Город

5

Если хотелось что-то купить, продать или обменять, люди шли на Сенной рынок. До войны ряды ларьков на улице были Невским проспектом для бедных. Когда же началась блокада, когда один за другим позакрывались все модные магазины, когда на лопату заложили двери всех ресторанов и у мясников в морозилках больше не осталось мяса — тогда Сенной расцвел. Генеральши меняли янтарные бусы на мешки пшеничной муки. Партийцы торговались с крестьянами, которые украдкой просачивались в город из деревень: сколько картофелин можно купить на антикварный серебряный прибор. Если торги затягивались, крестьянин махал рукой и отворачивался от горожанина.

— Сам и жри свое серебро, — говорил он, пожав плечами. И почти всегда получал, сколько спрашивал.

Мы шли от лотка к лотку, разглядывая кучи кожаных сапог. С некоторых даже не смыли кровь бывших владельцев. Винтовки и пистолеты Токарева были дешевы — несколько рублей или двести граммов хлеба. «Люгеры» и ручные гранаты — дороже, но и они в наличии имелись, если знать, у кого спрашивать. За одним прилавком продавали грязь — сто рублей за стакан. Это называлось «бадаевская землица». Ее копали из-под разбомбленного склада продовольствия, в нее стек расплавленный сахар.

Коля остановился подле худого сутулого человека с повязкой на глазу и незажженной трубкой во рту — он торговал бутылками с прозрачной жидкостью и без этикеток.

— Что это? — спросил Коля.

— Водка.

— Водка? Что за водка?

— Древесная.

— Это не водка, друг мой. Это метиловый спирт.

— Надо или нет?

— Мы здесь не за этим, — напомнил я Коле, но он не обратил внимания.

— От него слепнут, — сообщил он торговцу.

Одноглазый покачал головой — ему надоело слушать глупости. Но чтобы хоть что-нибудь продать, следовало самую малость постараться.

— Сцеживаешь через полотно, — терпеливо пояснил он. — В семь слоев. Тогда можно.

— Прямо амброзия, — сказал Коля. — Назвал бы его «Грех семислойный». Хорошее название для коктейля.

— Так надо или нет?

— Возьму бутылку, если ты со мной выпьешь.

— Мне еще рано.

Коля пожал плечами:

— Отхлебнешь — куплю. А нет — так что уж тут? На войне я стал циником.

— Двести рублей бутылка.

— Сто. И выпьем.

— Ты чего делаешь? — спросил я Колю, но он на меня даже не глянул.

Одноглазый отложил холодную трубку, извлек граненый стакан и стал рыться в своих пожитках — искал тряпицу.

— На. — Коля протянул ему белый носовой платок. — Чистый. Относительно.

Мужик сложил платок в три раза и аккуратно укутал им стакан сверху. Спирт он лил медленно. Даже на воздухе, на зимнем ветру, жидкость воняла отравой — таким на заводах полы моют. Одноглазый убрал платок, на котором остались какие-то мыльные хлопья. Поднес стакан ко рту, отхлебнул снова поставил на стол. Даже не дернулся. Коля присмотрелся к уровню жидкости в стакане — отпил ли одноглазый на самом деле. Удовлетворившись, поднял тост:

— За нашу Советскую Родину!

Спирт он заглотил единым махом и грохнул статном по столику. Вытер рот тылом руки и рыгнул. Схватил меня за плечо, стараясь удержаться на ногах, — глаза его широко распахнулись, потекли слезы.

— Ты меня убил, — еле выдавил он, тыча обвиняющим перстом в одноглазого.

— А я тебе говорил так хлобыстать? — ответил тот равнодушно и опять сунул трубку в рот. — Сто рублей.

— Лев… Лев, ты тут? — Коля повернулся ко мне, глаза невидящие. Он смотрел прямо сквозь меня.

— Очень смешно.

Коля ухмыльнулся и выпрямился:

— Еврея на кривой козе не объедешь. Так и думал. Ладно, заплати.

— Чего?

— Давай-давай. — Он повел рукой в сторону торговца. — Человек ждет.

— У меня нет денег.

— Дурить меня будешь, пацан? — взревел Коля, схватив меня за воротник шинели и встряхнув так, что у меня кости застучали. — Я боец Красной армии, воровства не потерплю!

Он резко отпустил меня, сунул руки мне в карманы, порылся и вытащил клочки бумаги, бечевку и хлопья пыли. Ничего похожего на деньги. Коля вздохнул и повернулся к торговцу:

— Денег у нас, очевидно, нет. Боюсь, нам придется отменить сделку.

— Думаешь, раз ты боец, — произнес одноглазый, отведя полу пальто и показав рукоятку финки, — я тебя не порежу?

— Ты в меня уже стакан отравы залил. Валяй попробуй.

Коля улыбнулся одноглазому и стал ждать реакции. В голубых его глазах не читалось ничего — ни страха, ни злости, ни возбуждения перед дракой. Ничего. Таков, как я потом выяснил, был его дар: опасность его успокаивала. Вокруг люди боролись с ужасом, как обычно: стоицизмом, истерикой, напускной веселостью либо неким сочетанием всего этого. А Коля, мне кажется, никогда ни в какую опасность до конца не верил. Ему вся война была нелепа: и варварство фашистов, и партийная пропаганда, и перекрестный огонь зажигательными, от которого по ночам загоралось небо. Все это казалось ему чьей-то чужой историей, до изумления подробной, — он случайно в нее забрел, а выйти не мог.

— Двигай давай, а то пасть порву, — сказал одноглазый, стиснув зубами черенок трубки. Руку свою от финки он не убрал. Коля отдал ему честь и перешел к следующему лотку — расслабленно и беззаботно, словно с предыдущим торговцем обо всем полюбовно договорился. Я двинулся следом; сердце выскакивало из груди.

— Давай яйца найдем, и все, — сказал я. — Чего людей дразнить?

— Мне нужно было дернуть, и я дернул. Опять живем. — Коля глубоко вдохнул и выдохнул, сложив губы трубочкой. Поднялась струйка пара. — Ночью мы оба должны были стать покойниками, ты это понимаешь? Соображаешь, как нам повезло? Вот и наслаждайся.

Я остановился у лотка, за которым старуха в крестьянском платке продавала биточки из бледно-серого фарша. Мы с Колей на них посмотрели. Мясо вроде свежее, в нем жир поблескивает, но нам не хотелось вникать, что это было за животное.

— Яйца есть? — спросил я у старухи.

— Яйки? — Она подалась вперед, чтоб лучше слышать. — С сентября не было.

— Нам дюжина нужна, — сказал Коля. — Хорошо заплатим.

— Да хоть мульен, — ответила старуха. — Нету яек. В Питере не бывает.

— А где бывает?

Она пожала плечами. Такая морщинистая, что все лицо ей будто ножом изрезали.

— У меня мяско вот есть. Хотите мяска — триста за две котлетки. А яек нету.

Так мы и шли от лотка к лотку — спрашивали у всех, есть ли яйца, но яиц на Сенном не видали с сентября. Кое-кто высказывал соображения, где их можно найти: генералам яйца возили самолетами из Москвы. Крестьяне за городом отдавали немцам все — и яйца, и масло, и молоко, — лишь бы не убили. У Нарвской заставы живет один старик, у него есть курятник на крыше. Этот последний слух был заведомо нелеп, но парнишка клялся, что правда.

— Куру зарежешь, мож, на неделю хватит. А не станешь резать, мож, по яичку в день будет давать — так с пайком и до лета протянешь.

— Курицу надо кормить, — заметил Коля. — А чем ее тут накормишь?

Парнишка потряс черными кудрями, что выбивались из-под старой флотской фуражки, — дескать дурацкий вопрос:

— Куры все лопают. Им ложку опилок насыпь — уже хватит.

Торговал он тем, что в народе кое-кто называл «библиотечной карамелью»: у книг отрывали обложки, счищали с переплетов клей, вываривали и лепили бруски, а их потом заворачивали в бумагу. На вкус как воск, но в клее был белок, белок не давал умереть, поэтому книги из города исчезали, как голуби.

— И ты видел этих кур? — спросил Коля.

— Брательник мой видел. Старик по ночам прямо в курятнике спит, с двустволкой. У них в доме на этих кур все охотятся.

Коля глянул на меня, и я покачал головой. Вдень мы выслушивали по десятку блокадных легенд: про тайные холодильники, набитые говяжьими ляжками, кладовки, заставленные банками с икрой и заваленные телячьей колбасой. И неизменно сокровища эти видел чей-нибудь брат или кум. Люди верили — они вообще были убеждены, что кто-то где-то пирует, пока голодает весь город. И были, конечно, правы: капитанская дочка, может, и не жареным гусем ужинает, но ведь она ужинает.

— Старик не может в курятнике все время сидеть, — сказал я парнишке. — Ему за пайком ходить надо. За водой. В туалет. Кур бы давно уже кто-нибудь спер.

— Он с крыши ссыт. А если по-большому получается — не знаю, может, он их этим же и кормит.

Коля кивнул — под впечатлением, мол, во дает старик, — хотя, по-моему, парнишка все это сочинял прямо на ходу.

— Ты когда срал в последний раз? — вдруг спросил меня Коля.

— Не помню. Неделю назад?

— У меня уже девять дней. Я считал. Девять дней! Когда приспичит наконец, устрою вечеринку и самых красивых девушек университета позову.

— Капитанскую дочку позови.

— И позову. Моя сральная вечеринка выйдет гораздо лучше ее свадьбы.

— А от нового пайкового хлеба срать больно, — сказал курчавый парнишка. — Батя говорит, это от целлюлозы.

— Где искать этого деда с курями?

— Адреса не знаю. Пойдете от Нарвской заставы к проспекту Стачек — этот дом по дороге и будет. Плакат Сталина на стене.

— В Питере на половине домов плакаты Сталина. — Он меня уже раздражал. — Нам что, еще три километра переться за курями, которых, может, и нет вовсе?

— Пацан не врет, — сказал Коля, похлопав его по плечу. — А если врет, мы вернемся и пальцы ему переломаем. Он же знает, что мы из НКВД.

— Вы не из НКВД, — сказал парнишка.

Коля выхватил из кармана шинели капитанское письмо и хлестнул им мальчишку по щеке:

— Это мандат капитана госбезопасности, по которому мы уполномочены реквизировать яйца. Что скажешь?

— А от Сталина мандат есть, по которому ты уполномочен жопу себе этим подтирать?

— Пусть меня сначала посрать уполномочат.

Я не стал дожидаться, чем закончится разговор. Если Коле охота мотаться по всему городу искать этих воображаемых курей — его дело. А у меня скоро вечер, мне домой хочется. Я не спал уже тридцать с чем-то часов, а потому развернулся и зашагал к Дому Кирова, пытаясь вспомнить, сколько хлеба заначил под кафельной плиткой на кухне. Может, и от Веры что перепадет. Она ж у меня в долгу — так бежала, что даже не оглянулась, хоть я ее и спас. Наверняка они все думают, что меня убили. Интересно, как она отнеслась? Плакала, уткнувшись Гришке в грудь, а он ее утешал? Или оттолкнула его, разозлилась — он же сбежал, ее бросил, а вот я остался и спас от неминуемого расстрела. А Гришка такой: «Ладно, я знаю — я струсил, прости меня», — и она его простит, потому что Вера Гришке все прощала всегда. И он будет утирать ей слезы и говорить, что они не забудут меня никогда, и какую жертву я принес — тоже не забудут. Только брехня все это — через год они и не вспомнят, как я выглядел.

— Эй, ты. Это тебе яйца нужны?

Жалкая фантазия так меня захватила, что я не сразу сообразил — обращаются ко мне. Я повернулся и увидел бородатого верзилу. Он пялился на меня, сложив на груди руки, и покачивался с пятки на носок. Таких здоровых мужиков я раньше никогда не видел. Он был выше Коли и гораздо шире в груди. Голыми ручищами может, наверное, расколоть мне черепушку, как грецкий орех. Борода у великана была черная, густая, блестела, будто намасленная. Интересно, сколько такому еды каждый день надо, чтоб не спасть с тела.

— А есть? — спросил я, проморгавшись.

— А что дашь?

— Денег. У нас хватит. Погодите, я друга позову.

Я побежал назад через весь Сенной. Впервые с нашей встречи я по-настоящему обрадовался, увидев Колю в этой его шапке. Он по-прежнему перешучивался с курчавым парнишкой — вероятно, пересказывал в подробностях свою мечту великолепно просраться.

— Эй, а вот и он! — заорал он при виде меня. — Я уж подумал, ты без меня сбежал.

— Там мужик — говорит, яйца есть.

— Отлично! — Коля повернулся к парнишке: — Сынок, приятно было.

Мы шли обратно мимо лотков, которые уже закрывались на ночь. Коля протянул мне «библиотечную карамельку» в бумажке:

— Держи, друг мой. Сегодня пируем.

— Тебе пацан дал?

— Дал? Продал.

— За сколько?

— Две за сотню.

— За сотню! — Я зыркнул на Колю — он развернул свой батончик, откусил и передернулся от вкуса. — Так у нас триста осталось?

— Точно. Считать умеешь.

— Нам же дали на яйца.

— Ну нельзя же яйца искать на голодный желудок, правда?

Бородач ждал нас на краю рынка, руки по-прежнему сложены на груди. Пока мы подходили, он оценивал Колю взглядом — словно боксер противника на ринге.

— Всего двое?

— А сколько надо? — парировал Коля, улыбнувшись. — Я слышал, вы яйца продаете.

— Я все продаю. Что дадите?

— Деньги есть, — ответил я, отчетливо припомнив, что мы с ним это уже обсуждали.

— Сколько?

— Хватит, — сказал Коля. — Нам дюжина нужна.

Бородач присвистнул:

— Вам везет. У меня как раз столько.

— Вот видишь? — Коля стиснул мое плечо. — Не так уж трудно.

— Пошли, — сказал здоровяк и двинулся через дорогу.

— Мы куда это? — спросил я, приноравливаясь к его шагу.

— Я все внутри держу. Снаружи опасно. Что ни день, солдаты приходят, отбирают товар подчистую. А кто вякнет — пулю в лоб.

— Ну солдаты же город защищают, — сказал Коля. — Война войной, а обед по расписанию.

Великан оглядел Колину пехотную шинель, сапоги:

— А ты чего ж не защищаешь?

— Я на задании. Капитан дал. Не твое дело, в общем.

— Этот капитан тебя с пацаном за яйцами, что ли, послал? — Верзила ухмыльнулся. Зубы сверкнули в черной бороде чистыми игральными костями. Он, разумеется, не поверил Коле. Да и кто бы поверил?

Мы шли вдоль перемерзшей Фонтанки. На льду валялись брошенные трупы, некоторые — под дерюгой, придавленной камнями, с каких-то уже сняли все теплое. Их белые лица уставились в темневшие небеса. Просыпался вечерний ветер — одной мертвой женщине он намел на лицо длинные светлые волосы. А ведь она ими когда-то гордилась, мыла их дважды в неделю, перед сном по двадцать минут расчесывала. И вот теперь они пытались защитить ее, мертвую, от посторонних взглядов.

Великан привел нас к кирпичному пятиэтажному дому — все окна забиты фанерой. На гигантском — в два этажа — плакате молодая мать несла мертвого ребенка из горящего дома. «СМЕРТЬ ДЕТОУБИЙЦАМ!» — кричали буквы. Порывшись в кармане, бородатый извлек ключ и отпер парадное. Придержал перед нами дверь. Я схватил Колю за рукав.

— А чего сюда яйца не вынести? — спросил я великана.

— Я умею дела делать, потому и жив еще. И на улице дел не веду.

У меня сжалась мошонка — робкие мои яички стремились заползти поглубже в тело. Но я родился и вырос в Питере, я был отнюдь не дурак и постарался, чтобы голос меня не выдал:

— А я не веду дел в чужих квартирах.

— Господа, господа. — Коля широко улыбнулся. — К чему нам эти подозренья? Дюжина яиц. Говори свою цену.

— Тыща.

— Тысяча рублей? За дюжину яиц? — Я рассмеялся. — Не иначе Фаберже?

Чернобородый гигант, не отпуская дверь, глянул на меня так, что я сразу умолк.

— На рынке за стоху грязь стаканами продают, — сказал он. — Что лучше, яйцо или стакан грязи?

— Послушай, — произнес Коля. — Ты здесь весь день можешь стоять и торговаться с моим маленьким еврейским другом — или же мы уладим все, как честные люди. У нас есть триста. Больше нет. Договорились?

Верзила не спускал с меня глаз. Я ему с самого начала не понравился; а теперь он знал, что я еврей, и просто свежевал меня глазами. А Коле протянул лапищу: мол, деньги давай.

— О нет, сейчас я вынужден встать на сторону своего компаньона, — покачал головой Коля. — Сначала яйца, потом деньги.

— Я их сюда не потащу. Все жрать хотят, у всех оружие.

— Ты же здоровый такой, чего тебе бояться? — подначил его Коля.

Великан оглядел Колю с неким, я бы сказал, любопытством, будто ушам своим не поверил. И, видимо, плюнув на оскорбление, улыбнулся, опять сверкнув игральными зубами.

— Вон мужик лежит мордой вниз. — Он мотнул головой в сторону Фонтанки. — Не от голода подох и не от мороза. Ему череп кирпичом проломили. Спросишь, откуда я знаю?

— Я и так понял, — покорно ответил Коля и вгляделся во тьму парадного. — Как ни верти, а кирпичом быстрее.

Похлопал меня по спине и шагнул внутрь. Во мне все орало: беги. Здоровяк вел нас прямо в капкан. Он сам, считай, признался, что убийца. Коля глупо выложил, сколько у нас с собой денег. Их немного, но еще карточки — мужик ведь наверняка считает, что они у нас есть. За это в наши дни можно легко убить.

А выбор есть? Переться к Нарвской заставе искать старика с его курятником? Заходя в этот дом, мы рисковали жизнью, но если не найдем капитану яйца, мы все равно покойники.

Я двинулся следом за Колей. За нами закрылась дверь парадного. Внутри было темно и мрачно, света нет, только сквозь щели в фанере на окнах сочились остатки дня. Великан шел за мной, и я припал на одно колено — вытащить немецкий нож. Мужик обогнул меня и зашагал через две ступеньки по лестнице. Мы с Колей переглянулись. Черная Борода скрылся, а я вытащил нож и сунул в карман шинели. Коля поднял брови — может, восхитился моей предусмотрительностью, а может, в насмешку. Мы тоже двинулись по лестнице — ступенек не пропускали, но все равно ко второму этажу задыхались.

— Откуда яйца? — окликнул Коля великана, который уже опередил нас на один пролет. Казалось, восхождение верзиле нипочем. Людей в такой хорошей форме, как они с капитанской дочкой, я не видел в Питере уже много месяцев. Интересно, опять подумал я, где он силы берет?

— Крестьянин знакомый есть, у него хозяйство под Мгой.

— Я думал, Мга под немцами.

— Ну да. Немцы ж тоже яйки любят. Каждый день приходят и забирают, только он чуток прячет. Немного, иначе заподозрят.

Здоровяк остановился на четвертом этаже и постучал в дверь.

— Кто?

— Я, — ответил он. — И пара клиентов.

Проскрежетал засов, дверь открылась. На нас с Колей, моргая, воззрилась женщина в мужской ушанке и окровавленном мясницком фартуке. Вытерла варежкой нос.

— Я вот чего уточнить хотел, — сказал Коля. — Вы яйца-то не морозите? Потому что мерзлые, я боюсь, нам ни к чему.

Женщина уставилась на Колю так, будто он заговорил по-японски.

— У самовара держим, — ответил здоровяк. — Проходите, давайте уж дело закончим.

Он повел рукой в квартиру. Безмолвная женщина отступила, давая нам пройти, и Коля шагнул вперед, беззаботнее некуда, оглядываясь с такой улыбкой, словно это новая девушка его домой к себе пригласила. Я задержался у входа, но великан положил мне лапу на плечо. Не подтолкнул, нет, но лапа у него была такая, что я не устоял на месте.

Квартира освещалась коптилками, и четыре наши долгие тени ползли по стенам, по ветхим половикам, по латунному самовару в углу и по белой простыне, что отгораживала дальний угол. За ней, предположил я, спали. Когда верзила закрыл дверь, простыня всколыхнулась, как женские юбки на ветру. И не успела опуститься, как я заметил, что было за ней — не кровать, вообще не мебель. С трубы парового отопления свисали тяжелые цепи, на цепях были крюки, а на крюках — куски белого мяса. На полу была расстелена клеенка — собирать то, что капает. Может, с полсекунды я думал, что это свиные туши — видимо, рассудок отказывался признать то, что увидели мои глаза. Освежеванное бедро, которое могло быть только женским… грудная клетка ребенка… рука без одного пальца — безымянного…

Нож оказался у меня в кулаке, не успел я сообразить, что надо вооружиться. У меня за спиной кто-то дернулся, я развернулся и полоснул, вскрикнув — но не слово, а что-то. В горле сжалось. Великан выхватил из-под пальто обрезок железной трубы, где-то с полметра, и отпрыгнул, как танцор. Гораздо быстрее, чем полагается человеку таких габаритов. От германской стали он увернулся.

Жена его извлекла из кармана фартука мясницкий тесак — тоже быстро. Но проворнее всех оказался Коля — крутнулся на пятке и двинул ей в челюсть справа. Женщина рухнула.

— Беги! — крикнул Коля.

Я побежал. Думал, дверь успели запереть, но нет. Думал, на голову мне обрушится труба, но не обрушилась. Я уже был на площадке: летел по лестнице вниз — перепрыгнул чуть ли не целый пролет. Сверху донесся вопль бессловесной ярости, по половицам загрохотали гигантские подкованные сапоги. Я остановился, держась за перила. Не мог отдышаться, не хотел бежать дальше, не мог вернуться по темной лестнице в логово к людоедам. Раздался ужасный стук — сталь ударила в фанеру. Или в череп.

Я предал Колю — бросил его, безоружного, хотя у самого отличный нож. Я пытался пошевелить ногами, чтоб они вернули меня в бой, но меня трясло так, что нож в руке дрожал. Опять крики, опять грохот железной трубы. Обо что? С потолка посыпались хлопья штукатурки. Я весь сжался — Колю наверняка убили, а мне от великана не убежать, и его жена разделает меня парой взмахов своего тесака, она опытная. И мои куски вскоре повиснут на тяжелых цепях, и вся кровь стечет на клеенку.

Крики не смолкали, стены подрагивали — Коля еще не умер. Я стиснул нож обеими руками и поставил ногу на первую ступеньку. Можно тихонько пробраться в квартиру, пока людоед занят другим, и воткнуть нож ему в спину — только клинок теперь казался мне тоненьким и хрупким. Не такой мелочью великанов убивают. Ну уколю я его, ну кровь пойдет — а он развернется, цапнет меня за лицо и выдавит глаза.

Я сделал еще один шаг — и тут из квартиры вылетел Коля, сапоги пошли юзом по плитке, и он чуть не промахнулся мимо лестницы. Но вписался в поворот и просто кинулся вниз, успев схватить меня за шиворот и дернуть за собой:

— Беги, дурень! Чего ждешь?

Мы побежали — и всякий раз, когда я оскальзывался на ступеньке или спотыкался и чуть не падал, Колина рука удерживала меня. Где-то выше орали, чудовищная туша громыхала по лестнице следом, но я не оглядывался. Быстрее бегать мне еще не приходилось. И посреди всего этого ужаса, в криках, в грохоте сапог, я слышал что-то еще. Странное. Коля смеялся.

Мы выскочили из парадного на темную улицу. Ночное небо уже расчерчивали бродячие лучи прожекторов. На панели — ни души; нам никто не поможет. Мы выскочили на середину улицы, промчались три квартала, то и дело озираясь, не бежит ли за нами верзила, но так его и не увидели. И ни разу не сбавили ход. Наконец где-то на перекрестке показался военный грузовик, мы выбежали на дорогу перед ним и замахали руками. Водитель дал по тормозам, на льду завизжали колеса.

— Куда прешь, говно сиротское? — заорал он.

— Товарищи офицеры, — сказал Коля, миролюбиво подняв руки. Говорил он спокойно, с этим своим неизменным чудовищным самообладанием. — Вон в том доме — людоеды. Мы еле от них сбежали.

— Здеся во всех домах людоеды, — отозвался шофер. — Добро пожаловать в город Ленина. Вали с дороги.

— Минуточку, — раздался из кабины голос. Вышел офицер. Он больше походил на преподавателя математики, чем на военного: аккуратно подстриженные седые усы, хрупкая шейка. Оглядел Колину форму, посмотрел ему в глаза.

— Почему не в части? — спросил он.

Коля вынул из кармана записку капитана и протянул офицеру. У того изменилось лицо. Он кивнул Коле и жестом велел нам забираться в машину:

— Показывайте.

Через пять минут мы с Колей опять вошли в людоедскую квартиру — на сей раз в сопровождении четверых солдат с «Токаревыми». Они обводили стволами углы, но даже с вооруженным эскортом страх меня едва не утопил. Опять детские ребрышки на крюке, опять ляжка с содранной кожей, рука без пальца — мне хотелось зажмуриться и больше не открывать глаза никогда. Бойцы, хоть и привычные выносить с поля боя изувеченные трупы павших товарищей, и те отвернулись от цепей.

Великан и его жена исчезли. Все оставили — коптилки еще горели, в самоваре не остыл чай, — а сами сбежали куда-то в ночь. Осмотрев квартиру, офицер покачал головой. В стенах голодными распахнутыми ртами зияли дыры — туда попадало железной трубой.

— Внесем в список, отменим паек, конечно, только вряд ли поймаем. Разве что по чистой случайности. Милиции, считайте, нету.

— Где ж ему прятаться? — спросил Коля. — Таких здоровенных лбов в Питере больше нет.

— Тогда лучше будьте начеку, — отозвался один солдат, возя пальцем по рваному краю дыры в стене.