Горький запах полыни

11

Худодад и Али пришли в себя только на третий день, когда в бурдюке оставалось уже около четверти. Салем сбился с ног, управляясь в одиночку с отарой и дойными овцами. Сначала пастухи не заметили моего отсутствия, так как само присутствие на их празднике чужого человека казалось сомнительным. Но Салем подтвердил: раб Сайдулло действительно находился с ними, когда они устроили себе небольшой праздник. Но куда же он делся? Пока они ломали над этим вопросом трещавшие с перепоя головы, прошел еще день. Сначала думали, что я заблудился, когда пошел за хворостом. Но потом обнаружили, что исчез старый халат, которым затыкали щель под дверью, чтобы не так быстро уходило тепло. Пропал и мешок. Еще день думали, что делать. Еще какое-то время и Худодад и Али должны были потратить на окончательное выздоровление. Поэтому трудиться с полной нагрузкой не могли. Срочно нужен был помощник измученному и почти не спавшему Салему. То, что исчез халат, наводило на мысль о побеге. Но куда отсюда можно было убежать? Только в страну цветных камней, откуда никто не возвращается. Все же решили пустить по следу самого умного и сильного пса — ткнули его носом в дверь, на которой висел халат, в то место на кошме, где я спал. Пес немного покрутился вокруг хижины и взял след.

К обеду он вернулся с оторванным рукавом халата. Опять проблема — что делать? Видимо, беглец погиб. Но Сайдулло может обвинить их в том, что они из зависти убили его шурави. В любом случае, надо тащиться туда, где нашел упокоение этот несчастный. На следующий день, дав Салему, наконец, выспаться, усадили того на единственного ишака и послали за скорбным грузом вместе с собакой-разведчиком. Хотя, как признавался потом со смехом Худодад, втайне надеялись, что шакалы и стервятники уже сделали свое дело. Но может, хоть халат удастся спасти — вещь хотя и неказистая, но все же необходимая в хозяйстве.

Салем и доставил то, что от меня оставалось, к пастушьей хижине. Он с трудом вытащил меня из норы, облил холодной водой, привел в чувство, напоил и кое-как усадил на своего ишака. Ноги мои волочились по земле, ударялись о камни, я часто падал лицом на шею терпеливому животному, но все же сгрузил меня Салем на зеленую травку вполне живого.

Пастухи молча оказали мне необходимую помощь, напоили чаем с молоком, — обнаружилась у них и одна тощая коровенка, — жидкой кукурузной кашей. Потом помогли войти в хижину и уложили возле огня — меня бил сильный озноб. Вечером разбудили, заставили выпить пол-кружки шаропа, съесть овечьего сыра с лепешкой. Они не задавали никаких вопросов, ни в чем не упрекали. Через три дня я снова приступил к исполнению своих обязанностей по заготовке хвороста. К ним добавилась и помощь Салему в дойке овец и в приготовлении сыра. Так что забот прибавилось и времени думать о разных глупостях просто не оставалось. После ужина глаза слипались, и я засыпал сразу, как только касался кошмы.

Через две недели приехал Сайдулло, привез продукты. Он как-то подозрительно оглядел меня. Потом расспросил, как тут со мной обращаются. Я ни на что не жаловался и спокойно ждал, когда пастухи расскажут о побеге. Но, видимо, они ничего не сказали моему хозяину — может, боялись, что он сразу заберет меня и оставит их без помощника. Сайдулло переночевал, забрал сыр, которого в этот раз было меньше, чем обычно, и уехал домой.

Вечером спросил, почему же они не сказали о моем проступке хозяину. «О каком проступке? — делано удивился Худодад. — То, что ты немного перебрал шаропа и на время потерял разум? Так ведь не ты один. Мы тоже три дня обходились совсем без мозгов. — И добавил потом очень серьезно: — Ты ничего не видел, и мы ничего не знаем. Потому что если дело дойдет до старейшины, нас прогонят с этой работы. Желающих на наше место много».

Так мой неудачный побег остался тайной для Сайдулло. Думаю, что это известие его бы очень огорчило. И не только потому, что он рисковал потерять своего помощника.

Прошло еще две недели, и мне на смену приехал наш сосед Вали. Глянув на меня, он неожиданно довольно улыбнулся: «Видно, что здесь тебе дали, наконец, немного поработать!» На следующий день домой в кишлак я отправился один и пешком. Вышел еще в утренних сумерках, а к вечеру был в своей пещере. По дороге думалось о разном, но мысли о свободе почему-то больше не беспокоили. Только на минуту задержался у того поворота в страну цветных камней и спокойно проследовал дальше. Та неделя, что я провел без пищи и воды, мучимый то жарой, то холодом, казалась мне теперь чужим и почти забытым страшным сном. Зато вечером, как и мечталось среди тех камней, я снова оказался под смоковницей с уже темнеющими плодами и пил зеленый чай, сидя на ковре напротив хозяина. «Я почему-то очень за тебя беспокоился, — признался Сайдулло. — Да и все соскучились по тебе — особенно Дурханый».

На глазах невольно выступили слезы. Хорошо, что мигающий свет масляного светильника не позволял их увидеть. Как-то незаметно семья моего рабовладельца стала и моей семьей. Да и что тут удивительного? Ведь мы работали с ним на равных, честно проливали пот над лоскутными полями, чтобы добыть себе насущный хлеб. А что же делает людей более близкими, как не совместный труд во благо жизни?

В уже привычных трудах и заботах незаметно пролетело лето, и снова началась осень — то есть зима. Снова пришел навруз. Я уже более уверенно чувствовал себя на этом весеннем празднике. Даже принял участие в соревновании метателей камней и выиграл у Худодада призового петуха. Он немного удивился, но не обиделся и, подмигнув мне, пригласил зайти к ним, попробовать кое-чего. Я сказал, что мне надо спросить позволения у Сайдулло. «А ты ведь когда-то поступал, как тебе самому хочется!» — усмехнулся Худодад. «Это только после того, как попробовал кое-чего!» — улыбнувшись, я тоже нашел, что ему ответить. «Ладно, — сказал Худодад и хлопнул меня по плечу, — до встречи на пастбище!»

Но главной темой разговоров на празднике был недавний и окончательный вывод советских войск из Афганистана. С прошлого года шли разговоры, что шурави уходят. Я впервые услышал их после возвращения с горного пастбища. Но сейчас уже не было никаких сомнений — радио донесло к нам эту весть. Жители кишлака радовались, а я чувствовал себя абсолютно покинутым. Теперь моя мечта выйти на дорогу и дождаться встречи со своими просто растаяла в воздухе. Еще летом, когда бездумно рванулся к свободе, она бы могла осуществиться. Теперь я совсем не представлял, как мне добраться до родной Блони.

А тут еще вскоре после вывода наших войск заговорили о войне в Таджикистане — очень большая война, очень большая кровь, русские бегут. Получалось, что если я даже доберусь в Душанбе, то могу погибнуть уже на территории Советского Союза. Какой-то бесконечный тупик. Неужели мне на роду написано провести всю жизнь в кишлаке Дундуз?

От тяжелых и безрадостных размышлений, как всегда, спасала только работа — опять началась посевная. Я понемногу втягивался в идиотизм сельской жизни и учился радоваться тому, что есть. Однообразное повторение происходящего действовало сильнее, чем любой наркотик. От физических нагрузок тело крепло, мозг тупел, и довольство жизнью все чаще замечалось на моем лице. Да ведь для счастья нужно так мало. Главное — уметь ограничить себя спасительным и доступным кругом.

После посевной, когда стало немного легче и я снова начал заглядываться на звезды, произошло, наконец, то, что сделало мою жизнь вполне терпимой. Однажды ночью меня разбудил нежный шепот: «Халеб…» Рядом со мной лежала женщина. От волнения я не мог сказать ни слова. Она как будто материализовалась из моих сновидений. Я представлял себе это именно так: просыпаюсь на звуки своего имени и — Она уже рядом. Мне остается только укрыть ее одеялом и прижать к себе.

Это была первая женщина в моей жизни. Женщина достаточно опытная, чтобы взять все в свои руки и умело сделать со мной все, чего хотела она, а также и я. То, что проделывал я с многими и совсем незнакомыми женщинами в своих самых откровенных сновидениях. За все время я не проронил ни слова. Только она повторяла мое имя на разные лады и неутомимо ласкалась ко мне, смело касаясь самых интимных мест. Убаюканный ее лаской, я блаженно уснул, а утром проснулся полный сил и готовый свернуть горы. Впервые за все время в пещере пришли ко мне с детства знакомые слова любимой отцовской песни: «Кашу Ясь канюшыну, паглядау на дзяучыну…»

Но в моем случае я как раз и не мог видеть свою ночную гостью. Да и не был уверен, что мне так уж необходимо видеть свою таинственную незнакомку. Тем более что это было практически невозможно — ни днем, ни ночью. Женщина-невидимка меня вполне устраивала. Я мог представлять ее любой. Чем и пользовался. Во время этих встреч во мраке перед глазами стояла моя далекая Аннушка. Такой, какой она запомнилась мне в тот вечер на сосне. Но только теперь я делал с ней все что хотелось и даже намного больше. А ее глаза сияли так же нежно, как и тогда.

Сейчас думаю, что такая женщина-незнакомка идеальна для любого мужчины: она, нисколько не обременяя собой, одновременно и присутствует, и отсутствует. А для бесправного раба вроде меня, жившего в чуждом окружении, это был просто единственно возможный вариант. Никаких открытых внебрачных отношений кишлак бы не допустил. А ту женщину, что отважилась бы принять меня, просто забили бы камнями. Таинственная незнакомка рисковала больше, чем я.

Она появлялась всегда неожиданно — видно, с Шахом у нее были хорошие отношения. Полупроснувшись на ее призывное «Халеб…», я привычно обнимал ее и позволял делать с собой все, что ей хотелось. Как будто мужчиной была она, а не я. Ведь она любила, а я только принимал любовь. Она навещала меня месяца три, а потом так же неожиданно, как и появилась, исчезла. Я еще долго радостно просыпался от почудившегося мне привычного «Халеб…» и, не обнаружив своей незнакомки, долго маялся на жестком ложе, вспоминая ее нежный голос и томительные, искусные ласки.

Может, это и была та обещанная когда-то родственница Сайдулло? Но по его виду ничего нельзя было понять. Иногда, казалось, он вроде многозначительно улыбался, а иногда — просто сопровождал улыбкой какие-то собственные мысли.

Между тем Вали снова выдал замуж свою четвертую дочь, которая овдовела года три назад, и дома теперь оставалась только хромоножка. Поэтому он постоянно находился в доброжелательном и разговорчивом состоянии духа. Пожилой и состоятельный жених заплатил невесте очень хороший махр, который по законам шариата останется навсегда при ней, и взял ее четвертой женой к себе в Ургун. Правда, Ширин Хури — в переводе «кушать сладости», следующая ступенька за сватовством, самый романтичный период в жизни будущих супругов, когда они долго общаются наедине в доме родителей невесты, — молодожены пропустили и сразу сыграли свадьбу. Ведь жених уже не мальчик, ждать так долго не может. Но сила в нем еще есть. Аллах был так милостив, что подарил им надежду на ребенка. Теперь остается выдать только младшенькую. Ну, с ней-то проблем не будет, — явно лукавил сосед, — она у меня красавица, да и характер золотой, слова поперек не скажет. Хотя и с небольшим дефектом. Но ведь на женах воду не возят. Да и верхом не ездят. Может, спотыкается немного на быстром ходу, на любовном ложе все одинаковы. Ну а ты-то, Халеб, знаешь хоть, для чего женщины нужны? Думаешь, вымахал под небо, так во всем и разбираешься? Думаешь, что ты мужчина? Спишь-то в жалкой пещере один. Я в твои годы уже двух дочек имел. Послушай, что говорит наша мудрость: «Не гордись ты ни шубой овчинной, ни огнем своего скакуна — ведь мужчину делает мужчиной только женщина, только жена!»

Куплет из народной песни, который он пропел, мне понравился. Тем более что я его уже слышал не раз и сделал для себя даже стихотворный перевод. Но постоянные приставания Вали начали доставать. Как только увидит меня, сразу подходит, останавливает, начинает расспрашивать, какие у меня планы на дальнейшую жизнь. Я отвечал, что ближайшие планы — рытье арыков. Нет, это планы Сайдулло, а как ты представляешь себе дальнейшую жизнь в нашем кишлаке?

Я отвечал уклончиво и неопределенно. Тут он начинал раздражаться: «Ты мужчина или нет? Ты что — хочешь на всю жизнь остаться только рабом моего соседа?» Потом стал настойчиво убеждать Сайдулло, что я должен принять ислам. Как же мы можем быть в полной безопасности, если среди нас живет человек другой веры? От него можно ждать чего угодно. Сайдулло возражал ему, напоминал, что сам пророк был против принуждения к вере. Это дело добровольное. А Халеб уже понемногу, с помощью Ахмада, читает Коран, изучает нашу великую книгу.

Тут Вали снова раздражался: «Да мы с тобой никогда не читали Коран и не прочитаем! Чтение не прибавляет веры. Нам сделали обрезание и научили ежедневным молитвам. Для праведной жизни этого вполне достаточно. А зачем этому кафиру наш Коран? Он что — хочет стать муллой? Он всего лишь рабочая скотина с голубыми глазами! Как нечистая свинья!»

Сайдулло опять мягко возражал ему. В конце концов терпение Вали заканчивалось, он поминал шайтана, плевался и уходил. Разговоры о том, что я читаю Коран, очень доставали его. Получается, что какой-то раб может быть выше правоверного мусульманина. И где — в самом важном вопросе, в его религии.

В редкие часы отдыха, в основном во время дневной жары, я глядел из прохладной пещеры на лежащий внизу кишлак. Получалось, что я в каком-то смысле и в самом деле выше Вали. А сейчас вот даже взираю на него свысока. Его внутренний дворик и дворик Сайдулло были у меня как на ладони. Пока Сайдулло тоже отдыхал, его жена суетилась по хозяйству. Правда, в последнее время Хадиджа все чаще начала заниматься с Дурханый. Девочке скоро двенадцать, и пора по-настоящему учиться танцевать, петь, умению вести себя на людях. Хотя в будущей взрослой жизни танцевать ей придется не очень часто — только на свадьбах. Эти их регулярные в последнее время уроки танцев были единственным моим развлечением.

Танцуют маленькие афганки замечательно. Как мне приходилось уже видеть, стоя в толпе зевак на свадьбе, танцующие женщины любого возраста исполнены достоинства, добродетели и тайного внутреннего свечения. Глаз оторвать невозможно. Танцы бывают и быстрые, и медленные, но какие бы ни были, в них полностью отсутствуют чувственность и сексуальность. А есть в них только чистая радость и светлая надежда, что на празднике жизни они самые дорогие и долгожданные гости.

Занимаясь с матерью, стараясь повторять все те сложные движения и фигуры, что с неожиданной легкостью показывала ей уже не молодая женщина, Дурханый казалась немного скованной. Зато, оставаясь одна, чего она только не выделывала на своем дворике. Иногда мне казалось, что она замечает мое далекое внимание и отзывается на него. Столько прелести было в движениях этой девочки, столько доверия к жизни, что слезы умиления невольно накатывались на глаза.

Иногда, во время дневного отдыха, проснувшись раньше обычного, Сайдулло звал на чаепитие. За пиалой чая он рассказывал Дурханый сказки. Ее любимую, о девочке-муравье, я тоже запомнил и потом рассказывал ей. Она, конечно, знала любимую сказку наизусть, но всегда хотела, чтобы ей кто-нибудь рассказывал. Этим «кто-нибудь» почему-то все чаще оказывался именно я.

«Жил в одном селении мудрец, который любил часами сидеть на берегу арыка, размышляя о непрочности и изменчивости всего земного. И вот однажды он сидел так, погруженный в думы, а над ним пролетал преследуемый соколом воробей. Воробей держал в клюве муравья и, пролетая над арыком, выпустил муравья из клюва. Муравей упал у самых ног мудреца, тот поднял его и, жалея, отнес домой. Тут надо сказать, что мудрец был еще и волшебником, во всяком случае, он знал заклинания, с помощью которых можно превращать одно живое существо в другое. Принеся муравья домой, он положил его на пол и, повернувшись лицом к востоку, произнес нужные слова, отчего муравей стал расти, менять свой облик и превратился в красивую маленькую девочку. Мудрец взял ее за руку и отвел к своему другу, у которого было уже несколько детей и которому нетрудно было вырастить еще одного ребенка. Шли годы, и девочка превратилась в стройную, прекрасную девушку. Тогда мудрец призвал к себе ее приемного отца, и они стали рассуждать, что делать дальше.

— Я думаю, — сказал друг, — что настало время найти того, с кем она может идти по жизни дальше. В нашем селении много крепких и красивых мужчин. Давай спросим ее.

Но девушка, когда предстала перед ними, — а она была действительно умна и красива, — ответила:

— О, вы, чьим словам я должна и готова повиноваться. Не кажется ли вам, что те мужчины, о которых говорите, уступают мне в достоинствах? А вы столько раз учили меня, что только равенство соединяет сердца.

— Ты права, — ответил, подумав, мудрец. — Но кто в этом мире достойнее и безупречнее всех? Самый сильный. А кто сильнее всех? Солнце — оно побеждает даже мрак.

— Хорошо, пусть будет солнце, — согласилась девушка.

И рано утром, едва только солнце взошло над вершинами Гиндукуша, мудрец крикнул:

— О светило! Эта девушка достойна самого могущественного друга. Не возьмешь ли ты ее себе в спутницы?

— Она прекрасна, — ответило солнце, — и я было бы радо, если бы рядом со мной всегда сияла она. Но, увы, не я самое сильное и могущественное, а туча. Даже небольшое облачко легко закрывает меня.

Тогда мудрец и девушка отправились к туче. Они нашли ее у подножия высокой горы.

— Что делать, — ответила им туча, — и я была бы рада иметь тебя подругой, но мое могущество ограничено: ветер гонит меня куда хочет.

Они обратились к ветру.

— Разве это сила и мощь — то, что есть у меня! — воскликнул ветер. — Только слабые тучи да гибкие деревья уступают мне. Посмотрите на гору — как несокрушима она, как прочно вросла в землю. Ничто ее не сдвинет с места. Могущественнее ее, по-моему, нет ничего.

Мудрец обратился к горе.

— Скажу по справедливости, уж если кто и обладает могуществом и настоящей силой, то это муравьи, — ответила ему гора. — Действительно, я не поддаюсь пока ветру, но муравьи уже изрыли все мое тело, расширили все трещинки. Скоро мне наступит конец, а я ничего не могу с ними поделать — ни прогнать их, ни уйти от них.

— Подожди меня! — сказал мудрец девушке. Подошел к горе, выбрал среди тысяч муравьев одного покрупнее, взял на палец и вернулся туда, где стояла красавица.

— Ты слышала все, — сказал он ей. — Подходит тебе такой жених?

— Конечно, — ответила девушка, — ведь он равен мне достоинствами, и он действительно самый сильный.

И тогда мудрец, повернувшись лицом к востоку, произнес известные ему слова. Заклинание подействовало, тело девушки стало уменьшаться, изменять форму, и она опять превратилась в муравья.

Два муравья взяли друг друга за руки-лапки и скрылись в расселине горы…»

Тут, как всегда, на глазах Дурханый появлялись слезы, она закрывала лицо руками и убегала на женскую половину.

Через какое-то время она снова просила рассказать любимую сказку. «Но ты ведь будешь плакать», — пробовал возразить я. «Буду!» — твердо отвечала она. Когда я пытался выяснить, почему она каждый раз плачет, Дурханый, коротко взглянув на меня, опускала голову и молчала. Только однажды она проронила: «Потому что они, — она выделила последнее слово, — теперь будут всегда вместе!» И тут же зарыдав, убежала. Да, что-то уже не детское происходило в душе моей сестренки. Видимо, это было как-то связано с тем, что она становилась женщиной — под южным солнцем девочки созревают быстро. Еще года два-три и ее выдадут замуж. Почему-то от этой мысли мне становилось грустно. Я уже привык к ее лукавой мордашке, к ее «велблуду», к ее призывно-нежному «Хале-еб!», то и дело раздающемуся по тому или иному поводу. Если она покинет бедное жилище Сайдулло, то я буду лишен даже этих малых и привычных радостей.

Однажды, когда копал плодородную землю возле реки, чтобы отвезти ее на наши поля, Дурханый прогуливалась недалеко и собирала разноцветные камушки и черепки. Вдруг я услышал ее крик: «Мар! Мар!» Марг и мар — смерть и змея — в их языке сближены предельно. Я рванулся со всех ног, подбежал к ней, схватил за руки. Укусила? Куда? Она протянула мне руку, где в локтевом сгибе краснело какое-то пятнышко. Я тут же приник к нему губами. Вдруг Дурханый засмеялась, вырвала руку и показала в сторону камней, куда, видимо спряталась змея. Если она вообще была. Дурханый глядела на меня лукаво и нежно, совсем не смущаясь, прикрывая ладошкой место мнимого укуса, где остался отпечаток моего невольного поцелуя. Я оглянулся — поблизости никого не было. Два желания боролись во мне: тут же отшлепать ее по попке и снова приникнуть губами к ямочке под локтем. Да что ж это такое, она меня просто соблазняет! А что будет через год, через два? Я взглянул на нее как можно строже и вернулся к работе.

Но теперь слово «мар» стало любимым словом Дурханый. Она находила повод повторять его при всех, лукаво и невинно поглядывая на меня. А наедине оно звучало чаще всех других слов. Мар — таков был отныне наш пароль. Он открывал целый ритуал, который она сумела мне навязать. Теперь, когда Дурханый что-нибудь приносила в мою пещеру, она твердо и серьезно говорила мне «мар» и протягивала полусогнутую руку. Я вынужден был молча целовать и старался не думать, куда это может нас завести.

Как-то невольно получалось, что мы проводили рядом все больше времени. Она использовала любой повод, чтобы навестить нас с отцом. На уставшем лице Сайдулло расцветала счастливая улыбка, когда он видел дочку с кувшином свежей воды или корзинкой фруктов. Но то, что двигала его Дурханый не только любовь к отцу, он, похоже, и не догадывался. Или не спешил догадываться. Или уже обо всем догадался и старался не подавать виду, чтобы раньше времени не произносить опасных слов и не создавать ненужных проблем. Потому что все сказанное стремится стать реальностью. Большей частью отвращающей. А может, он уже и примирился с ней, считая, что все в руках Аллаха. И почему бы Всевышнему не оставить ему его девочку рядом с ним до глубокой старости. А как он это совершит и с чьей помощью — не имеет никакого значения.