Господин следователь. Книга 2

Глава восемнадцатая Канцелярист-оборотень

— Не бить! — строго предупредил я.

— Иван Александрович, со своим подчиненным я сам как-нибудь разберусь, — с раздражением отозвался исправник, пытаясь сдвинуть меня с места и выйти в приемную.

— Теперь это не ваш подчиненный, а мой подследственный, — твердо сказал я, заступая дорогу разъяренному исправнику. — Василий Яковлевич, вы здесь хозяин, но коли начнете бить, перестану вас уважать. А я вас очень уважаю, как боевого офицера, на которого следует равняться. И горжусь, что с таким человеком знаком.

Отставной поручик, прошедший Кавказ и русско-турецкую войну был силен, но у Ивана Чернавского и вес побольше, и выдержка лучше. И мои слова, надо полагать, подействовали.

— Нет-нет, Василий Яковлевич, бить не надо. Если бить, подозреваемые могут в себе замкнуться, — присоединился ко мне Наволоцкий. Почесав щеку, сказал: — Бить не надо, но разочек дать можно.

— Разочек? — умоляюще попросил меня Абрютин. Кажется, охолонул.

Я понимаю гнев господина исправника. Любой человек, узнав о том, что его подчиненный подозревается, как минимум, в соучастии в убийстве, придет в ярость. А если подчиненный имеет доступ ко всем полицейским тайнам?

— Разочек можно, — нехотя согласился я, уступая дорогу. — Но не так, как быка на бойне. Вы врежете, канцелярист — с копыт долой, кого я потом допрашивать стану?

Василий Яковлевич отмахнулся — мол, сам понимаю.

— Смирнов, — высунулся в приемную исправник. — Тихоновича ко мне позови.

— Николай Иванович, сыграете столичного самодура? — спросил я у надворного советника.

— Какой категории? Важный чиновник? Военный? — быстро спросил тот, не спрашивая — зачем это нужно?

— Без разницы. Самодур из Санкт-Петербурга, большой начальник, которого все боятся. Вон, и мы с господином исправником побаиваемся. Справитесь?

— Фи, — фыркнул Наволоцкий. — Да я турецкого пашу без грима играл.

— Вот и ладно, — кивнул я, прикинув, что «генерал из столицы» не помешает. И страху нагонит, да и вообще, кто знает, сколько человек причастно к убийству Борноволкова? Лишние руки, скажем так, не помешают. Если при гостинице действует целая шайка, я и Литтенбранта припашу. Пусть помогает проводить допросы, а не только за моей хозяйкой ухаживает.

В свое время, когда городовые сообщили, что слух обо мне — «студенте, что пошел против царя», распускает канцелярист Тихонович — брат хозяйки гостиницы «Англетер», представлял его пожилым, полноватым дядькой, в выцветшем мундире, потерявшим надежду выйти в коллежские регистраторы, но увидел относительно молодого человека, слегка за тридцать. Весь солидный, респектабельный. Хотел с ним поговорить, провести разъяснительную работу, но с ним уже провел воспитательную беседу Антон Евлампиевич, так что еще раз возвращаться к теме сплетен, смысла не видел.

С канцеляристом мы особо и не общались, сидел он тихонько, словно мышь под веником. Да что там — я даже имя имени его до сих пор не узнал, не то, что фамилии. Допрашивать стану, вот и узнаю.

— Можно, Василий Яковлевич?

Ох уж это «можно», резанувшее слух. И как Абрютин терпит?

— Заходи Илья Тихонович, гостем будешь, — ласково сказал исправник, пропуская в кабинет канцеляриста.

Оказывается, Ильей зовут. Буду знать.

— Что же ты, сукин сын, меня опозорил? — спокойно спросил исправник, кивнув на Учетный журнал гостиницы «Англетер» лежавший на столе.

— Чем же я вас опозорил, Василий Яковлевич? — вытаращился канцелярист.

— Я же ради тебя хлопотал, чин коллежского регистратора выпрашивал, вот-вот получить должен, даже с директором училища толковал, чтобы он у тебя экзамены принял, а ты?

— А что я?

— Правду, стало быть, не хочешь сказать?

— Какую правду? — принялся пучить глаза Илья Тихонович.

— О том, как подслушал разговор о грядущей проверке журналов, к сестрице своей отправился, чтобы та записи подчистила. Не хочешь покаяться?

— Вот вам крест, ваше благородие, даже не понимаю, о чем вы и говорите, — истово перекрестился канцелярист.

— Не понимаешь…

Абрютин вздохнул, а потом, с разворота, от всей души, вдарил канцеляриста по зубам. Ну кто же так бьет⁈ Так и собственный кулак повредить можно. Эх, господин исправник.

Василий Яковлевич, потирая отбитый кулак, грустно сказал:

— Зарекался ведь по зубам бить, ан, нет.

— Бывает, что по-иному и нельзя, — понимающе хмыкнул Наволоцкий.

— Вот-вот, — поддакнул Абрютин. — Иной раз солдатик сомлеет, испугается, а как ему разочек поддашь — сразу вперед мчится, словно угорелый. У меня на Шипке один раззява едва целый взвод с панталыки сбил. А как врезал ему — так он штыком сразу двоих турок заколол. Ладно, что убили его, а не то пришлось бы к кресту представлять.

Я слушал господ офицеров, пусть и бывших, ушами солдата-срочника, категорически отвергавшего физическое воздействие начальства на солдат. Но как сын военного, осознавал, что и на самом деле бывают случаи, когда иначе нельзя.

Наволоцкий, подойдя к лежавшему канцеляристу, без зазрения совести пнув того под зад, спросил:

— Очухался? — Пнув еще раз, заорал так, что задребезжали стекла: — Встать, скотина! Чего разлегся, если перед тобой генерал стоит?

Илья Тихонович почти мгновенно вскочил на ноги, вытянувшись перед «генералом».

— Ну что, сын старой псицы, добегался? — грозно спросил «генерал», встав перед канцеляристом. — Думаешь, я тебя здесь оставлю, в Череповце? В камере будешь сидеть, хлебушек казенный жрать? Как бы не так! Ты за убийство в Петропавловскую крепость пойдешь, своим ходом, а оттуда на Сахалин, в кандалах! И скажи спасибо, если пожизненный срок дадут, а не виселицу. Будешь до скончания века тачку катать. Рассказывай, как статского советника убивал.

— Никого я не убивал! — завизжал канцелярист, лишившись респектабельности и солидности.

— А кто убивал? Сестрица? — быстро спросил я. — Господин генерал не врет — будешь запираться, поедешь с ним в Петропавловскую крепость, крыс считать.

— А крысы там злющие, сырость не любят, — подхватил Наволоцкий и, по- простецки, двинул Илью Тихоновича в пузо. Канцелярист едва не согнулся, но Наволоцкий умело его подхватил.

— И надзиратели там все злые, хуже крыс. Кто статского советника убил?

— Не убивал я. И сестрица не убивала. Колька его убил, Настькин муж.

Вот, главное сказано. Забирая канцеляриста у «генерала», направил его к столу.

— Давай, Илья Тихонович, облегчи душу. — Усаживая его на стул, спросил. — Как хоть фамилия-то твоя?

Фамилия канцеляриста оказалась очень простой — Петров. И по существу дела, он поведал, что в конце зимы, либо в начале весны — точно не помнит, в гостиницу прибыл важный мужчина. Добирался он до Череповца не на своих, не на почтовых, а на «вольных» лошадях — то есть, с мужиками, которые едут в Петербург зарабатывать денежку, но не записываются в извозчики. Питерские городовые таких мужиков гоняют, в каталажку сажают, извозчики с бляхой иногда бьют, но крестьяне все равно едут и едут, потому что спрос всегда есть. «Ванька» на телеге возьмет не полтину, как извозчик с коляской, а гривенник, за двугривенный перевезет дрова, уголь, мебель, да еще и разгрузить поможет.

Про «Ванек», извозчиков из крестьян, я когда-то читал, но новостью оказалось, что у «вольных извозчиков» имеется собственный «почтовый» тракт, когда кто-то подхватывает седока в столице, через двадцать верст передает его другому «Ваньке», тот третьему и так далее.

Для путешественника «подземный почтовый тракт» обходится гораздо дешевле, нежели услуги почтовых карет, но здесь имеется своя опасность. Бывало, что «вольные» завозили путника в лесок, раздевали до белья, а иной раз и убивали. Правда, и сами «вольняшки» страдают. Их тоже и грабят, и убивают.

Несколько лет назад, воспользовавшись услугами «вольных» извозчиков, можно было из Санкт-Петербурга проехать и до Варшавы, и до Гельсингфорса. Губернии Царства Польского и Великое княжество Финляндское, вроде, тоже в Российской империи, но там законы свои, российская полиция не достанет, а махнуть в Европу гораздо проще. Но после восшествия на престол Александра Третьего начали закручивать гайки и дорог, свободных от контроля осталось поменьше. Тракт от Петербурга до Вологды пока не трогали, руки не дошли, да и не сбегут по этой дороге уголовные и политические за границу.

— Полностью не удалось безобразия пресечь, но кое-что сделали, — с удовлетворением хмыкнул Наволоцкий, внимательно слушавший показания канцеляриста. — Конных стражников посадили с десяток, таможенников тоже. В Выборге даже полицейского исправника к суду привлекли.

Понятное дело, что невозможно наладить целую систему перевозок по всей империи, да еще с выходом за границу, если полиция начнет «возражать», но коли сумеешь договориться с ней — все пойдет на лад. Разумеется, сразу все дыры не заткнешь, но начинать откуда-то нужно.

Со слов канцеляриста Петрова, в Череповецком уезде «подпольных» станций две — одна в Кадуе, вторая в селе Никольском, на реке Шексне.

— Пресеку, — твердо заявил Абрютин, стукнув кулаком по столу. — Завтра же урядников вызову, баню устрою.

— Только попозже, — заволновался я. — Сначала с этим разберемся, потом станете стружку со своих снимать.

— Не стружку, а уволю всех, к ядреной матери, — пообещал исправник и я ему поверил. Нужно будет — уголовное дело открою.

— Зять твой, тоже в тайном извозе участвовал? — поинтересовался я.

— Колька в извозе не был, но гостей брал, — сообщил канцелярист. — Разные люди едут. Кто-то и на постоялом дворе заночует, вместе с мужиками, а кому-то хочется в хорошей гостинице остановиться, грязь с себя смыть, на чистых простынях отоспаться.

— И платили побольше, чем остальные постояльцы?

— Знамо дело, побольше, — усмехнулся Петров. — Не по полтинничку за день, а за пятерку. А если паспорт в полицию не носить — так и червонец, а то и четвертной не пожалеют.

— А Учетные журналы? — спросил я.

— А что журналы? — отмахнулся канцелярист. — Вписываешь какую-нибудь фамилию, указываешь — купец, вот и все, Законных постояльцев, вроде вас, когда вы у Настьки останавливались, обязательно нужно вписать, в полицию сопроводить, чтобы все чин—чином. А таких можно и попридержать, и заработать.

— Тогда не пойму, — хмыкнул Абрютин. — Если Борноволкова под чужой фамилией записали, зачем было страницу вырезать?

— Испугался я, — повинился Петров. — Вон, господин Чернавский, он же хитрый, он все прознает. Журнал гостиничный возьмет, начнет с нашей пропиской сверять, не сойдется, вот и готово дело.

— Но ведь учетные журналы городовые проверяют, сличают, — поднял брови Абрютин.

— Городовые знают, что Настасья — моя сестра, ее не трогают. Да и я всегда говорю — мол, сам у сестрицы все посмотрю. Можно бы вообще в журналы не вносить, но чревато. Заметит кто, донесут.

Судя по задумчивому взору исправника, городовой, должный проверять прописку в «Англетере», с должности не слетит (где другого взять?), но будет наказан. Как уж его «покритикует» Василий Яковлевич, не знаю, да и вмешиваться в полицейские дела не мое дело.

— Ладно, ближе к теме, — сказал я. — О приписках с пропиской мы тебя еще послушаем, ты про убийство статского советника рассказывай.

— Так что рассказывать-то? — пожал плечами канцелярист. — Меня же не было, когда Колька советника убивал, с его слов знаю.

— Рассказывай с его слов, — подбодрил я подозреваемого. — Почему Колька решил статского советника убить, где убивал? Куда вещи покойного дели — прибрали, продали.

— Про главное расскажи — куда акции спрятали? — вмешался Наволоцкий.

— Акции? — удивленно вскинулся Петров. — Я и слова-то такого не знаю.

— Не ври, — строго сказал я. — Человек ты грамотный, газеты читаешь, должен знать, что акция — ценная бумага, дающая владельцу право на долю в компании, участие в управлении, а также на долю в прибыли. Прибыль дивидендами называется.

— Мы в Череповце, а чтобы прибыль получать, в Петербург нужно ехать, — скривился канцелярист. — Но про акции, если они с советником и были, ничего не знаю, врать не буду. Это Настасью нужно спрашивать, она с купцами дела имеет.

— Видишь, все-то ты знаешь, а кобенишься, — усмехнулся я. — Давай с самого начала. Когда узнал, что Колька статского советника убил?

— Когда тот мне обручальное колечко принес, и перстень. На персте птица какая-то, и башня, да двести рублей дал. Сказал — моя доля.

— Долю он тебе за что дал? — спросил я.

— За то, что учетный журнал в полицию не носил, что городовой не проверял. С мной, пока я в канцелярии служу, Настьке и жить спокойнее, да и гостиницу содержать легче.

— Ясно, — хмыкнул я. — Теперь расскажи-ка нам, сколько народа всего твой родственник убил и ограбил? И чем убивал?

— Вот вам крест, ваше благородие, — снова закрестился Петров. — Знаю только, что убивал Колька кистенем, видел — круглый такой, на ремешке. Больше ни про кого не знаю, ведать не ведаю.

Коллежский асессор господин Абрютин вопросительно посмотрел на меня. Не иначе, у его высокоблагородия кулак уже не болит и он готов помогать следствию всей душой. Пока подожду просить помощь, хотя и полностью ее отвергать не стану.

— Илья Тихонович, родной ты мой, — проникновенно сказал я. — То, что твои родственники, постояльцев грабили и убивали не раз и не два, стопудово. Думаешь, я поверю, что тебе всего один раз долю приносили? Все равно ведь и обыски проведем, и допросы учиним. Лучше ты мне сразу правду скажи. И тебе легче, и я на тебя сердиться не стану. Авось, от Петропавловской крепости и отмажу.

Канцелярист Петров подумал, потом сказал:

— Кроме статского советника, троих убили. Статского в этом году, двоих — в том, одного — с пару лет назад.

— Четверо, значит… Не маловато будет?

— Почему маловато? — пожал плечами Петров. — С умом выбирать надо, кого грабить. Чтобы одинокий был, без слуг и без родственников, при деньгах, да согласился, чтобы Колька его до Никольского отвез, вроде как к другому извозчику. Много ли таких через наш город едет? Будь это Москва, Санкт-Петербург, можно бы и развернуться, а у нас малолюдье. Купцы да чиновники, кто на почтовых ездят, да на своих, они все законно делают, с опаской. И с ними люди всегда. Одного убить да ограбить — возможно, а двоих или троих — перебор. Одиночка, богатый, да чтобы скрывался — самое то. Надо только закапывать получше.

— А здесь что не срослось?

— Поторопился Колька, — с сожалением сказал канцелярист. — Обычно-то он в лес заезжал, яму копал поглубже, а тут Настюха расхворалась, решил, что надо бы быстрее вернуться, жене помочь. Обычно-то Колька помалкивает, у бабы на посылках, а тут, куда деваться, если супруга болеет? Говорит — все уже изладил, даже колечки с пальцев спилил, а тут шум какой-то. Не то тройка несется, не то еще что-то. Испугался, тело в кусты свалил, снегом сверху закидал. Решил — если сразу не отыщут, попозже приедет, закопает, как следует. Земля-то мерзлая, копать тяжело, но придется, Ездил, говорит, раза три, но тело не отыскал.

Вопросов к канцеляристу-оборотню у меня много. Но они терпят. Мне его не раз придется допрашивать. Сейчас нужно главную дичь брать, пока до них не дошли слухи о задержании родственнике. У нас это быстро делается.

— Василий Яковлевич, — повернулся я к исправнику. — Этого сукина сына в участок… Нет, сразу в тюрьму, в отдельную камеру. Думаю, прямо сейчас надо всех ваших подчиненных поднимать, хозяев и весь персонал гостиницы арестовывать, и в участок определять. И господин генерал с нами, компанию составит. Верно?

— Как же вы без меня? — ухмыльнулся бывший Путилин.

— Сукина сына в тюрьму, это верно, но это потом, — сказал Абрютин. — Я его пока в подвале запру, под управой. Чуланчик там у нас есть, а ключ у меня. Водички ему нальют, ведро стоит. Пусть посидит, никуда не денется. А мы, господа, давайте вначале перекусим. Я сейчас в кухмистерскую пошлю, принесут. Чувствую, долго нам с гостиницей придется валандаться. А на голодное брюхо такая работа не в прок. Спешить начнем, пропустим чего.

Мы с надворным советником кивнули. Дело долгое, перекусить не вредно.