Город убийц

Глава 13

Биопрограммер был новенький, даже модерновый и располагался над домашнего вида кроватью.

— Думаю, у меня комфортнее, чем в ПЦ Кириополя, — сказал Адам.

— Почти тоже самое, там побольничнее, — сказал я, садясь на кровать и снимая обувь.

— Угу, значит, растут. Это радует, раньше было потюремнее, как мне рассказывали.

Я лег.

— Как себя чувствуешь? — через минуту спросил Адам.

Жутко хотелось спать, веки тяжелели и глаза слипались, так что я даже не смог ответить.

— Ну и спи, — кивнул Адам, — БП будет снимать карту часов пять, лучше это делать в фазе глубокого сна, нейронная сеть стабильнее.

Последние слова уже доносились до меня откуда-то издалека, и я провалился в сон.

Когда я очнулся, окна были затемнены, очевидно, переменная тонировка.

Адам стоял рядом и довольно деликатно тряс меня за плечо.

— Возвращайся, мы все сделали.

Я встал.

— Сейчас попьем чайку и спать, — сказал Адам. — Результат будет завтра.

— Опять спать? — усмехнулся я. — Сколько ж можно! Кстати, завтра — это сегодня вечером?

— Завтра — это завтра. Завтра утром. Этот вечер искусственный, конечно. Но тонировку лучше не убирать. Температура забортного воздуха: плюс сорок пять и растет дальше. Так что не суйся туда, ради бога. Солнышко, как на тессианском экваторе.

Часы на небе древней Италии показывали 32:40, когда дверь моей комнаты открылась и принесли кофе. Вслед за кофе явился Эжен Добиньи.

Дверь еще запирали, хотя в свете того, что я согласился на беседу с Адамом и снятие нейронной карты, могли бы и отдать мне ключ.

— Добрый вечер, Анри, — сказал он, садясь. — Как тебе наш психолог?

— Адам? Отличный мужик. Я бы его взял полковым врачом.

— Психологом, он раны латать не умеет. Только душевные.

— Тоже актуально, — заметил я. — Слушай, Эжен… относительно душевных ран… расскажи мне об уничтожении нашей базы на Лие.

— Совсем ничего не помнишь?

— Ничего.

— Сейчас на улице около тридцати. Будет холоднее, так что можно погулять. Я расскажу.

Когда стало попрохладнее, мы вышли на улицу и спустились по каменистой тропе к горному ручью. Над ним возвышался горбатый мостик. Доски заскрипели под нашими ногами, и мы оказались на другой стороне. Солнце уже не жгло, но еще пекло как следует, так что Эжен одолжил мне шляпу, и я стал похож на древнего американского колониста из южных штатов. Мы пошли вдоль ручья, вниз по течению.

— Заешь, я тебе лучше покажу, — сказал Эжен. — Что рассказывать!

— Покажешь?

— Да, здесь недалеко.

— Мы на Лие?

— Конечно. Ты даже этого не понял! Мартина помнишь?

Имя вызывало какой-то смутный образ.

— Кажется, у него были светлые волосы…

— Точно, — усмехнулся Эжен, — прямые светлые волосы.

— Он их еще таким дерзким движением отбрасывал назад, и они выбивались у него из-под берета.

— Да, немного похож на тебя.

— Он был, кажется полевым командиром? Или командиром корабля?

— Полевым командиром, ты сначала правильно сказал. А еще он классно пел под гитару.

В моем сознании вспыхнула картинка: мы сидим у костра, едим из общего котла какое-то варево, а Мартин перебирает струны гитары, устроившись на поваленном дереве. Ночь, холодно, голубоватые стволы гнутся и скрипят под ветром, а я практически счастлив среди друзей. Они все здесь: и Мартин, и Эжен, и Симон, и Ги.

Картинка вспыхнула и пропала.

— Мартин Морель, — сказал я.

— Молодец, даже фамилию вспомнил.

— Где он? Он здесь? Я не помню, чтобы его арестовывали.

— Он здесь… в некотором смысле.

Мы подходили к стоянке гравипланов. Всего две машины, но современные. Думаю, скоростные. Обе цвета бледной бирюзы, как небо Лии.

Сели в гравиплан, и голубой лес начал стремительно падать вниз, а нас вжало в кресла. Поднялись невысоко, думаю меньше километра, так что тонкая рваная пеленаоблаков осталась над нами.

— А Пьера помнишь? — спросил Эжен.

Пьера я не помнил совсем. Впрочем, имя распространенное. Был, наверное, и такой полевой командир.

Эжен заметил мою реакцию, точнее ее отсутствие.

— Петр Валенски, — медленно проговорил он. — Полная противоположность Мартину. Жесткий, организованный. Немного похож на Ги, но честнее и правильнее. Такой настоящий офицер. Ему бы Кратосу служить, но он служил тебе.

— Он погиб?

— Ты оставил его командовать базой. Мы тогда наивно думали, что идем на опасное предприятие: атаковать базу Кратоса на орбите Тессы. Ты взял самых отчаянных: Ги и Симона. Меня не хотел брать, но потом мы решили, что неплохо бы по пути зайти на Махди, а просить денег у махдийцев — это моя специальность. Так что ты оставил меня на Махди, а сам полетел кусать флот Кратоса. Мы тогда вернулись с победой и деньгами. К пепелищу вернулись.

— Долго еще лететь?

— Потерпи.

Я бы не сказал, что это «недалеко». Расстояние примерно как от Кириополя до Соснового. С воздуха хорошо видно, что планета мало населена. Только дважды вдали мелькало что-то похожее на человеческое жилье. Климат экзотический, конечно. Хотя бывает и похуже.

Пепелище заметно издалека: неровное четное пятно в горной долине. Как ожог. Почти без растительности. Только, когда мы опустились ниже, стали различимы молодые тонкие деревца, прорывающиеся сквозь выжженную землю и колючую траву.

Мы спрыгнули на оплавленные камни, под ногами зашуршали полураздавленные угли.

— Раньше здесь был лес, — сказал Эжен. — Далеко от эпицентра хотя бы угли остались. Там, — он указал рукой к центру пятна, — уже ничего. Все испарялось. Даже камни.

— Их накрыли из иглы Тракля?

— Да, один выстрел с орбиты. Выследили, сволочи! Били прицельно, по координатам.

Мы шли по черной земле мимо чахлых маленьких деревьев. Я попытался представить это место без них. Никак. Оно было мне совершенно незнакомо.

— Эжен, я здесь был раньше?

— Ну, конечно, — вздохнул Эжен.

Оплавленный бетон напоминает стекло. Ну, конечно, состав близкий, тот же песок. К такой стеклянной арке мы вынырнули неожиданно из молодых зарослей в рост человека.

— Ты спрашивал, где Мартин? Сейчас увидишь.

Арка казалась даже красивой, посверкивая в лучах солнца, только кривобокой и покореженной. Мы вошли в блиндаж и начали спускаться по скользким оплавленным ступеням.

Эжен светил кольцом. И его свет отражался от стен.

— Было построено так себе, на скорую руку, а теперь по прочности, как застывшая лава, — сказал он.

Мы спускались все ниже, пока не попали в лабиринт абсолютно пустых черных комнат.

— Смотри внимательно, — сказал Эжен. — На стены. Мы называем это залы теней.

Если присмотреться, на оплавленном бетоне можно было разглядеть силуэты людей в разных позах, словно они сидели по кругу, в центре пылал костер, и вокруг падали тени.

— Они сгорели дотла, — сказал мой проводник. — Не осталось ничего. Только имена. Пойдем!

В соседней комнате все стены были исписаны углем. Колонки имен.

— Каждый записал всех, кого вспомнил, — сказал Эжен. — Здесь не все, конечно. Вот моя колонка, вот Симона, вот Ги. А это твоя стена, Анри. У тебя всегда была отменная память.

Я смотрел на стену, сверху донизу исписанную моим почерком, и вспоминал. Я не помнил событий, не помнил места, едва помнил людей. Но я помнил, как я это писал. И как кусал губы, едва сдерживая слезы, и голос Ги: «Да ты плачь, Анри, сейчас это не стыдно». Боже мой! Железный Ги, король мародеров, разбойник и убийца — неужели он это сказал!

— А теперь посмотри сюда, — сказал Эжен и повел меня к дальней стене, которая пока оставалась в тени.

Он посветил на ней, и стал заметен такой же призрачный силуэт человека и тень, по форме напоминающая гитару.

— Гитару видишь? — спросил Эжен. — Мы поэтому и решили, что Мартин умер здесь. Может, и ошиблись. Может, это и не гитара вовсе.

Прямо над гитарой моим почерком было написано: «Мартин Морель. Светлая память».

Мы вышли на воздух. Стало ощутимо холоднее, но, пожалуй, даже приятно: градусов двадцать. Подул легкий ветер, наполненный терпким запахом местной хвои, смешанным с запахом пожарища. Неужели он до сих пор сохранился? Или это мне кажется?

— Пойдем, здесь есть еще одно интересное место, — сказал Эжен.

Мы шли к эпицентру взрыва. Наконец, я увидел оплавленную воронку и на дне ее большой деревянный крест.

— Осторожно спускайся, Анри, здесь каток, — предупредил Добиньи.

И вот крест возвышается над нами.

На верхней большой перекладине багровая надпись по-тессиански: «Да простит меня Бог». На малой: «Будут отомщены!»

— Почерк узнаешь? — усмехнулся Эжен.

— Да. Это я писал.

Все же мой почерк изменился за последние двенадцать лет. Стал менее угловатым и летящим.

— Эжен, я что это кровью писал?

Он кивнул.

— Конечно.

— Бог мой, какой романтизм! Все-таки мы были дети тогда.

Добиньи поморщился.

— По крайней мере, не циники. После этого ты и захватил «Анастасию». Через месяц где-то.

— Отомстил мирным жителям за гибель своих солдат. Они-то тут причем?

— Они жрали, жарились на пляжах и хлестали пиво, когда нас убивали за них. И никто слова не сказал в нашу защиту. Они кричали: «Да здравствует империя!» Ну, мы же террористы, туда нам и дорога. Мы мешаем им жить.

— Эжен, обыватели всегда так себя ведут. Ну, они просто нормальные люди, это мы шизанутые. И, может быть, наша задача и состоит в том, чтобы обеспечить им спокойное набивание животов и жарение на пляжах? Мы для них, а не они для нас.

— Ладно, не все сразу, — вздохнул Добиньи, — полетели обратно. Сейчас будет совсем холодно.

Температура уже упала градусов до пятнадцати. В гравиплане у Эжена были припасены куртки для нас обоих, и мы их накинули. Когда мы приземлились у виллы, был виден дух изо рта, и ручей, мимо которого мы шли несколько часов назад, подернулся тонкой ледяной коркой.

Итальянский пейзаж на стене исчез и сменился белым экраном с надписью: «Анри Вальдо, муж., 38 лет».

— Начнем с самых измененных участков, — сказал Адам. — Евгений Львович микрофотографии показывал?

— Да, что-то показывал, — кивнул я.

На стене возникла трехмерная сеть: толстые канаты нервов с грушевидными окончаниями-синапсами. Впрочем, окончания имелись не всегда: некоторые нервы просто обрывались.

— Картинка называется «старое кладбище», — усмехнулся Ершинский. — Это твой центр удовольствия, Анри. Да, постарался Евгений Львович. Потерто на совесть. Знаешь, как примерно это выглядело изначально?

Картинка на стене разделилась надвое, и справа появилась похожая сеть, но с огромными разросшимися синапсами.

— Эту картинку я, по-моему, видел, — заметил я. — Кокаиновая зависимость.

— Никотиновая, — хмыкнул Адам. — Это мой центр удовольствия. Но разница невелика: и то стимулятор, и то стимулятор.

— Кокаин опаснее.

— Спорное утверждение. Мне моды уже через день докладывают, что они отловили в легких очередную раковую клетку. И предупреждают, что еще немного и могут и не отловить. «Настоятельно рекомендуем прекратить употребление никотина. Иммунная система». Действует на нервы, честно говоря.

— Угу, — усмехнулся я, — и красная надпись: «Немедленно обратитесь к вашему психологу».

— Знакомая картинка, да? Надо почистить, конечно. А то сапожник без сапог. Но обращаться мне не к кому. Сам я себе это сделать не смогу. Можно, конечно, пихнуть программу в БПшник и залечь под него, но рискованно без внешнего мониторинга. Я бы предпочел, чтобы кто-то контролировал процесс. На имперские планеты мне лучше не соваться, я там в списках СБК. А у Махдийцев лечиться — так это лучше сразу пулю в лоб, чтоб не мучиться. У них же законодательство основано на Шариате, так что психокоррекция не развита. Они сами на Тессе лечатся, кто побогаче. А кого победнее, бьют плетьми.

Есть, конечно, Центральный Союз, где все зависимости снимают за один сеанс. Но до РЦС еще долететь надо, а на кого я вас оставлю?

— Востребованы услуги психолога в повстанческой армии?

— Еще бы, Анри! Еще бы! Нервы у всех на пределе, так что тех же зависимостей у каждого второго. Тот же Эжен в свое время попросил стащить его с кокаина, которым вы с ним баловались за компанию. Стащил. Но я не оставляю после себя такой выжженной земли, как Ройтман. Зато Эжену где-то приходится и на силе воли держаться.

— Евгений Львович перестарался?

— Да нет, для ПЦ это стандарт. Они же не верят в стойкость своих подопечных, так что стирают все подчистую. Если что-то останется, контрольная комиссия не примет. Я сам так делал, когда там работал. Частные врачи всегда применяют более щадящие методики.

— Я не помню контрольной комиссии…

— А вы с ней и не общались, скорее всего. Обычно, они микрофотографии смотрят: до и после. Хотя в твоем случае, конечно, могли и лично вызвать. Может стерли или заблокировали. Я пока подробно не смотрел. Ну, что, Анри? Здесь, я думаю, мы ничего не корректируем. Гипертрафированные синапсы удалены, переработаны модами, превращены в энергию. Нейронные связи подчищены. Кладбище и кладбище, пусть покоится с миром.

— Согласен, — кивнул я.

— Так, теперь память. Здесь Евгений Львович был подобрее.

— Действительно по-минимуму стерто?

— Стерто по-минимуму, но есть много изолированных участков. Вот, например, смотри.

Картинка на экране сменилась. Та же нейронная сеть, но с нормальными синапсами, меня еще Ройтман в Ценре научил отличать их от гипертрофированных. Только сеть обрывается, нет связей со следующим участком.

— Вот такая распаханная полоса, — сказал Адам. — Нейроны здесь живые, питание к ним поступает, информация сохранена, просто у вас к ней нет доступа. Связи обрезаны искусственно, разумеется.

— Их можно восстановить?

— Да, можно. Даже здесь можно, но с кондактином. Есть менее разрушенные участки, где связи частично сохранены, просто очень слабые. У вас, возможно, даже остались смутные или фрагментарные воспоминания. Там легче восстановить. Можно обойтись без сильных препаратов. КТАшника хватит.

— У тебя есть КТА?

— Обижаешь! У меня и кондактин есть. Конечно не та отрава под кодовым названием «смерть еретика», которую колют в ПЦ. У меня «кондактин-плюс», которым пользуются частные врачи. Он дороже, зато куда менее мучителен для пациента. Потерпеть немного все равно придется, но уж не так, как в ПЦ. Но уж мы точно не с кондактина начнем. Есть участки, с частично сохраненными связями, где вообще может помочь психотерапия. Точнее воспоминания свидетеля о том же событии. Это может дать толчок к восстановлению памяти. Но я должен тебя предупредить. И пусть Эжен сколько угодно кроет меня почем зря за это предупреждение. Я как врач обязан. Анри, большая часть заблокированных воспоминаний действительно травмирующая.

— Ты их считал? Расшифровка есть? Что там?

— Расшифровка есть. Я их смотрел, но без подробностей. Во-первых, смотреть подробности — это только с твоего согласия. Во-вторых, объем. Это же существенная часть твоей жизни, сам понимаешь. Я бы просто не успел все посмотреть. Но я представляю примерно. На девяносто процентов — это воспоминания о твоей борьбе против Кратоса и борьбе Кратоса против нас. Иногда очень жесткие сцены. Подборка тенденциозная: стерто все, что мешает тебе любить империю. Иногда не заблокировано, а совсем стерто. Таких участков мало, но они есть. Содержание их, не восстановимо и не известно, но можно догадаться по тому, что рядом. Грубо говоря, воспоминания о том, как ты расстреливаешь, подредактированы, но сохранены. А о том, как имперцы расстреливают твоих друзей стерты или заблокированы.

— Подредактированы?

— Конечно. В случае насильственных преступлений всегда так делают. Воспоминания о насилии не должны быть приятными. Их можно сохранить, потому что должен же быть комплекс вины, ибо по искам платить. Но все связи с центром удовольствия должны быть обрублены. Это госстандарт. Так же, как для лечения зависимостей. Иначе комиссия не примет.

— Адам, мне нравилось убивать?

— Иногда, когда ты считал это праведной местью. Но все, это в прошлом. Евгений Львович хорошо постарался, о былых связях с центром удовольствия можно только догадываться по остаткам дендритов, которые туда тянулись. Зато выстроены новые связи. Есть имплантированные связи, кроме обрезанных. И довольно много.

— Ложная память?

— Есть и ложная память, но мало. В основном другое: неприятие убийства и насилия вообще, различение «свой-чужой». Раньше Кратос был чужим, а теперь свой-любимый, например.

— Промывание мозгов — преступление, вроде.

Адам усмехнулся.

— Евгений Львович оправдается по всем пунктам, даже если предположить, что когда-нибудь Тесса оккупирует Кратос, и Ройтману предъявят подобное обвинение. Во-первых, у него приговор на руках. И приговор выносил не он. А приговор дает ему карт-бланш и на стирание травмирующих воспоминаний, и на коррекцию нейронных связей. Он нигде не вышел за рамки своих полномочий. И каждый этап, наверняка комиссия проверяла. Учитывая серьезность ситуации.

Итак, Анри, прежде чем мы перейдем к обсуждению имплантированных зон, давай решим с памятью. Восстанавливаем? Только не торопись! Если доступ к этим воспоминаниям восстановить, качество твоей жизни гарантированно упадет. И психологическое состояние ухудшится. Но розовые очки снимешь.

— Знаешь, Адам, на мой взгляд, розовые очки — совершенно лишний аксессуар для сорокалетнего мужика.

— Договорились. Терапию начнем вечером. В смысле после полуденного сна. Так, теперь имплантированные участки. Честно говоря, я бы здесь многое сохранил…

— Давай сначала с памятью разберемся. Начиная с самых доступных участков. Я потом пойму, что делать с остальным. Мне тут Эжен устроил экскурсию на пепелище, и я уже начал что-то вспоминать.

— На старую базу возил? Где крест?

— Да.

— Вот сволочь! И со мной не посоветовался. Ладно, я скажу ему все, что я об этом думаю. А с тобой вечером переснимем этот участок мозга, посмотрим, что изменилось.

— Евгений Львович, насколько возможна эта обратная психокоррекция? — спросил Дауров.

Разговор происходил за чашечкой кофе в кабинете Георгия Петровича на восемнадцатом этаже СБК, на том же диване, где тремя месяцами раньше сидел Анри Вальдо, доставленный из Чистого.

— В принципе возможна, — сказал Ройтман. — Насколько? Не абсолютно, все восстановить нельзя.

— У РАТ могут быть специалисты такого уровня?

— Могут. На Тессе сильная школа. И гораздо старше школы Кратоса. Кстати, могу вам нарисовать вероятный портрет их психолога.

Дауров посмотрел заинтересованно.

— Рисуйте, Евгений Львович.

— Это человек с опытом работы в одном из психологических центров Тессы. Они у них называются «центры психологической помощи социально неадаптированным гражданам». Сокращено «ЦПП». Так вот из ЦПП нашего героя, скорее всего, выгнали, менее вероятно, что он ушел сам. Потом частная практика. Возможно, клиентыс Махди. И некоторое время назад он пропал и не появлялся на Тессе. Ищите.

— У него оборудование может быть? Препараты?

— Георгий Петрович, у меня дома стоит БП и лежит в холодильнике полный набор препаратов. Тоже мне экзотика! У любого частного врача это есть, если, конечно, у него есть лицензия. Но, честно говоря, и без лицензии можно достать.

— У вас есть какой-то корпоративный этический кодекс, вроде клятвы Гиппократа? Набор табу, который не решится нарушить ни один из психологов? Вас же гоняют через психокоррекцию.

— У нас и клятва Гиппократа есть, Георгий Петрович. И табу есть. Нельзя восстанавливать зависимости, нельзя выстраивать или восстанавливать нейронные контуры, представляющие опасность для пациента или окружающих. Но, дело в том, что это все и не нужно нарушать…

— Не нужно зачем? Чтобы Анри перешел на сторону РАТ?

— Это не так просто. Психокоррекция — это сложная система мероприятий. Легче всего восстановить память. У Анри есть затертые участки, где уж совсем было ни в какие ворота. Ужастик с особой жестокостью. Есть изолированные зоны, доступ к которым можно восстановить. Думаю, они этим и займутся в первую очередь.

— Это опасно?

— Это опасно, прежде всего, для психического здоровья Анри. Для империи не очень. Если Анри вспомнит, что войска Кратоса вели себя иногда далеко не идеально по отношению к его армии, ему будет трудно. Это усложнит ему выбор, но это не значит, что он тут же нас предаст. Психокоррекция не сводится к редактированию памяти. То, что мы отстраивали три года, за месяц не разрушишь.

— Евгений Львович, я вам сейчас скину фотографии. Что вы об этом думаете?

— Давайте выведем на экран.

Окно затуманилось, пейзаж за ним исчез и сменился другим: лес с голубоватой хвоей, пепелище, высокий крест и двое у подножия. Один из них — Анри Вальдо.

— Второй — его старый соратник Эжен Добиньи, — пояснил Дауров. — Так и не смогли поймать. На Махди сидел. Фотографии свежие, Евгений Львович, только не спрашивайте, откуда они у меня.

— Я вижу, что свежие. Это Лия? Там имперский флот спалил их базу, и Анри поклялся отомстить.

— Он это помнит?

— Нет. Но память частично восстановима. Все равно это открытая информация, в любом архиве новостей можно найти. Мы стерли только наиболее эмоциональные моменты: сцену его клятвы, например. Георгий Петрович, не трогайте Анри. Он нам еще пригодится.

— Нам, это кому?

— Кратосу. Вы ведь уже отправили туда флот, так ведь?

— Я флотов не отправляю.

— Ну, император. Вы же даете заключение. Георгий Петрович, не повторяйте старых ошибок. Если бы не эта история с базой, возможно, пассажиры «Анастасии» были бы живы.

— Я тогда работал на Дарте, Евгений Львович, это не мои ошибки.

— Не важно. Так не повторяйте чужих.

Ройтман внимательно всмотрелся в фотографию.

— Георгий Петрович, увеличьте! Анри крупным планом.

Фигура бывшего вождя РАТ выросла до двухметровой высоты и заняла полэкрана.

— Вы внимательно смотрели? — спросил Евгений Львович. — На руки поглядите.

Дауров подался вперед, потом откинулся на диване.

— Да, я понял, — сказал он. — Но это еще ничего не значит.

— Как не значит! У него нет кольца. Он не сотрудничает.

Вечером, точнее в 31:25 по времени Лии, мне сняли повязку с плеча, откуда мне вырезали имплант, точнее то, что от него осталось после гамма-импульса из ручного деструктора, которым его уничтожил Ги. Шрам был маленьким и почти не болел, а врач утверждал, что в скором времени моды залатают и это безобразие.

Не успел уйти врач, как в комнату ввалился Адам.

— Пляши, у меня для тебя завалялась пара упаковок дофанора! Так что не буду мучить КТАшником.

Синию коробочку с тессианской надписью «Дофанор — С» он вручил мне уже в своем кабинете, под биопрограммером.

— На Кратосе его называют «АНДС», — заметил Ершинсий. — Никогда не сталкивался?

— Нет, — сказал я и углубился в чтение описания на коробочке.

«Дофанор-С. Психокоррекционный препарат. Принимать только под наблюдением психолога. При удалении нежелательных воспоминаний: одна таблетка в неделю. Принять за полчаса до первого сеанса. При восстановлении памяти и имплантировании нейронных связей: по одной таблетке перед каждым сеансом, не позднее, чем за полчаса до начала сеанса».

— Мне в ПЦ просто приносили таблетку и говорили: «Пей!» Или кололи внутримышечно, как кондактин. Или заливали внутривенно. Любопытно, что пишут на упаковках.

— Ничего интересного, — сказал Адам. — Одну таблетку, — он налил воды в стакан и дал мне. — В ПЦ Кириополя его дают только по особому блату за очень хорошее поведение.

— А чем от КТА отличается?

— Отсутствием неприятных эффектов, вроде тошноты или головокружения.

— А смотреть, что изменилось в воспоминаниях о местной базе, будем?

— Конечно, получаса хватит.

Таблетка оказалась лазурной и полупрозрачной. И совершенно безвкусной. Никаких отличий от красной КТА, кроме цвета, я не заметил. Впрочем, в ПЦ меня таблетками не очень баловали, предпочитая загонять препараты в вены через катетеры.

Нейронную карту сняли за пять минут.

— Это же небольшой участок, — пояснил Адам.

И он вывел результат на экран, пока БП обрабатывал информацию.

— Да, — сказал он. — Некоторые связи восстановились. Но есть совсем затертые участки. Это у Ройтмана надо спрашивать, что там было. В архивах Центра наверняка все сохранилось.

От дофанора-С действительно не тошнило, не кружилась голова, но слабость присутствовала. Хотелось лечь.

— Ложись, ложись, — сказал Ершинский. — Сейчас будем работать.

Воспоминания всплывали в моей голове, то проявляясь, как изображения на видеопленке, то вспыхивая, словно под светом прожектора. Я вспомнил, что мы спешили на помощь, что имперцы предъявили ультиматум оставшимся на базе, но они надеялись на нас и не сдались. А мы опоздали. Я вспомнил бой, мы разбили наголову те двенадцать кораблей Кратоса, которые прислали спалить базу. Семь подбили, остальные смылись.

Я вспомнил, как мы приземлились на еще дымящееся пепелище. Смутно вспомнил, как мы нашли тени в бункере, чуть ярче, как писали имена. Только своей клятвы я не помнил совсем. Адам, кажется, старался что-то сделать, но, наконец, опустил руки.

— Здесь совсем стерто, — сказал он.

Дверь открылась, и на пороге появился Эжен, очень бледный и взволнованный.

— Мы уходим, — глухо сказал он. — Немедленно.