Горький запах полыни

17

Рядом с ней я вдруг почувствовал себя в своем, как говорил Володя, «прикиде» вахлак вахлаком. Впервые ощутил прелесть уже не молодой, но очень обаятельной, стройной и душевной женщины. Раньше с такими женщинами встречаться не приходилось. Она предложила мне просто прогуляться по ее все еще любимому городу, где она была так счастлива когда-то. Она ни о чем не спрашивала, только периодически задерживала на мне взгляд. Мы подошли к дому, где до войны у них была большая трехкомнатная квартира, которую вынудили отдать за две тысячи долларов. «За эти деньги в Москве можно купить половину квадратного метра — только чтобы стоять рядом друг с другом. С тех пор так и стоим. Вот уже лет двадцать то снимаем, то ютимся у друзей». Заработать на жилье практически невозможно. А она в основном живет в дороге. Вот недавно прилетела из Америки, проехала на автобусе от океана до океана и увидела Америку, которую нам не показывают — страну бедных и жестко выдрессированных людей.

Мы присели в тенистом парке на скамеечку, с которой виднелись горы, окружавшие город. Не знаю почему, — может, от сочетания привычного афганского горного пейзажа с непривычным обаянием незнакомки, — но я вдруг заговорил с ней так, как никогда не говорил ни с кем — ни до, ни после этого. Прорвалась какая-то невидимая плотина. Я говорил быстро, взволнованно. Слова находились сами — яркие, убедительные. Она слушала меня три часа. За все это время я не уловил и тени скуки, притворной вежливости — меня слушали так, как иссохшая земля впитывает долгожданную влагу.

Когда я наконец замолчал, она осторожно приложила к глазам уже совсем промокший платочек. Хорошо, что она не пользовалась тушью, а то все лицо было бы в грязных потеках. Немного помолчала, ожидая, что еще что-то добавлю. Но я выплеснулся весь. Тогда она сказала, что я должен обязательно написать обо всем, что пришлось пережить. «Судя по рассказу — у вас это должно получиться».

Написать? Мне это пока не приходило в голову. Я ведь жил не для того, чтобы писать об этом. Но, кто знает, может, когда пережитое немного остынет и не будет так обжигать душу, все-таки попробую и написать. Но хорошо ей говорить об этом — ведь она профессионал. А кто я? Недоучившийся студент. Бедный афганский крестьянин. Наркокурьер.

Людмила записала мои координаты — белорусские. Дала свой московский адрес, телефон. И пообещала прочитать все, что я напишу. Расстался я с ней окрыленный. В конце концов, а почему бы и не написать? Не боги горшки обжигают. В таком приподнятом настроении я появился в магазине у Володи. Как раз к обеду.

Обедать решили в ресторане — я достал 100 долларов.

— Черт с ним, с эти бизнесом! Такое событие надо отметить.

Володя позвонил майору Игнатову. Тот перезвонил своему приятелю — моему земляку из Бреста — Грише Антиповичу, уже подполковнику, тоже моему ровеснику. В конце концов встречу перенесли на вечер в моем новом жилище — без лишних глаз и ушей. Холостяцкий ужин прошел в теплой обстановке. Расходились далеко за полночь, немного хмельные, не столько от выпитого, сколько от разговоров. Зрелые, много испытавшие за последние годы мужчины — за спиной у Гриши была еще и Чечня — говорили все, что думали, а думали они о многом. Заодно просвещали меня и о положении в стране. О том, что наконец в России пришел к власти не безответственный трепач или пьянчужка-дуролом, но человек дела. Кстати, в Беларуси такой человек уже давно у штурвала. Да другого президента белорусы и не держали бы. Последний бокал шампанского — в таком климате это единственно приемлемый напиток — был за белорусов, которые, по выражению Гриши, просто последняя надежда человечества. Потому что у них водятся такие Березовики. Или Подберезовики?

Совместными усилиями мы усадили Гришу в такси и, еще раз обнявшись, разошлись по домам. Я впервые почувствовал, какое это счастье — свой, хотя и временный, дом. Мне вспоминались многомесячные ночевки под открытым небом, когда был счастлив только тем, что удается хоть немного согреться и уснуть. А теперь я могу принять ванну — и снова принял ее, и снова уснул в ней.

Факсы пришли через три дня. Петя, то есть майор Игнатов, пригласил меня присутствовать при сличении фотографий. Он ввел в компьютер, где уже была моя сегодняшняя фотография, только что полученную фотографию молоденького парнишки. Включил программу сличения, и через три минуты получил результат: совпадают на 99,99 %. Чему майор ничуть не удивился.

— Ну, теперь можно стричься, переодеваться. И еще раз сфотографироваться. Для нового документа. Ведь у хорошего парня должны быть хорошие документы. Иначе могут подумать, что он плохой парень. Все остальные получишь дома. Да, через день планируется армейский борт на Москву. Постараемся воткнуть. Думаю, ребята будут не против. А не хочешь посмотреть, как ты будешь выглядеть через тридцать лет?

Я непонимающе взглянул на него.

— Темнота, сразу покупай комп и осваивай. — Он снова открыл мои фотографии. Выделил последнюю. Быстро пощелкал, и через минуту на экране возникло лицо моего деда Гаврилки. Таким он был, когда я уходил в армию. Потом Петр произвел такую же операцию с моей юношеской фотографией. Состарил ее на сорок восемь лет. Возник опять дед Гаврилка, но только не такой изможденный, как на первой.

Потом майор Гаврилов занялся моими «хорошими» документами. Но что-то у него не выходило. Он бегал по кабинетам, что-то доказывал, согласовывал, два раза разговаривал даже с Москвой — предварительно попросив меня немного погулять во дворе. Все же через три часа, довольный, он показал мне настоящий военный билет — правда, пока без фотографии. Из этого документа узнал, что мне присвоено звание капитана. А время пребывания на чужой земле включено в срок моей военной службы. Получалось, что, трудясь на террасных полях Сайдулло, выращивая помидоры и огурцы, я одновременно выращивал и звездочки. Когда поднял удивленные глаза на Гаврилова, он успокоил меня:

— Нормально. Это чтобы не создавать тебе, да и себе, кучу бумажной волокиты. Небольшое искажение реальности во благо. По этому билету ты быстро получишь и гражданство, и паспорт. Тем более что со временем захочешь снова побывать там, где оставил свои лучшие годы. Ведь детей навещать надо? Я прав? — уже майор Гаврилов, а не приятель Петя твердо и требовательно глядел на меня.

Возразить майору Пете Гаврилову мне было нечего. Понял, что мой новый друг одним выстрелом убил двух зайцев — оказал большую услугу новому знакомцу и одновременно ведомству, в котором служил. Видимо, для этого ведомства я представлял определенный интерес. А пока он отправляет меня в долгосрочный отпуск. С соответствующим денежным содержанием. Но может истребовать меня оттуда, когда возникнет оперативная необходимость. Теперь я понял, почему он дотошно выяснял, на каких афганских языках я могу общаться. Для проверки задавал мне в шутку вопросы и на пушту, и на дари.

Честно говоря, все это мне не очень нравилось — у меня опять появился хозяин. Но возражать Петру не мог — после всего, что он для меня сделал. Да и Володя, видимо, тоже причастен к их непростым делам. Чистым мог быть только Гриша — он вел себя на нашей дружеской пирушке наиболее раскованно. А Володя и Петр все же не позволяли себе расслабиться окончательно и пили, как и положено в их конторе, не пьянея. Но меня им напоить не удалось: видимо, возбуждение сжигало алкоголь. Да я большей частью только делал вид, что пью с ними на равных.

Я подписал еще одну бумагу — о неразглашении конфиденциальных сведений личного характера. «Никому, — выразительно подчеркнул Гаврилов, — в курсе только ты и я». Потом майор отвел меня в бухгалтерию — за отпускными, как пошутил он. Я расписался в двух ведомостях и получил нераспечатанную пачку американской валюты. Теперь я не знал, что с ними делать. Поделиться с моими новыми друзьями? Майор читал меня как открытую книгу. Выйдя со мной во двор, приобнял меня за талию и отвел подальше от главного входа, в тень смоковницы, почти такой же, как во дворике Сайдулло.

— Глеб, успокойся. Эти деньги твои. Хотя, возможно, тебе придется их отработать — после того, как ты пройдешь полную официальную проверку. Так требует Москва. И, кроме того, для будущего разведчика ты не очень внимателен. Ведь ты получил деньги только по одной ведомости. Хорошо, что я стоял рядом. Деньги по второй ведомости, — он достал такую же пачку, — пойдут выше. Передашь их полковнику. Не я завел этот порядок и не мне его менять. Сейчас такое время. Ведь вопросы надо решать любыми способами. Такого перспективного кадра, как ты, я не мог выпустить из своих рук. Думаю, что и белорусское КГБ тебя бы сразу приватизировало. А ты мне, в самом деле, очень понравился. У тебя, как у прирожденного разведчика, очень высокая проникающая способность и потрясающая интуиция. Знаешь, что у меня вызвало самое большое подозрение? То, что ты сразу вышел на Володю, а не поперся прямиком в посольство. Надеюсь, что со временем тебе можно будет доверять самые сложные дела. Кстати, уже одно дело получило твое имя — «Привет от Халеба». Думаю, что сможем завербовать и привлечь Фаруза. Нам нужен полный контроль над путями транспортировки наркотиков. В этом деле ты видишься мне одной из ключевых фигур. Я уверен, что тебя не смогут перевербовать ни за какие деньги. Ты, как и я, тоже из Советского Союза. Думаю, что к пенсии мы дослужимся с тобой до полковников. Если, конечно, доживем. А вообще ты родился в рубашке. Весь твой взвод, попавший в засаду, погиб. Но человека, который продал вас, скоро вычислили и расстреляли. Теперь дуй к Антиповичу. Он должен тебя привести в европейский вид. Но форму получишь только полевую. В ней и подойдешь к нашему фотографу. Встречаемся вечером в ресторане — просто веселимся, никаких разговоров. Мы будем с женами, а ты мог бы пригласить и журналистку. Уж очень ты ее разжалобил. Чего ей одной скучать в номере? Да, ресторан за твой счет — чтобы тебе не было обидно, как у нас говорят. О, черт, забыл еще предписание для железной дороги!

Мы еще раз заглянули в посольство, я получил нужную бумагу и отправился на переодевание. Но сначала Антипович послал меня в парикмахерскую, а потом, когда я помолодел лет на двадцать, отправил в каптерку к старшине. Тот быстро подобрал новенькую песчанку — почти такую же, как была у меня когда-то. Кликнув дежурного по роте, старшина приказал ему, чтобы нашли кого-нибудь пришить мне погоны. Но я отказался, пришивал сам и снова чувствовал себя новобранцем. Показалось, что мне снова девятнадцать и вся жизнь впереди. На глаза навернулись слезы. На погонах скромно зеленели четыре маленькие звездочки. Из ефрейторов — в капитаны. Все же стремительный ритм изменений, которому подчинялась сегодняшняя жизнь, мне очень нравился. Мы попрощались с Гришей до вечера. Я шел по улице, привлекая к себе взгляды прохожих, особенно женской половины. Да и действительно, выглядел я очень мужественно: бронзовое лицо с выразительными чертами, высокий, подтянутый, широкоплечий. И под ранней стальной сединой — голубые глаза.

Сфотографировавшись, отправился в гостиницу. Людмила Синицына сидела в холле и просматривала местные газеты. Она скользнула по мне взглядом и не узнала. Я подошел к ней и представился. Она вскинула удивленные глаза:

— О, уже капитан! Думаю, что через неделю вы будете генералом. Правда, не знаю, какой именно армии.

Ее ирония несколько задела меня. Я попытался что-то сказать.

— Нет, нет! Не надо слов, мой Штирлиц. Вы так великолепно провели старую дуру, что я вами по-прежнему восхищаюсь.

От ресторана она отказалась:

— Я вегетарианка, и глядеть весь вечер, как кругом уничтожают мясо бедных животных, выше моих сил. Да и работа ждет. Всего вам доброго. До встречи в… Честно говоря, даже не представляю, где мы с вами могли бы еще встретиться. И главное — как вы тогда будете выглядеть. Ну, белорус, ну, Березовик! Я ошарашена — вот то слово, которое может отчасти передать мое состояние. Или даже шандарахнута. Такого впечатления не производил на меня ни один мужчина. Считайте, что это комплимент.

Я пытался ей что-то объяснить, но она ничего не хотела слушать. Я вышел из гостиницы вконец расстроенный. В ее зеркальных стеклах действительно отражался какой-то супермен. Нет, форму надо снимать. В ближайшем универмаге я с помощью молодого обходительного продавца-таджика подобрал себе скромный светло-серый костюм — в тон седине. К нему пришлось купить и приличные туфли. А для моей формы — модную сумку. Столько денег я никогда сразу не тратил. На эти средства в кишлаке Кундуз вся семья могла бы жить целый год.

Когда вечером Володя зашел за мной, то очень удивился.

— Куда же ускакал, мой аксакал? Видно, дал ишаку пятками по бокам, и тот, не слушаясь руля, снова рванул в предгорья Гиндукуша. Глеб, ты обольстишь всех наших жен. Мы так не договаривались!

Выйдя из подъезда, мы немного подождали его Машу. Светло-русые волосы и высокие таджикские скулы сразу привлекали к ней внимание. Она тоже сказала, что я совсем не похож на того моджахеда, о котором рассказывал муж. Она взяла меня за руку и быстро повела в подъезд. Там ловко перевязала мне галстук. Когда мы через пять минут вышли, Володя все еще стоял с открытым ртом.

К ресторану все три пары подошли одновременно — видимо, к военной дисциплине удалось приобщить и жен. Синеглазая толстушка Настя — жена Гриши, тоже белорусочка, — сердечно улыбаясь, сразу протянула мне пухлую ладошку. Жена Г аврилова — Наташа — была сдержанна, но тоже вполне благожелательна. Меня тронули ее теплые ореховые глаза. Все же я чувствовал себя не очень комфортно, не совсем представляя, какую роль должен играть в этом новом для меня обществе. К тому же портила настроение и мысль о том, как меня ловко и быстро пристроили к новой службе.

Но опасения мои оказались напрасными. Маша, чувствуя, что я не в своей тарелке, взяла надо мной шефство. Другие женщины тоже бросали на меня любопытные и поощряющие взгляды. Все по очереди танцевали со мной. Рассказывали о своей жизни — в самые трудные, девяностые годы. О том, что утром, провожая мужа на службу, никогда не были уверены, что встретятся вечером. О том, как жили без зарплаты, на армейских консервах и кашах. Когда служили в Забайкалье, то ловили рыбу, собирали ягоды и грибы, держали огороды и замерзали зимой в заброшенных военных городках.

Под конец вечера я немного повеселел и даже предложил поднять бокалы за старшего сержанта Гусева, за его суровую науку, которая помогла мне выжить. И вообще — за нашу армию, за солдат, сержантов, офицеров! И главное — за их героических жен! Мои новые друзья пили стоя.

К счастью, опасения насчет вечера не оправдались. Все получилось очень удачно. А на прощанье мы с Гришей даже исполнили нашу белорусскую песню «Кашу Ясь канюшыну, паглядау на дзяучыну…». После нее мы обнялись, попрощались — завтра уже не увидимся. Жалко было покидать новых друзей. Да и старых у меня никогда не было. Когда расходились, Гаврилов предупредил, чтобы я завтра в 8.00 стоял у подъезда. Пожимая руку на прощанье, шепнул, что еще один маленький экзамен я сдал на «отлично». Я вопросительно взглянул на него.

— Штатский костюм, — улыбнулся он, — и по моде завязанный галстук.

Утром разбудил телефонный звонок Володи. Через полчаса заглянул и хозяин с пакетом кефира. Кефир оказался кстати. Но все же на сердце было печально: расставаться не хотелось. Похожие чувства испытывал, видимо, и Володя. Я все-таки внес какое-то оживление в их уже привычные и скучноватые будни. Взял сумку, постоял в прихожей у зеркала, привыкая к своему новому отражению, — я был в штатском, — и быстро вышел. Немного позже спустился и Володя, держа в руках мой посох.

— Что — инструмент уже не нужен? А дубинка ничего. Железное дерево?

— Вроде того. Спасибо, что захватил. Сколько мы с ним прошли, сколько пережили. Будет со мной как память.

Подкатил джип с Гавриловым. Мы с Володей обнялись. Он неожиданно отстегнул свои красивые часы и надел мне на руку.

— Чтобы минуты твоей новой жизни летели не торопясь.

— Ну-ну, — пошутил Гаврилов, — только без поцелуев. К машине!

Устроившись рядом со мной на заднем сидении, он передал мне военный билет и тихо сказал, что полечу обычным гражданским рейсом. Чтобы избежать возможных встреч с сослуживцами и ненужных знакомств в долгом полете. Я же знаю наших солдафонов — там без большой пьянки не обойдется. А потом от таких друзей-собутыльников так просто не отделаешься. В итоге обидеться на тебя могут смертельно. А это уже повышает уровень опасности, что в твоем новом качестве недопустимо. Да и вообще, главное теперь — нигде не засвечиваться. С твоей внешностью это не так просто. Но ты должен обращать на себя внимание только там, где нужно. Да, в Москве тебя встретят, побеседуют. Зададут несколько вопросов. Возможно, пропустят по детектору лжи. Там это у них сейчас модно. На всякий случай купи в аэропорту валерьянки. Или корвалола. Билет тебе уже заказан и оплачен. Тебя проведут без досмотра. Да и что у тебя осматривать. Эту палку ты не хочешь выбросить?

— Нет, это память, она должна дойти со мной до родного дома.

— Думаю, что дойдет. Главное, не бери к сердцу все режущие глаз и ухо перемены. Как говорил незабвенный Козьма Прутков: зри в корень. Телевизором тоже не увлекайся. Ну, все!

Майор пожал руку, потом обнял меня и сказал, что очень на меня надеется. Когда понадоблюсь, со мной свяжутся. Пароль — Фаруз. «Если возникнут проблемы — звони». Он протянул мне свою визитку.

В самолет на рейс Душанбе — Москва меня провели первым и усадили в отдельном отсеке. Я летел на самолете третий раз в жизни. Но тогда это был громадный транспортный «Антей». Там особенно в иллюминаторы не заглядишься. Да и летели-то больше ночью. А теперь я приник к иллюминатору, как ребенок, — благо в отсеке больше никого не было. Отвлекала меня только стюардесса, постоянно что-то предлагая. Вот и не увидела моя Дурханый этих женщин, которые ходят в летающих самолетах. На рабочем месте я и сам видел их впервые. Насмотревшись на землю, согласился на бокал красного вина и бифштекс с салатом. К этому времени землю затянуло облаками, а меня потянуло в сон.

На высоте десять тысяч метров спалось так же сладко, как и в пещере кишлака Кундуз. Однако по пробуждении ждала снова неизвестность. Меня встретили возле трапа и тотчас отвезли куда надо. Даже со спецсигналами черная «Волга» продвигалась очень медленно. Сложилось впечатление, что все машины в Москве стоят. Тогда зачем люди садятся в них? Москва, вспоминая Людмилу Синицыну, меня просто ошарашила. Или даже шандарахнула. Особенно, когда прошел по бывшей улице Горького от Главпочтамта до Белорусского вокзала. Вездесущая и навязчивая реклама погребала под собой город. Встреча с лысым полковником прошла быстро. Он выглядел как настоящий чекист: уже через час я забыл его лицо. Полковник какое-то время разглядывал меня, потом тихим голосом задавал вопросы. На детектор лжи меня отправлять не стал — после Гаврилова эта процедура совершенно излишняя. Да и рабочий день уже закончился. Правда, отпечатки пальцев с меня сняли. Я передал пакет от Г аврилова. Он небрежно столкнул его в выдвинутый ящик письменного стола. В восемь я был уже свободен.

По дороге к вокзалу мне хотелось поскорее оказаться или в своей Блони, или снова в пещере. Вспомнил наши вечера с Сайдулло, зеленый чай с изюмом, «велблуд» моей малышки, сказку про девочку-муравья. Слезы текли из глаз. Я шел в потоке людей, которым не было никакого дела ни до меня, ни до моих слез. Заглянув в платный туалет на вокзале, обнаружил, что афганцы не забыты, — они могут пользоваться этой услугой бесплатно. Мне захотелось взорвать туалет вместе с вокзалом.

Я купил самый дорогой билет — в СВ. На душе было отвратно. Вот, значит, для чего мы проливали кровь. Не хотелось никого видеть. Да так и получилось, что никого больше ко мне не подсадили. Вагон был полупустой. Голубоглазая, стройная, как стюардесса, проводница оказалась предельно вежлива и заботлива. Но поняв, что мне ничего не нужно, — только чтобы не беспокоили, — направила свою заботу на других.

Проснулся рано, еще не доезжая до Орши. Родная, непривычно плоская земля, бесконечные дали. Ели, березы, малиновый иван-чай на откосах, ряды темно-зеленой картошки с редкими белыми цветочками. Домики путевых обходчиков. Копны сена. Спокойные, прихотливо изгибающиеся реки. Я глядел и глядел. Слезы текли и текли.

— Вам плохо? — испуганно спросила проходившая мимо проводница.

— Нет, дорогая, нет, мне хорошо, хорошо. Просто я так давно не видел всего этого. Простите, что беспокою. Как вас зовут?

— Лена.

Я умылся, попросил у Леночки чаю и снова, уже умиротворенно, стоял у окна с крахмальными занавесками и глядел на родные пейзажи, на лощинки, затянутые туманом. Глядел и глядел.

Попрощавшись с Леночкой и поймав напоследок ее любопытный взгляд, я, наконец, ступил на перрон моего Минска. Почему-то никаких особых чувств не ощутил. Поколебавшись, опираясь на свой посох, поднялся по длинной лестнице в здание нового вокзала. Тяжеловато. Хорошо, что я без чемоданов. Сразу же обнаружил пункт обмена валют. Даже два. За считанные минуты стал миллионером. Ощущая приятную, хотя и бумажную тяжесть во внутреннем кармане, спустился на эскалаторе вниз. Московский вокзал показался провинциальным по сравнению с нашим. Но, к счастью, город остался прежним, и две башни с часами все так же основательно сторожили вход. Хотелось и глянуть на Минск, и одновременно как можно быстрее оказаться в родной Блони. На выходе из вокзала окружили частники.

— Командир, куда? Доставим со скоростью звука!

— А я со скоростью света! — уцепился за меня мужик лет пятидесяти с основательным, как у отца, животом. Мне понравилась его находчивость.

— А за город повезете?

— Да куда скажешь. Хоть к черту на кулички!

— Туда не надо, уже был. Блонь — такое название слышал?

— Нет проблем. Сотню кинешь?

— Только сначала надо заглянуть в хороший магазин.

— Сделаем.

— Вроде был хороший продуктовый на Ленинском проспекте, возле ГУМа.

— Магазин остался. А вот Ленинского проспекта, извини, уже нет. Теперь проспект Скорины. Давненько ты, командир, на родине не был.

Несмотря на ранний час, улицы были запружены автомобилями. Разнообразие не меньше московского, только вот черных мерседесов с тонированными стеклами и мрачных джипов видно не было. Доехали без пробок. Я попросил водителя немного помочь с покупками. Витрины ломились от продуктов на любой вкус, но очередей почему-то не обнаруживалось. Через полчаса с пакетами в обеих руках мы, наконец, загрузились в нашу ауди. Всю дорогу водитель развлекал меня байками, а я пил очень вкусный кефир из пакета и глядел по сторонам, чувствуя, что внутреннее напряжение, так долго державшее меня, понемногу отпускает. «Я дома, дома!» — стучали в голове самые лучшие, самые желанные слова.

Вот и моя Марьина Горка, вот и нарядная церквушка, явно подновленная, блестящая позолоченной крышей. Такой милотой и уютностью повеяло от этой церковки, что на глаза невольно навернулись слезы. Церквушка так органично вписывалась в пейзаж, что, казалось, она появилась здесь вместе с этой рекой, этим полем и лесом.

Вот и поворот на мою Блонь. Наше деревенское кладбище. Меня неприятно поразило, что кладбище за эти годы подошло почти к самой дороге. Я попросил остановить. Выйдя из машины, постоял, опираясь на посох, пытаясь сообразить, где находится отцовская могила. Нет, видимо, сейчас я ее не найду. Потом сходим с мамой.

Водитель тактично приумолк. Вот появились и первые дома. Нашего пока не видно, он немного в сторонке, на боковой улице. Я попросил ехать помедленнее. Блонь тоже преобразилась. То и дело рядом со старыми избами красовались двух-, а то и трехэтажные коттеджи. Два таких возвышались и на нашей улице. Наискосок от одного из них заметил наш маленький и неказистый, по сравнению с роскошным соседским, домик. Комок подступил к горлу — да неужели он таким и был? Или это я вырос?

Машина притормозила у калитки. Выходя, я обернулся и понял, что большой красивый дом стоит на том месте, где жил мой одноклассник Егорка. А рядом с ним скромно, за густой живой изгородью прятался дом Аннушки.

Наконец-то я у родного дома. Сколько лет мечтал об этой минуте! Как войду, что скажу? Глухо бухает сердце. И только одна мысль: мама! Ради всех богов, хочу только одного — чтобы мама была жива и здорова. Опираясь на посох, прихрамывая, подхожу к калитке, распахиваю. Медленно поднимаюсь на крыльцо. Дверь отворяется, выглядывает молодая девушка, очень похожая на отца. Наденька…

Я стою, гляжу на нее и ничего не могу сказать.

— Вам кого? — осторожно спрашивает она. В ее голубых глазах любопытство и больше ничего.

— Мама… — выдавливаю я. — Мама…

— А мама на работе, в конторе.

— Наденька…

— Кто вы? — пугается она.

— Наденька, я твой брат Глеб…

— Ой, не может быть! Мама снила вас сегодня! Говорила, что весточка будет. Ой, надо маме позвонить скорей! Глеб, Глеб, как же вы…

— Наденька! Не надо на «вы»! — я обнял ее за плечи. — Едем к маме. Только разгрузимся.

Вместе с водителем перенесли пакеты в хату, захватили сестру и подъехали к конторе. Думали как лучше: сначала Наденька сообщит или сразу появлюсь я? Решили зайти в кабинет с табличкой «Главный бухгалтер» вместе. Водитель дал на всякий случай пузырек корвалола. Он тоже был немного взволнован. Ведь не каждый день становишься свидетелем таких сцен.

Наденька заглянула в кабинет первой.

— Мама!

Мама оторвалась от экрана компьютера и вопросительно взглянула на нее. Сняла очки и положила на стол.

— Мама! Твой сон сбылся! Мы получили весточку, Глеб жив!

Наденька распахнула дверь, за которой стоял я.

Какое-то время мы молча глядели друг на друга, словно убеждаясь, что это на самом деле мы. Мама похудела, постройнела. Длинные каштановые волосы заменила стрижка с сильной проседью. Появились очки. В них она казалась очень строгой и недоступной. Но вот лицо ее дрогнуло, ослабело. Она попробовала встать, но снова опустилась на свой компьютерный стул.

— Сынок…

Я бросился к ней, упал на колени.

— Мама! Прости, что так долго ждала меня, мама!

— Сынок… сынок, — повторяла она, и ладонь ее ныряла в мои волосы, — мальчик седой мой, я так боялась тебя не дождаться… и бабушка дождалась… и дед Гаврилка до последнего верил, что ты вернешься…

Из кабинета я вынес ее на руках, она прятала заплаканное лицо у меня на груди. Мы еще заехали к бабушке Регине, она тоже пролила слезу. Попричитала, поблагодарила Бога, что внял ее молитвам, дал счастье дождаться любимого внука. Но тут же весело блеснула глазами: «Помню, все помню! Как ты в меня этим яблоком зашпандорил!»

Все вместе вернулись домой, отпустили, наконец, водителя, — он с чувством пожал мне руку на прощанье, протянул визитку, — а мама все плакала и плакала тихими и счастливыми слезами.

— Не плачь, мама, не плачь!

— Не плачу, Глебушка, они сами текут. Слишком долго тебя не было, вот и накопилось это бабье богатство, эти вечные наши слезы, то в счастье, то в горести.

Весть о моем возвращении быстро побежала по деревне. Люди шли и шли, все хотели меня увидеть, потрогать, убедиться, что это действительно я. Оказывается, даже находясь в нетях, я занимал какое-то место в сознании своих земляков, они иногда вспоминали обо мне, а теперь вот искренне радовались моему чудесному появлению.

Первой заглянула Аннушка со своим Глебом. Он был уже с меня ростом, крепкий, голубоглазый. Парень с интересом разглядывал маминого школьного друга, в честь которого получил свое имя. С Наденькой они тоже дружат, сейчас вместе сдают выпускные экзамены — Глеб пошел в школу шестилетним. Аннушка все-таки закончила свой истфак, преподает в нашей старой школе. Я чуть было не ляпнул: работает Мырмыром. Но вовремя прикусил язык. Замуж, как сказала мне мама, так и не вышла. Первое время за ней все Егорка увивался, да ничего у него не вышло. После этого он расхаживал по деревне и говорил, что не нужна ему баба с прицепом.

По сравнению со мной Аннушка казалась совсем девочкой. Как будто для нее и не было этих лет. Они пробились сединой только в моих волосах. Когда шла вместе с сыном, ее можно было принять за его девушку. В тот вечер мы так толком и не поговорили, она казалась спокойной и ясной, в меру радостной и оживленной. Но от этого покоя и ясности веяло осенней печалью. Холмики ее грудей выглядели такими же аккуратными и упругими, как и тогда на моей сосне, когда мне так хотелось осторожно накрыть их ладонями.

Егорка долго занимался каким-то полулегальным бизнесом, сорил деньгами направо и налево, устраивал постоянные гулянки, гремевшие на всю Блонь. Выстроил коттедж, в нем живет теперь бывшая жена с двумя детьми. А сам скрывается где-то за границей. С помощью чертика в заднице большими делами ворочал. Но, как сказала моя бабушка, если нет бога в голове, то и черт в заднице не помощник.

Когда разошлись все гости, бабушка вроде тоже засобиралась домой, но мы ее не отпустили. Я сидел на диване между двумя Регинами. Обнимал их за плечи, слушал их рассказы, сквозь слезы и смех, и тоже рассказывал им о своей афганской жизни — в первом, как говорится, приближении к реальности. Ведь и сам не выдержал бы всего того, что пришлось пережить, если бы это обрушилось на меня в одночасье. А уж тем более мои дорогие Регины, которым и так хватило переживаний с моим долгожданным и неожиданным появлением.

Наденька сидела за столом напротив нас и не пропускала ни слова. Впервые она погружалась так глубоко в историю своей семьи. Оказывается, даже об отцовском таймене она узнала только сейчас.

Так и началась моя новая жизнь — с воспоминаний о прошлой.

Только бабушка все печалилась, что дед Гаврилка не дотянул совсем немного до сегодняшнего радостного дня, ушел на исходе марта — как раз в то время, когда я начал свой долгий путь домой. А в том, что этот день придет, он никогда не сомневался и заражал своей верой всех остальных. Незадолго до своей смерти, уже почти без сил, все повторял своим Регинам: «Мы же не зря назвали его Глебом. Он обязан вернуться к своей земле-матери, к своей глебе. Я уйду в землю, а он на нее вернется».

Если и была в его словах логика, то лишь логика желания и веры.

Неодолимая логика всегда побеждающей жизни.