Горький запах полыни

10

Окровавленную волчью тушу мы с Салемом на том же шесте отнесли метров на триста от жилища — к оврагу, в который сбрасывали весь мусор, в основном кости. Там ею занялись уже давно рычавшие неподалеку от нас и дыбившие шерсть овчарки. С такой праведной яростью они начали крушить останки обманувшего их врага, что я даже немного задержался возле них. Зрелище оказалось впечатляющее — перехватило дыхание, в животе похолодело. Не знаю, сколько бы я наблюдал это кровавую и завораживающую расправу, если бы не Али. Он несколько раз громко и повелительно крикнул, чтобы я возвращался.

Когда подошел к нему, ожидая, что Али собирается дать какую-нибудь работу, он немного встревоженно объяснил мне, что в таких случаях надо держаться от собак как можно дальше. Если им покажется, что человек претендует на их добычу, то собаки могут наброситься и на него, — такое случается часто. Свежая кровь мутит им разум. А тут еще вдобавок они расправляются со своим вечным врагом-родственником и так заводятся, что уже никого не признают. Еще недавно послушные и ласковые собаки иногда совсем забывают, что должны служить человеку. Они стремительно возвращаются в свое вольное звериное прошлое. Бывает, что после такого пиршества надолго убегают в лес. Проходит несколько дней, пока они успокаиваются и возвращаются. А то случается, что переходят в волчьи стаи, — когда женятся на волчицах. «Однажды, — сказал Али, — я выследил очень хитрого и наглого волка, уложил его, а когда подошел, то узнал в нем своего самого лучшего волкодава. Несколько лет назад его сманила волчица. Прямо из кишлака. Потом выследил и волчицу, нашел ее логово, застрелил, а щенят забрал. Вот они, трое, — кивнул пастух в сторону собак у оврага, — красавцы мои, цены им нет. Но когда гон у волков, я их запираю в кошаре».

Благодаря визиту волчьей стаи и шакальей хитрости Худодада я тоже попробовал, что такое свежее мясо молодого барашка, приготовленное самым древним способом — на крупных, малиново мерцающих углях. Думаю, что такое питание не могло не ускорять эволюцию человеческого рода, явно совершенствуя первоначальный глиняный образец. Вероятно, именно поэтому Аллах глядел на такие людские прегрешения — ради брюха — сквозь пальцы. Ничего вкуснее я никогда не ел — ни до, ни после.

В разгар нашего пира улыбающийся и разговорчивый Худодад плеснул мне в мою небольшую алюминиевую кружку чего-то из своей большой. Я, думая, что это тот же зеленый чай, помогающий справиться с жирным мясом, сделал спокойный и уверенный глоток. Но от обжигающей жидкости чуть не задохнулся. Я надолго закашлялся, а потом непонимающе обвел взглядом окружающих.

Пастухи только весело смеялись. Именно такой реакции они и ожидали. «Шароп! Шароп! — хохотал Худодад. — У своего праведника Сайдулло ты такого не попробуешь!» Шароп — афганский самогон, типа чачи. Старшему сержанту Гусеву иногда доставляли и такой напиток — за какие-то не совсем понятные заслуги. Раз в месяц он позволял себе расслабиться и на краткое время выпустить нас из-под своего железобетонного колпака.

«Вот, смотри!» — Худодад радостно приподнял одной рукой вместительный бурдюк литров на пять, который, оказывается, тоже приехал на нашем ослике, надежно спрятанный в мешке с мукой. Миф о мусульманской трезвости оказался неожиданно поколеблен. Официально, при всех, они, конечно, трезвенники, но в своих домашних компаниях, все же могут себе кое-что позволить. Но тоже вполне умеренно. Пили только Али и Худодад — неторопливо, маленькими глотками. Салему не наливали — и не только потому, что кому-то надо было выходить проверять овец. Не наливали потому, что мал еще. Он не выказывал никакой обиды, а спокойно уничтожал абрикосы и запивал их зеленым чаем.

Сегодня собакам можно было полностью доверять: они разорвали бы на части всех волков, только вздумай они появиться поблизости. Да и волки, видимо, тоже активно дегустировали мясо молодого барашка — ведь охота оказалась удачной. После такого сытного ужина, да еще с шаропом, вволю наговорившись и насмеявшись, пастухи мои спали как убитые. И храпели так, что все волки, вдруг оказавшись поблизости, разбежались бы далеко и надолго.

Быстро разомлев от съеденного, я вначале заснул, не обращая внимания на храп. Но вскоре, ощутив сильную жажду, проснулся. Выпил холодного зеленого чая, подбросил заодно в огонь несколько узловатых суков. Ожившее пламя неожиданно высветило очень простую мысль: уходить надо сейчас. Не медля. Пастухи проснутся, начнут доедать барашка — я ведь всего с собой не унесу, снова промочат горло, снова заснут — у меня в запасе около суток. Да и едва ли они будут меня искать — лишние заботы им не нужны. Пусть сам Сайдулло сторожит своего раба. Хотя кто его знает — ведь они лишаются помощника. Но, так или иначе, в кишлаке узнают о моем исчезновении только через две недели, а за это время.

От волнения заколотилось сердце. Плохо, что я не знаю точно, куда идти. Только очень приблизительное направление — на северо-запад. Но ведь это не прогулка по равнине. Я вспомнил тропу, что сворачивала вправо от основной, по которой пришли сюда с Ахмадом. Ведь она тоже куда-то ведет. Жаль, что не поинтересовался тогда, куда. Никакие другие тропы, кроме ведущих к пастухам, тогда меня не интересовали. Кто ж мог подумать, что всего через сорок восемь часов этот поворот в неизвестность будет меня так волновать.

Я поднялся, решительно высыпал из мешка половину огурцов, положил туда пять лепешек. Помешкав, добавил еще три — муки у них достаточно, испекут себе еще. Туда же опустил свою кружку, от которой все еще разило шаропом, — сивушных масел, видно, в нем хватает. Потом добавил переднюю ногу барашка и часть бока. Огляделся в поисках спичек — их не было. Захватил топорик и, бросив прощальный взгляд на спящих, осторожно вышел. Собаки лежали у двери, через которую и к ним доходило какое-то тепло, — щель под грубо сколоченной дверью была с ладонь величиной. Они лениво приподняли головы и снова опустили. Растерзанный волк вроде не оказал на них дурного влияния — дичать они пока не собирались.

Край неба на восходе начинал розоветь. Утренняя прохлада отдавала хорошим морозцем. Я опустил топорик и мешок на траву, снова осторожно вошел в жилище и снял с гвоздя на двери старый засаленный халат на вате. Когда, отойдя метров на сто от моих беззаботно храпящих хозяев, я влез в него, то почувствовал себя гораздо комфортней и уверенней. С таким халатом никакой мороз не страшен. Хотя первое время, пока не привык, чуть не задыхался от запаха бараньего жира, обильно пропитавшего не только верх, но и цветастую подкладку. «Главное, — довольно усмехнулся я, — чтобы волки не приняли меня за барана». Краешек солнца уже показался далеко внизу, но тепла от него пока не ощущалось. Я шел спиной к нему по тропе, что еще позавчера привела нас с Ахмадом на летнее пастбище.

Странное животное человек: я устремлялся в полную неизвестность, но каждая клеточка моего тела кричала только об одном — о нечаянной радости, что переполняла меня. Я свободен! Свободен! То есть волен поступать так, как заблагорассудится. Или вообще никак не поступать. Даже то, что свобода может обернуться гибелью, сейчас меня совсем не пугало. Лучше умереть свободным человеком, чем жить рабом, исполняя чужие, пусть себе и разумные, указания.

Да, эти указания могут дать тебе покой, сытость, даже благополучие, но лишают главного — счастья быть самим собой. А за мгновения этого счастья люди всегда готовы жертвовать и самой жизнью. Эйфория бездумной свободы захлестнула меня, как периодически захлестывает и целые народы, долго томившиеся в реальной или только кажущейся неволе. Свобода — осознанная необходимость? Нет, мы разрываем оковы сознания и бросаем их в бездну неведомого. Свобода — это свобода! Я так долго ходил по струнке — в армии под Гусевым, а здесь под Сайдулло, — что каждый сегодняшний вольный шаг — туда, куда хочется — был просто наслаждением.

Сегодня думаю, что это была все же только воля, по которой стосковался. Я был опьянен и одурманен ею, как не был опьянен вчерашним шаропом. Возможно, было бы лучше, если бы я, как и пастухи, оказался в пьяном забытьи. Но мне нужно было не «как лучше», а «как хочется». Именно последнее так давно не мог себе позволить. Правда, за любым опьянением, даже свободой, — тогда это не приходило мне в голову, — следует отрезвление, а часто и очень тяжкое похмелье, снова требующее спасительного глотка. В итоге реальность просто исчезает. А если человек не видит реальности, то и она в свою очередь не замечает его.

Часа через три я обнаружил ту самую тропу, которая сворачивала в сторону от уже знакомой дорожки в кишлак — только уже не направо, а налево. Весело и свободно я повернул в сторону от моей сегодняшней и порядком надоевшей жизни. Она угнетала, как и армия, тем, что все повторялось изо дня в день. Но в армии я с каждым днем приближался к заветной цели — с каждым днем до приказа оставалось все меньше. А здесь цель оставалась в далеком тумане, и любое движение к ней выглядело бессмыслицей. Чтобы ты ни делал, ничто тебя не могло к ней приблизить. Оставалось только убить себя. Или поменять цель. Что в какой-то мере тоже оказывалось самоубийством. Ведь человек — это в большой степени именно то, к чему он стремится.

Прощай, мой спаситель Сайдулло, прощай, моя суровая целительница Маймуна-ханум, прощай, моя кормилица с теплыми ореховыми глазами, лица которой я ни разу не видел, уважаемая Хадиджа, прощай, мой дост Ахмад, прощай, сестренка Дурханый! Больше я никогда не увижу вас. Спасибо за все, что вы для меня сделали. Но я ведь из другой страны, из другого мира. Ведь я все-таки Глеб, а не Халеб. У меня есть своя мать, своя сестренка, свои дед и бабушка. Они тоже ждут меня и надеются еще увидеть и обнять своего Глеба. Мой долг перед ними — гораздо больший, чем перед вами.

Стало немного грустно, что я уже никогда не вернусь в свою овечью пещеру, под надежную охрану Шаха. Никогда не услышу «велблуд» и чистого детского смеха Дурханый, не увижу ее глубоких темных глаз, обведенных сурьмой — для защиты от трахомы и прочих болезней. А вечера под смоковницей с чайником зеленого чая, с изюмом и урюком? С неспешной беседой Сайдулло, старающегося быть мне понятным. Жизнь — это прощанье со всем, к чему привыкли, привязались глазами и сердцем. Да, вечное прощанье, как ни печально.

Еле заметная тропа, — видно, пользовались ею редко, — скоро вышла к ручью. Он весело катил с ледниковых высот чистую и необыкновенно мягкую, очень вкусную воду. После вчерашней непривычно сытной и жирной трапезы постоянно хотелось пить. Я часто останавливался, черпал кружкой ледяную воду и медленно, маленькими глотками, согревая во рту, утолял жажду.

Когда через несколько часов ущелье, в котором бежал ручей, начало сужаться и каменные стены пугающе нависали надо мной, я стал внимательно оглядываться по сторонам, надеясь, что тропа, которая становилась все незаметней, наконец куда-нибудь свернет. Но она медленно и неуклонно поднималась ввысь. Уже становилось трудно дышать — я все чаще делал вынужденные остановки. Несколько раз замечал небольшие ответвления, но они оказывались отпугивающе крутыми, чтобы я рискнул карабкаться по ним. Тем более, неизвестно куда. К счастью, вскоре стена справа расступилась и открыла достаточно широкий и вполне безопасный проход.

Через какое-то время он вывел меня из зябкого сумрака на достаточно открытое и уже прокаленное солнцем плато, протянувшееся до горизонта. Только на самом его краю темнели горы с вечными снеговыми шапками. По-прежнему едва заметная тропинка петляла между каменных глыб. Выглядели они довольно странно. Как будто кто-то нарочно окрасил их в самые причудливые цвета. Красные, фиолетовые, буро-желтые, коричневые, черные, голубовато-зеленые — вначале я внимательно разглядывал эти скалы, а потом от жары и обилия необычных красок почувствовал усталость и желание поскорее где-нибудь притулиться, перекусить и, возможно, даже поспать.

Через какое-то время нашлось уютное местечко в тени голубоватой скалы. Я уселся, вытащил из мешка пару огурцов, лепешку и половину бараньего бока. Незаметно разобрался с ним и пристроился подремать. Но проспал целый день и проснулся только в сумерках, от холода. Видимо, сказалось то, что последнюю ночь практически не спал.

Солнце еще немного выглядывало из-за дальней горы и, казалось, плавило своим жаром ее розовеющий снег. Я с неожиданной тревогой подумал о наступающей ночи. Что могло ждать меня среди этого космического пейзажа? Едва ли здесь могли находиться какие-нибудь хищники. Нигде никакой растительности: ни кустика, ни травинки. А может, какой-нибудь барс уже давно осторожно крадется по моим следам? Или за волнующим запахом моего халата бредет отощавший волк? Ждет только мрака, который сделает его добычу совсем беспомощной?

Да, свобода начала показывать мне свое коварное лицо. Как не замерзнуть в этих доисторических глыбах? «Спокойнее! — повторял сам себе. — Спокойнее!» Но беспокойство только возрастало. От хищников как-нибудь отобьюсь — топорик острый. Теперь надо перейти на противоположную, нагретую солнцем, сторону моей уже темно-синей в сумерках глыбы. Да, ее отвесная стена оказалась еще достаточно теплой. Но стоять возле нее всю ночь? Нет, надо найти такое место, где можно лечь.

Я начал подыскивать место для ночлега уже не столько с помощью зрения, сколько ощупью. Наконец на уровне плеч обнаружил довольно широкую ступеньку на одной из темных скал и осторожно забрался на нее. Там вполне можно было вытянуться во весь рост. Благодатное тепло, накопленное камнем за день, скоро согрело и успокоило меня.

Кромешная ночь наступила сразу, как только солнце скользнуло за величественную, в белом чепчике, гору. Я протягивал ладонь перед собой, и она исчезала, растворялась во мраке. Но зато, подвинувшись на самый край своего ложа, мог лицезреть великолепное сияние ночного неба. Звезды казались еще ближе и крупнее, чем возле моей пещеры. Млечный Путь — вид нашей галактики сбоку — пересекал окоем слева направо. На много километров вокруг только я один, малая человеческая песчинка, любовался этой вечной картиной. Но чувствовал таинственную связь и с теми миллионами людей, что еще до моего рождения поднимали глаза к небу и застывали в немом восхищении, завороженные тайной этого небесного света.

Вспомнились слова, которые, не вдумываясь, я бойко цитировал на экзамене по философии: «Две вещи наполняют душу всегда новым и все более сильным удивлением и благоговением, чем чаще и продолжительней мы размышляем о них, — звездное небо надо мной и моральный закон во мне». Грандиозность звездного зрелища снова вселила в меня спокойствие и уверенность: со мной ничего не может случиться — звезды не допустят! — и я все-таки дождусь нового дня. А вместе с ним и какой-то новой жизни.

Чтобы быть более уверенным в таком исходе, решил снова перекусить. Холодное мясо оказалось, конечно, не таким вкусным, как вчера, но все же вполне аппетитным. На завтра пропитания мне тоже должно хватить. Окончательно расправившись с бараньим боком, я какое-то время лежал, похрустывая сочными и сладкими огурцами. Почти такими же, как с бабушкиной или маминой грядки в родной Блони. Одновременно все еще гордо смаковал остатки своей неожиданной свободы — все-таки отважился, смог преодолеть рутину будней, по-настоящему рискнуть. Хотя, конечно, и обстоятельства тоже подтолкнули. А может, я просто пошел на поводу у случайности, устремился за мигающим болотным огоньком? Сам этот вопрос, неожиданно всплывший в сознании, немного насторожил, обдал холодком. Но, к счастью, блаженный сон снова увлек меня в таинственные глубины.

Проснулся уже от настоящего холода. Особенно замерзли ноги в старых кроссовках. Млечный Путь лежал немного наискосок, да и привычные звезды прошли свой путь на подвижной карте неба. С трудом повернул окоченевшее тело, осторожно спустился вниз — теперь меня может спасти только движение. Пошарил на том месте, где были ноги, чтобы взять свой мешок с остатками провизии, — я им прикрывался. Но там его не оказалось. Подумал, что сбросил во время сна вниз. Нагнувшись, пощупал внизу. Тоже безрезультатно. Ладно, рассветет, потом найду.

Засунув руки в рукава халата — как бы я без него? — начал энергично расхаживать возле места ночевки. Первого в свободной жизни. Основательно застывшее тело никак не хотело отогреваться. Пришлось вспомнить армейские отжимания в упоре лежа. Только после десяти подходов по тридцать раз в хорошем темпе жизнь решила ко мне возвратиться. Тут бы опять перекусить, но мешка моего все никак не обнаруживалось. Я пошарил на ложе у самой стены, где положил топорик. Нет, оружие на месте. Занятый этой согревающей возней, я как-то перестал замечать уже несколько утомительное великолепие звездного неба. Теперь готов был молиться кому угодно, чтобы только скорее кончилась эта стылая ночь и наступило простое и такое обычное здесь солнечное утро.

К рассвету я так устал, как не уставал и на сельхозработах у хозяина. Единственное, чего мне теперь хотелось, — надо быть честным перед самим собой, — так это вернуться в свой овечий хлев с шерстяным одеялом и овчинным тулупом. И под надежной охраной Шаха проспать в блаженном тепле часов десять. А потом сидеть с Сайдулло под его смоковницей во внутреннем дворике, пить горячий зеленый чай с изюмом и рассказывать о той глупости, на которую подвиг меня не иначе как сам шайтан. Это словечко — глупость — тоже выскочило само собой, помимо моей воли.

Когда рассвело, я осмотрел все места, куда мог свалиться мешок. После тщательного обыска ближайших окрестностей удалось обнаружить только один огурец — в глубокой расщелине между камней. С помощью топорика его удалось извлечь. Хотел было тут же его съесть, но передумал — спрятал в карман жилетки.

Неожиданно стало ясно, что мое положение очень серьезно ухудшилось. Время поиска нужной дороги сокращалось минимум на сутки, а то и на двое. Речь уже шла не столько о свободе, сколько о самой жизни. Если в ближайшие день-два не выйду к людям, то выбраться из той западни, в которую угодил по собственной неосторожности, едва ли удастся.

Первым делом надо вернуться к ручью. С водой можно голодать достаточно долго. Но к своему ужасу я не мог точно определить, откуда вчера пришел. Солнце было слева, когда шел, или справа? Но я столько раз поворачивал среди разноцветных каменных глыб, что оно оказывалось и справа, и слева.

Взобравшись на одну из самых высоких скал, пытался разглядеть хоть что-то обнадеживающее. Но куда ни глянь — всюду одно и то же: безмолвно вздыбленное множество скал всевозможных цветов и форм. Казалось, что я находился посреди застывшего моря. И застыло оно во время шторма. Или скорее всего, это был пейзаж какой-то неведомой планеты, куда перенесли меня вездесущие и коварные джинны. В этом безумном пейзаже я — единственное живое существо. Не считая той подлой твари, что стащила у меня мешок. Она, конечно, ошивается где-то неподалеку, с надеждой еще чем-нибудь поживиться.

Такая свобода нравилась мне все меньше.

Мама, бабушка, неужели я больше никогда не увижу вас? Неожиданно вспомнил, что в тот день с барашком и шаропом мне исполнилось двадцать лет. Да, седьмое июня. Как любила повторять мама: у Пушкина шестого, а у тебя на следующий день. Судьба устроила мне праздник с угощением. Видимо, последний. Наверное, в родной Блони тоже отметили мой день рождения — со слезами на глазах, с тайной надеждой, что я все-таки вернусь.

Я обманул твои ожидания, мама. Совершил непростительную глупость. Не плачь, дорогая, не плачь. Я недостоин твоих слез. Не иначе как их самогон, дурацкий этот шароп, все-таки ударил мне в голову и лишил рассудка. Да и несчастный барашек тоже сыграл свою роль — впервые наелся, как говорят, от пуза. А лишние калории коварны — зовут к простору, тянут на подвиги. Зато теперь голод мне обеспечен. Если добраться до воды, можно продержаться довольно долго. Даже без массажа и регулярных клизм. С методикой голодания нас тоже знакомили достаточно основательно. Но чисто теоретически. Оставалось надеяться, что голод обостряет разум. Да, ему придется поработать. Компенсировать ту глупость, на которую я сумел его подбить. Хватит киснуть. Надо двигаться, пока солнце глядит еще ласково. Цель — простая и понятная: добраться до ручья. Или до любого источника воды. Вперед!

Я выбрал направление — так, чтобы солнце оставалось справа, — и, собрав все свое мужество, начал движение. Шел час за часом, но каменная пустыня не отпускала меня. Я то и дело упирался в отвесные, тоже разноцветные стены. Укрывшись от полуденного солнца в нише под валуном, снова заснул, сжимая в руках свою единственную надежду — небольшой топорик.

Проснулся с сосущей пустотой в желудке. Нестерпимо хотелось пить. Солнце клонилось к закату. Очевидно, что меня ждала еще одна холодная ночь под звездным небом. Только уже без спасительного мешка. Но все-таки с одним огурцом. Пощупал карман — огурец на месте. Пусть остается как неприкосновенный запас. На крайний случай. Хотя от чего может спасти единственный огурец? Да к утру он просто сгниет. Я решительно достал свой неприкосновенный запас и быстро уничтожил его. Стало немного легче. Потом принялся искать место для ночевки. Оно должно быть более защищенным, чем в прошлую ночь. Теперь, если та подлая тварь наведается, то, не обнаружив ничего съестного, может попробовать и меня самого.

Сегодня я взобрался повыше, захватив с собой и с десяток камней — на случай, если придется обороняться. Черная базальтовая глыба, которую предпочел на этот раз, должна была нагреться сильнее и медленнее отдавать свое тепло.

Так же, как и вчера, резко опустилась ночь. Так же, как и вчера, высыпали величественные и равнодушные звезды. Но любоваться ими больше не хотелось. Немного утешало лишь то, что многих из этих звезд тоже нет в живых, а к нам все еще идет их прощальный свет. А от меня скоро может и вообще ничего не остаться. Только топорик. Да и то не мой. Шакалы обглодают мясо и растащат кости. И прервется ниточка моей жизни, не сплетется с другой, не даст спасительного продолжения. И даже та малая цель человеческого существования, что доступна нам, окажется не достигнутой. Ах, Аннушка, Аннушка! Если бы ты не возникла в моей жизни, то, наверное, я бы и не попал в этот Афганистан, не оказался бы в рабах у хорошего человека Сайдулло, ну и, конечно, не было бы меня и на этом черном, пока еще хорошо греющем базальтовом ложе. Подумал, что я уже совсем раскис — стал искать виноватых в собственной глупости. Нет, в этом бездумном броске к свободе виноват только сам. Да и совсем не по-мужски обвинять в своих бедах девушку, которую любил. Нет, Аннушка, ты ни в чем не виновата.

В конце концов, устойчивое и сильное тепло, идущее из глубины камня, разморило меня. Прибавилась усталость, накопившаяся за день, и спасительный сон снова надолго выключил меня из реальности. Проснулся, когда начало светать.

Спина еще улавливала остатки тепла, хотя немного в стороне камень был покрыт инеем. Тут меня осенило: иней — это же вода! Я начал лизать камень. Когда совсем посветлело, обнаружил недалеко от себя углубление, куда стекла конденсировавшаяся в ночном воздухе влага. Наклонившись, приник к ней губами. Хватило на четыре небольших глотка. Горьковато, но вполне терпимо.

Исследовав приютившую меня скалу, нашел еще немного воды. Потом занялся изучением соседних глыб. Через какое-то время я почти утолил жажду. Теперь мне уже не просто хотелось пить — я мечтал о мягкой и вкусной воде из того самого ручья, который встретил меня первым в моей новой и свободной жизни. И эта новая жизнь, несмотря ни на что, все-таки продолжается. А может, все и обойдется? Может, наш христианский бог замолвит словечко местному? Может, Аллах смилостивится? И разрешит продолжить мою жизнь, ведь никаких особых грехов нет на мне. Хотя и не мне решать вопрос о греховности, но все же к моему слову тоже могли бы прислушаться создатели и повелители миров. Если бы не я — то кем бы вы повелевали, и кто бы развлекал вас в вашей бесконечной смертной скуке?

Немного подискутировав с богами, выбрал новое направление — под углом к вчерашнему. Главное, дойти до самого конца. Тогда буду точно знать, что там меня ждет, и постараюсь больше туда не попадать.

К вечеру все-таки добрался до ручья — возможно, даже того самого. Благоговейно опустился перед ним на колени. Наклоняясь и черпая воду горстями, старательно прополоскал рот, смыл тошнотворную горечь, что после утреннего водопоя осела на языке и небе. Потом опустил обгоревшее лицо к самой воде, несколько раз погрузил его в бегущие ледяные струи. И только после этого — понемногу, маленькими глотками — начал утолять жажду. Потом, не вставая, отполз на четвереньках в нишу под стеной. Никуда больше не пойду, буду пить эту воду и бессильно дремать, проживая хотя бы в сновидениях тот остаток жизни, что будет мне дарован. Простите, дорогие мои мама и бабушка, нет больше сил у меня, чтобы жить, чтобы вернуться к вам, стереть слезы с глаз и подарить хоть немного радости. Не плачь, мама, не плачь, я не достоин твоих слез.

Готовый больше не просыпаться, блаженно заснул в обнимку со своим топориком. Не знаю, сколько провел в этой небольшой пещере — день, два, три? Сознание покинуло меня, и только красочные и лихорадочные сновидения сторожили мою жизнь, все еще пульсирующую, мерцающую — как угли под ветром.