Горящие огни

ЛЕТО НА ПРИРОДЕ

Если папа с мамой оставались в городе, то отправляли меня на все лето к тете Рахили.

Худенькая, хрупкая тетя Рахиль всегда была печальной. Да и не с чего ей веселиться. Зато дядя Хаим-Лейб был человеком жизнерадостным. Любил посмеяться и пошутить. Ни минуты не сидел на месте, весь день где-то бегал, выпятив встопорщенную бороду.

Мы относились к нему без особого почтения — видели же, что папа не принимает его всерьез. И нисколько не боялись его косматых бровей, под которыми поблескивали маленькие глазки.

Он вечно держал в пожелтевших зубах и с наслаждением потягивал длинную сигару.

С ним можно было побаловаться, поболтать, можно было даже пощекотать его, потаскать за бороду, поиграть его тростью с костяным набалдашником.

Дядя с тетей управляли вторым нашим магазином, который находился на другом берегу. Дядя каждый день приходил за товаром и приносил выручку. И, хотя он был маминым братом, папа не очень ему доверял.

Дядя был осведомлен буквально обо всем, что происходило в городе. По утрам в синагоге, днем на улице, у соседей, в окрестных лавках, вечером у ребе — он всюду успевал, всюду заходил, усаживался, жадно слушал, вставлял словечко-другое, рассказывал анекдот или просто наблюдал.

И так часами. В магазине он бывал редко, дома еще реже. Забежит перекусить, проглотит стакан чая, только в эти минуты тетя Рахиль его и видела. А так весь день проводила одна.

Ходила из угла в угол по магазину. Если являлись разом несколько клиентов, ей помогал часовщик. Каждого покупателя она подолгу, до хрипоты уговаривала, повторяя одно и то же на разные лады, пока он наконец не уходил с покупкой или с пустыми руками. Она же оставалась сидеть на высоком табурете за кассой с каким-то виноватым видом, нос ее покрывался капельками пота, очки съезжали по нему на самый кончик.

Когда же никого не было, часовщик сидел в своем закутке, а тетя забивалась в комнатушку за магазином хлебнуть чайку с вареньем.

И так день за днем, без передышки. И только летом в деревне выдохшись за год тетя могла прийти в себя.

Тут уж волей-неволей хозяином в магазине становился дядя.

— Если твоя тетка уезжает, пусть хоть тебя с собой возьмет, — говорила мама.

И вот мы собираемся в дальний путь. Собственно, не так уж это далеко, но ехать надо поездом. Сначала одним, потом пересесть на другой, а там еще и в тряской телеге.

В ней мы едем долго, потому что в каждой деревне местные женщины хотят знать, кто мы такие. Я разглядываю их сквозь щели двуколки. Они все какие-то черные, замотанные в платки и косынки, лица у всех озабоченные, насупленные. Но находят время остановиться на площади и расспросить тетю и кучера. Тетя отвечает как старым знакомым и, когда телега трогается, они доброжелательно смотрят нам вслед. Как будто она сказала им что-то очень важное. Все улыбаются и желают нам доброго пути. Колеса стучат по деревянному настилу. Когда темные женщины на площади превращаются в маленькие точки, я растягиваюсь на соломенных тюфяках.

До чего же мягко!

Мы катим по песку. Деревца вдоль дороги подпрыгивают в ритме колес поддувает ветерок, скоро вечер. И наконец мы приехали. Осоловевший кучер слезает с козел.

В маленькой спаленке нас ждут две узкие белые кровати. Но большую часть дня мы проводим на веранде, где полотняная занавеска укрывает нас от солнца и дождя. Нас вкусно кормят. Из кастрюли с тушеным мясом, картошкой и луком поднимается легкий парок, сладкий, как непрестанные грезы, в которых витает тетушка. После обеда она отдыхает, а я убегаю в поле. Солнце золотит колосья пшеницы.

Я собираю васильки и маки и складываю их в подол — от этого пунцовое платье разгорается еще пуще. Потом раскладываю цветы на траве, стебелек к стебельку. Обрываю лепестки и пускаю их по ветру — гадаю, сколько лет проживу. Дома расставляю букеты по всей веранде и жду тетушку, чтобы идти купаться.

Мы раздеваемся на песке, под крутым откосом. Я шлепаю по воде, поднимая тучу брызг. Тетушка окунается у берега. Приседает и встает, хлопая по воде руками, но очень скоро вылезает. Я тоже ложусь на песок и сквозь полузакрытые веки смотрю на небо. Потом снова встаю, захожу в воду и плыву вдаль.

Тетя зовет меня, кричит, что остынет самовар. Машет руками, чтобы я вылезала. Хватит! Все уже ушли. Но я плаваю до изнеможения.

Там, вдалеке, тетя уже взобралась на кручу. Ее голос доносится из-за деревьев. И тогда наконец я выскакиваю из воды, второпях накидываю платье и бегу, утопая в высокой траве, на веранду. Тетя уже успела напиться чаю и ждет меня, чтобы разрезать политую сметаной творожную запеканку.

Часто мы с двоюродными братьями — они живут тут же, близко — катаемся на лодке. Собирается веселая компания мальчишек и девчонок. Я гребу до пузырей на ладонях. Рано поутру друзья будят меня, и мы идем в лес за земляникой. Скромные ягодки так соблазнительно краснеют на ползучих кустиках, что я набираю полную пригоршню и отправляю прямо в рот, а корзинка так и остается пустой.

А черникой просто обжираюсь. Синие руки, синие губы, и для корзинки хватает. Хожу, пригнувшись к земле, как старушка, и шарю по кустикам. Когда же разгибаюсь, не знаю, здесь ли еще мои братья, или я одна в лесу. Дрожит каждый листик, деревья вздыхают. Трещат и падают сухие ветки.

Вдруг срывается и перелетает с верхушки на верхушку всполошившаяся птица. Где-то вдали поет соловей, на миг все стихает, и слышно его одного. Я зову остальных. Кто-то, кажется, отвечает, но может, это просто сорока. Где я? Ушла вперед или хожу по кругу? Солнце пробивается сквозь листву. Лучи пляшут на ветках. Жук ползет через тропинку. Нечаянно наступаю на муравейник и пугаюсь больше, чем сами муравьи. Они суматошно копошатся, лезут мне на ноги. Я отряхиваю подол. Жара и страх допекли меня окончательно, и я бегу вон из леса, к большой дороге.

На опушке все собираются вместе. Каждый взвешивает на руке свою корзинку. У кого больше ягод? И гурьбой идем домой.

После дождя мальчишки зовут меня за грибами. В лесу сыро. Землю устилают мокрые листья. С веток капает на голову и за шиворот. А то вдруг под ногами вода. Я не люблю грязи и луж, мне все мерещатся в них лягушки. Как услышу кваканье, так все внутри сжимается.

Попадаются грибы. Но, чуть прикоснешься, дрябло обвисает шляпка. И такие скользкие, что противно. На старых грибах налет зеленоватой плесени. Не понимаю, как это тетушка ухитряется превратить эту добычу в такое вкусное кушанье.

За всеми этими играми, прогулками, трапезами незаметно проходит лето, и я возвращаюсь домой в два раза толще, чем была.

Совсем другое дело, когда родители сами снимают дачу.

Сначала снаряжают и отправляют вперед две-три полводы с мебелью, постелью и съестным. Следом тащится привязанная веревкой наша рыжая корова. И мычит, задрав голову, на небо.

Служанка Саша сидит рядом с кучером на груде матрасов.

И только через несколько дней на поезде привозят нас, детей.

В доме, бревенчатом срубе, сладковато пахнет смолой. Стены и пол лоснятся.

Папа с мамой приезжают только на Шабат. Братья терпеть не могут торчать за городом всю неделю. Так что я остаюсь одна, предоставленная сама себе.

Бегаю по лесам, как молодой зверек. В сосновом аромате, между высоких сосен, под синим куполом неба. Солнце мечет с верхушек деревьев пучки лучей на тропинку. Искрятся птичьи глазки. По земле стелются черные тени и убегают прочь, едва я сдвинусь с места.

Я ухожу все дальше, теряюсь среди стволов. Наступаю на сухие веточки под ногами и добавляю свою толику в лесной шум, как какая-нибудь птаха, что копошится и чирикает в зеленой кроне.

Ищу местечко, где бы прилечь. И, закинув руки за голову, смотрю, как пробиваются сквозь ветви лучи, как пляшут блики и тени. Слушаю лес. Все вокруг щебечет, стрекочет, жалобно посвистывает. Где-то стучит топор. Я встаю и вижу перед собой двух здоровенных, кряжистых, чернобородых мужиков. В руках блестит по топору, из котомки торчит бутылка. Четыре изумленных зеленых глаза глядят на меня, как на черта. Не подавая виду, что испугалась, я ухожу, будто ничего не видела, и прислушиваюсь к тому, что происходит сзади. Не оборачиваясь, представляю себе, как облегченно опустились их плечи. Как, поплевав в ладони, они продолжают рубку.

Из леса выхожу к реке. Течение довольно быстрое. Поплыть бы по нему щепкой.

Вдруг резко темнеет. Набежавшие тучи прячут солнце и синеву. Вспыхивают и скрещиваются белые клинки, полыхают молнии. Я забираюсь в кусты, которые треплет ветер. Но от ливня никуда не спрячешься.

Люблю купаться в грозу. Берег забросан листьями всех деревьев вперемешку. Вода теплая, со свинцовым блеском. Медленно вхожу в нее. Я совсем одна, только молодые зеленые стебли рядом бьются на ветру и смеются над дождем и громом. Мокрая насквозь одежда валяется на песке. Домой я бегу, облепленная влажной простынкой.

Пятница, конец дня. Во всех домах на верандах пьют чай с вареньем. При виде закутанной в простынку фигуры, бегущей под дождем, дачники в недоумении отставляют блюдечки.

Рано утром я выскальзываю из постели, бегу на веранду и забираюсь с ногами на банкетку.

Глухо доносятся голоса только-только проснувшихся служанок. Час или больше я сижу над книжкой. Дачи разбросаны островками. Всю неделю дети сидят одни. Иногда мы устраиваем турниры по крокету.

После ужина большие и малые собираются на веранде. Мы играем, ползаем под столами, смеемся допоздна, пока кто-нибудь не откроет окно и не прикрикнет на нас. Тогда мы уходим из дому и перебираемся петь в уснувший лес.

А под конец идем на вокзал смотреть, как прибывает и отходит поезд.

Собственно, весь вокзал — это скамья под навесом.

Мы скользим на одной ножке вдоль рельса, изображая акробатов на проволоке.

Свистя и пыхтя, подходит поезд.

Навстречу ему из будки выскакивает заспанный диспетчер и бросается укрощать паровоз, как разъяренного быка.

Подержав немного, паровоз выпускают на волю, он набирает духу и удаляется, сначала медленно, потом все быстрее и быстрее, пока от него не останется тонкая черточка дыма на небе.

Однажды в пятницу вечером, когда мы уже легли, нас разбудили возгласы и смех. Не вставая с постели, я смотрела сквозь жалюзи. Это старшая сестра и ее друзья приплыли на лодках.

Она разбудила Шаю, кухарку, и поставила на стол все, что было приготовлено на завтра. С шумом и смехом компания наворачивала рыбу и холодную курицу, забыв о том, что вокруг, на дачах, все давно уже спят. Наконец не выдержал наш ребе — выскочил на веранду босиком, в ночной рубахе до пят, и прогнал буянов. Седые волосы, борода, длинные руки — все взметалось, как на ветру.

— Вон отсюда, бесстыдники! — кричал он хриплым голосом. — Сгиньте, безбожники!

И хотя все эти молодые люди были ярыми социалистами и не боялись даже полиции, перед ребе они превратились в маленьких детей и послушно ушли. Мы слышали только, как они поют в лесу по пути к реке, где их ждали лодки.

Я лежала расстроенная. Почему сестра даже не зашла ко мне?

Лето кончается еще быстрее, чем наступило. Укорачиваются дни. Вечерами зябко и грустно.

Отовсюду потянулись телеги — дачники уезжают в город.

Я остаюсь последней. Обхожу дома с заколоченными окнами, заглядываю на опустевшие веранды. Деревья печально расступаются и замирают.

Поникла и пожелтела трава.

Я молча бреду по песчаной дороге к вокзалу, куда скоро, свистя, подкатит бойкий поезд и заберет меня в город.