Горький запах полыни

13

При молчаливом попустительстве Сайдулло официальное принятие ислама удалось оттянуть больше чем на год. Когда этот вопрос снова возникал, Сайдулло без труда находил оправдания тому, что не торопится с обращением своего раба в истинную веру. «Для человека из чужого и далекого мира, который к тому же никогда ни во что не верил, кроме как в коммунизм, — убеждал хозяин соседей и знакомых, — вхождение в дом нашей религии должно быть торжественным, запоминающимся на всю жизнь. А где это может произойти? Только в мечети, воплощающей всю несравненную красоту и вечную правоту ислама. Да и обрезание Халеб боится делать в наших антисанитарных условиях. Я тоже не хочу рисковать — потерять такого раба для меня равносильно самоубийству».

Поездка в Ургун, время для которой нашлось только тогда, когда закончился очередной трудовой сезон, и должна была, наконец, примирить меня с пуштунской общиной нашего кишлака. Хотя общине, в общем-то, было все равно, и если бы не настырный Вали, то никто бы и не обращал внимания на мое тихое и незавидное существование. Работа, отдых, еда, разговоры с Сайдулло, игры с Дурханый, помощь Ахмаду в его автомобильном проекте — вот и все, к чему сводилась моя жизнь. Ну конечно, еще и созерцание звездного неба, которое, правда, становилось все реже. Близкие и крупные звезды стали совсем привычными и новых ощущений уже не будили. Но все же их постоянное присутствие что-то обещало и не давало окончательно расклеиться, махнуть на все рукой. Однообразные дни ускользали безболезненно и незаметно. Иногда не верилось, что я уже здесь больше четырех лет. На одном месте, с одними и теми же людьми, занятый то севом, то сбором урожая, то строительством полей, то очисткой арыков. Только великолепие и мощь первозданной природы, потрясающие рассветы и закаты как-то примиряли меня с этой жизнью. Да и ставшие привычными дары южной земли — особенно абрикосы. И еще, конечно, с каждым днем расцветающая и все глубже ранящая прелесть Дурханый.

Я понимал, что так может незаметно пролететь и десять, и двадцать, и тридцать лет. И даже вся жизнь, которая безвестно упокоится потом под острым камнем. Хотя все еще надеялся на какие-то повороты в моей судьбе и спасительные случайности. Надежды эти становились просто привычным аккомпанементом к простой и понятной песенке моей жизни. Иногда, особенно по ночам, накатывало отчаяние. И казалось тогда, что песенка моя спета, а в том, чтобы повторять ее незатейливый мотив, — нет никакого смысла. Но приходило утро, звучало знакомое «Хале-еб!», лучились счастьем глаза Дурханый и появлялись ямочки на ее упругих щечках. И сердце отзывалось на ее улыбку, оживало, снова надеялось и ждало.

В Ургун мы отправились на собственном транспорте. Дорога оказалась долгой, с остановками на ремонт, с ночевками в кишлаках. В каждом из них у Сайдулло оказывались родственники, которым он демонстрировал мое искусство произносить басмалу и читать наизусть суры Корана. Но люди были все такие же, как и в нашем кишлаке, — простые, бесхитростные, добросердечные и гостеприимные. Родственники Сайдулло одобрительно улыбались, поздравляли меня, говорили, что теперь только осталось меня женить.

В дороге застала нас весть о том, что Советского Союза уже нет. Эту новость, захлебываясь от восторга, повторяли все радиостанции и все телевизионные программы. Впервые за четыре года я увидел работающий телевизор — у одного из состоятельных двоюродных братьев моего хозяина. У него стояла спутниковая тарелка, а электричество для редких передач давала еще наша советская полевая электростанция на солярке. По случаю приезда редких гостей дизель тарахтел часа три. Для Сайдулло и Ахмада это была первая встреча с чудом двадцатого века, изобретенного, кстати, русским, а реализованным с помощью еврея из деревни Узляны, что недалеко от нашей Блони.

Ахмад надолго прилип к экрану, а когда взрослые отвлеклись на разговоры, вдруг радостно вскрикнул. Все обернулись. «Собака! Собака!» — возбужденно восклицал Ахмад, показывая на экран, на котором резвилась большая овчарка. Сайдулло тоже заулыбался: в незнакомом и страшноватом предмете оказалось что-то давно знакомое и понятное. А значит, и вещь эта не очень страшная.

Потом все смотрели новости. Кроме Кабула телевизор принимал программы Би-би-си и Си-эн-эн. Ведь мир гудел: свершилось! Тоталитарный монстр рухнул! Тюрьма народов прекратила свое существование!

Меня неприятно поразило, что мою страну уничтожили на моей родине — в Беларуси. Ее могилой стала Беловежская пуща, где мы в шестом классе были на экскурсии и с опаской любовались могучими зубрами. Мелькало в программах жалкое лицо Горбачева и наглое, самоуверенное Ельцина. Как не похож был нынешний растерянно-немногословный Горбачев на того недавнего, певуче-разговорчивого в самом начале перестройки. Как верили ему простые люди, как многого ждали. Имея в руках огромную власть нужно было только применить ее во благо. Ведь все перемены и перестройки на этой части земной суши происходили только сверху. Вот и перестроились. В душе что-то оборвалось, и впервые я подумал о том, что ждет меня теперь на родине. Да и есть ли она у меня теперь?

«Мой адрес не дом и не улица, мой адрес Советский Союз!» — гремела с утра пластинка на радиоузле в старой крепости Бала-гиссар. Вот и пропал этот адрес, по которому, казалось, буду прописан вечно. Вот и кончилась служба Советскому Союзу. И никому не нужна ни моя присяга, ни кровь, которую мы проливали во имя нашей великой страны. Собрались каких-то три случайных человека и одним махом решили судьбу миллионов.

Впервые я не мог сдержать слез на людях. Но и Сайдулло, и его родственники отнеслись ко мне с пониманием. Люди простые, они по-простому и объясняли происшедшее: «За грехи и кровь, что пролилась по вине тиранов в империи шурави, шайтан послал им Меченого. Его купили американцы, а сами заняли его место». Это было очень просто, но и очень похоже на правду. Сайдулло тоже попросту считал, что гибель Советского Союза — наказание Аллаха и за ту большую кровь, что мы десять лет проливали на афганской земле.

Теперь проблема с принятием ислама перестала меня волновать. Пусть не только обрезают, но и отрезают все что хотят. Рухнул фундамент моей жизни. Но ведь мама, бабушка, дед, сестричка, успокаивал себя, — они-то никуда не исчезли. Да и Блонь, видно, тоже осталась на том же месте. Но что ждет их теперь? Оккупация войсками НАТО? Рабский труд, нищета, унижения? Может, надо скорее врастать в эту жизнь и перевозить их сюда? Сколько мне ни пришлось пережить до этого, все казалось теперь таким ничтожным по сравнению с этой неожиданной вестью, которая застала нас по дороге в Ургун. В таком душевном состоянии хотелось побыть одному, дать полную волю чувствам, а здесь приходилось постоянно быть на людях, поневоле сдерживаться, улыбаться незнакомым и, не сбиваясь, читать уже осточертевшие суры Корана.

В одном из последних домов, где останавливались, нас представили полуслепому столетнему старцу, который в свое время был одним из яростных борцов против нововведений Амманулы-хана. Тот, как наш Петр Первый, пробовал заставить чиновников носить европейскую одежду и брить бороды. Да еще придумал образование для девочек. О событиях семидесятилетней давности спинжирай в белоснежной чалме говорил так, как будто они происходили позавчера. Конечно, столкнувшись с такими защитниками устоев, как наш белобородый, Амманулы-хан вынужден был бежать. С перестройкой у него ничего не вышло. Безграмотный народ его не понял. Да, совсем неграмотными людьми манипулировать гораздо сложнее — они просто стоят на своем и защищают до последнего то, во что верили их отцы и деды. Их можно только уничтожать.

Помолившись и воздав благодарность Аллаху, что тот не допустил победы нечестивца, старец поднял глаза к небу и начал рассказывать легенду о том, почему так много камней на земле Афганистана.

Мы пили крепкий зеленый чай из маленьких пиалушек и слушали уверенный голос долгожителя.

— Эту легенду про камни и скалы рассказывал мне мой отец, мир праху его. По воле Аллаха он проследовал прямо в рай, где гурии окружили его неустанной заботой и лаской. Но ему там скучно, он ждет меня, а я вот все задерживаюсь. Моему отцу рассказывал эту легенду дед, деду — его отец. И рассказы эти повторялись много раз, и тот, кто рассказал ее впервые, теряется во мраке времен. Но единственное, что я точно знаю, — первый рассказчик был курд, как и мой отец. Он пришел в землю пуштунов и взял в жены прекрасную Дурханый.

Я невольно вздрогнул: и здесь Дурханый. Она преследует меня, как судьба. Старец продолжал:

— Случилось это много тысяч лет тому назад. Вдруг откуда ни возьмись появились блестящие сверкающие люди. Они, как саранча, заполняли нашу землю, жгли, убивали, насиловали. Они пролетали по небу на огромных серебристых птицах и огненных шарах. Нигде не находя себе укрытия, погибали люди. По земле ползали чудовищные железные телеги, грохот и рев от которых накрывал все вокруг. Плакала и горела земля наша, гибли люди, не понимая, в чем провинились они перед Аллахом. Когда от гари и пепла наступила черная ночь, холод страха повис над землей. Казалось, что отныне люди обречены — уже ничто не может спасти их. Но вдруг в голубом сиянии появился Он, Дух нашей земли, защитник и благодетель нашего рода. Он был богатырь из богатырей, из камня, серебра и золота, с огненным дыханием. Он встал на пути чужаков. От его дыхания пылали серебряные птицы и взрывались огненные шары в небе, адским огнем горели железные кони и телеги. Люди, которые остались после этой битвы, запомнили, что все чужие под взглядом Духа нашей земли и Бога справедливости стали мертвыми черными глыбами. И железные кони, и телеги, и серебристые птицы, и сами блестящие пришельцы — они все превратились в камни и до сих пор валяются по всей нашей земле, напоминая о давней и великой битве. Потом, как говорили уцелевшие люди, Дух нашей земли оседлал своего золотого коня и улетел в небо, сразу рассеяв весь скопившийся мрак. Камни остались на память о том, как много было тех, кто хотел отнять у нас наши горы и реки, озера и долины. Все они хотели отнять у нас самое большое счастье — жизнь на своей земле. Люди верили: такое больше не повторится никогда.

Но снова полыхает наша земля, и снова под стук железных телег собирает смерть урожай. Одни железные люди сражаются с другими железными. А наши люди в растерянности: почему чужаки сражаются между собой на нашей многострадальной земле? Почему не воюют они на своих землях? Или они выбрали нашу землю для войны, для крови и смерти? Битва их идет день и ночь, силы их равны, они сманивают на свою сторону самых жадных. Обещают им золото и власть. И наши люди убивают друг друга, и Дух нашей земли глядит со слезами на глазах на все, что происходит, и не может вмешаться — тогда ведь погибнут и дети нашей земли. И напрасно ждут люди своего старого спасителя. Он отказался от них. Только слезы его проливаются обильной влагой, что переполняет реки и смывает людские жилища. Сель! Грозный сель идет на нас в темной ночи, а мы спим, спим, измученные малыми заботами и суетными мыслями!

Голос старика взлетел — мурашки пробежали по спине — и бессильно опал. Выйдя из транса, в котором он причудливо соединил воинов Александра Македонского, английских колонизаторов и реальность сегодняшних войн, подкрепленную стихийными катаклизмами, старик умолк. Обведя нас прозрачными невидящими глазами, добавил совсем будничным и тихим голосом:

— Люди не должны убивать друг друга. Так говорили мои предки, так говорю вам сегодня я, переживший всех своих ровесников, переживший детей их и многих внуков. Ради этих слов и держит меня Аллах на земле…

Последняя остановка была в большом селенье возле дороги, по которой два раза в день ходил автобус и бурабахайки — разукрашенные грузовые такси. Шурави-джип оставили у родственников, где переночевали и снова представили меня как новообращенного. Выбираться в нашем джипе на дорогу было опасно — первый же патруль остановил бы и сбросил нашу самоделку в пропасть. С полицией и военными не поспоришь.

Точно сказать, когда будет автобус, никто не мог. Все говорили, что утром. Так что пришлось встать на рассвете и ждать на остановке около часа. Сайдулло периодически поглядывал на мои часы и был очень важен, когда сообщал нам, сколько мы уже прождали.

В красном довольно потрепанном автобусе оказались даже сидячие места. Публика была в основном крестьянская — ехали на базар. Кто с курами, кто с ягненком, кто с корзиной овощей. Выделялся один солидный мужчина в дорогом европейском костюме и белой рубашке без галстука. На него поглядывали недоброжелательно. На одной из остановок, когда дверь распахнулась перед какой-то совсем древней старухой в пыльных одеждах, он быстро встал, спрыгнул на дорогу и, бережно подняв старушку на руки, внес ее в салон и усадил на свое место. Его синий костюм оказался при этом таким же пыльным, как и одежды бабушки. Но это его вроде совсем не обеспокоило. Старушка что-то прошамкала и благодарно улыбнулась. В автобусе как-то сразу потеплело. Я подумал, что в нашей Блони я такого бы не увидел. В лучшем случае старушке уступили бы место, но уж на руках ее никто бы в автобус не вносил. Уважение к старости на Востоке повсеместно. Поэтому и относительно молодые женщины не стараются выглядеть моложе — ведь чем старше, тем больше уважения. Поэтому и быстро старящие регулярные роды принимают не как наказание, а как благословение Аллаха.

Пару раз автобус останавливали военные патрули, но в салон не заходили. Часть дороги шла по краю обрыва над пропастью. Но скорости водитель не сбрасывал и вел так небрежно и рискованно, что несколько раз у меня замирало сердце. Замирало оно и оттого, что справа и слева от дороги, внизу на откосах и на обрывах можно было заметить остатки нашей техники. Громадный бензовоз с цистерной лежал вверх колесами, как доисторическое чудовище. При виде искореженного и обгоревшего бэтээра я невольно думал о тех ребятах, что находились тогда внутри. Удалось ли кому-то спастись, вернуться домой? Пусть даже искалеченными, но живыми. Или их всех находили душманские пули, когда ребята показывались на горящей броне? Кусая губы, я сдерживал набегавшие слезы. Неужели люди никогда не научатся жить без войн, неужели молодые парни должны умирать, так и не распробовав вкуса жизни? Неужели богатство и алчность будут вечно править миром? Да ведь такая жизнь не может иметь никакого будущего…

До Ургуна, как деловито заметил Сайдулло, мы добрались за два часа сорок минут. Автобус остановился у базара, но Сайдулло решил сначала найти своих родственников. Здесь жил младший брат его матери, почти его ровесник. Дом оказался двухэтажным, с большим внутренним двором, крышей которому служил разросшийся виноградник. Под его сенью нас и принимали. Тот же зеленый чай с сухофруктами, миндаль, горка риса на блюде, овощи, сыр, крупные сладкие груши.

Хозяин внимательно разглядывал меня. Он уже был наслышан о наших проблемах. Я находился в состоянии апатии и соглашался со всем, что мне говорили. На следующий день пригласили человека, который был специалистом по физическому обращению в ислам. Он получил мои «да» на все свои вопросы и дал мне две таблетки. Я вскоре заснул. А когда с тяжелой головой проснулся, то ощутил сильное жжение и неудобство. В этот день я никуда не выходил, а сидел в тени виноградной лозы, принимал обезболивающие таблетки и смотрел по телевизору новости вместе с хозяином. В стране было неспокойно. О развале Советского Союза уже не упоминали — хватало своих проблем.

Сайдулло и Ахмад ходили на базар, делали закупки. На следующий день Сайдулло принес мне с базара пакет и сказал, что это для меня. Там оказалась длинная белая рубаха, черная безрукавка, паткуль, носки и новенькие галоши. Глубокие черные галоши на красной подкладке, которые надевала, выходя во двор, и моя бабушка. Я повертел их в руках, глянул на размер и заметил клеймо — «made in Belarus». Сначала не поверил своим глазам. Потом прочел еще раз. И еще раз. Слезы брызнули из глаз, я обнял Сайдулло и разрыдался у него на плече, как ребенок. Это было напоминание о родине, которая никуда не исчезла и все еще занималась привычными, будничными и нужными делами.

Вечером Сайдулло повел меня в мечеть — просто для того, чтобы я знал, как там себя вести. Обувь сняли у входа. Просторное и прохладное помещение, ничего лишнего, полы покрыты красивыми коврами, никаких икон. Вообще, у меня сложилось впечатление, что ислам очень удобная и практичная религия. Она не лезет человеку в душу, но заставляет соблюдать приличия и здравые нормы общежития. Проведя инструктаж, Сайдулло преклонил колени вместе со мной.

На следующий день, снабженный нужными мазями от специалиста по исламу и груженный покупками, отправился со своими тоже гружеными рабовладельцами на остановку автобуса. В этот раз мы брали его штурмом. Но все же втиснулись. У Ахмада была тщательно замаскированная канистра с бензином. Запах скоро разошелся по автобусу и вызвал некоторое беспокойство. Но битком набитый автобус останавливаться не собирался. Все торопились домой. Назад доехали быстрее — не брали людей на остановках. А через сутки вечером оказались в родном кишлаке. После долгого затворничества слишком активное и поверхностное общение утомило меня. Но Сайдулло, понимая мое состояние, дал целую неделю отдыха. Я расхаживал в новых галошах, любовался их блеском и радовался, что ногам тепло и сухо. Это было тепло родины, так неожиданно отыскавшей меня.

Своей любимице Сайдулло подарил бусы из лазурита и, пользуясь случаем, рассказал легенду, услышанную на базаре от старого афганца. Когда-то злые духи задумали уничтожить небо и тут же начали свою подлую работу. С каждым днем небо становилось все меньше, и цвет его с каждым днем оказывался бледнее. Тогда люди начали прятать голубые куски неба в самых дальних горах, подальше от злых духов. Но духи, пожиравшие небо, неожиданно исчезли — никто не знает куда, а куски его превратились в самый красивый небесный камень. Он обладает волшебными свойствами — сохраняет красоту и здоровье тех, кого мы любим.

Теперь у Дурханый появилось еще одно развлечение: она указывала на мой глаз, потом прикасалась к своему ожерелью и осторожно гладила его. Видимо, это должно было означать, что мои глаза у нее на груди и она их ласкает.

Обновки Сайдулло привез и матери и жене. А на правой руке Хадиджи заблестело еще одно золотое кольцо — тоже с лазуритом. Это особенность афганских семей — чем старше женщина, тем больше на ней золота. Да и махр чаще всего предпочитают получать золотом. Неприкосновенный золотой запас есть у самых бедных семей, он переходит от поколения к поколению, приумножается и тратится только в самых исключительных случаях. Позже, когда Сайдулло открыл свои секреты, я обнаружил в его золотом запасе римские денарии, дирхемы Арабского халифата с ушками и еще достаточно древние и незнакомые мне монеты.

Взяв в руки денарий с профилем одного из императоров, я сказал Сайдулло, что одна такая монета в той же Америке уже целое состояние. Сайдулло улыбнулся и сказал, что у них это старье идет просто по весу. Снова бросив монеты в кожаный мешок с мукой крупного помола, — хранились в ней, чтобы не теряли блеска, — Сайдулло сказал, что монета, которая мне понравилась, отныне моя. Могу взять ее в любой момент. И, улыбнувшись, добавил: «А так как ты уже взял у меня самое дорогое, то можешь взять и все остальные монеты. Тем более что и хранятся они под твоим старым ложем в этой пещере. Ты был моим банкиром, только не знал об этом».

Думаю, что никакой миллиардер не смог бы сравниться по щедрости с бедным афганским крестьянином. Тогда же Сайдулло показал и свой дорожный сейф — внушительный и тяжелый посох. Он тоже хранился в небольшом погребе под моей кошмой. Выдавив один из сучков и сделав несколько вращательных движений, можно было снять верхнюю часть. Вторая половина представляла собой полую трубку, куда помещался весомый столбик монет. Сейчас там хранились, свернутые в трубочку, доллары.

После моего недельного отпуска Сайдулло пригласил посмотреть место для нового поля. Оно должно оказаться самым большим. Когда я поинтересовался, что будем сеять, Сайдулло замолчал. Только когда пришли домой, он показал небольшой, но тугой и тяжелый мешочек. Развязал его и высыпал немного мелких семян на ладонь. Я удивился — мак? Сайдулло сказал, что это семена специального мака, созданного большими учеными. Содержание опиума в таком маке намного больше, чем в обычном. Сайдулло аккуратно завязал мешочек, немного помолчал, а потом признался, что все покупки сделаны на аванс, который он получил за будущее сырье. Они приедут сами, примут товар по весу, расплатятся, снова привезут семена, дадут новый аванс. Это для него — да и для меня — на сегодняшний день единственная возможность иметь хоть какие-то деньги. А ведь теперь тебе надо думать о женитьбе. Я болезненно покривился только при одной мысли об этой проблеме. Он с пониманием улыбнулся и сказал, что не в данный момент, а когда совсем заживет. На твою долю я тоже откладываю. Ведь надо заплатить махр.

Вот так и я начал приобщаться к производству наркотиков. Хотя бы только в качестве помощника хозяина.

Через пару недель Сайдулло недовольно сказал, что Вали требует «смотрин». Что, мол, лучше один раз увидеть, чем десять раз услышать. Мы пришли с Сайдулло в дом Вали, где уже собралось несколько старейшин и наш толстый и лоснящийся от жира мулла. Там мне приказали снять штаны и внимательно разглядели последствия произведенной в Ургуне операции. Старцы согласились, что теперь-то они не сомневаются — ты настоящий мусульманин. И настоящий мужчина. А поэтому должен внести и свой вклад в укрепление нашего народа. Так как организатором «смотрин» был все тот же неугомонный Вали, то он и выставил угощение — плов из молодого барашка. Я дошел до того, что уже не чувствовал никакого унижения, когда меня разглядывали, как племенного жеребца, и, приглашенный разделить трапезу, с аппетитом принялся за плов.

Вали изображал само довольство и радушие. Наконец-то он добился своего. «Теперь тебе, дорогой Халеб, остается только заработать на махр. И тогда, думаю, лет через пять, мы можем тебя женить. А то и раньше, если Сайдулло материально поддержит тебя. За невестами далеко ходить не надо», — Вали кивнул на свою женскую половину и подмигнул мне. Старцы тоже заулыбались. Но потом разговор перешел на тему, которая волновала всех по-настоящему, — неожиданно щедрые кредиты на выращивание мака. «А главное, — внушительно подвел итог их разговоров мулла, — эти деньги позволят нам, наконец, приобщиться к цивилизации и установить спутниковую антенну и ветродвигатель! Все должны внести на это благое дело десятую часть дохода».

На том и порешили. А решение старейшин — закон. Так что через год в нашем кишлаке появились и пропеллер ветрогенератора, и тарелка антенны, связавшая нас с шумным и постоянно волнующимся миром. Так что расстрел российского парламента, который показывали несколько дней по всем каналам, я смотрел, уже не отрываясь от производства наркотиков. Хотя и не употреблял это зелье ни в каком виде, картинка на экране казалась выхваченной из какого-то бредового сна: в центре Москвы до боли знакомые тяжелые танки били прямой наводкой по зданию парламента, демократически избранного и отражающего волю народа. Во всем мире такого еще никогда не случалось. Это и оказалось свежим словом новой демократической России. Весь мир приветствовал кровавую бойню и ждал еще более интригующего продолжения. Погибло, как говорил Горбачев иностранным корреспондентам, более трех тысяч человек. Но более всего меня поразило, что картину обстрела своего парламента спокойно наблюдали жители города. Для них это оказалось очередным и бесплатным развлечением, хотя снайперы находили свои цели и среди зрителей — видимо, их тоже возмущало обывательское равнодушие москвичей.

Несколько дней подряд я приходил к мулле и просил включить новости. Он отзывался на мою просьбу с удовольствием. Служитель Аллаха — милостивого, милосердного — откровенно радовался крови и смертям на улицах Москвы. И даже пророчествовал: «Это еще только начало! Воздастся им за грехи их многократно!» Я искал по всем каналам информацию из России, но то, чего я ожидал, не находил. Ничего напоминающего всенародное возмущение в стране не происходило — скрыть бы его было невозможно. Очевидно, что недавно еще бывшим советским людям абсолютно наплевать, как обходится с ними власть. Неужели это страна, в которой я жил и которой гордился? Могла ли она измениться за несколько лет? Значит, она такой была. Я просто не знал страны, в которой прожил почти двадцать лет. Как не знали и до сих пор не знают большинство ее граждан — даже те, кто прожили в ней всю жизнь. От этой страны веяло ужасом. И самым разумным оказывалось — находиться от нее как можно дальше. Что помимо воли и вышло у меня. К сожалению, эти не лучшие мои мысли вскоре подтвердились — началась жестокая война в Чечне. Наши самолеты бомбили наши города. Это все еще не укладывалось у меня в голове. Участь Советского Союза уже грозила и самой России. Тут я впервые подумал о том, что есть неведомая сила, которая избавила меня от того, чтобы проливать кровь своих соотечественников. Если эта сила Аллах — милостивый и милосердный, — я готов его вечно благодарить за то, что он избавил меня от этой страшной участи.

Если в России с помощью танков и автоматов победила демократия, то в родной Беларуси спустя всего год мирным путем — без стрельбы и человеческих жертв — к власти пришел какой-то «диктатор». За него — безобразие! — проголосовало подавляющее число избирателей. Видимо, это и не понравилось мировым средствам массовой информации. Что ж это за президент, который так нравится своему народу? Ведь его потом не сковырнешь. Должна быть стрельба, кровь, чтобы потом можно было поставить это ему в вину и быстренько поменять, если нужно. Но я-то знал, что мои земляки — люди основательные и разумные. Их нелегко сбить с панталыку. Возможно, образования им и не хватает, но зато здравого мужицкого смысла — всегда с избытком. Знал я это и по своему деду Гаврилке, и по односельчанам. Едва ли они могли ошибиться с выбором. Тем более что впоследствии не раз его подтверждали.