Голые короли

ГЛАВА ПЕРВАЯ

История - это осадок жизни, несмотря на всю ее монументальность, отображаемую старательным и тщеславным человечеством. Здесь действуют свои законы и трудно постигаемые закономерности. Барельефные выпуклости конкретных персоналий чаще всего очень скоро растворяются в осадке прошлого, которое еще вчера казалось настоящим, а сегодня - просто смешным.

Помнящие хоть что-нибудь помнят главное. Никто не помнит, о чем говорил Ельцин в августе девяносто первого, все помнят, на чем он тогда стоял - на танке. Альтернативы им не было - ни танку, ни Ельцину. Стране был явлен новый Петр Великий. Так сказать, король демократии и крестный отец всяческих свобод. Иная аргументация успеха не имела.

Новый путь к светлому будущему быстро привел Россию к желаемому очищению. Это правда. От Калининграда до Камчатки страну подчистили основательно. Процесс породил сотни маленьких королей - нефтяных, газовых, алюминиевых, суперфосфатных... К счастью, не догадались приватизировать Кремль. Или не успели.

Голый король долго потешал страну и воодушевлял свиту, которая тоже разоблачалась. Голый прокурор посадил в тюрьму голого министра юстиции - история такого еще не знала.

Обнаженка получила массовое хождение в демократической поп-культуре, а также отчасти и в народе, коему эта культура не принадлежала. Либеральная интеллигенция начисто отрицала духовные ценности, ратуя за приоритеты сексуальных меньшинств, и не подозревала, что предстает перед всем миром голой, глупой и пьяной.

Язык тоже оголился до утробных пределов. То, что называлось «предать Родину», ныне означает «купить ситуацию». И секса, как его не было в СССР, так нет и сейчас. Есть что-то другое, что по-другому и называется.

Для тех, кто не научился «откатывать на карман», наступили тяжелые времена: зрелища без хлеба, искусство без культуры, выпивка без закуски, жизнь без признаков жизни. И при чем тут Петр Великий?..

В общем, с будущим и прошлым России царит полная неразбериха. Однако помнящие это что-нибудь помнят главное: у нас была великая держава.

А голых королей не было.

Тягловый мужик русской публицистики Иван Солоневич утверждал, что Петр Великий, будь ему суждено дожить до 1812 года, проиграл бы Наполеону с треском. Цифры и факты не противоречат этому утверждению. Для победы в Северной войне, в которой Россия превосходила Швецию военным потенциалом примерно в десять раз, Петру понадобился 21 год. Однако это обстоятельство, как и позор Нарвы, как и прочие военные позоры Петра, меркнет перед венцом его полководческого искусства в Прутском походе - ничего более позорном Россией не переживаемом.

«Со значительным запасом собственной полтавской самоуверенности, - пишет Ключевский, - пустился Петр в знойную степь - не с целью защитить Малороссию, а разгромить Турецкую империю». Ключевский явно щадит Петра, Ивану Солоневичу в том нет нужды: «Великий визирь окружил всю петровскую армию, так что на этот раз даже и бежать было невозможно. И в этой обстановке Петр проявил свою обычную «твердость духа» - плакал, писал завещание, предлагал отдать обратно всю Прибалтику, не Петром завоеванную, тому же Карлу, выдачи которого он еще вчера ультимативно требовал от султана. Великий визирь не принял всерьез ни Петра, ни его гения, ни его армии, иначе не рискнул бы выпустить ее за взятку, которою расторопный еврей Шатров ухитрился смазать и визиря, и его пашей. Любезность победителей дошла до того, что они охраняли путь отступления петровской армии... За нарвские, гродненские и прутские подвиги любому московскому воеводе отрубили бы голову - и правильно сделали бы. Петра вместо этого - возвели в военные гении...»

Вопрос, однако, не в Петре и тем более не в «птенцах гнезда Петрова», кои крали в масштабах невиданных ни до, ни после, если, конечно, не сравнивать с размахом нынешнего казнокрадства. То, что украл и перевел в английские банки «счастья баловень безродный» Александр Меньшиков, равнялось среднему годовому бюджету Российской империи. Вопрос в другом - почему Полтава?

Мария, гетман Мазепа, Кочубей, «вильна Украина» - это все привлекательно и чарующе для взора поэта. Но «когда Россия молодая, в бореньях силы напрягая, мужала с гением Петра», - надобно обращаться к бесстрастному Ключевскому: «Стыдно было проиграть Полтаву после Лесной...» Именно что.

Оставив мысль идти на Москву, Карл XII пошел на Полтаву. Туда, по выражению Ключевского, пришло «тридцать тысяч отощавших, обносившихся, деморализованных шведов». Эти отощавшие и деморализованные люди оказались, кроме всего прочего, без пороха, без артиллерии и без предполагавшихся союзников. «Предполагавшиеся союзники, - поясняет Солоневич,- наплевали и на Карла, и на Мазепу, заперлись в Полтаве и под командованием какого-то генерал-майора Келина повернули оружие против своего предполагаемого вождя. Это не была петровская армия - ни преображенцев, ни семеновцев, ни Лефорта с Гордоном... Военные специалисты сказали бы, что это был сброд, и плохо вооруженный сброд: тысячи четыре гарнизонной команды и тысячи четыре вооруженных обывателей».

«Сброд» не имел нарвских и гродненских «традиций» Петра и, вероятно, поэтому шведскому сброду уступать был не намерен. Шведы осаждали Полтаву два месяца и трижды ее штурмовали. Что от них осталось, когда Петр привел к Полтаве свежую 50-тысячную армию и огромную артиллерию? То и осталось: «Страдая раной, Карл явился...»

Не было бы этого сладостного мига Полтавского сражения в нашей истории, когда бы не мужество безвестного гарнизона, истощившего своей стойкостью и дерзкими вылазками армию Карла, и не подумал бы сдаваться «пылкий Шлипенбах», если бы осенью 1708 года генерал-фельдмаршал Борис Петрович Шереметьев не разгромил под деревней Лесной на реке Сож мощный корпус шведского генерала Левенгаупта, шедший на соединение с армией Карла. Русская конница уничтожила там третью часть всех шведских сил, захватив пять тысяч повозок с боеприпасами и продовольствием, что и явилось решающим фактором «победы Петра» под Полтавой.

Позже саксонский посланник Лефорт писал: «Не могу понять этого государства. Царь Петр шестой день не выходит из комнаты и очень нездоров от кутежа, происходившего по случаю закладки церкви, каковая была освящена тремя тысячами бутылок вина. Уже близко маскарады, и здесь ни о чем другом не говорят, как об удовольствиях, когда народ стонет. Не платят ни войску, ни флоту, ни, кому бы то ни было».

Спустя почти три столетия то же самое говорили о Ельцине, не просыхавшем неделями. Кутежи «освящались» сотнями бутылок виски «Джек Дэниелс», обожаемого кремлевским упырем. Но без ссылок на какой бы то ни было повод к торжеству. Просто называлось это «работой с документами». Документы звякали и звенели, а народ - ну что народ? Выдь на Волгу - чей стон раздается?..

Французы, наблюдавшие Петра в Париже, пришли к выводу, что русские люди, должно быть, работают только в пьяном виде. Они и по сей день не подозревают, что тот, который «на троне вечный был работник», вообще не работал, а бражничал, визитерствовал и бесконечно суетился, прорубая окно в Европу на гнилых чухонских болотах и перетаскивая органы государственного управления на полтора месяца пути - туда, где не было ничего. Петербург появился уже потом, после Петра.

«Учреждения Петра были фатальны для России, - писал убежденный монархист Лев Тихомиров, - и были бы они еще вреднее, если бы оказались технически хороши. К счастью, в том виде, в каком их создал Петр, они оказались неспособными к сильному действию».

На все риторические вопросы, имеющие быть вследствие вопиющего несоответствия художественного образа своему историческому оригиналу, ответил не стремившийся к изяществу слога Иван Солоневич: «Вокруг Петра подбиралась совершеннейшая сволочь, и никакой другой подбор был невозможен вовсе. Петр шарахался от всего порядочного в России, и все порядочное в России шарахалось от него».

Скажем так: не потому, что Петр плох, хотя и плох он, а потому, что судьба всякой революции, в том числе и петровской, всегда строится, по выражению того же Солоневича, на отбросах. И судьба самих отбросов одинакова во всех революциях. Скажем и то, о чем не мог знать Солоневич. «Демократическая революция» в России образца девяносто первого года не явилась приятным историческим исключением, ибо задачи ее «птенцов» практически ничем не отличались от задач «птенцов Петровых»: торговать Россией, как своей добычей.

Любопытный факт, который отчаянно сюда просится. В 1801 году при посещении могилы Жан-Жака Руссо первый консул Франции Наполеон Бонапарт сказал: «Будущее докажет, не лучше ли было бы для спокойствия земли, если бы ни Руссо, ни я никогда не существовали».

Впереди были солнце Аустерлица и закат Ватерлоо - две великих трагедии человечества - независимо от того, кто выиграл сражение, а кто его проиграл. Впереди были еще десятки других сражений и других войн во имя мирового господства, но человечество, некогда проклинавшее «корсиканское чудовище», не смогло и не пожелало отказаться от его грозной славы, не осознавая того, что вечной памяти Наполеон Бонапарт заслуживает совсем за другое.

Он стал последней великой личностью на земле, кто понимал свою необязательность.

В Париже про Наполеона после его коронации говорили: «Был Бонапартом - и стал королем. Так опуститься!..» Между тем сам Наполеон думал не по-другому: «Государи, рожденные на троне, не могут понять чувств, которые меня воодушевляют. Они возвращаются побежденными в свои столицы, и для них это все равно. А я солдат, мне нужны честь, слава, я не могу показаться униженным перед моим народом. Мне нужно оставаться великим, сильным, возбуждающим восхищение».

Ну так, то Франция, а в России все наоборот. Обилие узкопрофильных королей вызывает только один вопрос: неужели их породила августовская революция 1991-го? И да, и нет. Само явление «голых королей», возникнув из сказки Андерсена «Новое платье короля», блуждало по свету невостребованным более ста лет, пока в двадцатых годах прошлого столетия не наткнулось на Россию, отягощенную тщеславием большевистских бороденок, жаждавших увековечения еще при жизни.

В историю эти бороденки пытались въехать одним путем - массовым переименованием городов в свою честь, а в самих городах - центральных площадей, проспектов, улиц, общественных зданий, вплоть до трамвайных депо, мостов и ткацких фабрик, бывших прежде недопустимо безымянными. Пультовый идиотизм Мейерхольда, куражившегося в театре своего имени, не был явлением исключительным, а проистекал из того же безумного ряда, что и проспект Нахимсона, площадь Урицкого, таможня имени товарища Бухарина, мост Рухимовича, переулок Френкеля. Новых городов тогда и не помышляли строить, однако они появлялись на картах регулярно: Троцк, Калинин, Свердловск... По поводу последнего можно смело утверждать, что процесс самовозвеличивания перешел в стадию полного выпадения здравого смысла, ибо упразднением Екатеринбурга было увековечено не имя, а подпольная кличка. Хотя, с другой стороны, назвать такой город Мовшеградом -тоже, знаете ли... Мовшеградцы могут и не понять.

Сталин был, пожалуй, единственным из большевистских вождей, кто долго оставался в тени, сохраняя полнейшее равнодушие к массовому психозу соратников. Возможно, его раздражало их уездное тщеславие, и это чувствовалось. На всякий случай раздражение нейтрализовали поспешным переименованием в 1925 году Царицына в Сталинград. Так или нет, но зависти он не испытывал - ни к лихорадочному всплеску «военно-революционной» славы Троцкого, ни к хитрованскому президентскому амплуа «всесоюзного старосты» Калинина, ни к «естественному величию» самого Ленина. Да и откуда бы взялась зависть, если он все видел наперед и знал цену славословию?

А вот презрение - это да, это было. Вождь, еще не ставший вождем, узнал из подобострастной речи Бухарина, что он уже «пролетарский фельдмаршал». По прошествии некоторого времени отец троих детей «товарищ Сталин» был поставлен перед несокрушимым фактом своего отцовства по отношению ко всем народам СССР. Тогда-то и зазвучали «от Москвы до самых до окраин» торжественные кантаты и патетические оратории. И звонкая песня лилась широко: «Слава Сталину, слава вовеки!» Песне внимали тысячи портретов человека с усами. Это уже походило на дикую мистерию в театре Мейерхольда, который прежде многих других объявил себя королем сцены, не подозревая о том, что он тоже голый.

К общему хору поспешил присоединить свой поэтический голос и Осип Мандельштам: «Слава моя чернобровая, бровью вяжи меня вязкою, к жизни и смерти готовая, произносящая ласково - Сталина имя громовое - с клятвенной нежностью, с ласкою...» А как иначе, если слава вождя, отраженная культовым позументом, августейше оседала звездной пыльцой на творческих счетах и регалиях, открывая новые, добротные перспективы?..

Увы, Мандельштам опоздал к раздаче кремлевских слонов, зато Мейерхольд побежал впереди паровоза, что было плохо для паровоза и еще хуже для Мейерхольда. Громко объявив эру «театрального Октября», Всеволод Эмильевич принялся заново штурмовать Зимний в театре своего имени. Попутно режиссер-новатор заново прочитывал Островского, Гоголя, Грибоедова, а также иных классиков, обнаруживая у каждого из них революционную драматургию. На этой основе он возжелал научить большевиков быть большевиками и объяснить им, как следовало штурмовать Зимний, чтобы это смотрелось феерически.

Посетив премьеру феерии «Земля дыбом», несчастная Крупская едва не лишилась рассудка. Оправившись от потрясения, «вдова ленинизма» назвала Театр им. Мейерхольда «сумасшедшим домом», что было весьма недалеко от истины. Это, однако, не смутило гения революционной сцены и не помешало установить в театре невиданный помпезный церемониал в свою честь, ритуально подчеркивающий его королевское достоинство.

Мейерхольда всегда сопровождала свита секретарей, помощников, ассистентов, советников и стенографистов, фиксировавших для истории каждое оброненное им слово. В свите имелись свои гофмаршалы и фрейлины, а также переводчики на случай визита гостей из «Интуриста», желающих познакомиться с основоположником пролетарского конструктивизма. Когда бы ни появлялся Мейерхольд на репетициях, дежурный ассистент обязан был торжественно и громко подать команду: «Встать! Идет Мастер!..» Сталинское политбюро выглядело бы на этом великосветском фоне собранием пайщиков райпотребсоюза.

Незабвенный Всеволод Эмильевич успел за свою карьеру угробить два театра и замахнуться на МХАТ, прежде чем власти сообразили, что Крупская права, и русскую театральную классику со всеми ее традициями пытается громить не чересчур «возбудившийся Мастер», а вполне обыкновенный психопат, обуреваемый манией величия.

8 января 1937 года Театр им. Мейерхольда был закрыт навсегда, свита разбежалась, а сам новатор «Октября» оказался никем и нигде. Роскошная квартира-салон в Брюсовом переулке, где любила бывать верхушка военно-политических заговорщиков во главе с Тухачевским и Пятаковым, отпугивала теперь даже самых неробких домработниц. Зинаида Райх, оставившая когда-то Сергея Есенина ради капризной сценической славы у «темного гения», была почти на тридцать лет моложе Мейерхольда, но за тот год они как будто сравнялись возрастом.

Райх тесно сотрудничала с ведомством Генриха Ягоды и в силу этого обстоятельства знала гораздо больше, чем положено было знать бывшему гению, а потому, разделив с ним первый опыт тоскливого одиночества, имела все основания ожидать драматической развязки. Однако то страшное, что произошло с нею в действительности, не смогла бы вообразить самая чудовищная фантазия театрального кубофутуриста.

Станиславский, еще недавно осмеянный Мейерхольдом, проявил сострадание и предложил ему преподавать в студии МХАТа, но престарелый корифей вскоре умер и все на этом закончилось. Менее чем через год, облегченно отвергнутый всеми Мейерхольд был арестован НКВД. Трудно судить, насколько он понимал, что высоких гостей его дома менее всего интересовало новое прочтение русской классики и революционный эпатаж Мастера. Нечто иное их интересовало - какая-то страшная тайна, по поводу которой они обменивались непонятными репликами. Вполне возможно, что в этом щекочущем таинстве он как раз и усматривал новое прочтение революции. Как бы там ни было, но спустя несколько недель в этой квартире в Брюсовом переулке была обнаружена зверски убитой, с выколотыми глазами и садистски исполосованным телом - бывшая жена Есенина и Мейерхольда, бывшая актриса, бывшая Зинаида Райх...

Занавес.

Итак, существуют, благоденствуя, голые короли. Целые отары королей. Но есть ли на Руси настоящие, без примеси коммунистической дури и либеральных тараканов в голове? Где, укажите нам, Отечества отцы, которых мы должны принять за образцы?.. Вопрошающего еще в 1829 году разорвали на куски озверевшие исламисты в Персии, и ответа от властителей дум не последовало. Велено было ждать.

Пока ждали, русская литература, всегда сострадавшая стону народному, нарожала героев - Плюшкиных, Хлестаковых, Башмачкиных, Обломовых, Раскольниковых и прочих униженных и оскорбленных. Странно. Выхватив из тысячной толпы омерзительную фигуру Плюшкина, классик, не смущаясь здравым присутствием остальных 999 персонажей, имевших во столько же раз больше прав называться типическими характерами, делал из этого недоразумения очередную загадку русской души. Далее Плюшкин существовал уже самостоятельной жизнью, как, то и положено всякому явлению, шедшему в развитие собственно философии.

Истинных героев и патриотов, которых рождала земля и трудно воспитывала жизнь русская, укладывали почивать рядом с Обломовым, усиливая достигнутый эффект внезапными визитами энергичного Штольца. Вероятно, некий общий замысел состоял в создании жизненного пространства для грядущих комиссаров в пыльных шлемах, которые, в свою очередь, расчищали литературные пьедесталы для «детей Арбата» в белых одеждах, и далее - к «фэнам» диссидентства и гениям самопосадки, прихватывая по пути зашкаленных уродцев андеграунда.

Солженицын тут на готовое пришел со своим Левиным-Рудиным, и круг тот не первым был, где возникли острова его архипелага. Алфавитная галька наращивалась образами «пламенных революционеров» - Желябова, Перовской, Кибальчича, Засулич... Это сейчас их назвали бы бандитами и травили собаками, а тогда они считались героями, и жизнь их замечательная во всех отношениях соответствовала программным целям.

И вот, наконец, Горбачев, Ельцин на танке, демократия, свобода, безграничные права секс-меньшинств - мы победили! Белое стало черным, предосудительное - похвальным, истинное - ложным. Красота стриптиза в ночном клубе спасла рыночный мир и продвинутую тусовку. Ну а герой-то, кто? Как кто? Отец водородной бомбы и прародитель свободы слова академик Сахаров, значившийся в неких секретных картотеках под агентурным псевдонимом «Аскет». Кому бы рассказать.

Дождемся следующей главы.

4-6 июня 2012 года