Город

23

Вечером мы с остальными пленными уже сидели в хлеву где-то под Пушкином. Здесь пахло мокрой шерстью и навозом. Немцы дали нам щепок, и почти все пленные сбились у робкого костерка, который развели на земляном полу в центре хлева. Все так устали, что о побеге даже не заводили речи. Мужики лишь вяло жаловались, что немцы не кормили нас с утра — а после той галеты нам не давали ничего, — да бормотали насчет завтрашней погоды. Вскоре стали затихать, засыпая прямо на земле и для тепла сбиваясь поближе друг к другу. Мы с Викой и Колей сидели у занозистой стены, дрожали от холода и гадали, состоится наш шахматный поединок или нет.

— Если он за нами пришлет, — сказала Вика, — и нас к нему поведут, будь уверен, всех еще раз обыщут.

— Пленных уже обыскивали. Они что думают — мы пистолеты в хлеву найдем?

— Он знает, что за ним охотятся. Очень осторожный. Пистолеты найдут.

Коля ответил ей долгим и скорбным звуком — испустил газы. Словно взял протяжную ноту на баритон-саксофоне. Вика зажмурилась и несколько секунд дышала ртом. Я тем временем при свете костерка рассматривал ее бледно-рыжие ресницы.

— И все равно, — наконец сказала она, — пистолеты найдут.

— Так и что нам тогда делать — душить его голыми руками?

Вика залезла куда-то себе под одежду, вытащила финский нож из ножен на поясе и выдолбила в мерзлой земле могилку. Когда ямка оказалась достаточно глубока, она положила туда свой пистолет и протянула руку за Колиным.

— Я лучше оставлю.

Но она руки не убирала, и Коля сдался. Забросав оба пистолета землей, Вика расстегнула комбинезон и ремень на брюках. Коля игриво ткнул меня под ребра. Комбинезон спустился с Викиных плеч. Под комбинезоном на ней были толстая клетчатая рубашка и теплое белье в два слоя. Но на миг я углядел грязноватую ключицу. О человеческих ключицах я раньше никогда не задумывался, а у Вики они походили на крылья летящей чайки. Вика вытянула ремень, задрала рубашку и теплое белье под самую грудь, придержав их подбородком, и снова застегнула ремень — прямо на голом теле. Ножны легли над самым солнечным сплетением, и когда она привела одежду в порядок и снова застегнула комбинезон, невозможно было догадаться, что они там.

Потом она взяла меня за руку и положила мою ладонь себе на грудь:

— Чувствуешь что-нибудь?

Я покачал головой, а Коля засмеялся:

— Не то говоришь.

Вика мне улыбнулась. Моя рука по-прежнему лежала у нее на груди, подбитой слоями одежды. Я боялся убрать ладонь — и боялся не убирать.

— Лёва, не слушай его. Его мать через жопу родила.

— Вас наедине оставить? Я могу вон к Ваське уйти спать. Ему там как-то одиноко.

— А с моим ножом как быть? — спросил я.

— Ох, про твой я забыла.

— Давай мне, — сказал Коля. — Я умею им пользоваться.

— Нет, — сказала Вика. — Тебя будут обыскивать тщательнее. Ты один на солдата похож. — Она нагнулась, и я убрал руку, хоть и был уверен, что возможность упустил. Но вот какую возможность? Что мне следовало сделать? Этого я так и не понял. Вика отстегнула ножны у меня с лодыжки и взвесила на ладони. Потом сунула их мне спереди в ботинок и под носок, поглубже. Осмотрела ботинок. Ничего нигде не торчало. Она похлопала по коже и удовлетворенно кивнула.

— Нормально ходить можешь?

Я встал и сделал несколько шагов. Ножны упирались в ногу, но держались.

— Поглядите на него, — сказал Коля. — Бесшумный убийца.

Я опять сел к Вике поближе. Она вдруг коснулась кожи у меня под ухом и провела ногтем вниз по шее и вокруг — до другого уха.

— Здесь разрежешь, — сказала она, — и никто больше не зашьет.

Старшие офицеры айнзацгруппы «А» устроились в занятом райкоме партии над полностью выгоревшим отделением милиции — на этаже с неопрятными кабинетиками, где на полу облезлый линолеум. Во всем здании воняло дымом и дизельными парами, но немцы уже восстановили энергоснабжение и растопили печи. На втором этаже было тепло и удобно. Ну, если не считать отдельных мазков высохшей крови на стенах. Не прошло и пары часов после того, как мы спрятали пистолеты, — за нами пришли два автоматчика и отвели в бывший зал заседаний, где до войны собирался на свои пленумы райком. Окна выходили на темную улицу. На стенах по-прежнему висели портреты Сталина и Жданова — их не оскверняли, будто строгостью своих лиц вожди так мало нервировали немцев, что те даже не сочли за труд их сорвать или изрисовать.

Абендрот сидел в дальнем конце длинного стола для заседаний и пил что-то прозрачное из хрустального бокала. Когда нас ввели в комнату, он кивнул, но не встал. Серая фуражка с высокой тульей — черный околыш, под немецким орлом серебряный череп — лежала на столе. А между фуражкой и почти пустой бутылкой неведомой жидкости лежала дорожная шахматная доска. Фигуры уже расставлены.

Я ожидал увидеть подтянутого физкультурника или профессора, но Абендрот не выглядел ни тем и ни другим. Он был довольно массивный, сложен, как метатель молота, и узкий воротничок впивался ему в шею. Тяжелый хрустальный бокал в его лапе выглядел миниатюрным и хрупким, как кукольная чашечка. На вид не больше тридцати, однако стриженные под машинку волосы на висках и щетина на подбородке серебрились. На правой петлице тускло блестели руны СС, на левой — четыре квадратика. А посередине висел черно-серебряный Рыцарский крест.

Выпил он уже изрядно, но его движения были точны. Я с младых ногтей научился распознавать пьяных — даже умеющих пить. Отец пил не сильно, а вот его друзья, все эти поэты и драматурги, заливали за воротник хорошо. Можно сказать, не просыхали. Некоторых при этом развозило, и они при встрече бросались слюнявить меня своими поцелуями, ерошили мне волосы и говорили, как мне повезло, что у меня такой замечательный папа. Другие, выпив, становились холодными и далекими, как луна в небе, — дождаться не могли, когда же я наконец уйду в нашу с сестренкой комнату, оставлю взрослых в покое, чтобы они без помех могли обсуждать Литфонд или выходки Мандельштама. Некоторые после единственной рюмки водки начинали бессвязно бормотать, а других красноречие посещало, лишь когда они выпивали всю бутылку.

У Абендрота подозрительно сверкали глаза. Он то и дело без видимой причины улыбался — видно, сам себе анекдоты рассказывал. На нас он смотрел и ничего не говорил, пока не допил бокал. После чего потер руки и пожал плечами.

— Сливовый шнапс, — сказал он по-русски, довольно чисто, но, как и его коллега у школы, акцента не скрывал. — Один мой знакомый старик сам делает. Это лучшее пойло на свете. Я всегда с собой ящик вожу. Кто-то из вас говорит по-немецки?

— Я, — ответил Коля.

— Где выучил?

— Бабка была из Вены. — Правда это или нет, я понятия не имел, но Коля отвечал так твердо, что Абендрот, похоже, поверил.

— Waren Sie schon einmal in Wien?

— Nein[8].

— Жаль. Прекрасный город. И никто его до сих пор не бомбил. Но это ненадолго. Наверняка англичане до него доберутся уже в этом году. Вам кто-то сказал, что я играю в шахматы?

— Ваш… коллега возле школы. Оберштурмфюрер, по-моему? По-русски говорит почти так же хорошо, как вы.

— Кюфер? С усиками?

— Да-да, точно. Он был очень… — Коля замялся, словно бы не решаясь сказать обидное, — дружелюбный.

Абендрот несколько секунд пристально смотрел на Колю, а потом с веселым отвращением фыркнул. Прикрыв рот запястьем, рыгнул и налил себе еще шнапса.

— Он такой. Да, очень дружелюбный наш Кюфер. А как это вы обо мне заговорили?

— Я ему сказал, что мой друг — один из лучших шахматистов Ленинграда, а он сказал…

— Вот этот твой еврейский друг?

— Ха… он тоже так пошутил, но нет, Лев никакой не еврей. Нос — его проклятие, а вот денег еврейских нет и в помине.

— Удивительно, что Кюфер не осмотрел член этого мальчика, чтобы удостовериться в его расовой чистоте.

И не спуская с меня глаз, Абендрот что-то сказал охранникам по-немецки. Те с любопытством взглянули на меня.

— Ты понял, что я сказал? — спросил он Колю.

— Да.

— Переведи своим друзьям.

— «Моя профессия — распознавать еврея по лицу».

— Очень хорошо. И, в отличие от моего друга Кюфера, девушку по лицу я тоже умею распознать. Сними шапку, дорогая моя.

На долгий-долгий миг Вика замерла. Я не осмеливался на нее посмотреть, но знал — она взвешивает все «за» и «против». Браться за нож или нет? Браться бессмысленно — автоматчики срежут ее, не успеет она и шагу ступить, но, видимо, только бессмысленные жесты нам и оставались. И еще я почувствовал, как рядом со мной весь подобрался Коля: если Вика выхватит нож, он кинется на ближайшего охранника, и после этого все закончится очень быстро.

Неотвратимость близкой смерти меня, как ни странно, не испугала. Я и без того слишком долго боялся; я устал, проголодался — еще и переживать? Но хотя страх мой пошел на убыль, мужества отнюдь не прибавилось. Я так ослаб, что ноги дрожали уже от того, что я стою. Ничто меня больше не заботило, в том числе и судьба Льва Бенёва.

Наконец Вика стащила с головы кроличью шапку и стала мять ее в руках. Абендрот одним махом выпил полбокала, причмокнул губами и кивнул:

— Будешь хорошенькой, когда волосы отрастут. Итак, карты на столе, да? Скажи-ка мне, — обратился он к Коле. — Вот ты неплохо говоришь по-немецки, а по-русски читать не умеешь?

— У меня голова болит читать.

— Разумеется. А ты, — он перевел взгляд на меня, — один из лучших шахматистов Ленинграда, но читать тоже не умеешь? Странно, не так ли? Большинство моих знакомых шахматистов — люди очень грамотные.

Я открыл было рот в надежде, что ложь польется из моих уст так же споро, как из Колиных, но Абендрот поднял руку и покачал головой:

— Не стоит. Вы сдали экзамен Кюферу, это хорошо и достойно уважения. Вы хотите жить. Но я-то не дурак. Один из вас — еврей, выдающий себя за нееврея. Один — девочка, выдающая себя за мальчика. Все, полагаю, грамотные, выдающие себя за безграмотных. И несмотря на старания наших бдительных солдат и усилия нашего уважаемого оберштурмфюрера Кюфера, ваши уловки увенчались успехом. Тем не менее вы приходите ко мне и напрашиваетесь на шахматную партию. Вы специально привлекли мое внимание. Это очень странно. Ясно, что и вы не дураки, иначе вас бы уже давно убили. Вы же не рассчитываете в самом деле, что я вас отпущу, если вы у меня выиграете, правда? А вот дюжина яиц… дюжина яиц в этом уравнении — самый странный икс.

— Я понимаю, что власти нас освободить у вас нет, — сказал Коля, — но я вот что подумал. Если мой друг выиграет, может, вы замолвите за нас словечко перед своим начальством…

— Ну разумеется, у меня есть власть вас освободить. Это не вопрос… А! — Абендрот ткнул в Колину сторону пальцем и кивнул, сдерживая улыбку. — Очень хорошо. Ты умный. Играешь на германском тщеславии. Да, неудивительно, что ты понравился Кюферу. Расскажи про яйца.

— С августа их в рот не брал. Нам же все время еды не хватает, и вот у меня из головы никак нейдет яичница. Весь день по снегу ходишь — в башке одна глазунья.

Абендрот побарабанил по столу пальцами.

— Хорошо, рассмотрим ситуацию. Вы втроем — закоренелые лжецы. Сочиняете какую-то сомнительную байку, чтобы добиться у меня аудиенции… — Абендрот посмотрел на охрану и пожал плечами. — Почти что наедине. Со старшим офицером айнзацгруппы «А», которую все ненавидят. Очевидно, у вас есть информация, которую вы желаете продать.

Повисла пауза. Затем Коля произнес:

— Не понимаю.

— А мне кажется, понимаешь. Возможно, вы знаете, кто из заключенных — большевики, или вы слыхали о планах Красной армии по переброске войск. Перед прочими русскими вы эту информацию выдать не можете, поэтому и устраиваете отдельную встречу. Такое, знаете, бывает — и бывает часто. Многие ваши соотечественники с готовностью предают товарища Сталина.

— Мы не предатели, — сказал Коля. — Мальчик вот в шахматы хорошо играет. Я слыхал, вы тоже шахматист. Вот и подумал: почему бы вам с ним не сыграть?

— На такой ответ я и надеялся, — улыбнулся Абендрот. Он допил шнапс в бокале и вылил из бутылки остатки. Поднял и полюбовался жидкостью на просвет. — Мой бог, вот это напиток. Семь лет в дубовой бочке…

Он сделал маленький глоток — терпеливо, не торопясь допить последнее. Посмаковав, тихо произнес что-то по-немецки. Один охранник направил на нас «шмайссер», а другой подошел и принялся меня обхлопывать.

Мне казалось, что в хлеву мы надежно запрятали нож, но, пока солдат меня обыскивал, я постоянно ощущал, как жесткие ножны впиваются мне в подъем стопы. Охранник обшарил карманы отцовской шинели, проверил у меня под мышками, под ремнем, между ног. Сунул пальцы в ботинки сзади — и тут страх вновь налетел на меня. Приступ чистого ужаса, как насмешка за бесчувственность всего пять минут назад. Я попытался дышать ровно, не хлопотать лицом. Солдат потыкал меня в лодыжки и перешел к Коле.

Интересно, на сколько миллиметров он промахнулся? Мальчишка, на год-два старше меня, на лице — созвездия мелких родинок. Наверняка в школе его дразнили. А он разглядывал эти родинки дома в зеркале, хмурый, пристыженный. Надеялся, что их можно срезать отцовской опасной бритвой. Поспи он ночью на четверть часа больше, перепади ему лишний половник супа — может, и достало бы энергии провести обыск тщательнее, и он бы нашел у меня нож. Но солдат ножа не нашел, и эта небрежность все изменила и для него, и для меня.

Покончив с Колей, он перешел к Вике. Его сослуживец отмочил шуточку и сам захихикал. Может, подначивал солдатика хлопнуть Вику по попе или ущипнуть за сосок, но девушка смотрела на солдата холодно, не мигая, и он, похоже, растерялся. Во всяком случае, ее он обыскивал далеко не так тщательно, как меня и Колю. Я понял, что паренек, должно быть, тоже девственник: ему обращаться с женским телом так же неловко, как и мне.

Робко похлопав ее по ногам, он выпрямился, кивнул Абендроту и отошел. Штурмбаннфюрер пристально посмотрел на него и едва заметно улыбнулся.

— По-моему, он тебя опасается, — сказал он Вике. Несколько секунд подождал ее ответа, но она промолчала, и Абендрот повернулся к Коле: — Ты солдат, тебя я отпустить не могу, иначе ты вернешься в Красную армию. И если убьешь немецкого солдата, его родители обвинят в этом меня. А ты, — повернулся он ко мне, — ты еврей. Отпустить тебя — это пойти против моей совести. Но если ты у меня выиграешь, я отпущу домой девчонку. Это лучшее, что я могу вам предложить.

— Слово даете, что отпустите? — спросил я.

Абендрот потер костяшками пальцев серебристую щетину на подбородке. На правой руке под лампочкой блеснуло золотое обручальное кольцо.

— Тебе она нравится. Интересно. А тебе, рыжая, — тебе нравится этот еврейчик? Ничего, не стоит волноваться — я не имел в виду ничего вульгарного. Итак… ничего требовать ты не можешь, ты не в том положении. Но да, я даю тебе слово. Я с самого Лейпцига жду хорошей партии. В этой стране лучшие в мире шахматисты, а я пока не встретил ни одного знающего.

— Может, вы их расстреливали раньше, чем успевали выяснить, — ляпнул Коля. Я затаил дыхание: на этот раз мой друг зашел слишком далеко. Но Абендрот кивнул:

— Возможно. Сначала работа — удовольствия потом. Подойди, — сказал он мне. — Садись. Если твои друзья меня не обманули и ты действительно так хорошо играешь, возможно, я оставлю тебя в живых. Будет с кем состязаться.

— Погодите, — сказал Коля. — Если он выиграет, ее вы отпустите, а нам дадите яиц.

У Абендрота явно иссякало терпение. Он устал торговаться. Ноздри его дернулись, когда он подался вперед, но голос оставался ровным:

— То, что я вам предложил, и так щедро. Желаешь продолжать глупости?

— Я верю в своего друга. Если он проиграет, пристрелите нас. Но если выиграет, мне бы хотелось яичницу на ужин.

Абендрот снова сказал что-то по-немецки, и охранник постарше шагнул вперед и ткнул Коле в затылок дулом «шмайссера».

— Торговаться нравится? — спросил Абендрот. — Что ж, поторгуемся. Похоже, ты думаешь, что способен мною помыкать. Ничего ты не можешь. Я скажу два слова — и ты труп. Да? Два слова. Понимаешь, как это быстро? Ты труп, и тебя выволокут отсюда за ноги, а я поиграю в шахматы с твоим другом. А после, быть может, отведу рыженькую к себе, отмою ее хорошенько и посмотрю, какая она под этим слоем грязи. А может, и без купания обойдемся — может, сегодня мне хочется звереныша. С волками жить — так говорят? Ну, думай, мальчик, но думай очень тщательно, прежде чем откроешь рот. Ради себя думай и ради своей мамаши, если старая паскуда еще жива.

Любой человек на Колином месте заткнулся бы и больше не пикнул. Но Коля раздумывал не долее секунды.

— Вы, конечно, можете меня убить, когда вам вздумается, — сказал он. — Чего тут спорить? Но как вы считаете — мой друг сможет прилично сыграть, если по всему столу разлетятся мои мозги? Вам с кем интересно играть — с чемпионом Ленинграда или с перепуганным описавшимся мальцом? Если он не может выиграть нашего освобождения — ладно, это я понимаю, война есть война. Но по крайней мере, дайте ему шанс заработать ужин, о котором мы так давно мечтали.

Абендрот воззрился на Колю, пальцами медленно барабаня по столу. В комнате раздавался только этот стук. В конце концов штурмбаннфюрер повернулся с солдату с родинками и что-то коротко скомандовал. Солдат отдал честь и вышел, а офицер показал мне на стул рядом с собой через угол стола. Коле и Вике он кивнул, чтобы устроились подальше.

— Сядьте, — распорядился он. — Весь день на ногах, правда? Садитесь-садитесь. Монету подбрасывать будем? — спросил он у меня. Не дожидаясь ответа, выудил монету из кармана и показал мне: с одной стороны орел, держащий в когтях свастику, с другой — номинал, 50 рейхспфеннигов. Он подбросил монету щелчком, поймал и прихлопнул другой ладонью. Посмотрел на меня: — Орел или решка?

— Решка.

— Не нравится наша птичка? — слегка улыбнулся он. Убрал руку и показал мне орла. — Играю белыми. Да, и не беспокойся, ферзь пусть останется у тебя.

И с этими словами двинул ферзевую пешку вперед на два поля. Я отзеркалил его ход.

— Настанет день, и я использую какой-нибудь другой дебют. — Он двинул пешку с2-с4, предложив жертву. Ферзевый гамбит. По крайней мере половина всех партий, что я играл, с него начиналась. И воскресные шахматисты, и гроссмейстеры — все начинали с этой комбинации. И пока не скажешь, понимает ли немец, что делает. Я отказал и двинул королевскую пешку на клетку вперед.

За много лет я сыграл тысячи партий с сотнями противников. Играл и на расстеленном одеяле в Летнем саду, и на турнирах в Доме пионеров, и с отцом во дворе нашего дома. Когда я играл за клуб «Спартак», записывал все свои партии, а бросив участвовать в соревнованиях, записи эти выбросил. Я все равно не собирался изучать свои старые ходы — особенно когда понял, что никаким гроссмейстером мне не стать. Но дай мне карандаш и листок бумаги даже сегодня — и все равно запишу в алгебраической нотации нашу игру с Абендротом в тот вечер.

На шестом ходу я двинул вперед ферзя, и немец, похоже, удивился. Нахмурился, поскреб ногтем щетину на верхней губе. Я выбрал такой ход, поскольку он был неплох, но не только. Ход мог показаться и плохим, мы ведь пока не могли судить о квалификации противника. И если Абендрот будет полагать меня скверным игроком, я смогу заманить его в ловушку, и он совершит какую-нибудь роковую ошибку.

Абендрот пробормотал что-то по-немецки и пошел конем со стороны короля — ответ разумный, но не его я боялся. Если бы он взял мою пешку, инициатива осталась бы у него, а я бы оказался вынужден противостоять его натиску. Но он предпочел играть в защите — я воспользовался преимуществом и двинул на его территорию слона.

Немец откинулся на спинку, созерцая доску. Через минуту улыбнулся и поднял на меня взгляд:

— Давно я хорошо не играл.

Я ничего не ответил, следя за доской, просчитывая возможные последствия ходов.

— Не стоит тревожиться, — продолжал немец. — Выиграешь ты или проиграешь — ты в безопасности. Если у меня каждый вечер будет хорошая партия, я не сойду с ума.

Он снова подался вперед и сделал ход ферзем. Пока я раздумывал, вернулся молоденький солдат. Он нес небольшой дощатый ящик, из которого торчала солома. Абендрот что-то спросил у паренька, тот кивнул и поставил ящик на стол.

— У меня от тебя аппетит разыгрался, — сказал Абендрот Коле. — Если выиграю, угощу-ка я себя омлетом из дюжины яиц.

При виде ящика с яйцами Коля на другом конце стола ухмыльнулся. Оба охранника теперь стояли у них с Викой за спинами, не отнимая пальцев от спусковых крючков. Коля пытался издали следить за игрой, но Вика смотрела в стол. На ее лице никогда ничего нельзя было прочесть, но я чувствовал, что она раздражена, — и тут, слишком поздно, я понял, что мы упустили возможность. Пока солдат ходил за яйцами, мы перевешивали немцев числом. У них автоматы, у нас только ножи, но лучше возможности нам могло и не выпасть.

На восьмом ходу мы со штурмбаннфюрером начали размен фигур. Я взял пешку, он взял коня. Я взял слона, он взял пешку. В конце размена силы наши по-прежнему оставались равны, но доска очистилась, и я увидел, что у меня позиция сильнее.

— Скрипачи и шахматисты, значит?

Я раньше боялся на него взглянуть, а сейчас украдкой глянул. Он задумчиво рассматривал комбинацию. Сидел я близко и отчетливо видел набрякшие мешки под глазами — светло-карими, кстати. Линия челюсти была четкой и сильной, в профиль — как перевернутая Г. Он заметил, что я наблюдаю, и поднял массивную голову. Я быстро опустил глаза.

— Твоя раса, — сказал он. — Несмотря ни на что, из вас получаются отличные скрипачи и шахматисты.

Я отвел назад ферзя, и следующие двенадцать ходов мы собирали силы, избегая прямых столкновений. Оба сделали по рокировке, защищая королей и готовясь к следующей схватке, собирались к центру доски, стараясь отвоевать себе позицию получше. На двадцать первом ходу я едва не попался в элегантную маленькую ловушку, которую он мне подстроил. Едва не зевнул — уже готов был взять подставленную им пешку, — и вдруг сообразил, что планирует немец. Я возвратил слона и пошел ферзем, чтобы угол атаки был выгоднее.

— Жаль, — сказал Абендрот. — Получился бы хорошенький маневр.

Я поднял голову. Коля и Вика пристально смотрели на меня. План мы так и не обсудили, но сейчас он казался очевиден. Я поерзал ногой в ботинке — ножны мертвого летчика вгрызлись мне в лодыжку. Насколько быстро я смогу выхватить нож?

Вряд ли это возможно — успеть перерезать Абендроту горло до того, как меня расстреляет охрана. Даже без их защиты он был гораздо сильнее меня. Маленьким в цирке я видел силача — так вот, у штурмбаннфюрера были такие же ручищи. Цирковой силач завязал узлом тяжеленный гаечный ключ, а у меня тогда был день рождения, и он мне его подарил. И я хранил этот ключ много лет — показывал друзьям и соседям, хвастался, как силач потрепал меня по голове и подмигнул моей матери. А однажды я этого ключа просто не нашел — у меня было подозрение, что его спер Олежа Антокольский, но я этого так и не доказал.

И вот мысль — вытащить нож и кинуться на такого здоровенного дядьку, — эта мысль меня просто в панику повергла, поэтому я перестал об этом думать и сосредоточился на партии. Через несколько ходов я увидел возможность для размена коней. У меня была плоховата позиция, и я этот размен форсировал. Абендрот вздохнул, забирая мою фигуру:

— Не следовало мне поддаваться.

— Отличный ход! — крикнул Коля. Я повернулся: они с Викой по-прежнему за мной наблюдали. Я вернулся к игре. Как вышло, что меня выбрали убийцей? Неужели Коля так плохо меня изучил? Я знал, что Абендрот должен умереть, — я сам хотел его смерти после того, как мне рассказали про Зою. Он, без сомнения, лично убивал сотни мужчин, женщин и детей, пока шел по Европе вслед за вермахтом. За уничтожение евреев, коммунистов и партизан в оккупированных странах его награждали блестящими медалями в Берлине. Он мой враг. Но, глядя на него за шахматной доской, видя, как он теребит обручальное кольцо, обдумывая следующий ход, я не верил, что способен его убить.

Ножны впивались мне в ногу. Напротив меня сидел штурмбаннфюрер, и воротничок пережимал ему синенькую вену на неохватной шее. Коля с Викой выжидали. Все это тяжким грузом давило и отвлекало, но играл я все равно прилично. Как бессмысленно бы ни закончилось, партия что-то значила для меня.

Локтем я упирался в стол, а голову положил в ладонь, чтобы не видеть Колю и Вику. На двадцать восьмом ходу я пошел пешкой на с5 — агрессивное наступление. Абендрот мог бы съесть ее с любой стороны. В шахматах есть одно старое правило — брать нужно «к центру». Абендрот следовал классической стратегии — пошел пешкой с b и установил свое господство в центре доски. Но Тарраш же говорил: «Всегда ставь ладью позади проходной пешки — кроме тех случаев, когда это неправильно». Так и тут: захват к центру — правильный ход, кроме тех случаев, когда он неправильный. Комбинация завершилась, мы разменяли по две пешки, фигур у нас осталось поровну. И Абендрот, как человек, который уже проглотил яд, но продолжает жевать мясо и не понимает, что участь его предрешена, еще не осознавал, что совершил смертельную ошибку.

Нет, короля он опрокидывать не стал, отнюдь, — немец был уверен, что его позиция лучше моей. Мы приближались к эндшпилю, его пешка на всех парах мчалась по краю доски к а8, где она превратится в ферзя и разгромит мою защиту. Абендрот так хотел заполучить себе двух ферзей, что с радостью принимал размены, которые я ему предлагал. Ну как он может проиграть, если у него на доске будут атаковать два ферзя? Сосредоточившись на прохождении пешки, он слишком поздно сообразил, что моя проходная пешка уже в центре доски. В конце концов моя пешка достигла поля превращения раньше его. А двух ферзей побить трудно, если первыми они появляются у противника.

Абендрот еще не понимал, что игра окончена, но игра была окончена. Я глянул на Вику, глупо гордясь моей неотвратимой победой, и заметил, что рука ее скользнула под комбинезон. Не станет она больше меня ждать — она берется за нож. А обе Колины руки лежали на столе — он готовился оттолкнуться и вскочить, когда это сделает Вика. Я встретился с Викой глазами — и вдруг со внезапной ясностью понял, что, если останусь сидеть и дальше, из ее тела на драном линолеуме скоро вытечет вся жизнь.

Пока Абендрот созерцал доску и прямо-таки толпу ферзей на ней, я сделал вид, что у меня зачесалась лодыжка, и медленно скользнул пальцами в ботинок. Не в приступе мужества, напротив — страх за Вику пересилил все остальные страхи. Абендрот прищурился, разглядывая своего короля, и я заметил, как изменилось у него лицо: он наконец-то сообразил, какова его позиция. Я думал, поражение его разозлит. Но он расплылся в улыбке, и мне вдруг увиделось, каким он был в далеком детстве.

— Это было прекрасно, — сказал штурмбаннфюрер, поднимая голову. — В следующий раз не буду столько пить.

Но мое лицо его встревожило, что бы он в нем ни прочитал. Абендрот нагнулся и увидел, как моя рука под столом лезет в ботинок. Я замешкался и наконец выдернул нож. Не успел замахнуться, как штурмбаннфюрер кинулся вперед, вместе со стулом опрокинул меня на пол и левой прижал мою руку с ножом, а правой полез в кобуру за пистолетом.

Если б я выхватил нож быстрее, если бы мне повезло и я рассек бы ему яремную вену, если бы это чудо произошло — и Вика, и Коля, и я были бы мертвы. Охранники просто подняли бы «шмайссеры» и нас бы всех изрешетили. А так нас спасло проворство Абендрота — ну, или моя неуклюжесть, это как посмотреть. Солдаты кинулись на выручку штурмбаннфюреру, выручать которого было особо незачем, и бросили оставшихся пленников. Лишь на миг, но его хватило.

Абендрот вытащил пистолет. Услышав шум, обернулся. И увиденное встревожило его больше, чем истощенный еврейчик, елозивший под ним по полу. Он прицелился — я не разглядел, в Колю или в Вику. Я заорал и левой рукой исхитрился стукнуть по стволу пистолета, как раз когда он нажимал на спуск. Пистолет дернулся, меня едва не оглушило грохотом выстрела. Абендрот зарычал и попробовал отвести оружие подальше от моих скрюченных пальцев. Бороться с ним было бесполезно — медведь и есть медведь, — но я вцепился в ствол изо всех оставшихся сил. Секунды взорвались грохотом, воплями по-немецки и дульными вспышками, топотом ног по линолеуму.

Разъярившись на мое упрямство, Абендрот двинул меня по голове левой рукой. Пока мы жили в Доме Кирова, я, конечно, дрался, но потасовки наши были вялыми и бескровными — так дерутся приличные мальчики, которые ходят в шахматные клубы. В лицо меня раньше никто не бил. Комната перед глазами поплыла, запорхали светляки, а штурмбаннфюрер вырвал у меня из хватки пистолет и нацелил мне его между глаз.

Я привскочил и сунул нож ему в грудь — прямо через карман под гроздью значков и медалей. Лезвие вошло полностью, до самой серебряной гарды.

Абендрот содрогнулся и мигнул, глядя на черную рукоять, торчавшую из груди. Он еще мог бы пристрелить меня, но мстить за собственное убийство как-то не пришло ему в голову. Вид у него был разочарованный — уголки рта опустились, он весь сделался растерянный, моргал, дышал прерывисто. Попробовал привстать, однако ноги подломились, и он завалился набок, а нож остался у меня в руке. Пистолет выпал из его разжавшихся пальцев. Глаза Абендрота распахнулись широко — так изо всех сил пытается проснуться спящий, — и он оперся ладонями о линолеум, стараясь уползти от кровавого месива, не обращая внимания на суматоху вокруг. Но отполз он недалеко.

Я повернулся: Коля боролся на полу с охранником, оба они тянули на себя «шмайссер». Я-то уже знал, что Коля — драчун что надо, а вот охраннику этого никто не сказал, и он, похоже, одерживал верх. Не помню, чтобы я вскакивал на ноги или бежал на помощь, но не успел немец высвободить автомат, направить его Коле в грудь и разрядить всю обойму, я уже висел у немца на спине и вонзал в нее нож. Снова и снова.

С мертвеца меня стащила Вика. Весь комбинезон у нее был в крови, и логическое мышление мне отказало — я сразу решил, что ее ранило в живот. По-моему, ничего связного я не сказал, но она покачала головой и успокоила меня:

— Нет, я не ранена. Давай-ка я на твою руку посмотрю.

Просьбы я не понял. Поднял правую, в которой еще сжимал окровавленный нож, но Вика мягко оттолкнула ее, обеими руками взяла меня за другое запястье. И лишь тогда я увидел, что у меня недостает половины указательного пальца. Вика быстро присела у тела второго охранника — парнишки с родинками, который мертво пялился в потолок, потому что у него было рассечено горло, — и отрезала полоску от его брюк. Туго перевязала мне палец, чтобы остановить кровь.

Коля подобрал оба «шмайссера» — один кинул Вике, второй оставил себе, — а потом схватил со стола ящик с яйцами. В здании перекликались немецкие голоса — похоже, офицеры спрашивали, приснился им выстрел или действительно где-то стреляли. Коля распахнул окно и высунулся.

— Скорей, — махнул он нам. Он выпрыгнул первым, я поспешил за ним. Второй этаж был невысок, а снегу под окна намело с метр. Я не удержался при падении и растянулся ничком. Коля вздернул меня на ноги и смахнул снег у меня с лица. Из зала заседаний наверху донеслась короткая очередь. Через секунду выпрыгнула и Вика, дуло ее автомата еще дымилось.

Мы рванули прочь от сожженного отделения милиции. Над нами вопросительными знаками изгибались темные уличные фонари. Крики в бывшем райкоме партии нарастали — я так и ждал, что сейчас вокруг зажужжат пули, но никто не стрелял. Охранники у входа, надо полагать, услышав стрельбу, сразу вбежали внутрь. Но когда они поняли свою ошибку, мы уже растворились во тьме.

Вскоре мы добрались до окраины. Свернув с дороги, помчались через мерзлые колхозные поля, мимо темнеющих силуэтов брошенных тракторов. 3а спинами у нас, в Пушкине, ревели двигатели, лед хрустел под цепями на колесах. В смутном далеке мы видели черную массу леса — он был готов принять нас, укрыть от вражеских взоров.

Я никогда не был особым патриотом. Отец при жизни такого бы не допустил, а с его смертью выбора мне не осталось. Отцовские заветы следовало выполнять. Нежность во мне вызывал только сам Питер — ему я был верен больше, чем стране в целом. Но в ту ночь, когда мы убегали по заснеженному картофельному полю, а по пятам за нами гнались немецко-фашистские захватчики, меня обуяла любовь к родной стране.

Мы бежали к лесу, цепляясь за мерзлую ботву, под восходившей луной, а звезды улетали от нас все дальше и дальше — мы были одни под этим безбожным небом.