Голые короли

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

История с возвеличиванием мнимых героев-панфиловцев могла поломать карьеру и судьбу многим ее участникам. Но этого не случилось. Народ поверил в подвиг гвардейцев, и подвиг был "совершен на самом деле, а не в голове журналиста Кривицкого. Пусть не теми людьми, коих он воспевал в своих лживых книжках, но, если эту ложь разоблачить публично, люди потом не поверят и правде. Поэтому все оставили как есть.

Неясно только, как быть с подлинным героем из числа 28 мнимых - политруком Василием Клочковым. По дурной милости главного редактора «Красной звезды» Давида Ортенберга Клочков вошел в историю с пристегнутой к нему посмертно чужой фамилией Диев.

Зато прояснилась затянувшаяся на десятилетия коллизия с бывшим полицаем Иваном Добробабиным, чье имя также значилось в числе погибших у разъезда Дубосеково 28 героев-панфиловцев. В 1988 году была предпринята очередная попытка выстроить подловатый миф на судьбе мнимого героя. Целенаправленная кампания по его реабилитации, набрав обороты, докатилась до правозащитного общества «Мемориал».

Директор Центра им. А.Д. Сахарова и член «Мемориала» Самодуров передал Елене Боннэр конфиденциальную просьбу секретаря ЦК А.Н. Яковлева, известного «прораба перестройки». Прораб желал, чтобы наиболее авторитетные члены «Мемориала» и лично Сахаров активно включились в борьбу за реабилитацию «героя-панфиловца» Ивана Добробабина.

Боннэр искренне изумилась. Он же полицай, арестовывал мирных жителей и отправлял их на каторжные работы в Германию. И при чем здесь «Мемориал»? При чем Андрей Дмитриевич, репутация которого неминуемо пострадает?

Самодуров, понизив голос, сообщил, что Яковлеву не с руки самому заниматься делом Добробабина, хотя он и возглавляет комиссию ЦК по реабилитации жертв сталинских репрессий. Дело в том, что Добробабин - близкий родственник жены Яковлева. Или его самого, трудно сказать. Это меняет дело.

Уголовного дела это не изменило. В 1990 году главный военный прокурор Катусев сказал твердое «нет» и поставил точку на всех попытках реабилитировать изменника Родины Ивана Добробабина, не подозревая, что тем самым ставит точку и на своей судьбе.

В феврале 1992 года 50-летний Михаил Катусев был отправлен в отставку, а 20 августа 2000 года покончил с собой. Странным образом этот трагический финал перекликается с самоубийством 50-летнего поэта-песенника Лебедева-Кумача, автора песни «Широка страна моя родная» и главной песни-гимна Великой Отечественной войны «Священная война».

Василий Лебедев-Кумач был единственным из именитых советских поэтов - от Николая Тихонова до Михаила Светлова - который отказался воспеть в стихах подвиг 28 героев-панфиловцев. Правда, ушел он из жизни совсем по другой причине.

Глупость радостная, должно быть, вещь для тех, кто ее совершает, но не для тех, кто ощущает на себе последствия. Лебедев-Кумач сполна ощутил и радость свершенного, и ужас воспоследовавшего. Был он в сущности порядочным человеком, однажды проявившим неумную слабость, замечательно его прославившую, но не сумевшую избавить от взыскания погибших.

На 24 июня 1941 года готовился выпуск первого военного номера «Красной звезды». Из каких материалов его делать, когда неизвестно ровным счетом ничего? Были отправлены телеграммы всем окружным собкорам, переименованным во фронтовых корреспондентов: срочно шлите материалы о первых боях... Фронты были, бои на них, судя по всему, тоже имели место быть, материалов не было. Разыскали в Переделкино драматурга Всеволода Вишневского. Попросили написать в номер статью. Он поинтересовался:

- Нет ли для статьи каких-нибудь сообщений с фронтов?

- Пока нет.

Ладно, - вздохнул Вишневский, - завтра утром заеду.

Наутро он был в редакции. И была статья: «Не быть вольному русскому человеку под фашистской пятой! Не быть свободолюбивому украинцу под проклятой баронской пятой! Не согнут свою шею белорус, гордый грузин, казах, смелый латыш. Не быть тому никогда!..»

Что ж, зажигательная, духоподъемная статья имелась, причем со множеством восклицательных знаков и без единого факта в пользу того, что никто не согнет свою шею. Пусть так. Теперь нужны стихи. Ни один номер боевой газеты не обходился без стихов, что хорошо и правильно. Нехорошо то, что вирши были непоправимо довоенных кондиций: «Снимите шлемы. Сохнут слезы. Ползут гадюки по плакату. Ильич, родной, ты не проснешься? Играют «Аппассионату»...»

На третий этаж к главному редактору «Красной звезды» Ортенбергу не без труда поднялся немолодой и, как бы сегодня сказали, достаточно хромой начальник корреспондентской сети Лев Соловейчик, затребованный по поводу отсутствия наличия героических стихов.

- Вам хочется песен? Их есть у меня, - заявил достаточно хромой Соловейчик. - Записывайте: «Что увидишь в суровом просторе? Свет Норильска и Сталинска зори. Солнце? Солнце у нас не скупится! Соловьи? И такие есть птицы...» Что, не пойдет? Тогда пошлите меня на фронт, я там добуду стихов.

- Пошлю! - строго молвил Ортенберг. - Только имей в виду: на фронте бегать надо.

- Вперед или назад?

- Это пока неизвестно. Нет информации. Нужны стихи. Добывай срочно свежие стихи. В номер! На войне стихи всегда пользуются всеобщей любовью, я это знаю по Халхин-голу. Садись за телефон и обзванивай всех более или менее близких «Красной звезде» поэтов. Пастернаку не звони. Его слез нам не надо.

- Лучше менее близких, - сказал Соловейчик и удалился, хромая пуще прежнего.

День был воскресный, мало кого удалось застать дома. Разбуженный поэт Тимофеев-Терешкин закатил без похмельных раздумий: «Всесильной мудростью своей вооружившего, народы всей земли к борьбе поднявшего, навеки памятного миру Ленина лицо увидевши...»

Извините, - сказал Соловейчик. - Я, наверно, ошибся номером.

Наконец удалось связаться с Лебедевым-Кумачом, и тот услышал, что газете нужны стихи. Срочно. В номер.

- Хорошо, я постараюсь, -ответил Василий Иванович.

На следующий день Ортенберг, радостно возбужденный, знакомился с автором песни «Широка страна моя родная». Среднего роста, светлоглазый, с рыжеватой шевелюрой. Трезвый. Стихи, принесенные поэтом, начинались так: «Вставай, страна огромная, Вставай на смертный бой С фашистской силой темною, С проклятою ордой! Пусть ярость благородная Вскипает, как волна, Идет война народная, Священная война!»

Текст, в котором ощущалось величие будущего народного подвига, немедленно пошел в набор. Ночью, когда полосы были уже сверстаны, Соловейчик, непривычно растерянный и смущенный, вдруг доложил Ортенбергу:

- Только что звонил Лебедев-Кумач... Не очень трезвый, как я понял... Черт знает что! Говорит, стихи не то, чтобы его, или не то, чтобы наши. Что будем делать?

- Что случилось?! - разъярился Ортенберг. - Чьи это стихи?

- Он их отдал в «Известия». Говорит, выпросили. Я так понимаю, что его там напоили и выудили стихи.

- Как это выудили? Он же нам их принес, мы заказывали. Вы лично заказывали у него стйхи?

- Да, я их заказывал, лично. Теперь он говорит, что это слова народные и принадлежат всем.

- Вы у кого их заказывали? У народа?

-У Лебедева-Кумача... Завтра они выходит в «Известиях».

- Ладно, не до амбиций, - сказал задумавшийся Ортенберг. -Пусть идут в двух газетах. Но тут что-то не так.

- Так точно, товарищ бригадный комиссар! - встрепенулся Соловейчик. - Что-то не так. Непонятно, чьи это стихи.

- Хорошо, идите. Я разберусь. Вместе с ГлавПУРом.

И разобрались. Оказалось, текст песни, ставшей вскоре известной всему миру как «Священная война», написал не светлоглазый с рыжеватой шевелюрой поэт-песенник в июне 1941 года, а никому не известный учитель мужской гимназии города Рыбинска Александр Боде. И написал, по всей вероятности, в 1914 или 1915 году. К Первой мировой войне, стало быть. Прошли годы. Предчувствуя, видимо, новую войну с Германией, Боде запечатал стихи в отдельный конверт и вместе с обстоятельным письмом отправил автору песни «Широка страна моя родная». Не дождавшись ответа, умер. Лебедев-Кумач изменил в первом куплете всего два слова. У автора куплет звучал так: «Вставай, страна огромная! Вставай на смертный бой С германской силой темною, С тевтонскою ордой!

Мог ли Ортенберг знать, что очень скоро стихотворение станет гимном Отечественной войны, звучащим набатом и торжественной клятвой? Он догадался, что Лебедев-Кумач отдал в обе газеты не свои стихи, попытавшись объяснить вслед, что слова народные. Еще не поздно было, созвонившись с редактором «Известий» Львом Ровинским, снять авторство Лебедева-Кумача, но Ортенберг не стал этого делать. Не стал и Ровинский, тоже сознававший, что народ, хоть и сочиняет песни, живущие многие поколения, а то и века, но не специально в завтрашний номер газеты, а объяснять сложную историю песни - пусть этим занимается человек, назвавшийся автором. Если захочет. Тот не захотел. Возможно, колебался. А когда Сталин удостоил его премии своего имени, это сделалось попросту невозможным.

Василий Лебедев-Кумач до самой смерти служил в газете «Красный флот», но стихов уже не писал. После войны мучился, страдал запоями, подолгу болел. В 1949 году покончил с собой, повинно чувствуя, что право на жизнь дано только мифу его авторства «Священной войны», но не ему самому.

Та же судьба ждала и Александра Фадеева, непоправимо исказившего в 1951 году во второй редакции романа «Молодая гвардия» судьбы и роли действующих лиц. Не по своей воле вставил он лихую героику молодежного сопротивления Краснодона в заданные рамки несуществующего партийного подполья, заодно приписав группе Олега Кошевого подвиги, которые она не совершала, и назвав предателями тех, кто ими не являлся. Так посоветовал сделать Каганович, туманно сославшись на мнение Сталина: «Народ уже сказал свое слово и брать его назад не собирается». Что означала эта загадочная фраза, Фадеев не стал уточнять.

В центральном архиве ФСБ хранится фотография молодого человека в форме бундесверовского офицера, очень похожего на Героя Советского Союза Олега Кошевого. Еще на одном снимке он запечатлен вместе с матерью - Еленой Николаевной Кошевой. Дата - 1950 год. Олег Кошевой, как известно, был казнен в 1943 году. Похоже, фотомонтаж, хотя это предположение не снимает вопросов.

Из докладной министра госбезопасности Абакумова, адресованной Сталину, Молотову и Кузнецову: «Е.Н. Кошевая не участвовала в работе подпольной организации Краснодона - напротив, поддерживала близкую связь с немецкими офицерами, проживавшими в ее квартире. Здание, в котором якобы при немцах размещалось управление шахтами, сожжено не членами «Молодой гвардии», как это следует из романа писателя Фадеева, а уничтожено отступавшими советскими войсками. Не подтверждается расследованием, что молодогвардейцы сожгли здание биржи труда... Чтобы не разрушать сложившиеся образы юных героев, все расхождения с книгой тов. Фадеева в процессе следствия были обойдены, и во время судебного заседания, о них не будет идти речь...»

Судебный процесс над участниками расправы с молодогвардейцами состоялся, но сделать его открытым Абакумову не разрешили, оберегая от истины идеологический миф. Однако мифы - это самостоятельная сила, способная проецировать себя в прошлое. Рано или поздно они поворачивают время вспять и уничтожают тех, кто их породил.

В1956 году Александр Фадеев застрелился: «Ильич, родной, ты не проснешься?..» Не того вождя будили поэты.

Со слов Александра Фадеева и Петра Павленко, автора сценария фильма «Александр Невский», известно, что Сталин на встрече с писателями рассказал о том, как Ленин обратился к нему с просьбой достать цианистый калий. Ответ был такой: «Я ему сначала обещал, а потом не решился. Как это я могу дать Ильичу яд? Жалко человека».

В 1940 году Троцкий написал для журнала «Либерти» статью, в которой тоже рассказал, как Ленин просил Сталина дать ему яду и что Сталин якобы обращался за согласием к соратникам - Зиновьеву, Каменеву и к самому Троцкому. В санкции на «эвтаназию» было отказано. Как излагает Троцкий, отказано по его настоянию. Но, в конечном счете, считал Троцкий, Сталин, видимо, сумел отравить Ленина. Через десять дней после публикации статьи в журнале Троцкий был убит агентом НКВД Рамоном Меркадером. Это не случайное совпадение. Ликвидация «любовника революции» готовилась еще со времен раскрытия в Москве троцкистского заговора, статья же лишь ускорила осуществление задуманного. Решено было отбросить деликатные методы убийства, а против ледоруба у Троцкого не имелось приема.

Катастрофа дышала изо всех углов кремлевского санатория в Горках. Борис Николаевский, видный историк-архивист русской эмиграции, свидетельствовал о пребывании в Челябинском изоляторе бывшего повара Ленина в Горках Гаврилы Волкова. Тот будто бы каялся сокамерникам в том, что подмешивал в пищу препараты, ухудшавшие состояние Ленина, и делал это по указанию людей, которых считал представителями Сталина. Имен Волков не называл, но кого он по тем временам мог считать «представителями Сталина», уполномоченными отдавать такие приказы - Дзержинского? Члена президиума ВЦИК Смидовича? В архиве университета Беркли в Сан-Франциско сохранилось письмо секретаря ЦК Серебрякова наркому соцобеспечения Винокурову, в котором есть такие строки: «С Ильичом дело так плохо, что даже мы не можем добиться к нему доступа. Дзержинский и Смидович охраняют его, как два бульдога, никого не допускают к нему и даже во флигель, в котором он живет...»

Письмо датировано 1922 годом. Серебрякова расстреляли в 1937-м. Смидович умер двумя годами ранее. Винокуров прожил до 1944 года. 49-летний Дзержинский умер раньше всех, в 1926-м. Убывание старых революционных кадров шло как бы по нисходящей кривой их причастности к смерти вождя либо посвященности в обстоятельства этой смерти, последовавшей 21 января 1924 года. Выходит, коль первым ушел Дзержинский, то он и есть главный организатор отравления.

Но вот что пишет бывший секретарь Сталина Григорий Каннер: «20 января 1924 года, за день до смерти Ленина, в кабинет Сталина вошел Генрих Ягода в сопровождении двух врачей, лечивших Ленина, Гетье и Елистратова. Они получили указание Сталина немедленно отправиться в Горки и осмотреть Ленина. На следующий день произошел очередной приступ. Он был крайне болезненным, но продолжался недолго. Крупская на минуту вышла из комнаты, чтобы позвонить по телефону. Когда вернулась, Ленин был мертв. На прикроватном столике стояло несколько пузырьков, привезенных, накануне, врачами с Ягодой. Все они были пусты. Именно Ягода и доложил Сталину о кончине вождя мирового пролетариата.

Значит, убивал все-таки Ягода, появлявшийся в Горках нечасто, негласно и беспрепятственно. А Дзержинский со Смидовичем лишь обеспечивали недоступность тела для всех остальных соратников. И перехватывали письма. Шеф-повар Гаврила Волков совсем по-другому описывал последний день Ленина. В одиннадцать утра он, как обычно, принес второй завтрак. В комнате никого не было. Крупская находилась в Москве. Как только Волков зашел, Ленин сделал попытку приподняться. Протянув обе руки, издал какие-то нечленораздельные звуки. Волков бросился к нему. Ленин сунул ему записку. Едва разборчивыми каракулями было начертано: «Гаврилушка, меня отравили. Сейчас же поезжай и привези Надю. Скажи Троцкому. Скажи всем, кому сумеешь, меня отравили».

Путаница во всех свидетельствах существенная, подробности, как правило, взаимоисключающие. Бесспорно только одно: слова Ленина о Сталине-поваре, который готовит слишком острые блюда, оказались пророческими. Но это даже не половина правды. Надо знать, какую «диету» задумывал для страны сам Ленин после подавления Кронштадтского мятежа: «Величайшая ошибка думать, что нэп положил конец террору. Мы еще вернемся к террору, и к террору экономическому. Иностранцы уже теперь взятками скупают чиновников. Милые мои, придет момент, и я вас буду за это вешать...»

Символом веры по-прежнему оставалась «ничем не ограниченная, никакими законами не стесненная, на насилие опирающаяся власть». Иначе говоря, власть опиралась на послушное, нерассуждающее ГПУ. Железный Феликс, знавший, что Ильич долго не протянет, верно служил стальному Кобе. Правда, в 1922 году Ленину еще хватило бы сил и политической воли, чтобы сломить жестко повелевающего партийным аппаратом Сталина, но тот уже обронил Дзержинскому в кулуарах «Нужна, по-моему, твердость против Ильича».

Дзержинский все понял, но понял для себя, не для Кобы. Только у него имелся в руках реальный, никакими законами не стесненный инструмент насилия. Аскетичный Феликс, отвергавший любые блага власти, кроме самой власти, добился права распорядиться телом вождя. В ночь на 22 января он повез на дрезине скульптора и художника Сергея Меркулова, чтобы снять с лика Ленина посмертную маску. ФЭД мистически верил: кто сумеет завладеть телом Ленина, тому и суждено продолжить его дело. На заседани похоронной комиссии разгорелась яростная схватка соратников, почувствовавших, что Феликс уже сковал железным обручем уползавшую в вечность тленную материю. Троцкого не было - лечился где-то под Сухуми. Телеграмму от Сталина он получил с ложной датой похорон, однако товарищи были загодя предупреждены, что Лев Давидович против сохранения тела. Бухарин назвал оскорбительной саму постановку вопроса. Крупская тоже требовала предать прах земле. Каменев ворчал, что сам Ильич был бы против бальзамирования. Ворошилов и Ярославский осторожно заметили, что «крестьяне не поймут идеи». Рыков и Калинин выжидали, чтобы примкнуть к большинству. Сталин, пожав плечами, сказал: «Тело Ленина требуют сохранить рабочие». «Назовите их имена!» - истерично выкрикнул Преображенский. Имен не было, как не было и требования.

Дзержинский понял, что идея ускользает от него, бледный, как смерть, вскочил с места и закричал: «Я вас ненавижу, Преображенский! Я вас ненавижу!» И забился в припадке. «До чего довели Феликса Эдмундовича», - укорил соратников Сталин, и вопрос был решен. Тело Ленина осталось за Кобой. И власть - ничем не ограниченная, никакими законами не стесненная.

Не сбылось для ФЭДа благословение на царство от отцов католической церкви в Ватикане, куда он прибыл тайно, залегендировав поездку в Италию необходимостью встречи с Горьким на Капри. Якобы Горький обещал ему помочь разобраться с делами провокаторов, наводнивших партию. Вместо горьковской виллы ФЭД очутился в папском дворце, где рассказывал изумленным кардиналам, как он в детстве молился по ночам при свече, и как гулко стучал головкой о пол, что нянька пожаловалась матери. Велено было приготовить для мальчика отвар цитварного семени с медом. Для успокоения психики.

Ему предложили посадить в папском саду лавровое деревце. Как только подросшее древо победы станет отбрасывать тень, он придет к власти в России. Феликс был счастлив. А Сталин уже на второй день знал все подробности и цель его тайного визита в Ватикан. С этого дня железный Феликс был обречен.

Лавровое дерево отбрасывало высокую тень, когда Дзержинского не стало.

Благородный лавр по сей день стоит крайним в ряду, и приезжающие со всего мира туристы срывают с него вечнозеленые листья на память о своем посещении садов Ватикана, по-прежнему хранящего тайну визита Железного Феликса.

3 июля 2012 года.