Город убийц

Глава 5

Я послушался, прошел через арку-металлоискатель, оставив ее совершенно равнодушной, и Евгений Львович вернул мне кольцо.

Мы пошли к лифту. Я поискал этот лифт в меню кольца. Он был неактивен. Значит, с внутреннего кольца не управляется.

Двери благополучно открылись, мы поднялись на второй этаж и оказались в длинном дугообразном коридоре. Я был здесь десять лет назад, когда меня привезли в Центр и еще раз два года назад, когда меня сюда отправил Данин, обидевшись на реплику на банкете.

Направо через большие промежутки три двери с литерами «A», «B» и «C».

Нам налево: «D», «E» и дальше «F».

Подчиняясь сигналу с кольца Ройтмана, перед нами открылась синяя дверь с литерой «E». В меню моего кольца ее тоже не было.

— Евгений Львович, — весело заметил я. — У меня, кажется, кольцо не работает: ни лифтов не видит, не дверей.

— И не должно видеть ни этих лифтов, ни этих дверей, — серьезно сказал Ройтман. — Они тебе не нужны. Без сопровождения ты не должен здесь находиться. Более того, это строго запрещено. Все равно, как за периметром. И тревога будет, если вдруг ты здесь окажешься. Погоди, сейчас оживет твое кольцо.

За дверью был еще один коридор поуже. И слева первая дверь с надписью «E-1». Тоже невидимая.

Мы вошли и оказались еще в одном коридоре. Пошли направо, потом повернули, впереди показался тупик с лифтом. Лифт был активен! Равно как и одна из дверей слева.

— Лифт на первый этаж, — пояснил Ройтман. — Там столовая и выход во двор для прогулок. По блоку можно перемещаться совершенно свободно, если конечно я не сказал быть в определенном месте в определенное время. Вот твоя комната. Открывай.

Я отрыл активную дверь с надписью «E-1-15».

За ней был коридорчик буквально метровой ширины с еще одной дверью. Кольцо утверждало, что дверь ведет в душ и туалет.

Сама камера была площадью метров двенадцать.

Совершенно больничного вида застеленная кровать, с вращающимся стулом рядом, биопрограммер над ней, стол, два стула возле него, шкаф и большое окно во двор. За окном светало. Но в меню кольца окна не было, что говорило о том, что оно не открывается. Зато был кондиционер. Я сделал чуть холоднее и сел на кровать.

— Располагайтесь, гости дорогие, — сказал я. — Как раз два стула.

— Ну, все нормально? — спросил Ройтман у Камиллы. — По закону?

— Да, — сказала она, садясь.

Ройтман, поколебавшись, последовал ее примеру.

— Больница, — сказал я. — Два года назад тюрьма еще чувствовалась, теперь совершенная больница. Или это «E-1»?

— Это Хазаровский, — сказал Евгений Львович. — И отчасти я. Мы стремились к тому, чтобы форма соответствовала содержанию. Мы людей не наказываем, а лечим. Хотя не всегда с их согласия. Так что больница. И выглядеть должна как больница.

— Вы действительно считаете, что всех этих жуликов, воров и убийц есть от чего лечить?

— Анри, ты после девяти лет у нас еще глупые вопросы задаешь? У нас каждый второй с расстройством личности. При некоторых расстройствах наказание вообще бессмысленно, поскольку человек не способен извлекать из него уроки. При социопатии, например. Только лечить! А это у нас сплошь и рядом. В блоке «В» особенно. Мы большую часть времени занимаемся чистой психиатрией. Ну, как? Они же вменяемы, все понимали, все осознавали, поэтому к нам. Но если человек не считает, что его мысли кто-то вкладывает ему в голову или на него воздействуют таинственные лучи, это еще не значит, что он нормален. Это значит только то, что у него нет параноидальной шизофрении… скорее всего. А если человек залез к кому-нибудь в дом и украл вещи, он что, нормален?

Я пожал плечами.

— Наверное.

— Анри, ты полезешь в чужой дом за вещами? — спросил Ройтман.

— Разве что за их обладательницей, — заметил я. — Да и не надо мне. У меня «История Тессы» неплохо продается.

— А если бы было надо позарез? Полез бы?

— Не думаю. Я бы лучше погрузил что-нибудь.

— Анри, почему? Только честно, положа руку на сердце.

Я задумался на минуту.

— Просто не пришло бы в голову, — наконец, сказал я. — Для меня это не вариант.

— Угу! Потому что у тебя с этим все в порядке. Не в финансовом плане — в психологическом. А другие лезут, а значит у них проблемы. И не только материальные. Мы их лечим, и очень эффективно. Даже внешне меняется человек. Это видно! Ты свои фотографии десятилетней давности давно смотрел?

— Во время обсуждения моей ссылки на Народном Собрании.

— Посмотри еще и обрати внимание, как ты изменился.

— Постарел, — вздохнул я.

— Поумнел, — заметил Ройтман. — Свой-то букет помнишь?

— Да, Евгений Львович, вы были щедры на диагнозы.

— Я их не с потолка брал.

— Ну, в нарциссизм я до сих пор не верю, — заметил я.

И поймал улыбку Будды на устах Камиллы.

— Правильно смотришь на госпожу де Вилетт, — сказал Ройтман. — Ей со стороны виднее. Но каково было возмущение: «Какой нарциссизм! У меня вся жизнь самопожертвование!»

— Но ведь так и есть, — возразил я.

— Анри, ну, было. Нарциссическое расстройство личности. Может быть, изначально и не очень тяжелое, но прилежно раскормленное твоим ближайшим окружением из РАТ. Тебя подсадили на этот наркотик постоянными гимнами твоей гениальности. Как на кокаин.

— Да и кокаиновой зависимости не было, — сказал я.

— Угу! Может быть, ты его и не употреблял?

— Я употреблял, конечно. Но очень осторожно: никогда не кололся, никогда не курил. И очень нерегулярно, только в случае крайней необходимости.

— До взрыва — может быть. Но после это было очень регулярно. Хотя я не спорю, что это была регулярная крайняя необходимость. Он у тебя антидепрессантом работал. Или депрессии тоже не было?

— Депрессия была. От чувства вины, горечи поражения, несвободы и обреченности.

— Я и не спорю, что реактивная. Хотя у нас с Литвиновым и были некоторые подозрения на биполярное расстройство. Но оно имеет внутренние причины, а у тебя и мания и депрессия — все было реакцией на те или иные события. Так что никакой совсем уж злокачественной психиатрии у тебя, слава богу, не было. А расстройство личности было. Кокаиновая зависимость была. И депрессия была. И моды твои били тревогу. Причем задолго до ареста.

— Они расстройство личности не диагностируют, — улыбнулся я.

— Нарциссическое не диагностируют. Некоторые другие диагностируют. Параноидное, например. Или невротическое. Наркотическую зависимость диагностируют на раз. И депрессию — без проблем. И не говори мне, что они тебе не рекомендовали обратиться к психологу, причем немедленно.

— Мне было не до психолога.

— Конечно. Ты же с империей боролся. Самое смешное, что всем не до психолога. Если моды настоятельно рекомендуют обратиться к кардиологу или онкологу — народ бежит, только пятки сверкают. А психолог потерпит. Даже психиатр потерпит. Хотя опасность не меньше. А тебе и после ареста, видимо, было не до психолога. Синдром отмены сам перетерпел. Это же просто ужасно для нарцисса кого-то о чем-то попросить! Стыд, какой! Может быть, оно и к лучшему, что сам, меньше опасность рецидива. Перетерпел — молодец, но с психологом это бы прошло гораздо легче.

— Да не было никакой особенной абстиненции. Так, бессонница.

— От кокаина нет выраженной физической зависимости, так что бессонница — основной симптом. У тебя и после приговора еще была бессонница. Через год после отмены!

— По-моему, она у меня была от приговора, а не от отмены кокаина.

— Приговор, конечно, сыграл свою роль. Но и психическая зависимость от кокаина никуда не делась. У тебя кровь носом шла! Это уж точно кокаин, а не приговор.

— Ну, пару раз, — сказал я.

— Зато не спал ты вообще. Так что мы с Литвиновым сначала лечили депрессию, потом кокаиновую зависимость, потом расстройство личности, а потом уже, наконец, занялись психокоррекцией. Я тогда грешным делом спросил Литвинова, не стоит ли отложить лечение депрессии. Пациент в состоянии апатии не будет сопротивляться психокоррекции, ему все безразлично. А значит для нас хлопот меньше. Он ответил замечательно: «А если у пациента сломан позвоночник, ты тоже не будешь его лечить, а сначала сделаешь психокоррекцию, пока не убежал?» Так что мы сначала лечим, а потом все остальное. И весь первый месяц только этим и занимались. Так что было особенно смешно, когда ты начал сдирать катетеры. А теперь всем жалуешься на плохие вены. Знаешь, какая была реакция Литвинова, когда я рассказал ему о том, что ты содрал катетер?

— Вы мне уже рассказывали, Евгений Львович.

— Угу! Литвинов сказал: «О! Анри лучше».

Я прекрасно помнил эту историю. Потом они оба пришли меня увещевать.

— Анри, мы сейчас просто лечим депрессию, ничего больше, — сказал Алексей Тихонович. — Не нужно нам мешать. Все равно сделаем все, что необходимо, а вены запорем. Зачем вам это?

— Не думаю, что на том свете мне понадобятся хорошие вены, — сказал я. — Вряд ли черти будут лечить меня от депрессии.

— Именно, — сказал Ройтман. — Пользуйтесь, пока есть, кому лечить.

— Алексей Тихонович, Евгений Львович, я прошу вас. Мне трудно просить, но я прошу. Не трогайте мою депрессию. Не надо ее лечить. Мне так легче будет умереть. Я с каждым днем все больше хочу жить? Зачем вам это?

— Отличный препарат, — сказал Литвинов.

— Так он и недешевый! — улыбнулся Ройтман.

— За неделю такая положительная динамика! Женя, тогда еще неделю наращиваем дозу, а потом посмотрим. Анри, неприятных ощущений нет? Сухость во рту, сонливость, запоры?

— Сонливость, — сказал я. — Я, наконец, стал спать.

— Ну, вот и прекрасно! — сказал Литвинов.

— Господа, — вздохнул я. — Вы тратите на меня какую-то дорогущую отраву…

— Это не отрава. Препарат называется «тимол». Новейшая разработка, — заметил Ройтман.

— Ну, тимол, — вздохнул я. — Но зачем? Мне жить осталось в лучшем случае полгода.

— Так, еще раз, по пунктам, — сказал Литвинов. — Первое. Мы сделаем все, чтобы этого варварства не случилось. Второе. Здоровый человек лучше переносит стрессы, чем больной.

— Мне не нужно переносить этот стресс, — сказал я. — Мне главное продержаться эти полчаса, а потом уже неважно.

— И третье, — продолжил Литвинов, — здоровому человеку легче продержаться полчаса в условиях сильного стресса.

После этого разговора я временно оставил в покое катетер. Через неделю они уговорили меня пить таблетки.

— Большие дозы вам больше не нужны, — сказал Ройтман. — Это поддерживающая терапия. Хорошо бы было вам гулять не по часу после семи вечера, а по два часа в первой половине дня, на солнышке. Мы с Алексеем Тихоновичем просили для вас разрешение у начальника Центра, но нам отказали: «Почему убийца трехсот человек должен гулять два часа в день, а остальные — по часу?» «Потому что у него депрессия», — сказал Алексей Тихонович. «Тут у каждого второго депрессия!» Они ничего не понимают! Руководить Центром должен психолог, а не тюремщик!

Катетер, между тем, не сняли.

— Он нам еще пригодится, — сказал Литвинов.

Вскоре я понял, что параллельно с лечением депрессии они снимают кокаиновую зависимость. Не понять было трудно. Меня стали часто таскать под биопрограммер, и я все меньше вспоминал о наркотике. Наконец, я поймал себя на том, что вообще не помню, какие от него ощущения.

Я им совершенно сознательно не мешал, но тут, откровенно говоря, испугался.

— Евгений Львович, вы стираете мне память? — прямо спросил я.

— Кокаиновую? Да, стираем. Ничего страшного. Очень избирательно, очень осторожно, очень аккуратно. Убираем некоторые дендритные шипики и обрезаем отдельные дендриты, которые связывают воедино это совершенно не нужный вам контур пряника. Это надо сделать. Иначе никак.

На следующий день он мне принес сборник тестов на интеллект, отпечатанный на бумаге.

— Анри, развлекайтесь и успокойтесь. Все в порядке.

Тесты оказались такими же легкими, как в Сети.

Очередной раунд войны с катетерами настал, когда я понял, что они начали психокоррекцию.

Литвинов, конечно, пришел увещевать меня.

— Анри, мы сейчас ничего страшного не делаем, лечим расстройство личности.

— У меня его нет.

— Оно у вас есть. И не спорьте, пожалуйста. Как вам результаты нашей работы? Депрессия есть?

— Вроде нет.

— Угу! Тоже катетеры сдирали. Кокаина хочется?

— Нет.

— Вы чем-то недовольны?

— Кроме мелких деталей типа несвободы и смертного приговора, все совершенно замечательно. Спасибо.

— Так тогда давайте в качестве благодарности вы будете сотрудничать с нами дальше. Будет еще лучше.

— Расстройство личности — это другое. Это не болезнь. Это даже по медицинской классификации не болезнь. Это уже я… Вы, кстати, подкормили мой нарцисс.

И я отдал ему решенные листочки с тестами на интеллект.

Он взял, посмотрел, усмехнулся.

— Сто пятьдесят набрали?

Я пожал плечами.

— Не считал.

— Не интересно?

— Борюсь с нарциссизмом.

— Без фармакологии и биопрограммера все равно не обойдемся. При этом расстройстве психотерапия неэффективна.

— А вы не предполагаете, что мое представление о себе просто адекватно?

— Дело не только в адекватности, но и в отношении к другим людям, — сказал он, одновременно просматривая листки. — Я это Анастасии Павловне покажу, с вашего позволения. Такое нельзя выбрасывать на помойку!

— Да ладно, я просто хорошо умею решать эти дурацкие задачки — искусство сомнительной полезности.

Он покачал головой.

— Анастасия Павловна верит в такие вещи.

— Ну, тогда мне точно недолго осталось. Она не захочет иметь такого врага.

— Врага не захочет, но это преходяще.

— Я не собираюсь менять сторону баррикад.

— Это от вас не зависит.

Последняя фраза прозвучала страшно.

Я ничего не ответил.

Поэтому продолжил Литвинов.

— Анри, объясните мне логически, как человек с высоким интеллектом, зачем вы сдираете катетеры? Смысл?

— Это вопрос в порядке психотерапии?

— В порядке любопытства.

— Логически не получится. Это как бороться с империей. Понятно, что безнадежно, но надо же что-то делать! Нельзя безропотно покоряться.

— Ясно. Анри, мы стараемся без крайней необходимости в структуру вашей нейронной Сети не вмешиваться. То, что не криминально и не паталогично, не трогаем. Но у нас есть право корректировать то, что мешает процессу психокоррекции. Ваш бессмысленный и беспощадный бунт мешает. Так что еще раз — и мы это отменим на уровне нейронов. Будете беречь свой катетер, как зеницу ока. Холить и лелеять. Просто предупреждаю. Решать вам.

Не то, чтобы я им не поверил. Я поверил, но слишком не хотелось идти у них на поводу. Так что катетера на моей руке не досчитались еще раз. Последний. В тот же день меня положили под биопрограммер, и желание бунтовать подобным образом пропало напрочь. Но вены на правой руке мне запороть успели.

— Анри, вы куда-то улетели, — сказал Ройтман.

И я обнаружил себя на кровати в блоке «Е» Психологического Центра. Напротив меня сидели Ройтман и Камилла. За окном светало.

— Я улетел в воспоминания, — улыбнулся я. — Вспоминал о том, как вы лечили мой нарциссизм.

— Не долечили, — хмыкнула Камилла.

— Так мы же не проходились катком по его личности, госпожа де Вилетт, — заметил Ройтман. — Акцентуация осталась. Но она уже не опасна.

— Кстати, давно хотел спросить, Евгений Львович, зачем же тогда нужен так называемый «полный обыск», если вы лечите? — спросил я. — Это что не наказание?

— Это мера предосторожности. Клиенты у нас не всегда адекватны. Понимаю, с прошлого раза забыть не можешь. Но это совершенно не затем, чтобы вас унизить. Это затем, чтобы защитись вас от самих себя и друг от друга. С гипотетической возможностью побега это тоже мало связано. Если уж ты от нас не убежал, Анри, что о других говорить? Здесь три линии обороны и несколько шлюзов. Если ты окажешься в первом запретном контуре, сразу по тревоге будут заблокированы двери во второй. И их откроет только взвод охраны.

— Больница строгого режима, — усмехнулся я.