Город

19

Часовой разбудил нас перед полуднем — с треском ввалился в дверь. Он старался не кричать, но в голосе звенела паника.

— Идут, — сказал он. Мы вскочили, не успел он продолжить. Сон как рукой сняло. Спали мы, не разуваясь, поэтому готовность была что надо. — Похоже, рота. С пленными.

Корсаков накинул на плечо ремень винтовки:

— Пехота?

— Танков не заметил.

Через полминуты мы вывалились из сторожки на враждебный солнечный свет. Внутри было темно, как в склепе, и я невольно зажмурился. Мы двигались за Корсаковым. Приказ был понятен и без слов: драпаем.

Шансов у нас не было. Не успел последний партизан выскочить из сторожки, а я уже слышал немецкую речь. Они что-то орали. Я весь превратился в зверька — ни единой мысли в голове, только страх вперед гонит. Потеплело, снег стал влажен и рыхл, так и норовил засосать ботинки поглубже.

Помню, лет девять мне было, и в Питер приехала делегация знаменитых французских коммунистов. Улицы к их приезду привели в порядок. Помню дорожных рабочих: к губе папироса прилипла, кидают лопатами свежий асфальт на улицу Воинова, а потом ровняют его такими дощечками на длинных ручках. И улица после них становилась прямо-таки бульваром расплавленного шоколада. Мы с близнецами Антокольскими все утро смотрели от ворот Дома Кирова. Не помню, от чего именно в нас вспыхнул этот порыв. Но не сговариваясь, даже не глянув друг на друга, мы скинули башмаки, швырнули их во двор и помчались через дорогу. На подошвах могли остаться волдыри от горячего асфальта, но нам было все равно. Позади оставались цепочки следов, а мы, оказавшись на другой стороне улицы, не остановились, бежали дальше. Рабочие матерились, грозили лопатами, но не гнались — все равно бы не догнали.

Вечером мать целый час сердито оттирала мне пятки — мылом, пемзой. Отец же стоял у окна, заложив руки за спину, и старался не улыбаться. Он смотрел сверху на Воинова — мостовая под фонарями была идеально гладка, если не считать трех пар мелких следов, пересекавших дорогу, как следы чаек на мокром песке.

По горячему асфальту бегать — это тебе не по тающему снегу. Сам не знаю, отчего эти воспоминания у меня до сих пор связаны.

В ельнике захлопали выстрелы. Одна пуля прожужжала совсем рядом, так громко и близко, что я дернул рукой — проверить, не задело ли голову. Партизан, бежавший передо мной, запнулся и упал. Упал он так, что я понял: больше уже не встанет. Сам я бежать быстрее не мог — и не мог бояться сильнее; прямо у меня перед носом убили человека, но ничто не всколыхнулось во мне. В тот миг я уже не был Львом Абрамовичем Бенёвым. Не было у меня никакой матери в Вязьме, не было и отца, похороненного на неведомом клочке земли. Не было дедов по отцовской линии — талмудистов в черных кипах, не было предков по материнской — московских мещан. Если бы в тот миг меня за шиворот схватил немец, встряхнул и на чистом русском языке потребовал назвать имя, я бы не смог ему ответить. Даже двух слов связать бы не смог, чтобы взмолиться о пощаде.

Я заметил, как Корсаков развернулся, чтобы открыть огонь по нашим преследователям. Но выстрелить он не успел — пулей ему сразу оторвало нижнюю челюсть. Он моргнул — в глазах его еще теплилась жизнь, хотя половины головы уже не было. Я пробежал мимо него в узкий распадок, все дальше вверх, на другую сторону, где журчал ручеек — вода от тающего снега уже текла по камешкам и веткам.

Следуя смутному инстинкту, я резко свернул вдоль ручейка и побежал вниз по склону, скользя на камнях. Получалось быстрее, чем по снегу. Все тело мое ждало неизбежной пули — железнодорожного костыля, вогнанного кувалдой между лопаток. Он швырнет меня лицом вниз в студеную воду. Несмотря на голод и не проходящую усталость, я оказался до странности проворен — ноги сами выбирали, куда ступить, даже не советуясь с мозгом, ботинки шлепали по ледяной воде, и я ни разу не споткнулся.

Не знаю, сколько я бежал и далеко ли, но в конце концов пришлось остановиться. Я нырнул за ствол древней ели, росшей в низинке. На поникших ветвях тяжким слоем лежал мокрый снег, и я сел в тени, стараясь отдышаться. Ноги дрожали, даже когда я прижал бедра варежками, чтобы успокоиться. Когда прошла резь в легких, я выглянул из-за ствола и посмотрел на склон, с которого сбежал.

Ко мне направлялись трое с винтовками в руках — довольно целеустремленно. Форма вроде не гитлеровская. На ближайшем был маскхалат финского лыжника, и я сообразил, что это тот самый партизан, который сосал палец у мертвого немца, чтобы снять кольцо. Его тоже называли только по фамилии — Марков. В этот миг узнавания я любил его — и грубоватое обветренное лицо, и запавшие глаза, которые прошлой ночью показались мне глазами убийцы.

За ним быстро шагал Коля, и при виде его я расхохотался в голос. Мы познакомились в среду вечером, а до субботы он мне даже не нравился, сегодня же — в воскресенье — я чуть не плакал от счастья. Он жив! Каракулевую шапку он потерял где-то на бегу, светлые волосы падали ему на лоб, и он отбрасывал их рукой на ходу. Вот он повернулся к третьему и что-то сказал ему, ухмыльнувшись. Должно быть, сострил.

А этим третьим оказалась Вика. У нее шапка уцелела — Вика надвинула ее на самые брови, но даже издали я видел, как ее волчьи глаза из-под меха цепко осматривают местность. То, что сказал Коля, ее явно не развеселило. Похоже, она его даже не слушала. Каждые несколько шагов она оглядывалась: нет ли погони?

Сколько я бежал — двадцать минут? Десять? Казалось, очень долго, потому что охотничья сторожка представлялась мне чужим краденым воспоминанием. Подлинный ужас — убежденность, что сейчас твоя жизнь резко и больно прервется, — стирает из мозга все. Поэтому даже узнав Колю, Вику и Маркова, даже несмотря на то, что лиц прекраснее во всем Советском Союзе в тот миг не было, я не мог ни позвать этих людей, ни помахать им. Тень под низкими разлапистыми ветвями была моим схроном. Покуда я под деревом, ничего плохого со мною не будет. Меня и немцы не нашли. И я здесь не видел, как кому-то оторвало челюсть, не видел, что от лица человеческого остались одни глаза, а ниже — кровавая клякса, как на полу у живодера. Я не мог поманить Колю, хоть за эти четыре дня он и стал мне лучшим другом.

Но, может быть, я шевельнулся, поежился — что-то, видимо, зашуршало или щелкнуло, и Вика мигом развернулась в мою сторону. Ее винтовка уже упиралась прикладом в плечо, а на меня смотрело дуло. И даже тогда я не сумел сказать ничего внятного, чтобы спасти себе жизнь. Мог бы ее имя крикнуть. Любую фразу по-русски.

Сидел я в тени, под заснеженными ветками, но Вика чудом меня узнала. И не нажала на спуск.

— Дружок твой, — сказала она Коле. — Может, ранен?

Коля подбежал ко мне, раздвинул ветки, схватил меня за отвороты шинели и принялся телепать мое тело туда и сюда. Видимо, искал входные пулевые отверстия.

— Задело?

Я потряс головой.

— Тогда пошли. — Он поднял меня на ноги. — Они совсем близко.

— Поздно, — сказала Вика. Они с Марковым зашли к нам в укромную низинку, и девушка повела стволом винтовки выше по склону.

На гребне нарисовались немцы в белых куртках. До них было меньше двухсот метров — с автоматами на изготовку они осторожно продвигались цепью, опасаясь засады. Сначала на снегу появилось лишь несколько солдат, но из-за гребня возникали все новые и новые, и вскоре уже весь склон кишел людьми, охотившимися на нас.

Из кармана маскхалата Марков вытащил полевой бинокль. Осмотрел наступавших немцев.

— Вторая пехотная бригада СС, — прошептал он, передавая бинокли Вике. — Видишь?

Девушка кивнула, а от бинокля отмахнулась. Между шеренгами солдат плелись поникшие фигуры. Перемазанные грязью красноармейцы шли рядом с ошеломленными гражданскими — кто в чем, кто что успел набросить на себя, когда в деревню ворвались немцы. Некоторые бедняги шли в одних рубашках — ни пальто, ни варежек, ни шапок. Они шлепали по мокрому снегу, не поднимая голов, не говоря ни слова. Шли прямо на нас.

— Похоже, целая рота, — произнес Марков, засовывая бинокль обратно и беря винтовку на изготовку. — Вот стоило золотишко прикарманить…

Вика жестом остановила его:

— Не терпится мучеником стать?

Партизан глянул на нее, уже целясь в ближайшего фашиста.

— Пехоту бить, — сказала Вика, — это игрушки. Нам нужны айнзацы.

Марков насупился и сбросил с плеча ее руку — словно к нему на улице пристала ненормальная, денег просит.

— Не нам выбирать. Я вижу только автоматчиков.

— Айнзацгруппа А придана Второй пехотной. Сам знаешь. Абендрот где-то рядом.

Мы с Колей переглянулись. Вчера ночью мы услышали эту фамилию впервые, а сейчас каждый слог ее вселял ужас. У меня из головы не шла эта незнакомая Зоя — как она корчится на полу рядом со своей отпиленной ногой. Самого Абендрота я представить себе не мог — девушки его не описали, — но мысленно видел его руки: все в крови, а ногти ухоженные, безупречные. Эти руки откладывали пилу на половицы сельского домика.

— Да все уже, — сказал Марков. — Некуда бежать.

— А я и не говорю «бежать». У них тут больше сотни пленных. Смешаемся с ними…

— Совсем опизденела, дурища? Думаешь, если выйдешь к ним, подняв руки, они дадут тебе сдаться?

— А мы и не будем сдаваться. — Вика пригнула ветку, привстала на цыпочки и вбила винтовку покрепче между веткой и стволом. Потом опустилась на землю, стряхнула снег с перчаток и кивнула Маркову, чтоб и тот спрятал свою. — Смешаемся с пленными и дождемся нужного момента. Этих баранов они уже обыскали. У тебя же тоже пистолет есть? Давай быстрее, прячь винтовку.

— Могут еще раз обыскать.

— Не могут.

До ближайших немцев оставалось меньше сотни метров. Маскировочные капюшоны туго натянуты на головы. Марков не сводил с них глаз: розовые лица — отличные мишени для искусного снайпера.

— К ночи они половину пленных поубивают.

— Значит, мы будем в другой половине.

Коля улыбнулся и кивнул — ему замысел понравился. Такой смехотворный план он и сам мог бы разработать. Я совсем не удивился, что он доволен.

— Стоит попробовать, — прошептал он. — Если примкнем к остальным, шанс есть. А если нас заметят — ну что, вот тогда и устроим перестрелку. Хороший план.

— Говно, а не план, — проворчал Марков. — А как мы туда попадем, чтоб не заметили?

— Гранаты остались? — спросила Вика.

Марков уставился на нее. Похоже, по лицу его били неоднократно: нос — как у боксера, половины нижних зубов недостает. Наконец он покачал головой, примотал винтовку за ремень к ветке у ствола и вгляделся в наступающую колонну.

— Ну и хитрая же ты мандавошка.

— Снимай маскировку, — скомандовала Вика. — Похож на лыжника. Выделяешься.

Марков быстро расстегнул маскхалат, сел на снег и стащил его через ноги. Под низом на нем были подбитый охотничий жилет, свитера в несколько слоев и рабочие брезентовые штаны, заляпанные краской. Из подсумка он извлек «колотушку» развернул и ввинтил капсюль-детонатор.

— Надо момент рассчитать, — сказал он.

Мы сбились плотнее вокруг елового ствола, ежились и затаились. Мы почти не дышали. До первых немецких солдат оставалось метров двадцать.

Посоветоваться со мной никто не удосужился — да и с чего бы? Я рта не отрывал, ничего не предложил. После сторожки я вообще ни слова никому не сказал, и уже было поздно.

Варианты мне не нравились. Последняя перестрелка перед смертью — может, это и хорошо для такого закаленного партизана, как Марков, но я к самоубийству не готов. Выдать себя за пленного — здесь явная ошибка в расчете. Сколько нынче пленные вообще живут? Если бы спросили меня, я бы предложил либо бежать дальше — хоть и сам не знал, сколько еще пробегу, — либо залезть на дерево и переждать, пока немцы не пройдут внизу. Спрятаться в ветвях — эта мысль все больше привлекала меня: первые автоматчики уже миновали нас, не заметив.

Когда мимо ели поплелись первые шеренги пленных, Вика кивнула Маркову. Тот поглубже вдохнул, подошел к самому краю тени от дерева и швырнул гранату как можно дальше.

Я не разглядел, заметили немцы, что у них над головами летит граната, или нет. Во всяком случае, никто не закричал, не предупредил остальных. Граната глухо стукнулась о землю метрах в тридцати от нас. На секунду я решил, что не взорвется, — но она рванула. Да так, что на нас посыпался снег с ветвей.

Все, кто шел с ротой — и автоматчики, и пленные, — присели или в панике бросились в снег, глядя влево, где в воздух выстрелил огромный гейзер грязи и снега. Мы выскользнули из-под дерева и, незамеченные, двинулись к группке замурзанных русских, пока немецкие офицеры орали свои приказы и распоряжения. Все они вглядывались в окружавшие леса через бинокли — искали снайперов. До пленных земляков оставалось немного — пятнадцать метров, четырнадцать, тринадцать… мы ступали мягко; подавляя в себе позыв кинуться вперед очертя голову. Немцам показалось, что в дальних кустах что-то движется; они закричали, показывая пальцами, солдаты попадали наземь, готовясь открыть огонь.

Пока они осознавали, что слева неприятеля нет, мы проникли в группу пленных справа. Несколько человек нас заметили. Но не выдали — ни приветствием, ничем. Похоже, вообще не очень удивились, что к их рядам прибилось четверо новеньких; все пленники — что солдаты, что гражданские — были так подавлены, что, вероятно, считали, будто это нормально — выйти из леса и втайне сдаться врагу. Женщин в этой группе не было — только мужчины: от мальчишек с выбитыми зубами и замерзшими соплями под носом до согбенных стариков с седой многодневной щетиной. Вика надвинула кроличью шапку еще ниже; в бесформенной своей экипировке она вполне могла сойти за подростка, на нее лишний раз даже никто не глянул.

По крайней мере у двоих бойцов Красной армии не было сапог — ноги им грели драные, но туго намотанные портянки. Немцы считали, что советская кирза, тем паче с зимним войлочным утеплением, — отличный трофей: такие сапоги были гораздо теплее и долговечнее их эрзац-обуви. Все ноги у пленных давно промокли. Чуть подморозит — и людям придется таскать на ногах глыбы льда. Сколько же они смогут так пройти, пока не начнут отниматься сначала пальцы, потом икры, пока не дойдет до коленей. Глаза у них были тусклые и жалкие — как у битюгов, возивших сани по питерским улицам, покуда хватало еды; потом всех лошадей, конечно, пустили на мясо.

Немцы возбужденно переговаривались. Взрывом никого серьезно не задело — только одного молоденького щегла полоснуло осколком по щеке, и он, стянув перчатку, большим пальцем стирал кровь и гордо показывал товарищам: как-никак первое боевое ранение.

— Думают, это противопехотная мина, — прошептал Коля. Он щурился, прислушиваясь. — Должно быть, тирольцы. Акцент сильный. Да, говорят, что наземная мина.

Распоряжения начальства дошли до рядовых, и те повернулись к покорно ожидавшим пленникам и стволами автоматов показали, что надо идти дальше.

— Погоди, граждане! — крикнул один русский — толстогубый шпак лет за сорок, в теплой стеганой шапке. Уши ее были опущены, завязки под подбородком завязаны бантиком. — Вон партизан! — Показал он на Маркова. Все притихли. — Месяц назад вломился ко мне домой, всю картошку унес, говорит — на нужды фронта! Слышите меня, граждане? Партизан он! Много немцев убил!

Марков пристально посмотрел на штатского, склонив голову набок, как пес перед дракой.

— Заткнись, — тихо буркнул он, весь побагровев от ярости.

— А ты не приказывай мне, не приказывай! Тоже мне приказатель выискался!

Подошли лейтенант и три солдата — растолкали толпу, собравшуюся вокруг Маркова и его обвинителя.

— Що такэ? — рявкнул немец. В роте он явно был переводчиком, но почему-то говорил по-русски с украинским акцентом. Походил на толстяка, который совсем недавно спал с тела: щеки дряблые и вислые, вообще вся кожа на лице мешками висит.

Шпак стоял, тыча в Маркова пальцем, — эдакий пацан-переросток в своей стеганой ушанке и бантиком. Губы его тряслись, когда он обращался к лейтенанту, и с Маркова он глаз не сводил.

— Убийца он, господин хороший! Ваших же людей и убивал!

Коля открыл было рот сказать что-то в защиту Маркова, но Вика двинула его локтем в бок, и он промолчал. Я заметил, как рука его нырнула в карман, — на всякий случай он, видимо, снял «Токарев» с предохранителя.

Марков покачал головой, и губы его расползлись в нехорошей усмешке.

— Вот же еб твою мать.

— Сейчас-то не храбрый, а? Не Аника-воин! Ну да, это ж не картошку красть у людей — тогда ты геро-ой! А сейчас ты кто? А? Сейчас кто?

Марков зарычал и выхватил из жилета маленький пистолет. Обычно медлительный и неповоротливый, сейчас партизан двигался как молния — направил пистолет на шпака, тот попятился, а собравшиеся вокруг пленные порскнули в стороны.

Только фашисты оказались проворнее. Не успел Марков нажать на спуск, очередь из «шмайссера» пробила россыпь дырочек у него на охотничьем жилете. Марков покачнулся, нахмурившись так, словно забыл чье-то имя, а оно очень важное, и опрокинулся на спину в мягкий сугроб. Над ним закружились клочья пуха из пробитого жилета.

Предатель смотрел на тело Маркова. Мужик, должно быть, понимал, к чему приведет его обвинение, но когда казнь свершилась, итог его, похоже, ошеломил. Лейтенант коротко на него взглянул — очевидно, решая, наградить или наказать. В конце концов нагнулся, вырвал из руки Маркова пистолет — трофейный сувенир — и ушел. Солдаты послушно потопали за ним, коротко глянув на тело Маркова. Может, гадали, чья очередь срезала этого человека.

Вскоре рота двинулась дальше, только в другом порядке. Теперь впереди шли шестеро русских — живые миноискатели. В десяти метрах следом — первая шеренга немцев. Каждый шаг давался пленным с трудом — они ждали звона задетой тетивы мины-ловушки, лязга пружины. Должно быть, подмывало бежать, но они и трех шагов бы сделать не успели: их бы расстреляли в спину.

От предателя все старались держаться подальше, словно он заразный, чумной. Он тихо бормотал себе под нос, длинно и неслышимо о чем-то сам с собой спорил, только глаза сверкали, когда он проглядывал по сторонам — пусть только посмеет ему кто-нибудь что-нибудь сказать.

Я отстал от него человек на десять — шлепал по слякоти между Колей и Викой. Если кто из пленных заговаривал с соседом и это слышал охранник, раздавался окрик: «Halt's Maul»[7]. Переводчик не требовался — понятно было и так, и русские быстро притихали, съеживались и несколько ускоряли шаг. Но если очень тихо, беседовать удавалось — поглядывая на охрану, само собой.

— Жалко твоего друга, — пробормотал я Вике.

Довольно долго она шла, не отвечая, даже не показывая, что услышала меня. Я решил, что чем-то ее обидел.

— Хороший человек, наверно, был, — добавил я. Банальщина — что одно, что другое, такими ленивыми фразами перебрасываются на похоронах дальнего родственника, которого к тому же никто никогда особо не любил. Вот она меня и проигнорировала.

— Не был, — наконец ответила Вика. — Но мне все равно нравился.

— Предателя на первом суку надо повесить, — прошептал Коля, чуть сильнее пригнувшись, чтобы голос не разносился далеко. Он злобно вперился взглядом в затылок шпаку. — Я б ему своими руками шею свернул. Я умею.

— Не трогай его, — сказала Вика. — Это неважно.

— Маркову было важно, — сказал я.

Вика искоса глянула на меня и улыбнулась. Не холодно и хищно оскалилась, как раньше. Ее, судя по всему, удивило мое замечание. Как будто клинический дебил вдруг засвистал «К Элизе», идеально попадая в ноты.

— Это правда. А ты странный.

— Почему?

— Он скользкий бесенок, — произнес Коля, нежно ткнув меня кулаком под печень. — Но в шахматы режется — ого-го!

— Почему я странный?

— Марков значения не имеет, — ответила она. — И я тоже. И ты. Имеет значение — победить в этой войне. Вот что главное.

— Нет, — сказал я. — Не согласен. Марков тоже был важен. И я, и ты. Вот поэтому мы и должны победить.

Коля удивленно поднял брови: подумать только, я осмелился противоречить этой маленькой фанатичке.

— А важнее всех я, — шепотом провозгласил он. — Я пишу величайший роман двадцатого века.

— Вы вдвоем как голубки влюбленные, — хмыкнула Вика. — Сами-то понимаете?

Унылая процессия усталых людей вдруг остановилась где-то впереди. Пленные переминались с ноги на ногу и не понимали, почему стоим. Оказалось, один босой красноармеец просто отказался идти дальше. Товарищи, с которыми он попал в плен, упрашивали его и грозили, матерились, а он стоял на снегу, не шевелился и не говорил ни слова. Кто-то попробовал толкнуть его в спину, но все было бесполезно: он уже пришел. Он останется здесь. К нему, размахивая «шмайссерами», бросились охранники, что-то вереща по-своему, и красноармейцы неохотно отступили от обреченного товарища. А он только улыбнулся набегавшим фашистам — и взметнул правую руку вверх, стукнув по ней левой в изгибе локтя в издевательском «зиг-хайле». К счастью, я вовремя отвернулся.