ГЛАВА ВТОРАЯ

История, она до тех пор история, пока голова на плечах, а когда тело обезглавлено - это уже искусство. «Взять Шиллера...» - сказал поэт Иосиф Бродский. Взяли. Говорят, что красота спасет мир, Достоевский, несомненно, имел в виду красоту русского оружия. «Взять Сахарова...» - сказал поэт Игорь Кобрин.

А как его возьмешь, если он трижды Герой Соцтруда, нобелевский лауреат, академик?..

Сами вешали звезды. Вроде и поводы к тому были. Как посмотреть. У нас любят ощущение отцовства. Не само отцовство, а некоторую причастность к нему. Это в жизни, а в ядерной физике куда как сложнее. Появилась атомная бомба - кто отец? А водородная? Чье дитя?

Не слишком, правда, и церемонились, оформляя родство: объявим Курчатова, а наградим Сахарова - пусть мама в далеком Лос-Аламосе теряется в догадках.

Клаус Фукс, Нан Мей, Дональд Маклин, Бруно Понтекорво, Джулиус и Этель Розенберги, Дэвид Грингласс и прочие натаскали для бериевского «атомного проекта» столько секретов из американского Лос-Аламоса и английского Харуэлла, что для корректной легализации их в рамках научных открытий в Курчатовском институте атомной энергии не хватало кандидатов в отцы. Все стали «трижды» и даже «четырежды».

Курчатов однажды даже взмолился Сталину: не надо американских « подробностей », сами лучше сделаем. Но Сталин спешил и подгонял Лаврентия Берию. К осени 1945 года у Курчатова имелись практически все секреты бомб, разрушивших Хиросиму и Нагасаки. Уже через три дня после первого взрыва Москва получила от своей агентуры всю информацию о нем и даже образцы обогащенного урана.

Будущая «совесть отечественной интеллигенции» Андрей Дмитриевич Сахаров нормально подставлял под щедрые кремлевские звезды свою не слишком выдающуюся грудь. Ему давали - он брал. Какие вопросы?

Когда дремлющую совесть разбудили иные звезды, он отказался от прежних. К тому же прежние неожиданно расположились не вполне благоприятно. Клаус Фукс после четырнадцатилетней отсидки за шпионаж вернулся в Германию, а не в СССР, на который столь долго и плодотворно работал, и кто мог знать, что взбредет в его мемуарную память под старость лет? Возьмет да и откроет мнимое отцовство академика Сахарова.

В 1961 году Фукс предложил тому встретиться. Все в рамках приличий: ученый-ядерщик приглашал коллегу на свой юбилей. Ему было интересно взглянуть и понять: какой он, академик Сахаров, этот баловень судьбы.

Баловень струхнул и не поехал. Скорее всего ему посоветовали не ехать - мало ли что. Шантаж, провокации - все может быть на этом загнивающем Западе, потом не отмоешься. Да и престиж страны пострадает... И «Аскет», который не знал, что он «Аскет», согласился: престиж советской страны превыше всего. А в досье на кандидата в «диссиденты номер один» появилась свежая запись: «Смесь научных способностей, узости мышления, схоластического идеализма и наивности. Не способен освобождаться от влияния окружающих его всего людей. Контролируемая шизофрения...»

В принципе это было не совсем то, что требовалось в пару «Лисе» - его будущей идеологической супруге Елене Боннэр, но те, которые потверже и не столь ужасающе косноязычны, во-первых, не имели титулов и звезд, а во-вторых, были менее контролируемы.

Стерпится - слюбится, да и невесте уже под сорок...

Аскет и Лиса

Строго говоря, бывший ассистент академика И. Е. Тамма по проекту магнитной термоизоляции высокотемпературной плазмы и самодеятельный романтик релятивистской космологии А. Д. Сахаров имел весьма скромную причастность к тому, с чем капризом судьбы был повязан узами «водородного» родства. Но тем и легче было немолодой супруге вышибать из него схоластическую страсть к нестационарной Вселенной и вколачивать на ее место «общечеловеческие ценности».

С академиком работали, как в детской комнате милиции, в том числе и родная теща - Руфь Боннэр. «Лиса» предпочитала - сковородкой. Никакими инструкциями это средство не было оговорено, однако жизнь есть жизнь, и нигде не сказано, что жить с контролируемым академиком легко и просто.

Так или иначе, но к идее конвергенции, то есть как бы скрещивания капитализма с социализмом, а затем и к необходимости государственной раздробленности СССР «Аскета» пристегнули надежно. О термоядерном синтезе и куда-то летящей Вселенной он теперь вспоминал, когда подписывал очередной протест по поводу ядерных испытаний в Советском Союзе. Позже идея конвергенции бестактно вытеснила и эту проблему, носившую несколько двойственный характер, ибо испытания термоядерного оружия велись не только в СССР.

Академик научился запоминать и выговаривать в микрофоны западных корреспондентов десятки фамилий «узников совести», озабоченных проблемой самопосадки, что впоследствии обеспечивало им триумфальную встречу на Западе как пострадавших борцов за права человека. С течением времени в нестабильной Вселенной приспела и Нобелевская премия мира, а также ореол несгибаемого правозащитника, комитет его славного имени и общество «Мемориал», которое он тоже формально возглавлял.

Но для «Мемориала» академик Сахаров являлся уже только вывеской, на которую рефлекторно реагировала прогрессивная общественность. Его продолжали куда-то подталкивать и направлять, по-прежнему давали что-то подписывать, но ставился уже другой спектакль, писались иные сценарии, в которых «Аскету» отводилось место живописной иконы с перспективой на увеличенный портрет страдальца с траурной лентой на уголке рамки. В сущности, он был кем-то вроде шабесгоя, услужающего правоверному еврею в «шабес» - субботу, когда тот не смеет утруждать себя не то что лишним движением, но даже и приказанием слуге. Шабесгой обязан безошибочно угадывать, чего желает хозяин в каждую конкретную минуту.

Угадывать академик не научился до конца своих дней, поэтому Елена Георгиевна вынуждена была как-то разруливать ситуацию, порожденную очередным ляпом «диссидента номер один». Демонстрируя терпеливую мудрость и снисходительность к аудитории, она разъясняла журналистам и дипломатам, что, заявляя: «Вся власть - Советам!», Андрей Дмитриевич имел в виду не Советы всех уровней как таковые, а необходимость использовать достижения всех социальных систем, что само собой вытекает из его космологических гипотез, о которых человечество, увы, еще так мало знает...

Что же касается всего остального, о чем Андрею Дмитриевичу сказать не позволили, то он хотел особо подчеркнуть свое требование к властям о немедленном освобождении «узников совести» Глузмана, Любарского, Щаранского, Мешенера, Хейфеца, Бутмана, Вальдмана, Вульфа Залмансона, Израиля Залмансона... Имени известного диссидента Евгения Федорова, дольше других топтавшего зону, Елена Георгиевна не упомянула. Это принципиально. Активный борец с режимом и стойкий правозащитник Федоров, как выяснилось, предал святое дело, растоптал идею и наплевал в души соратников. Написать такое!..

Федоров написал из лагеря именно такое: «Мое отрезвление пришло в лагере. Лагерь - это духовная баня. Да таким, как я, большая порка и лагерь полезны... Истина начинается там, где кончается смрад, сорняк, плевелы и ядовитая, поганая, деструктивная, разрушительная диссидентская кривда...»

В конце концов произошло то, что и должно было произойти: академик Сахаров стал иконным символом «Мемориала» - большего вклада в борьбу с «империей зла» от него нельзя было ожидать, а политический скандал, когда он вылез на трибуну с табличкой на груди «Вся власть - Советам!», повториться не имел права. К делам его больше не допускали. А дела там вершились серьезные.

В идеологическом штабе, осененном именем «академика субботы», работали не схоласты и не идеалисты, хотя контролируемых шизофреников тоже хватало. Одна Новодворская выпила крови больше, чем Пятое управление КГБ. «Мемориал» стал центром «демократических инициатив» и «демплатформ», с которых запускали на космологические орбиты Попова, Собчака, Афанасьева, Шейниса, Якунина, Станкевича, Старовойтову и еще многих других, но, заметим, не Вульфа и не Израиля Залмансонов и даже не Щаранского.

«Мемориал» создавал высокотемпературный режим в контролируемой прессе, формировал партии и движения, лепил миротворческий имидж Горбачеву и готовил «параллельный центр» Ельцина. Здесь шли к управляемой термоядерной реакции августа 91-го. Здесь вызревала идея Беловежской пущи, вызвавшая цепную реакцию развала Союза на хаос «суверенных» республик. Агенты влияния и советологи, сами того не сознавая, копировали процессы, свойственные ядерной физике. Хотя, может, и сознавали. Если так, то, значит, подействовал образ «отца водородной бомбы», превратившегося под воздействием сковородки в «академика субботы».

Комментарий к несущественному

Бывший правозащитник и диссидент Евгений Федоров: «Сахаров нелеп, скатывается на больных, негнущихся ногах с трибуны без должного самоконтроля и постмодернистски чешется, скрючивается как-то, словно он в чумном трансе - это зачем? Пиджак поправляет, шелудивый пес, смотреть тошно - стыдобушка. Впечатление жалкое, но в то же время зловещее. В его облике появляется что-то ожесточенное, упрямое, отнюдь не блаженненькое, а подленькое, все-таки подленькое, и вы невольно начинаете понимать, что именно этот человек создал адскую бомбу апокалипсиса...»

Композитор Георгий Свиридов: «Академик Сахаров - атомный маньяк, и эту свою манию он принес теперь в политическую деятельность. Никто не может мне доказать, что человек, сознательно посвятивший свою жизнь, отдавший весь свой ум, энергию, силы и знания делу человекоистребления, создавший чудовищную бомбу, при испытании которой погибло около ста человек (мне об этом известно от наших ученых, наблюдавших за испытанием оружия), этот изверг способен стать учителем морали нашего несчастного народа, над которым глумятся уже три четверти века все, кому не лень: бесчисленные самозванцы, тупые, безграмотные вожди, ни один из которых не умел говорить по-русски...»

Годо никогда не придет

Она много лет держала в руках все концы управления финансовой подпиткой правозащитного центра «Мемориал» имени Сахарова, общественного центра, фонда и музея его же имени, и давно заместила это имя своим, элегантно произносимым на французский манер, хотя рабочий псевдоним «Лиса», не ею избранный, упраздняет всякую элегантность, а магистральная линия циничных политических провокаций, чем, собственно, и заняты все эти центры, их филиалы, общества и фонды, откровенно обнажали порочный лик старой ключницы, играющей одну и ту же не задавшуюся роль королевы в изгнании - Елена Боннэр, безутешная вдова академика Сахарова.

В этой длящейся под ее доглядом межеумочной истории нет пустот, сценарий их не предусматривает. Разнесенные во времени две скандальные выставки антихудожественного сброда смыкались в одно действо, равно как и две мировоззренческие идеи Сахарова и Солженицына - незримо, однако ощутимо и яростно сталкиваются далеко за пределами крикливых вернисажей, словно две пчелы из разных роев силятся не то вонзить жало друг в друга, не то покружиться в зудящем хороводе на восковой лысине мавзолейного вождя.

Негодный, сошедший с ума пасечник закономерно умер до срока, не оставив внятного завещания, и теперь, по прошествии лет, так и не ясно, кому достанется пасека. А время, бесценное время уходит, не обещая ветра перемен, и все меньше остается сил и ресурсов для окончательного сведения пчелиных счетов.

Впрочем, не стоит, наверно, преобразовывать реальность в иносказание, потому что, хоть и скрытно развивался сюжет, вполне очевидны силы, ведущие к той или иной развязке: два пророка с полным несоответствием взглядов и биографий, а между ними - черная вдова в белых одеждах, ненавидевшая обоих. Она всегда была между и всегда стремилась быть над.

8 декабря 1988 года Сахаров, будучи в Бостоне, впервые позвонил Солженицыну в Вермонт. В тот год еще оставалась слабая надежда, что оба добиваются одной цели, только идут к ней разными путями, и разговор, казалось, должен был состояться именно об этом. Надо, надо однажды заговорить без посредников и объясниться до конца, и если не сейчас, то когда? Так считал и так думал Солженицын.

И вот звонок. Сахаров менторским тоном непререкаемого авторитета стал выговаривать Александру Исаевичу за дурное мнение того о Елене Боннэр: «Я хочу опровержения, я требую этого! Она совсем другой человек!» Солженицын только и успел молвить с тяжким вздохом, щадя своего далекого собеседника: «Хотелось бы верить, что другой...» Продолжить Сахаров не дал. Высказал, задыхаясь, запинаясь и картавя, еще несколько фраз бескомпромиссного выговора, обвинил Солженицына в «опасном воинствующем национализме» и, отбыв эту тяжелую повинность, положил трубку. Никаких возражений: «Я требую...»

Он снова, как это с ним постоянно происходило, все напутал и все испортил. Елена Боннэр велела позвонить в Вермонт, потому что в тот день Солженицыну исполнилось 70 лет - прекрасный повод для того, чтобы смутить юбиляра искренностью поздравлений, смягчить опасное к себе отношение, ведь вермонтский сиделец был осведомлен, кому и чему служит «Лиса», неотступно опекающая «Аскета». А тот сумел увидеть и запомнить лишь злобу в подслеповатых глазах обожаемой супруги, когда она произносила имя Солженицына, а ее инструкции по обыкновению вылетели из академической головы, не задержавшись.

Тот первый разговор стал и последним для них обоих. Ровно через год Сахаров умер. Не потому, что перенапрягся, готовясь к предстоящему назавтра выступлению на съезде, а потому что «Лиса» получила шифрованную телеграмму - всего четыре слова: «Годо никогда не придет». И подпись: Шейлок. Вот он и не пришел. Никогда и никуда. Солженицын не удивился. Только сказал жене: «Ох, Аля, непроста была наша жизнь, но еще сложнее будет конец ее».

Пророк остался только один. Второй, как не вдруг выяснилось, никаким пророческим даром не обладал, являясь при жизни «гонимым заступником народных масс», вовсе в том не нуждавшихся, если не считать профессиональных диссидентов, устремившихся с его помощью на Запад пугливыми косяками третьей волны эмиграции. Туда же Сахаров невероятными усилиями отправил детей Боннэр, а затем держал две голодовки, добиваясь, чтобы вслед выпустили еще и Лизу, «любимую девушку» сына Елены Георгиевны - Алексея. А когда заикнулся, что того же хочет и его собственный сын Дмитрий, услышал категорическое «нет». Попытался было настаивать - и получил сковородкой по голове. Что ж, подобный метод всегда скрадывал узость академического мышления. Знаменосец советского инакомыслия повиновался безоговорочно.

Сковородка - не досужий вымысел, а факт, засвидетельствованный врачами районной поликлиники в Горьком, которые обследовали изнуренного, падавшего в голодные обмороки «трижды героя». Много лет спустя этот и аналогичные факты обнародовал и сам Дмитрий Сахаров: «В те дни я приехал в Горький, надеясь убедить отца прекратить бессмысленное самоистязание. Между прочим, Лизу я застал за обедом. На глазах полуживого отца она ела блины с черной икрой. Я пробовал поговорить с ним. Он отвечал односложно: так нужно. Только вот кому? Конечно, Елене Боннэр. Она запретила отцу и думать о моем выезде за рубеж, поскольку опасалась, что ее детям, зятю и невестке достанется меньше благ от тамошних правозащитных организаций, и вообще - откроется многое из того, что ей хотелось бы скрыть навсегда...»

Когда «Лисе» чего-то хотелось- почти всегда это легко удавалось. Солженицына она ненавидела и боялась все годы, которые он прожил в Вермонте. Еще сильнее стал мучить страх накануне его объявленного возвращения в Россию через Дальний Восток. В хлопотах и сборах неосторожно обмолвился Александр Исаевич в каком-то интервью, что тупая и настырная пропаганда в России либеральных ценностей, под прикрытием которых разворовывается страна, уже превратила сами эти «ценности» в посмешище, и у разочарованного народа не осталось никакой идеи, кроме защиты подлинно русских, национальных интересов - православия прежде всего - и этому он намерен посвятить весь остаток жизни на родной земле.

Не ведал Александр Исаевич про четыре кодовых слова: «Годо никогда не придет». Какой-то безвестный Шейлок снова удачно распорядился, и 18 марта 1994 года беспощадным ударом оглушила Солженицына внезапная, необъяснимая смерть сына Мити, которому было 32 года. По всем признакам такая же, что настигла Сахарова на 69-м году жизни. Похоронили Митю в православном уголке вечнозеленого клермонтского кладбища. Вот таким вышло прощание с Америкой.

Не менее горькой получилась и встреча с Россией. Он всегда возглашал и предрекал совершенно противоположное тому, во что рядили Россию либералы новейшей духовной инквизиции. Пророк своими глазами увидел, как чуму аранжируют карнавалом: порочная попсовая похабель, сдобренная юморком телесного низа, густо размазывается по серым будням, в том числе и по тем, которые протекают ниже прожиточного минимума.

Подростковое пьянство, наркотики, гомосексуализм, педофилия, насилие на экране и в жизни, ублюдочная попса, роскошные витрины бутиков и замерзающие города- вот составляющие беспроблемного либерального оптимизма: не дай себе засохнуть!

Еще и другое увидел он, едва лишь сошел на русскую землю. Современная знать вульгарна, глупа и зависима. Она зависит от необходимости постоянного самопоказа: посмотрите, как мы живем и веселимся, как многого мы добились в этой жизни благодаря либеральным свободам! Это уже запредельное плебейство. Прежняя знать не стремилась быть уведенной сапожниками и не испытывала статусной зависимости от дорогостоящего предъявления публике своего ухоженного лика. Гюльчатай не надо уговаривать открыть личико, она демонстрирует его с утра до утра. И не только личико.

Все встало с ног на голову: если миллионы телезрителей не видят ежедневно тусующуюся элиту, значит, и элиты никакой нет. От топ-моделей и топ-менеджеров до попсы и политиков - всем нужна показуха: лучезарная, звездная, преуспевающая, эпатажная. И эта мельтешащая, однообразная пыль видимости вытесняет реальность, смещает понятия, составляя иконографию избранных и званых на пир во время чумы.

Тщеславным кандидатам на вхождение в сияющий бутафорский мир избранных предлагаются обязательные условия игры: глобальное разрушение того, что пока еще мешает обрести вожделенное место на авансцене успеха - русские духовные ценности. Из порубленных топором икон складываются шедевры похотливого самоутверждения. И прежде всего в сахаровском центре имени Черной Вдовы. «Погром - слово русское», - цинично высказывается ультралиберальная «Новая газета» после того, как возмущенные люди разгромили в сахаровском центре позорную выставку «Осторожно, религия!». Ладно, пусть так. Но этот физический погром есть выстраданный до края ответ на погром духовный, уже совершенно антирусский и оттого непереносимый.

Тут и спросили пророка, что бы он сделал, если бы наверняка знал, что завтра наступит конец света. А и в самом деле - что? Пей, гуляй, торчи на последях, доживай на докате разума без напрягов, кругом обдолбанным, не давшим себе засохнуть? Ведь именно это культивируется и насаждается апологетами духовного Освенцима, в том числе и активистами сахаровского гадюшника в центре Москвы. Ну так и что скажете, Александр Исаевич?..

Он исподлобья посмотрел на вопрошавшего и сказал: «Я бы посадил в своем саду дерево». Над этим ответом невозможно было посмеяться, хотя именно такая реакция замышлялась лукавым вопросом.

Над этим ответом еще не поздно подумать.

6-7 июня 2012 года


Загрузка...