Горький запах полыни

3

Основными и самыми серьезными нашими врагами в Афганистане были все же не крестьяне со старинным вооружением, а чаще всего небольшие мобильные группы иностранных наемников. Они располагали самой точной оперативной информацией и почти всегда заставали нас врасплох. Короткий кровопролитный бой, уничтожение склада с горючим или боеприпасами, колонны грузовиков или бронетехники — и бесследное исчезновение.

Так было и тогда, в роковой для меня день независимости — семнадцатого августа. А когда удавалось подстрелить одного-двух из этих групп, то там тоже было на что посмотреть. Это уже не старинные мушкеты, а самое современное вооружение и средства связи. Плюс экипировка, о которой мы могли только мечтать. Никакого отношения к крестьянам из кишлака эти боевики, конечно, не имели, хотя часто были одеты, как и простые крестьяне, в традиционные длинные рубахи и жилетки. А если наемники захватывали пленных, то о судьбе наших ребят было даже страшно рассказывать. Счастливчиком оказывался тот, кто успевал застрелиться или взлететь в воздух, захватив с собой на тот свет и несколько моджахедов. Случалось, что, переодевшись в советскую форму, наемники из мобильных групп устраивали нападение и на жителей какого-нибудь дружественного кишлака. После такой инсценировки дехкане, в лучшем случае, встречали нас с ненавистью и презрением. А то и очередями из китайских автоматов, доставленных им теми же наемниками.

При входе в кишлак, точнее, на то место, что было когда-то селением этих несчастных людей, процессия мальчишек начала постепенно обрастать взрослыми. Не бросая своих мотыг, которыми разбивали груды мусора, еще недавно представлявшего какую-то житейскую ценность, они молча вливались в шествие. Некоторые печально кивали мне. И, конечно, не следовало обычных для встреч вопросов-приветствий: «Салам! Сихат мо цынга дый? Стаси каробар цы ди? Стаси рогтйа гварым!» Никого уже не интересовало ваше здоровье и ваши дела. Тем более здоровье ваших родственников и даже тополя во дворе. Да и что можно было пожелать друг другу при встрече в таких обстоятельствах — только обменяться скорбным и сочувственным взглядом.

Вдруг кто-то остановил меня радостным возгласом. Это оказался Ахмет, еще совсем молодой парень. Он жил в дальнем высокогорном кишлаке и с самого детства был моим страстным болельщиком на празднике навруз. Каждый раз, как нам доводилось встречаться, он настойчиво пытался выведать или хотя бы понять, как это у меня получается — бросать камни без промаха. Он-то, отведя меня в тень чудом уцелевшей смоковницы, и рассказал о том, что здесь позавчера произошло.

— Праздновал свадьбу сына самый богатый человек в кишлаке. Вообще-то теперь он живет в городе, Ургуне. У него большой дом, свой бизнес, но в кишлаке полно бедных родственников. А родственники, сам понимаешь, святое. Вот для них он и решил устроить праздник. Ну, ты знаешь, что такое наша свадьба? Никогда без стрельбы не обходится. На этот раз устроили такую канонаду, да еще с осветительными ракетами, что пилот патрульного вертолета перепугался. Ему показалось, что вся эта канонада была вызвана его появлением. Очевидно, что его хотели сбить. Ну и, конечно, тут же связался по рации с командованием, доложил. Через полчаса прилетели тяжелые самолеты и сбросили бомбы.

Богач наш, как только услышал гул, сразу схватил своих детей, жену — и в машину. Джип его тотчас исчез в клубах дорожной пыли. А мы поняли, что к чему, когда было уже слишком поздно. Как видишь, уцелело только десятка полтора жилищ, что повыше и немного в сторонке — в основном тех, кто побогаче. А беднота, что лепилась друг к другу, — у них три стены общие, — так все и потеряла. Даже то немногое, что у них было. Теперь вот ковыряются, пытаются хоть что-нибудь отыскать. Хоть какое-нибудь одеяло или старый халат.

Почему-то женщины и дети бросились под родные крыши — да и куда тут спрячешься, все открыто. 53 человека погибло, больше ста ранено. Погиб мулла, самый ученый и уважаемый человек в округе. Хорошо еще, что наш богач вызвал по дороге «скорую помощь», обещал заплатить им. Почти всех раненых увезли в госпиталь в Кандагаре, остальных перевязали, а мне просто повезло — ни царапинки. Хотя впервые в жизни мне было по-настоящему страшно. Повезло, что я в то время умывался у реки, в стороне ото всех. Я сразу спрятался за большой камень и не шевелился, пока самолеты не улетели.

— За что нас так, Халеб? Ведь уже не первый это случай, когда бомбят наши свадьбы. Неужели мало нашей крови пролито? Неужели мало вдов и сирот? Нет, надо уходить отсюда, а то так и останусь холостяком — на жену здесь не заработаешь, а погибнуть можно запросто. Да я так и рассчитывал, что после свадьбы подойду к этому богачу, поговорю с ним, может, он поможет найти какую-нибудь работу в городе. Воевать не хочу. Недавно люди с оружием поднялись и в наш кишлак. Взяли семерых. Но мать меня так спрятала, что не нашли. Вот если бы я, как ты, умел бросать камни точно в цель. Тогда бы мне и сам шайтан был бы не страшен. До сих пор не могу понять, как это у тебя получается.

Он вопросительно и с надеждой посмотрел на меня.

— Не переживай, Ахмет. Я и сам не знаю. Просто бросаю — и все. Оказывается, попал.

Ахмет недоверчиво, с явной обидой на лице, обвел меня взглядом.

— Я понимаю, я бы тоже никогда никому не открыл свой секрет. Ведь Аллах или тот, другой, могли бы обидеться и наказать меня, лишить этого искусства. Да, все во власти духов и высших сил. Тут уж ничего не поделаешь. — Он печально вздохнул.

Я вынужден был с ним согласиться — и тоже со вздохом развел руками. Не мог же я без конца твердить, что ничего не знаю о своем, можно сказать, таланте. Он бы обиделся смертельно, а так мы теперь оба — сообщники, причастные к великой тайне. С облегчением заметил, что обида ушла из наивной души Ахмета.

— Послушай, — сказал он. — У меня есть очень сильный амулет от чужого завистливого глаза. Достался от деда. Мне все равно никто завидовать не станет. Но тебе, думаю, может пригодиться.

Он достал из одного из многочисленных карманов потертой кожаной жилетки небольшой черный камень неправильной формы. Как будто его долго мяли и камень сохранил все изменения и прихотливые складки, возникшие во время этого процесса. Я протянул руку. Камень оказался неожиданно тяжелым.

— Он оттуда, — Ахмет многозначительно поднял палец к небу. — Это тебе на память обо мне. Ты самый удивительный человек, которого я встречал. Таких глаз, как небо, из чистого лазурита, я никогда не видел. В Нуристане у всех такие?

— Есть и зеленые, — улыбнулся я.

Ахмет опять недоверчиво и с зарождающейся обидой исподлобья взглянул на меня. Его, видимо, насторожила моя улыбка.

— На самом деле зеленые?

— Да. А ты думаешь, что такая мелочь, как цвет глаз, может быть затруднением для Аллаха?

— Не думаю. Просто мне такие глаза никогда не встречались. Я ведь дальше соседнего кишлака нигде и не был.

— Молодой еще, успеешь всего наглядеться. А потом поймешь, что лучше родных мест и нет ничего в мире. Нигде нас никто не ждет, нигде мы никому не нужны. Признаюсь тебе, что я тоже в молодости рвался из родных мест, а теперь отдал бы все, чтобы туда вернуться.

За эти годы я освоил и пушту, и дари. Понимал почти все в сфере обиходной речи и мог сносно объясняться. Но, тем не менее, все же старался без крайней нужды не встревать в ненужные разговоры. Все-таки акцент выдавал чужака и сразу настораживал незнакомых. Может, и с Ахметом уж слишком разговорился. Но все-таки паренек тронул меня — подарил амулет деда. А что такое амулет для пуштуна, я знал не понаслышке. Если крестьянин-афганец, да и горожанин тоже, забыл дома один из нужных для определенного дела амулетов, то с полдороги вернется. Амулеты — защитники от злых духов, беззаконно вершащих свои черные дела. Больше всего боится простой пуштун сглаза и порчи. И каких только камушков, кусочков дерева или кожи не обнаружишь у него в карманах, не считая тех, что висят на шее или на запястье. Древние языческие поверья, идущие от прошлых тысячелетий, мирно уживаются с любой, самой современной религией.

Я сдержанно, проникновенно глядя в глаза, поблагодарил Ахмета и пожелал, чтобы его жизнь как можно скорее изменилась к лучшему. И чтобы жену он нашел и богатую, и красивую.

Ахмет махнул рукой и улыбнулся:

— Да я на любую согласен! Только чтобы не очень старая и не ленивая.

Хотел было напомнить, что сам Мухаммед женился первый раз на далеко не молодой женщине. Но вовремя удержался. Для таких женщин, как его Хадиджа, обыденные и стандартные мерки неприменимы. Как неприменимы они и к самому Мухаммеду.

За время долгой жизни на этой земле мне часто приходилось слышать, особенно на базаре: мол, не связывайся с ним, он же из Кафиристана, с джиннами дружит. Только дружбой с джиннами и чуть ли не с самим Иблисом, их всевластным главой, шайтаном, объяснял простой народ мое редкое умение бросать камни точно в цель. Тем более, что в этой стране камень то и дело пускали в ход — благо этого добра здесь хватало. А побивание камнями — было одним из видов традиционной казни. Не удивительно, что соревнование по метанию камней включили в программу самого почитаемого народом и самого древнего из дошедших до нас праздника. Так же как и включили в него состязания по вольной борьбе, спортивные забеги, конные скачки.

Афганский навруз — в переводе «новый день» — похож на нашего Ивана Купалу. Он связан с древним культом Солнца и его легендарным пророком Заратуштрой. Но только мы уже прощаемся с солнцем, когда оно только начинает уходить с небосклона, а там радостно встречают его первую победу — день весеннего равноденствия. Пусть тьма и свет пока уравновешены, но солнце с каждым днем прибывает, дарит живущим новые плоды и новые жизни. Как и наш Иван Купала, навруз тоже сопровождается прыжками через огонь — семь прыжков очищают ото всех грехов. Ведь огонь — это тоже маленькое солнце, сжигающее всю нечисть.

На праздник навруза собирались искусные метатели всего племени. Особенно после того, как прослышали о моем появлении. Но метать камни так — чтобы ни разу не промахнуться — не получалось ни у кого. Цыштын-дабара — хозяин камней. Мне громогласно присвоили такое прозвище, когда я в третий раз получил призового барана на празднике навруз. Я не промахивался даже тогда, когда и не думал о том, чтобы попасть. Видно, досталась мне эта способность от какого-то очень далекого предка, когда камень был единственным и самым грозным оружием. Ведь даже в Библии рассказано, как простой пастух Давид победил великана Голиафа, недолго думая запустив ему камнем в лоб. Правда, из пращи.

Невольно вспоминаются первые мои успехи в метании. Снарядами оказались тогда гнилые яблоки. После воскресного обеда, когда отец с дедом незаметно выпили свою воскресную бутылочку, — под карасей в сметане, которых отец наловил в колхозном пруду, — бабушка Регина выгнала нас в сад. Мол, пусть проветрятся, пьянчужки, да хоть немного приберутся — перед людьми стыдно: полно мужиков в хате, а в саду такой беспорядок.

— Яблоки рассортировать: гнилые на помойку, хорошие в сарай. Старшим назначаю тебя, Глебушка. Следи за этими алкоголиками, и если что, докладывай прямо мне. Понял, внучек?

— Да, бабушка.

Ну, вроде начали мы уборку. Больше, конечно, кланялся яблокам я, командир уборочной команды. А дед и отец сначала покуривали да спорили о пользе рыбалки, которую дед Гаврилка не одобрял, считал баловством и городской забавой. Отец напомнил ему о только что съеденных карасях. Но дед не сдавался. Что это, мол, за рыбалка в колхозном пруду. Там они сами на берег выпрыгивают. Да по большому счету, это браконьерство и расхищение колхозной собственности. При Сталине тебя бы, сынок, в два счета посадили. Да и меня тоже — как пособника расхитителя. Дали бы лет по восемь лагерей да еще потом на поселение. Добыли бы мы для родины с десяток эшелонов руды или строевого леса. Вот там бы ты и таскал рыбку из таежной речки и кормил бы свою несчастную семейку.

Отец пропустил замечание деда мимо ушей и тут же переключился на свои самые яркие рыбацкие воспоминания. После дембеля он оказался у армейского друга в Саянах, на бирюзовой Катуни, пробыл там полтора месяца, уже и невесту начали подыскивать. И вот посчастливилось ему как-то на рыбалке зацепить на спиннинг и даже вытащить пудового тайменя. Историю эту я слышал десятки раз, но каждый раз она звучала с новыми и красочными подробностями. «И если бы не Регина.» Тут обычно отец тяжело вздыхал и надолго умолкал. Но я-то знал продолжение. Правда, от бабушки Регины — она тоже носила это редкое имя.

Моя будущая мама и мой будущий отец дружили еще до армии. Была моя мама и на проводах, — не смущаясь, уверенно сидела за столом рядом с отцом, — а потом ездила к нему и на принятие присяги. Все два года они регулярно переписывались. Так что деревня их давно поженила и перестала перемывать косточки. Но когда гостевание ее суженого на далеком Алтае перевалило за месяц, моя будущая мама поняла, что надо действовать. Пришла в слезах к моей будущей бабушке, матери отца, и упросила дать ее телеграмму, что, мол, дорогой сыночек, очень больна и молюсь только об одном — чтобы увидеться еще разок с кровиночкой своей ненаглядной, единственным моим Игнатушкой.

Регина была из хорошей семьи, работящая, скромная, с чудесными голубыми глазами и тугой каштановой косой до пояса. Она честно ждала моего отца из армии — даже на танцы в клуб не ходила, все книжки по вечерам читала. В общем, ради такой невестки можно было и немного слукавить, большого греха в том не было. Да и то, что имена у них были одинаковые, тоже, видимо, сыграло свою роль. Регина — значит, королева.

Со временем, правда, оказалось, что и характеры у них тоже королевские — ни одна не хотела уступать своей власти над моим отцом, но делали это поистине, как царствующие особы, пуская в ход и дипломатию, и разные женские хитрости. Думаю, что отца это несколько утомляло. Особенно в последнее время. Помимо собственной воли он превратился в постоянное поле сражения.

Наверное, кто-то другой только бы посмеивался и отшучивался, а то и вовсе не замечал бы этих замаскированных женских сражений. Но отец, видимо, принимал все близко к сердцу, — потому что очень любил и мать, и жену. Теперь я думаю, что и на рыбалке он пропадал отчасти и потому, что тягостно было ему оказываться постоянным яблоком раздора для двух любимых женщин. По этой единственной причине и переехали мы, наконец, в собственный дом на краю села. Хотя и в старом места хватало. Но война, хотя и на расстоянии, все-таки продолжалась. Да и сами женщины, видимо, так увлеклись нездоровым соревнованием, что даже начали забывать о том, что стало его причиной, — то есть о любимом сыне и муже. Тем более что все свободное время — чтоб не попадаться им на глаза — он дарил теперь своим карасикам да окунькам.

Деду Гаврилке, видно, надоело слушать давно знакомую всем историю про алтайского тайменя, который с каждым разом понемногу прибавлял в весе и в размерах. Он очень ловко, по-молодому, наклонился и поднял гнилое яблоко. Оглядываясь по сторонам, несколько раз подбросил его на ладони. И вдруг каким-то хулиганским движением неожиданно запустил яблоко в жбан на заборе. Яблоко глухо шмякнуло о его бок и разлетелось на кусочки.

Отец невольно отвлекся и замолчал. Продолжить ему дед не дал.

— Что там твой таймень да колхозные карасики! Ты вот в жбан попади. Яблоко уже ни к чему не годно, а мы даем ему новый смысл, превращаем в снаряд! Оно снова живет! Пли!

Первое попадание деда оказалось и последним. Но дед и не думал сдаваться, входил в азарт. Хорошо, что старый щербатый жбан висел над ямой с компостом. Поэтому все яблоки, пролетавшие мимо, оказывались там, где и нужно им было лечь по велению бабушки.

Отец с трудом наклонился — мешал уже солидный животик, нажитый на сидячей работе, — все время за рулем да за рулем, — поднял парочку яблок и, старательно прицеливаясь, тоже начал бросать. То недолет, то перелет. Но неудача только раззадоривала его, как и деда Гаврилку. Характеры были упорные, мужицкие.

— Ты уж лучше сразу через забор бросай, чтобы нам потом не подбирать за тобой, гроза тайменей! — откровенно потешался дед.

Отец не отзывался на его подколки и продолжал старательно бросать, все больше увлекаясь. Краснея лицом, кряхтя, наклонялся, быстро собирал яблоки и снова бросал. Все с тем же успехом, но с неослабевающим желанием все-таки попасть в этот старый жбан.

— Глеб, надо помочь отцу! Ты как, готов? — подзадорил меня дед.

Но мне уже и самому хотелось поддержать неожиданную забаву взрослых. Поднял три небольших яблока — чтобы как раз по руке — и быстро запустил их один за другим. Они так же, один за другим, шмякнулись о стенку кувшина. Дед с отцом переглянулись и тотчас прекратили свое занятие, словно неожиданно ощутили всю его детскую неуместность для таких солидных мужчин.

— А еще можешь? — спросил дед, взглянув на меня так, как будто впервые увидел.

Я пожал плечами, быстро насобирал с полкошеля яблок и начал их пулять один за другим. Яблоки методично шмякались и скоро облепили своей полусгнившей массой весь трехлитровый жбан. Я, конечно, и раньше бросал камни, — то в дроздов, налетавших на спелые вишни в нашем саду, то в настырных собак, не дававших проходу, — но то, что я в них обычно попадал с первого раза, не вызывало у меня удивления. А теперь мои попадания, одно за другим, немного удивляли и меня самого. Тем более что я и не целился. Просто видел старый жбан, яблоко в руке, и то, как оно неукоснительно достигало цели. Как будто какой-то механизм проснулся во мне и заработал почти без моего участия.

Я бросал, а дед с отцом переглядывались и молчали. Потом дед, взглянув на отца, как-то очень тихо обронил:

— Вот, а ты все со своим тайменем. Надоело. Про сына рассказывай. — Потом, подмигнув мне, неожиданно предложил: — А в форточку — попадешь?

Конечно, это была провокация. Но я, впервые ощутивший признание взрослых и в глубине души очень гордый своим успехом, хотя и старался казаться равнодушным, купился на хулиганское предложение деда. Недолго думая тут же пульнул последнее, самое мягкое яблоко. В это же мгновенье в форточке возникло строгое, королевское лицо моей бабушки. Яблоко угодило ей прямо в лоб. Она сдавленно вскрикнула и отшатнулась. Дед Гаврилка тут же сорвался с места и побежал в дом. Я тоже рванулся — через сад, на улицу, потом по осеннему лугу в недалекий лес.

Там, на развесистой сосне был оборудован «штаб» — помост из досок, на котором можно было лежать и глядеть на проплывающие облака. Туда я приглашал только самых близких друзей. Но чаще бывал один. Всю дорогу перед глазами стояло беспомощно-растерянное — таким я его никогда не видел — лицо моей любимой бабушки. И столько горечи было в нем, что слезы катились из моих глаз не переставая. Было такое чувство, как будто это я сам себе запустил гнилым яблоком в лоб, и теперь эта гниль растекается, закрывая мне глаза, забивая ноздри и рот. Что делать? Как жить дальше? Нет, я не вернусь больше домой. Никогда! О, моя дорогая бабушка! Мама! Папа! Дедушка! Как же мне быть теперь?!

Я в слезах добежал до леса, нашел, не плутая, свою сосну, взобрался на нее быстро, как белка, упал животом на помост и еще долго безутешно плакал. Потом, еще вздрагивая от рыданий, забылся тяжелым, беспокойным сном. Проснулся от холода, уже в сумерках, и какое-то время сидел, обхватив колени руками и пытаясь согреться. Потом опять начал поклевывать носом, но вдруг до слуха донеслось далекое «Гле-еб! Гле-еб!». И сразу стало теплее: от меня не отказались, меня ищут, меня еще любят, несмотря ни на что!

Я стал торопливо спускаться. Пошел на голос, что звал меня. Да, это отец. Потом свет фонарика вырвал из темноты верхушку ближней ели, и я тоже крикнул: «Папа, я здесь!» Мы заторопились навстречу друг другу, обнялись, как после долгой разлуки, и слезы опять покатились из глаз.

Отец одной рукой обнимал меня, а другой гладил по спине, по голове. «Ничего, Глебушка, ничего. Бабушка уже простила тебя, она очень волнуется. Дед остался на опушке, сердце прихватило. Сидит с таблеткой валидола под языком, старый дурак…»

Пожалуй, это были минуты самой глубокой близости между мной и отцом. Больше их не случалось, но память о них всегда жила — мы даже стали улыбаться по-другому, с каким-то только нам понятным смыслом — мы словно по-настоящему узнали, кто мы. Отныне мы уже не могли усомниться — мы действительно отец и сын.

Потом подобрали притихшего деда Гаврилку и пошли сначала к бабушке Регине, а потом на другой конец села — к маме Регине. Отец держал деда Гаврилку под локоть, а меня за руку. Над осенним лугом красовался серпик луны, шелестела под ногами пожухлая трава, на душе было тихо и хорошо. И даже встреча с бабушкой Региной не казалась страшной. Правда, ждала еще встреча с мамой Региной. Но чтобы она со мной ни сделала, все это не идет ни в какое сравнение с тем, что сделал бы я с самим собой. А главное, бабушка простила меня.

Но и сейчас для меня, немолодого уже человека, много чего повидавшего на своем веку, самый страшный сон — это когда в форточке появляется лицо моей бабушки. И я тут же просыпаюсь в холодном поту. Увидеть то, что произойдет мгновением позже, — не в моих силах. Я видел это однажды и молю всех богов, чтобы это навсегда стерли из моей памяти. Возможно, все, что произошло со мной на этой чужой земле, — всего лишь наказание за мой давний и невольный проступок. Жива ли ты еще, моя дорогая и всегда любимая бабушка?