного свойства. Троцкий сиживал в тюрьмах неоднократно, хотя и никогда подолгу - в «Крестах», в Петропавловской крепости, в иных казенных домах, даже в Испании удосужился побывать в административном заключении. В Европе над ним всегда витало облачко каких-то темных дел, что-то нечистое постоянно тащилось за ним по следу.

Даже в относительно спокойной обстановке вождь российского пролетариата предпочитал отсиживаться в глуши. В Разливе под Сестрорецком терпел июльский зной, августовских комаров и прочие трудно переносимые им неудобства, лишь бы не попасться на глаза околоточному. И только когда его отсутствие на втором съезде Советов могло обернуться для него вполне резонным отстранением от участия в дележе власти, Ленин с нервными смешочками принялся лихорадочно маскировать свою внешность. Он готов был принять облик городского сумасшедшего, вокзальной проститутки - кого угодно, только бы избежать малейшей опасности ареста. Он знал, чего боялся. В случае ареста его судили бы не за революционную деятельность, поскольку ничего заслуживающего судебного разбирательства на этом поприще он не совершил. Его судили бы военно-полевым судом как германского агента, что с учетом состояния войны с Германией однозначно сулило смертный приговор. Связь Ленина с германским генеральным штабом через Парвуса-Гельфанда была установлена неопровержимо.

Но не только это обстоятельство заставляло его проявлять чрезвычайную осторожность. Он опасался появиться в России еще задолго до Первой мировой войны. И не в трусости тут дело, хотя и в ней тоже. По своему характеру и нравственным качествам Ленин не выдержал бы в полиции и самого незначительного давления - незамедлительно принял бы решение «пойти другим путем». Вряд ли из него мог получиться второй Азеф - не выдержал бы вождь такой психологической нагрузки - но Малиновского повторил бы в лучшем виде. Втайне он всегда ощущал в себе такую возможность перерождения в полицейского осведомителя. Как и все революционеры, не мог наедине с собой не размышлять об этом - размышлял, конечно, и к какому-то выводу приходил. Неутешительность этого вывода, видимо, и не позволяла ему испытывать судьбу.

При таком допущении не выглядит странным, что при всей своей равнодушной жестокости к соратникам он становился удивительно гуманным и мягким по отношению к разоблаченным провокаторам - к тому же Малиновскому, например. Все вокруг, до последнего курьера, знали достоверно и определенно, что член ЦК РСДРП, депутат Государственной думы Роман Вацлавович Малиновский является агентом охранного отделения, а Ленин сокрушался, сердился, просил, гневался, уговаривая товарищей не торопиться, проверить еще и еще раз. Затягивая решение судьбы провокатора, он как бы притуплял жажду немедленной расправы, невольно проецируя участь того на свою собственную - предполагаемую и возможную, и Малиновский был расстрелян большевиками только в 1918 году.

Троцкий не превратился бы в Малиновского ни при каких обстоятельствах. Не исключено, что пошел бы и на эшафот, если бы казнь предполагалась, к примеру, на Дворцовой площади при массовом скоплении людей и возможности произнести пламенную речь. Даже перед угрозой неминуемого ареста он не менял своей внешности, желая и в таких мелочах, обязательных для конспиратора, оставаться самим собой. Не пошел бы он и по пути Азефа, но вовсе не потому, что не допускал мысли об измене делу революции - мог изменить и изменял, но только так, как способен был изменить лишь один Троцкий.

И не стал бы он ни вторым Малиновским, ни первым Азефом в силу того, что и здесь громко заявил бы о себе как о единственном Троцком, перманентном любовнике революции.

Лев Троцкий был завербован полицией в 1902 году. Дело на него завели в 1898 году, когда он был на четыре года выслан в Восточную Сибирь под надзор полиции - в крохотный поселок, прилепившийся к верховьям Лены. В документах указано, что 21 августа 1902 года ссыльный Бронштейн-Троцкий скрылся с места поселения. К тому времени почти истек срок его ссылки - зачем бежать? Объяснение простое: Троцкому нужна была героическая строка в революционной биографии, а полиции -агентурная нить.

Вновь арестовали его 3 декабря 1905 года, когда Петербургский Совет в отсутствие взятого еще в ноябре Хрусталева-Носаря по ультимативному требованию Троцкого принял резолюцию о переходе к вооруженному восстанию. Объективных предпосылок к этому не было никаких. Царь издал манифест, закреплявший удовлетворение большинства требований рабочих, в том числе свободу собраний, слова, союзов. В общем, была достигнута бескровная и убедительная победа. Зачем понадобился этот рискованный и безрассудный шаг?

По закону за принятие подобной резолюции Георгию Носарю как руководителю Совета грозила смертная казнь. Однако обвинение прокурор снял, поскольку Носарь легко доказал, что он ни сном, ни духом не помышлял о такой резолюции, организовывая всего лишь стачку. Тем не менее полиция считала необходимым арестовать Совет, и Троцкому было дано задание спровоцировать эту акцию любым способом. Потому-то и был арестован заблаговременно Носарь, выступавший против всякого насилия и могущий помешать Троцкому идти напролом.

Лев Давидович оказался на высоте доверия полиции - Совет арестовали вместе с ним. В июле 1917-го, когда были арестованы Луначарский, Раскольников, Каменев и другие, а о «брате» Троцком масонское Временное правительство как бы забыло, он решил повторить пример Андрея Желябова и публично потребовал, чтобы арестовали и его. Растерянное правительство пошло на это лишь спустя две недели - после настойчивых провокационных выступлений Троцкого. Народовольцу Желябову в свое время такой афронт стоил жизни, Троцкому - еще одной строки в героической биографии. Заметим, однако, что Ленин в этой ситуации побоялся оставаться даже в Тарховке под Сестрорецком, а перебрался на самый дальний и глухой берег Разлива.

В эпизоде с разгромом Петербургского Совета Троцкий включился в игры с полицией с энтузиазмом и точным расчетом одновременно. Энтузиазм объяснялся неутолимым желанием блеснуть бесстрашием и дерзостью, а расчет строился на двух моментах. Во-первых, на данном этапе Совет в прежнем составе уже сыграл свою роль и практически был не нужен. Более того, выступая защитником экономических и социальных претензий рабочих, он бы сильно мешал революционерам. Во-вторых, Троцкого, как и других профессиональных революционеров, рвущихся к власти, не устраивал мирный исход конфликта с правительством. Они не желали постепенных побед, притуплявших, а то и сводивших на нет остроту бескомпромиссной схватки с самодержавием. Деньги, во всяком случае, давались Троцкому не для того, чтобы устраивать лучшую жизнь русским рабочим.

К тому времени он, мастер масонской ложи «Великий Восток», хорошо знал, кто в этом мире взял на себя право объявлять войны и осуществлять революции, и действовал в соответствии с этой скрытной и могучей волей. И что такое на этом фоне его сделка с полицией? Он бы и с чертом подписал договор о сотрудничестве, если бы высокие интересы его и низкие - черта совпали. В данном случае интересы совпали. И не столь страшно очутиться в знакомых уже «Крестах», зная, что ненадолго. К тому же в камере ему были созданы все условия для работы и отдыха. Он читал любые книги, газеты, писал и публиковал статьи, получал множество писем. Здесь он имел редкую возможность вспомнить о том, что у него растут две дочери. Дважды в неделю Троцкого навещали в «Крестах» не только жена, но и товарищи, остававшиеся на свободе.

Так протекало время до начала января 1907 года, когда был уже позади суд и пора было отправляться на этап, в бессрочную каторгу в село Обдорское за Полярным кругом. Далее - все по тому же сценарию полиции: симуляция Троцким приступа радикулита в дороге, из-за чего его заботливо оставляют под надзором двух жандармов в Березове, дерзкий, казалось бы, совершенно безнадежный побег за восемьсот верст до железной дороги, редкая неспособность полиции задержать беглеца, хотя известен был единственно возможный маршрут, а также все стойбища, где мог останавливаться и останавливался Троцкий, и, наконец, его благополучное появление в Финляндии. Там он встретился по отдельности с Лениным и Мартовым, а затем по старому, фальшивому паспорту, не обнаруженному, оказывается, полицией в сапоге, отбыл в Вену. Возможно, задержался бы в Финляндии подольше, однако Ленин утомил его своими «заклинаниями и распущенной демагогией». Ему, видите ли, чертовски хотелось знать обо всех подробностях фантастического побега.

О событиях 1905 года очень обстоятельно поведал потом Хрусталев-Носарь, вернувшийся в 1916 году из эмиграции в Россию, чтобы добровольцем отправиться на войну, но вместо фронта угодивший за побег из ссылки в тюрьму, из которой его освободила Февральская революция. Брошюра Носаря называлась неброско - «Из недавнего прошлого». Помимо подробного рассказа о предательстве Троцкого, Носарь написал и о другом агенте царской охранки -будущем наркоме просвещения в первом советском правительстве Луначарском.

Решив поведать правду о событиях 1905 года, Георгий Носарь подписал себе смертный приговор. Два года Лев Давидович собирался привести его в исполнение, да все дела отвлекали: то Брестский мир, то очередная размолвка с Лениным по поводу этого мира, то еще что-то, и только летом 1919 года Косарь был убит людьми Троцкого с изуверской жестокостью - ни одна тень не имела права омрачить любовных отношений его с русской революцией.

Пожалуй, именно в те дни, насыщенные отчаянием, восторгом и ненавистью, он по-настоящему проникся пламенной страстью к образу революции, а заодно и к своему внимательно присмотрелся - к еще не открытому образу мессии. До этого он придирчиво и нервно искал свою ипостась - что-то примеривал, отбрасывал, вглядывался вдаль, словно не зная берега, метался между войной, миром и революцией. Понимали его однобоко и поверхностно. «Вот так Троцкий! - писал Ленин Инессе Арманд. - Всегда равен себе - виляет, жульничает, позирует как левый, помогает правым, пока можно...» Тут Ленин угадал истину: «Всегда равный себе».

Агасфер тоже не оставался в долгу: «Дрянная склока, которую систематически разжигает сих дел мастер Ленин, этот профессиональный эксплуататор всякой отсталости в русском рабочем движении, меня нисколько не удивляет. Все здание ленинизма в настоящее время построено на лжи, фальсификации и несет в себе ядовитое начало собственного разложения». Взаимные оскорбления не помешали им вскоре сойтись накрепко - «политической проститутке» и «думающей гильотине». До самой кончины Ленина в 1924 году они уже не разойдутся.

Еще через несколько лет Сталин превратил его в «кочевника революции», мстительно вернув ему полузабытое амплуа Агасфера, но это уже не имело значения. Ни мира, ни войны. Теперь не стало и революции. После двух неудачных покушений на него в Турции и во Франции, а потом и третьего - уже в Мексике, где Троцкий вначале поселился с Натальей Седовой в доме знаменитого художника Диего Риверы, а через два года купил на Авенида Вьена собственный - он стал предельно осторожен.

Неправдоподобно страшным сном вспоминалось недавнее ночное нападение группы боевиков, которую, как позже установили, возглавлял другой знаменитый художник - Давид Альфаро Сикейрос. В «Голубом доме» Риверы жить было спокойнее, но там Троцкому указали на дверь.

Он был любимчиком российской демократии. Потом стал ее любовником. Делом всей его жизни было устройство собственной жизни, и он ее устроил наилучшим для себя образом. Но не сумел предвидеть, каким будет конец. Он энергично ваял свой политический портрет, наполняя его не только внутренним, но и внешним содержанием. Отрабатывал впрок целую гамму служебных улыбок - от льстиво выжидательных до гневно-саркастических - часами репетировал обличительные жесты правой рукой.

Выходя на трибуну, начинал очередное выступление так: «Скажу всем как профессор права...» О нем самом чаще говорили, как о «зеркале российской коррупции». Он осторожно гневался и предъявлял судебные иски «за оскорбление чести и достоинства». Ответчики искренне удивлялись: как можно оскорбить то, чего нет?

Получив от российской демократии все, что она смогла ему дать, он сделался главным фигурантом крупного уголовного дела, которое вела следственная бригада, созданная совместным распоряжением генпрокурора, директора ФСБ и главы МВД - случай в уголовно-процессуальной практике весьма редкий.

Осудить его российская демократия не позволила. Он бежал в Париж, и этот исход вполне устраивал всех. Вернувшись, не изменил своим привычкам сибарита и краснобая - изменил демократии, толкнув ее в заждавшиеся объятия Чубайса. И демократия очень скоро примерила ему мученический венец. Как революция Троцкому. Об ушедших - либо хорошо, либо ничего. Следовательно, ни слова о том, как профессор права Анатолий Собчак был зеркалом российской демократии и ее любимцем. Что же до образа пламенного трибуна, то он возник из мутного отражения Льва Троцкого, в отличие от него сумевшего предвидеть, каким станет конец хорошо устроенной жизни.

23-25 июля 2012 года