Город

22

Наутро немцы разбудили нас, выдирая гвозди, которыми накануне забили дверь. В щели пробивался солнечный свет, крохотными прожекторами высвечивая чей-то сальный лоб, кожаный сапог, просивший каши, роговые пуговицы чьего-то пальто. Вика уже сидела рядом и грызла ногти. Методично грызла — но не истерично, а так, словно мясник точит нож. Где-то под утро она от меня отодвинулась, а я и не почувствовал. Поймав мой взгляд, она тоже посмотрела на меня, и никакой нежности в ее глазах не было. Никакого теплого воспоминания о том общем, что, как я думал, у нас с ней зародилось в темноте.

Открылась дверь, немцы заорали, чтобы мы выходили, и клубок человеческих тел начал постепенно распутываться. Я увидел старого Ваську: он зажал ноздрю узловатым пальцем и сморкнулся. Сопля едва не попала в лицо другому колхознику.

— Ах, — буркнул Коля, наматывая на шею шарф. — Иногда жалеешь, что не живешь одной большой крестьянской семьей с товарищами колхозниками, верно?

Пленные потянулись из сарая, но тут кто-то вскрикнул в дальнем углу. Стоявшие ближе повернулись глянуть, что его так напугало, и тревожно зашептались. Из нашего угла мы видели только их спины. Мы с Колей тоже встали и вытянули шеи. А Вика равнодушно направилась к дверям.

Мы пробились в тот угол сарая сквозь недовольно бормочущих крестьян и увидели, что один человек еще не встал. Шпак, выдавший немцам Маркова, — у него было перерезано горло, кровь давно вытекла, и лицо побелело как мел. Зарезали его, надо полагать, во сне, иначе мы бы услышали возню и крики. Но когда нож вошел в шею, глаза у дядьки открылись и дико вытаращились, едва не выскочив из глазниц. Сейчас он как будто с ужасом рассматривал лица тех, кто смотрит на него сверху.

Один крестьянин уже стаскивал с мертвеца сапоги, другой — овчинные рукавицы, третий вытягивал ремень тисненой кожи из штанов. Коля быстро присел и сдернул стеганую ушанку, опередив всех. Я обернулся: в дверях сарая Вика натягивала свою шапку поглубже. На секунду задержала на мне взгляд, затем шагнула за порог. В следующее же мгновение в сарай, стаскивая с плеча автомат, вошел немецкий солдат. Злой — пленные мешкали. Увидел труп, раззявленное горло, кровавое пятно, расплывшееся на полу парой чудовищных черных крыльев. Солдат рассвирепел — об убийстве нужно было докладывать офицерам. Он что-то спросил по-немецки — больше самого себя, чем пленных вокруг, от них он никакого ответа и не ждал. Коля откашлялся и что-то ему сказал. Насколько грамотно, я судить не мог, но солдат, похоже, изумился.

Немец покачал головой, коротко ответил Коле и большим пальцем ткнул в сторону двери — выходите, мол, все. Снаружи я спросил у Коли, что он сказал.

— Что крестьяне жидов ненавидят больше, чем немцы.

— А он что?

— «Есть заведенный порядок». Очень по-немецки. — Коля старался натянуть на голову добытую шапку: она была маловата, но ему удалось опустить уши и затянуть завязки.

— Думаешь, стоило им показывать, что ты говоришь по-немецки? После того, что вчера было?

— Не стоило — это опасно, да. Но теперь, по крайней мере, лишних вопросов не будут задавать.

Пленных выстроили гуськом, и все побрели вперед, щурясь от утреннего солнца, — к огромному похмельному солдафону. Он, даже толком не умывшись, выдавал каждому пленному по единственной круглой галете, жесткой, как уголь.

— Добрый знак, — пробормотал Коля, пощелкав по галете ногтем.

Вскоре мы плелись дальше под охраной эсэсовских автоматчиков, вжимая головы в плечи на ветру. Шли по дороге, хоть и заснеженной, — идти было легче, потому что ее укатали десятки колес. В нескольких километрах от школы нам попался дорожный указатель: Мга. Я показал на него Коле.

— О… А какой сегодня день?

Вопрос застал меня врасплох. Я мысленно сосчитал.

— Понедельник. Завтра мы яйца должны принести.

— Понедельник… Значит, я не срал уже тринадцать дней. Тринадцать… И куда только все девается? Я же что-то ел. Колбаса, суп из Дорогуши, картошка с маслом у девушек, хлеб пайковый… И что оно все — просто комом в животе копится?

— Просраться не можешь? — осведомился бородатый Васька — он услышал Колины жалобы и повернулся с непрошеным советом. — А ты кору крушины завари, отвару выпей — всегда помогает.

— Чудесно. Ты здесь крушину где-нибудь видишь?

Васька оглядел придорожные ельники и покачал головой:

— Проходить будем — свистну.

— Премного благодарен. А может, и кипяточку заодно спроворишь?

Но Васька уже встал на место и шагал дальше, стараясь не отставать, — охранники на него поглядывали.

— Приезжает Сталин в подмосковный колхоз, — начал Коля голосом записного анекдотчика. — Хочет, значит, проверить, как пятилетка выполняется. «Вот скажите мне, товарищ, — спрашивает у одного колхозника, — как у вас в этом году картошка уродилась?» «Очень хорошо уродилась, товарищ Сталин, — отвечает колхозник. — Такую гору навалили, что до самого господа бога подняться можно». «Так а бога ж нету, товарищ колхозник», — Сталин ему говорит. «Так и картошки нету, товарищ Сталин».

— Бородато.

— Только у хороших анекдотов растет борода, — назидательно сказал Коля. — Ибо только их все время рассказывают.

— Такие зануды, как ты?

— Ну что я сделаю, если тебе никогда не смешно? А вот девчонки смеются, и это главное.

— Думаешь, это она? — спросил я. Коля искоса глянул на меня, на миг смешавшись, а потом увидел, что я смотрю в спину Вике. Сегодня она шла отдельно от нас, ближе к голове колонны.

— Конечно.

— Я просто… Она прижималась ко мне ночью. Когда я засыпал, она мне голову на плечо положила.

— Видишь, у тебя уже началась половая жизнь. На полу же. А все потому, что меня послушал. И научился.

— А потом она улизнула, хоть я сплю очень чутко, и пошла в другой угол по тридцати телам в непроглядной темноте, перерезала ему горло и вернулась. И никого при этом не разбудила.

Коля кивнул, не спуская с Вики глаз. Та шла, ни с кем не разговаривая, словно бы считала технику, следила за перемещениями солдат.

— Она убийца талантливая.

— Особенно для астронома.

— Ха! Не верь всему, что тебе говорят.

— Думаешь, врет?

— Нет, в институт-то она ходила. Там их и набирают. Но сам подумай, львенок, — так стрелять она в обсерватории у телескопа научилась? Она из НКВД. У них свои люди в каждом партизанском отряде.

— Почем ты знаешь?

Коля остановился и постукал один сапог о другой, стряхивая налипший снег, а для равновесия уцепился за мою руку:

— Я ничего не знаю. Может, и тебя не Львом зовут. Может, ты величайший любовник в Советском Союзе. Но я смотрю на факты и вывожу умозаключения. Все партизаны — местные. Поэтому им так хорошо все удается — они знают свою территорию лучше любого немца. У них здесь друзья, семьи, им дают еду, пускают ночевать в безопасные места. А теперь скажи мне — сколько отсюда до Архангельска?

— Не знаю.

— И я не знаю. Семьсот километров, восемьсот? Да немецкая граница, наверное, ближе. По-твоему, местные партизаны стали бы доверять какой-то девчонке, которая незнамо откуда взялась? Нет, ее к ним заслали.

Вика брела по снегу впереди, поглубже засунув руки в карманы комбинезона. Сзади она походила на двенадцатилетнего пацана, укравшего робу механика.

— Интересно, у нее титьки есть? — задумчиво спросил Коля.

Грубость его меня раздражала, хотя сам я думал про то же самое. Оценить ее тело под этими слоями мешковатой одежды вообще невозможно, но угадывалось, что она худенькая и стройная, как травинка.

Коля заметил, какое у меня стало лицо, и улыбнулся:

— Я тебя обидел? Извини. Она же по правде тебе нравится, да?

— Не знаю.

— Больше не буду о ней так говорить. Ты меня прощаешь?

— Говори, как хочешь.

— Нет-нет. Я все понял. Но послушай меня — поймать эту рыбку не так-то просто.

— Опять будешь советы давать из этой твоей придуманной книжки?

— Нет, ты послушай. Острить можешь сколько влезет, но про такие дела я знаю больше тебя. Вот моя догадка: она была немножко влюблена в Корсакова. А он мужик покрепче тебя, поэтому силой ее не поразишь.

— Ничего она не была в него влюблена.

— Самую малость.

— И ничем я ее не собирался поражать. Что я, дурак?

— Значит, весь вопрос в том, чем же тогда ее поразить.

Коля надолго умолк — весь нахмурился, обдумывая мои достоинства, даже глаза, кажется, прижмурил. Но придумать ничего не успел — позади раздались крики, охрана стала сгонять нас в кювет. По дороге шла колонна полугусеничных «маультиров»: кузова затянуты брезентом, моторы рычат. Они везли провиант и боеприпасы на передний край. Мы стояли на обочине и смотрели на них минут пять — колонна все не кончалась, медленно ползла мимо. Фашистам было, конечно, плевать, какое впечатление это произведет на пленных, но на меня вот произвело, и немалое. В Питере топливо выдавали по карточкам, в день на улицах увидишь не больше четырех-пяти машин. А сейчас я уже насчитал сорок таких грузовиков: впереди колеса, обутые в резину, позади гусеницы, хищные решетки радиаторов, а сзади белым обведены черные кресты.

За полугусеничными грузовиками шли восьмиколесные бронемашины, тяжелые минометы на гусеничном ходу и легкие грузовики с личным составом. Солдаты сидели на параллельных скамьях, усталые, небритые, все нахохленные в своих белесых куртках, за спиной — автоматы.

Спереди донеслась ругань. Из окон стали высовываться водители — посмотреть, что стряслось. Оказалось, у самоходки слетела гусеница и, пока ее чинили, орудие перегородило всю дорогу. Пехота воспользовалась заминкой — все повыскакивали из кузовов облегчаться. Вскоре уже вдоль дороги выстроилась шеренга из нескольких сот артиллеристов, солдат и водителей: все топали сапогами, орали, подпрыгивали на месте, стараясь разглядеть, кто пустит струю дальше всех. От вмиг пожелтевшего снега на обочине валил пар.

— Вот мудачье, на нашу землю ссыт, — пробормотал Коля. — Ладно, поглядим, как они посмеются, когда я сяду срать у них посреди Берлина. — Эта мысль его приободрила. — А может, и неспроста я ничего из себя выдавить не могу. Кишки победы дожидаются.

— Какие патриотичные у тебя кишки.

— Я весь патриот. У меня залупа свистит «Широка страна моя родная», когда я кончаю.

— Я вас как ни послушаю, у вас одно на уме, — раздался вдруг рядом знакомый голос. Вика подкралась к нам по обыкновению бесшумно. Я даже вздрогнул от неожиданности. — Вы б разделись уже да и оприходовали друг друга.

— Так он не меня раздеть хочет, — гадко осклабился Коля.

Я почувствовал, что весь заливаюсь жарким румянцем злости и стыда, но Вика не обратила на колкость внимания. Она следила только за охраной, которая следила за нами, и посматривала на прочих пленных, сама же тихонько совала нам по пол-ломтя своего настоящего черного хлеба.

— Вы офицерские машины в хвосте колонны видите? — спросила она, глядя в ту сторону, но рукой не показывая.

— В последний раз я такой хлеб летом ел, — с набитым ртом произнес Коля. Он уже все сжевал.

— Видите «коммандерваген» со свастиками? Это машина Абендрота.

— Откуда ты знаешь? — спросил я.

— Потому что мы его выслеживаем уже три месяца. Под Будогощью чуть его не подстрелила. Это он.

— Что делаем? — спросил Коля, выковыривая крошку из зубов.

— Колонна тронется, я дождусь, когда он поравняется с нами, и рискну. Должно получиться.

Я оглядел дорогу — и впереди, и за спиной. Вокруг нас — чуть ли не целый батальон. Сотни вооруженных немцев, и пеших, и на бронемашинах. Викино решение означало, что через несколько минут мы будем покойниками вне зависимости от того, попадет она или нет.

— Стрелять буду я, — сказал Коля. — Вы со Львом отойдите к этим кретинам колхозным. Нет смысла всем подставляться.

Вика скривила губу в подобии улыбки и покачала головой:

— Я лучше стреляю.

— Ты меня в деле не видела.

— Это правда. И я стреляю лучше.

— Неважно, — сказал я. — Кто бы из вас ни стрелял, какая разница? Думаете, нас оставят после этого в живых?

— Парнишка дело говорит, — заметил Коля. Он кинул взглядом неграмотных колхозников вокруг — они переминались с ноги на ногу, похлопывали руками для сугреву… Обычные крестьяне, ничего, кроме родного колхоза, не видели в жизни. К ним затесалось несколько рядовых красноармейцев. Из них парочка, я был уверен, умела читать не хуже меня. — Сколько, они сказали, пленных? Тридцать восемь?

— Уже тридцать семь, — сказала Вика. Она перехватила мой взгляд, ни на миг от нее не отлипавший. Уставилась на меня безжалостными синими глазами. — Как ты думаешь, крестьяне скоро заметят, что тебе кой-чего там не хватает? — Она показала подбородком куда-то мне в низ живота. — И выдадут тебя за миску похлебки?

— Тридцать семь… — задумчиво произнес Коля. — Многовато за одного немца.

— Тридцать семь человек для мартенов? Эти люди уже не русские, — сказала Вика спокойно и довольно равнодушно. — Они германская рабсила. Ими стоит пожертвовать ради одного Абендрота.

Коля кивнул, разглядывая штабной автомобиль в отдалении.

— Значит, мы пешки, а он — ладья? Так, по-твоему?

— Мы меньше пешек. У пешек есть ценность.

— Если мы можем захватить ладью, у нас тоже есть ценность. — Сказав это, Коля моргнул и посмотрел на меня. И неожиданно расплылся в ослепительнейшей самоуверенной улыбке. Некий новый замысел — и явно грандиозный, как и прочие. — Может, есть и другой вариант. Погодите-ка.

— Ты куда? — спросила Вика, но было поздно — Коля зашагал к ближайшей кучке военных. Немцы сощурились, их руки потянулись к предохранителям автоматов. Но Коля поднял руки и затрещал о чем-то по-немецки — оживленно и расслабленно, словно все они собрались парад войск посмотреть. Через полминуты все уже смеялись его шуткам. Один автоматчик даже дал ему затянуться сигаретой.

— Умеет голову вскружить, — произнесла Вика. Так энтомолог отмечает свойства жучиного панциря.

— Может, они решили, что он отбившийся от стаи брат ариец.

— Вы с ним странная парочка.

— Мы не парочка.

— Я не в этом смысле. Не переживай, Лёва. Я знаю, что тебе девушки нравятся.

Лёвой меня называл отец, и услышать это имя из ее уст было неожиданно — но естественно, как будто она меня так звала много лет. Я чуть не расплакался.

— Ты же на него разозлился, правда? Когда он сказал, что тебе хочется посмотреть на меня голую?

— Он вообще много глупостей говорит.

— Так ты не хочешь посмотреть на меня голую?

И Вика издевательски усмехнулась. Она стояла, широко расставив ноги и сунув руки в карманы.

— Не знаю. — Да, это был глупый и трусливый ответ, но перипетий этого утра мне уже хватило. То я убежден, что жить мне осталось всего несколько минут, то со мной кокетничает снайперша из Архангельска. Это она со мной кокетничает? У меня не жизнь, а сплошь череда катастроф. Кажется, днем предстоит невозможное, а вечером это уже преданья старины глубокой. С неба валятся немецкие трупы, на Сенном рынке людоеды торгуют колбасой из человечины, рушатся целые дома, собаки становятся минами, а замороженные солдаты — дорожными указателями; на снегу, покачиваясь, стоит партизан без половины лица и с грустным упреком смотрит на своих убийц. В желудке у меня уже давно не было никакой пищи, на костях — мяса, а в душе — сил, чтобы задумываться об этой кунсткамере зверств. Я просто двигался, рассчитывая где-нибудь найти еще полкраюшки хлеба для себя и дюжину яиц для капитанской дочери.

— Он мне сказал, что отец у тебя был знаменитый поэт.

— Не такой уж и знаменитый.

— Так ты тоже поэтом хочешь стать?

— Нет. У меня для этого нет таланта.

— А для чего есть?

— Не знаю. Не у всех же талант.

— Верно. Что бы нам в детстве ни говорили…

Издали дело выглядело так, будто Коля читает автоматчикам лекцию — они собрались полукругом, а он размахивал руками, чтобы звучало доходчивей. Показал на меня, и у меня сжалось горло, когда все немцы повернулись и посмотрели в нашу сторону. Чем-то он их увлек и позабавил.

— Что он им рассказывает?

Вика пожала плечами:

— Его пристрелят, если он и дальше в том же духе будет.

Солдаты будто в чем-то сомневались, но Коля улещивал их и упрашивал, пока один автоматчик, качая головой, будто ушам своим не верил, слушая того ненормального русского пленного, не закинул «шмайссер» за плечо и не направился к хвосту колонны. Коля кивнул оставшимся, отмочил напоследок еще какую-то шуточку, от которой все опять разулыбались, и пошел обратно.

— Фашисты тебя обожают, — заметила Вика. — Ты им «Майн Кампф» наизусть шпарил?

— Раз пытался ее читать. Очень скучно.

— Так что ты им сказал?

— Что я хочу предложить герру Абендроту спор. Один мой друг — пятнадцатилетний мальчишка из не очень благополучного ленинградского района — сможет сыграть со штурмбаннфюрером партию в шахматы без ферзя и выиграть.

— Мне семнадцать.

— А… Ну будет пятнадцать — так оскорбительнее.

— Ты пошутил, да? — спросила Вика, склонив голову набок и явно рассчитывая, что он сейчас улыбнется и признается, что, разумеется, подобных глупостей никому не говорил.

— Нет, не пошутил.

— А он, ты думаешь, не спросит, откуда ты знаешь, что он здесь? И звание, и что в шахматы играет?

— Думаю, спросит. Ему же любопытно станет, и он к нам подойдет.

— А на что спорим? — спросил я.

— Если он выиграет — пристрелит нас на месте.

— Он в любой момент может нас пристрелить, тупица.

— Солдаты так и сказали. Конечно, может. А я им сказал, что штурмбаннфюрер — человек чести, человек принципа. Я его слову верю. И верю в его спортивный дух. Они же за честь с кровью удавятся.

— А если я выиграю, что нам будет?

— Во-первых, он всех троих отпускает. — Коля заметил, какие у нас лица, и не дал ничего сказать. — Да-да, вы меня идиотом считаете, но сами тугодумы. Сейчас, когда колонна на ходу, играть мы не можем. Если повезет, партия состоится вечером, где-то в помещении, когда вокруг никого не будет. — И Коля обвел рукой немецких солдат, привольно расположившихся группами: они курили и болтали друг с другом. Грузовики с провиантом. Тяжелая артиллерия.

— Он никогда нас не отпустит.

— Само собой не отпустит. Но стрелять в него будет гораздо удобнее. А бог даст, и сбежать получится.

— «Бог даст», — хмыкнула Вика. — Ты вообще за ходом этой войны следил?

Наконец механики натянули гусеницу на самоходную гаубицу. Экипаж попрыгал в люки, через минуту взревел и закашлял мотор, и зверь с огромным стволом вздрогнул и двинулся, хрустя льдом, что нарос на стальных звеньях. Пехота по своим грузовикам разойтись, однако, не спешила — солдаты хрипло прощались, командиры орали. Но вот колонна двинулась, все побросали окурки и побежали вскакивать в кузова уже на ходу.

Солдат, бегавший к Абендроту, вернулся к своим. Заметив, что мы смотрим, он с улыбкой кивнул. Лицо у него было совсем розовое и безволосое, щеки круглые. Эдакий лысый младенец-переросток, вот-вот заревет. Догоняя свой грузовик, он крикнул нам одно-единственное немецкое слово, затем вытянул руки, и товарищи заволокли его в кузов.

— Сегодня, — сказал Коля.

Охрана уже гавкала на нас, хоть и знала, что мы все равно ничего не поймем. Им было все равно — смысл и так ясен. Пленные опять выстроились в колонну, Вика от нас отошла, и мы стали ждать, когда пройдет техника. Мимо проехал штабной автомобиль, и я попробовал рассмотреть внутри Абендрота, но стекло заиндевело.

Тут я вспомнил еще кое-что — оно меня уже некоторое время грызло. Я повернулся к Коле:

— А второе ты что попросил?

— А?

— Ну ты сам сказал: если я выиграю, во-первых, он нас отпустит. А что было во-вторых?

Коля посмотрел на меня сверху вниз. Брови его выгнулись дугами, словно он не поверил, что я сам не догадался.

— Так очевидно же, нет? Дюжина яиц.