Госпожа Мусасино

Глава 9 РАЗЛУКА

На следующее утро линия Тамако-сэн еще не была восстановлена. Молодые люди отправились в обратный путь пешком. Дорогу из краснозема, размытую пронесшимся ураганом, им то и дело преграждали сорванные ветром ветки деревьев и разбитая черепица. Из трубы, высившейся на дальнем поле, поднимался дым в неподвижную после урагана атмосферу. По придорожной канаве быстро текла вода. В лавке деревенского торговца домочадцы поднялись рано для того, чтобы убрать последствия разрушений урагана и мусор, налипший на мостки перед домом.

Расстояние, преодолеваемое в поезде за пятнадцать минут, оказалось значительным, если идти пешком. Молодым людям, не спавшим ночь, было тяжело брести вдоль железной дороги, ни с одной, ни с другой стороны которой не было видно жилья. Они шли молча.

Из-за урагана, этой экстренной ситуации, вынудившей их провести ночь вместе, как постепенно осознавал Цутому, их ожидали еще более тяжелые дни. Акияма им этого не простит. Видимо, придется ему уйти из «Хакэ», хотя сам Цутому понимал, что ничего плохого не сделал.

Цутому до сих пор была непонятна его собственная сдержанность, проявленная прошлой ночью, когда ему чуть было не досталось, может быть, самое высшее счастье. Действительно, было что-то в его и Митико любви, что разводило их в разные стороны. А ведь Митико почти не отказала ему, почему они решили, что этого делать нельзя?

Вряд ли ему послышался в звуке урагана голос плачущей Митико. Однако если бы в ее душе не было чего-то наводящего на такие мысли, едва ли он услышал бы ее крик или, вернее, мольбу. Если представить, что на самом деле души любящих общаются, то какой печальный был бы этот разговор! Опасение, что ему придется покинуть «Хакэ», заставило Цутому сожалеть о собственном целомудрии в прошлую ночь. Что ж, надо поскорее исправить свой промах. А для этого нужно остаться в «Хакэ», что бы ни говорил Акияма. Стоило Цутому подумать об этом, как в его глазах сверкнул злобный огонек.

Митико была испугана. Она вспомнила свою готовность отдаться силе Цутому и подумала, что на этом ее любовь к Цутому, в трудное время приносившая гордость и наслаждение, закончилась. В душе Митико, которая вместе с радостью от того, что Цутому сдержал свои порывы этой ночью, испытывала и раскаяние, все настолько осложнилось… Всякий раз ночью, когда Цутому начинал прерывисто дышать, она трусила, а в заждавшемся любви сердце все освещалось. Все же следовало избегать жить под одной крышей с двоюродным братом. Она с печалью подумала, что и сейчас надо бояться силы Цутому, шагающего рядом.

По мере приближения к станции Кокубундзи домов становилось все больше, и фигуры людей, расчищавших после урагана свои дома, вернули Митико душевное равновесие. Несомненно, что и их дом не обошли стороной разрушения. «Вот вернусь и уберу все», — торопила она Цутому, продолжавшего шагать и думать о чем-то своем.

Когда они около десяти часов добрались до дома, старушка, остававшаяся здесь в их отсутствие, но беспокоившаяся и о собственном жилье, произнесла сурово — вот, мол, вы не вернулись, пришлось мне здесь ночевать — и ушла. Старый дом был довольно сильно поврежден. С упавшими под ветви глициний опорами ничего сделать было нельзя, но, поправляя упавшую изгородь, Цутому положил ладонь на плечо Митико, однако она тихо накрыла ее своей и спустила с плеча. Рука Митико немного дрожала, это утешало Цутому, но на ее лице Цутому видел самую обычную улыбку.

Митико сказала: «Ну, пора утихомириться, пойдем поспим немножко!» Под крышей старого дома это означало лишь: «Расстанемся, поспим отдельно!» Лицо Цутому исказила боль.

Они разбрелись по своим комнатам, но едва успели заснуть, как вернулся Акияма. Он был в прекрасном расположении духа. Собрал живших неподалеку разнорабочих и довольно скоро с их помощью навел во дворе и саду порядок. Чтобы не показалось странным ее запоздалое объяснение, Митико сразу же рассказала о вчерашней ночи, проведенной с Цутому, но Акияма не выказал той реакции, которой она боялась.

— Ну это вы попали… Да, а денег-то хватило?

Если бы Митико меньше волновалась из-за прошлой ночи, она, несомненно, заметила бы, какой радостью светились глаза ее мужа.

В ласках, которые вчера ему подарила пожалевшая Акияму Томико, прятался призрак великой любви, охватившей малодушного университетского преподавателя. Все его существо было поглощено чувством удовлетворения после возвращения с озера Кавагути. Временами уголки рта Акиямы кривились в тайной усмешке, ведь он наконец смог утолить свой интерес к адюльтеру, почерпнутому из книг великого французского знатока человеческих душ. Этот его интерес был движим опасением ревнивого мужа по поводу неверности собственной жены, но, может быть, он был одним из чудес современной моды на все западное, распространившейся среди японцев.

Митико увидела, однако, как нечто невыразимо ленивое проявляется в позах и движениях ее сорокалетнего мужа, ставших для нее уже привычными, — в манере садиться на стул, брать палочки для еды. Она почувствовала, как это отвратительно, но, опять же, у нее не было времени рассуждать о причинах появления этих ощущений. Она лишь удивилась, что он не критикует ее за то, что она ночевала где-то с Цутому, и просто радовалась.

Митико не обдумывала истоков своего отвращения к мужу, она больше размышляла о причинах своей радости оттого, что в ее адрес не посыпались обвинения Акиямы. Размышляя о Цутому, она приняла наконец решение. Ее мучило опасение, что Цутому, возможно, вернется к прежней разгульной жизни, если уедет из «Хакэ», но и в этих мыслях она была удивительной эгоисткой. «Лучше так, ошибки молодости легко забываются, — говорила она себе. — Оставшись же со мной, он загубит свою жизнь».

На третий день после урагана Митико решила объявить Цутому о своем решении, как бы мучительно больно ей ни было. Она не смотрела в глаза юноши.

— Хочу, чтобы ты понял, как горько мне это говорить, но это необходимо для того, чтобы наши отношения не испортились. Самое лучшее в сложившихся обстоятельствах — если ты покинешь наш дом, это нужно для нашей с тобой безопасности.

Цутому предугадал из поведения Митико, старавшейся избегать его, эти слова. Он по-прежнему искал возможности обнять ее. Но прежде надо было удостовериться, а не разлюбила ли его Митико.

Все-таки не стоило тогда колебаться. Если бы была преодолена некая грань в их отношениях, многое изменилось бы и после возвращения Митико не смогла бы замкнуться в своей скорлупе. Цутому подумал, что совершил глупость, на какой-то миг Митико даже стала ему ненавистна, вот, велела Цутому сделать самое для него горькое… Молодой Цутому ошибался, думая, что, если он переспал с женщиной, он ею овладел.

— Как ни крути, а выходит, мне, вынужденному уйти отсюда, сейчас гораздо тяжелее, чем тебе! Я прекрасно понял, что ты, Миттян, меня не любишь, ведь, как бы горько тебе ни было, все-таки ты не сильно опечалишься, когда я уйду.

— Не говори так, просто ничего другого нам не остается.

— Наверное, Акияма что-то сказал?

— Нет, он ничего не говорит, но от этого только горше.

— И вправду, тебе все горько. — Цутому встал. Его лицо исказила усмешка, уголки рта искривились, у Митико от взгляда Цутому похолодело в груди. Однако она все-таки верила в него.

— Человеческая жизнь горька. Ты сам это знаешь, ты на войне побывал.

— На войне все проще. У тебя есть цель — выжить, спастись. Или ты гибнешь.

— Ну, тогда обычная жизнь горше войны. В обычной жизни нет таких выражений — «спастись», «гибнешь». Ты должен это понимать.

— И не собираюсь. Да к тому же только лишь из-за того, что кого-то выгоняют, не умирают… Как бы то ни было, с почтением повинуюсь вашему приказанию. И возненавижу Миттян, забывшую меня, тебе хорошо станет?

У Митико полились слезы.

— Тебе будет трудно без приработка учителя у Юкико. Позволь мне дать эти деньги.

— Не стоит беспокоиться по пустякам. — Цутому действительно разозлился. И слезы Митико его не трогали. — Думаешь, я возьму их? Дураком меня выставляешь!

— Да о тебе все беспокоятся. Пойми ты это.

— Да понял я, понял.

Цутому спешно принял приглашение от приятеля из прежней его компании пожить вместе на квартире в районе Готанда. Этот приятель в последнее время шлялся по домам своих подружек, поэтому Цутому занимал бы комнату один.

Услышав, что Цутому уезжает, Акияма изобразил на лице сожаление, чем удивил Митико.

На прощальном ужине, устроенном Митико, самым огорченным оказался Оно. Он, как никто, сожалел о потере своего протеже и решил, что Цутому уходит из-за нерасположенности Акиямы к родственнику жены, и одобрил это с точки зрения мужа. Оно попросил, чтобы Цутому, как и раньше, приходил проверять домашние задания Юкико, но Цутому отказался.

Томико почти угадала истинную причину ухода Цутому из «Хакэ», хотя она и ошибалась, предполагая характер того, что же именно произошло в гостинице в Мураяме между Цутому и Митико.

По этому поводу позже Томико в шутку поспорила с Акиямой, но Акияма, соглашаясь с ее мнением, не только не выразил ничего похожего на ревность, но и посмеялся над этой гипотезой, поэтому ее настроение испортилось.

— Я лишь тебя люблю. Митико мне безразлична, — сказал Акияма.

— Ты все время лжешь! — категорично заключила она, но Акияма был невозмутим, и она этому поразилась. Он хотел таким образом выразить Томико свою любовь, но, несмотря на его слова, ей казалось сомнительным, что Акияма будет долго к ней привязан.

Для Томико переезд Цутому на отдельную квартиру означал приобретение им свободы. Однако интуиция подсказывала ей, что переезд вызван тем, что произошло между Цутому и Митико, из-за этого им надо было расстаться, но едва ли их отношения закончатся на этом. Зато, пока двое влюбленных находятся в разлуке, у нее будет возможность вклиниться между ними.

Юкико от всего сердца жалела Цутому. И тот сочувствовал ребенку, росшему рядом с равнодушным отцом и своенравной матерью, но понимал, что не в силах изменить что-либо, поскольку любовь к Митико требовала его ухода из «Хакэ». В ссорах взрослых всегда страдают дети. Злость на жизнь у них накапливается постепенно, и когда они становятся взрослыми, то начинают строить свою жизнь, принося в жертву жизни других.

На следующий день Митико проводила уезжающего Цутому до станции. На изгибе дороги, откуда можно было в последний раз увидеть деревья-великаны в «Хакэ», Цутому остановился и оглянулся.

Перед глазами промелькнули воспоминания о том, как четыре месяца назад он, запутавшийся в связях с токийскими студентками, посетил «Хакэ», тогда он смотрел на деревья с этого же места. В те дни он наивно верил, что в «Хакэ» царит спокойствие, и с радостью согласился на приглашение Митико пожить в ее доме. Это спокойствие в результате обернулось жестокой любовью, а теперь ему, охваченному недовольством, надо уходить. Деревья, которые с детских лет всегда казались ему отражением отрады и счастья, сейчас бередили поселившиеся в сердце Цутому недовольство и злобу. Эта мысль была неожиданной.

Цутому посмотрел на Митико. Ее лицо, как будто резко состарившееся, с темными впадинами в уголках глаз, смотрело на него. «Она тоже мучается. Почему же это не утешает меня? Я хотел подарить ей счастье, но как это сделать? У меня нет для этого сил. Неужели ошибалось мое сердце, поверившее в наше счастье?»

С обеих сторон дороги, обсаженной кустами белого и сиреневого мукугэ,[44] выпархивали стрекозы. Когда поезд помчался в направлении Токио, Цутому долго не мог забыть неподвижную фигуру Митико, застывшей на фоне великолепия сильно затянувшегося бабьего лета.

Квартира Цутому находилась между Мэгуро и Готанда,[45] на горном обрыве, выходившем на эрозионную долину, внутри которой речка Мэгуро вгрызалась в западный край плато Мусасино. Со времен японско-китайской войны эта возвышенность была застроена буржуазией в западном стиле, но сейчас строения в целом были реквизированы, на темные улочки начали просачиваться звуки американского джаза, и по ним стали молча слоняться здоровенные японцы.[46] В здешних краях было безопасно.

Ветка железной дороги, оплетавшая мыс Мэгуро, выходила в бассейн одноименной речки, преодолевала вогнутости и выпуклости оврага по насыпи и тянулась до эстакады станции Готанда, построенной на краю обрыва. Из-за шума поездов этот обрыв до последнего времени оставался непроданным, его и приглядел один сумасбродный хозяин металлургического завода и купил по дешевке, чтобы подарить дом своей любовнице. Здание удачно гармонировало с окружающими строениями в буржуазном стиле, заслужило славу первоклассного, но, пока менялись хозяева, различия между ним и дешевыми зданиями со следами пожаров на фасадах стерлись. Привратники сначала тщательно отбирались арендаторами, а после войны они как-то совсем исчезли, и в конце концов жизнь крупного города изменила состав жильцов дома. Его заполняли люди, искавшие дешевое жилье, вроде живших на скромное месячное жалованье служащих, горничных, официанток, содержанок. Справа от комнаты Цутому в тесной каморке жил сорокалетний актер-чтец из труппы бродячих артистов вместе с женой и младшей сестрой жены, от которых у него было по двое детей. Когда этот артист возвращался из турне по провинции, единственным его развлечением были бесконечные перебранки со своими женщинами. На двери, что слева, была вывешена табличка с мужским именем, но днем комната пустовала. И если учесть, что каждую ночь после двенадцати сюда приходили разные женщины с мужчинами и из комнаты раздавались томные, эротичные звуки, создавалось впечатление, что квартира стала приютом проституток, работавших в дешевых кафе рядом со станцией Готанда. Такое окружение было приятно отчаявшемуся Цутому.

За окном открывался вид на деревья у обрыва и речку Мэгуро, направлявшую свои воды в сторону железнодорожной линии. За рекой плавно поднималась гора Тогоси-Эбара, с одной стороны сплошь застроенная теплицами. Цутому, обнаружив и изучив на склоне следы пожарищ, сделал вывод, что именно здесь скальные породы и земля вновь обрели свое первобытное состояние. В пожарищах Яманотэ ему открылась вся красота эрозийных долин и обрывов. Разочаровавшийся в человеке на войне, он находил утешение лишь в природе.

Однако пепелища, видные из его окна, постепенно застраивались бараками, здесь оживали мелкие кустарные лавки. Станция Готанда разрасталась от соседствующих с ней дорогих универмагов к линии Икэгами, в центре широкого бассейна реки Мэгуро укреплялся жилой массив.

Ночью, уже перед сном, в ушах Цутому раздавался шум составов, постепенно набиравших скорость со станций Мэгуро и Готанда. Скрипучие звуки нарастали с обеих сторон, разрезая воздух, сходились под его окнами и постепенно затихали, направляясь в сторону станций. Этот шум сейчас был приятен Цутому.

«Хакэ» казался ему далекой сценой, где между деревьями и домом на старой равнине Мусасино двигались, как тени, человеческие фигурки.

Там жизни нет. Он думал, что там царят мир и покой, а на самом деле все это призраки.

Однако в Цутому, прикоснувшемуся к этому миру, что-то изменилось. Студентка, говорившая некогда, что любит его, переночевала в его комнате, но на следующее утро ушла, влепив ему пощечину со словами: «Я тебе не проститутка!»

— Дура! — закричал он ей вслед, но это были слова расставания с его прежними играми в любовь. В его грубых ласках уже не оставалось чувства.

Цутому по-прежнему редко бывал в университете, но, что для него было странно, он пристрастился к книгам и почерпнул из них кое-какие идеи. Ему показался комичным модный в то время реализм. Те, кто его поддерживал, говорили, что в жизни преобладают отсутствие логики и ужасы, но Цутому, уставшему от ужасов на войне, хотелось увлечь свой ум чем-нибудь другим. Бытие муравьев определяется зависимостью жизни их сообщества от света, но это не имеет никакого отношения ни к славе трудолюбивых муравьев, ни к тому, что заставляет их трудиться. Ему думалось, что все живое на земле существует не благодаря этому «бытию», а благодаря неким идеалам, которые питают биологическую необходимость.

Очерковая литература и рассказы вернувшихся из тайваньского плена вызвали у Цутому тошноту. Сейчас, когда Япония потеряла военную мощь, их героями были люди, не вызывающие ничего, кроме чувства сожаления, ибо они протестовали против того, что уже не имело никакого смысла. Как отвратительна была жизнь этих приспособленцев, копивших реквизиционные расписки в столовых при оставшихся в Бирме военных базах и паливших из пистолетов только в шутку!

Больше всего Цутому привлекал коммунизм. Но пока он читал популярные концепции, начиная с комментариев к теории стоимости и кончая оценкой материалистического взгляда на историю, Цутому стал распознавать фальшь. Он, знавший смуту войны, был уверен, что революция развивалась не так уж логично. Теория развития общества скреплялась ложью военных «хроник» о причинах поражения в войнах первой половины XX века. Легко приходящий к выводам Цутому думал, что главной причиной этих поражений стало то, что в конце прошлого века лидеры партий сдали позиции на баррикадах.

Однокурсник, профсоюзный вожак, выслушал его мнение и сказал:

— Твои идеи давно выброшены на помойку вместе с анархизмом. Хоть ты и говоришь о значительных вещах, живешь ты на отцовские деньги и замараться боишься. Возможно, обидно жить один раз и умирать, но ты, парень, из тех, кто трусит перед пыткой, кто моментально кончает с собой, когда его хватают. Попался в руки реакционеров и слепо повинуешься их воле — вот тебе и результат!

Произнеся все это, молодой человек со внешностью белоручки демонстративно отвернулся от Цутому.

Душа Цутому, двигавшаяся в потемках, все же не могла не вернуться к «Хакэ» и к Митико. Обрыв под окнами квартиры Цутому был обсажен деревьями, особенно много было дзелькв, которые в изобилии росли и в усадьбе «Хакэ». Покрытая наростами кора этих деревьев была твердой, как сердце Митико, даже ногтем ее не процарапаешь.

Цутому, прочитавшему книгу о коммунизме, показалось, что отказ Митико был вызван не чем иным, как влиянием ее социального статуса замужней женщины. Он, еще совсем молодой человек, не знал, что этот статус не всегда проявляется в поведении индивидуума.

Цутому снова подумал о том, как сдержался в гостинице в Мураяме, о результатах привычки обуздывать себя, появившейся у бывшего солдата, постоянно обуреваемого самыми разными чувствами. То, что ему хотелось делать на самом деле, в современном обществе запрещено. Его действия в то время, пожалуй, были лишь откликом на общепринятые ограничения. Погруженный в размышления, он не обратил внимания на тот факт, что, желая действий, он сторонился их на деле, то есть занимался своего рода самообманом.

Таким образом, мысли Цутому, придававшие любви социальный оттенок, заставляли его отказаться от собственного чувства. Однако он снова и снова вспоминал Митико, как она, что делает, думает ли о нем. Любовь не является тем, что может быть просто так уничтожено идеями.

На горе, возвышавшейся над бывшей усадьбой, принадлежавшей некоему даймё[47] из западной части Японии, сохранились остатки сада с прудом. После войны здесь не делали ремонта, поэтому дорожка у пруда и беседка были разрушены, но для Цутому они служили приятными воспоминаниями о пруде и деревьях в «Хакэ», и он часто ходил в усадьбу полежать на лужайке.

Посреди пока еще безмятежной осени застоявшаяся вода с плавающими водорослями напоминала ему звонкое журчание текущего ручья в «Хакэ». Силуэт одинокой стрекозы, еще не знающей смертного часа, порхающей у черной воды, вызвал в нем сравнение с собственными метаниями.

Его мысли, конечно, не покидала неудача в Мураяме, но он уже перестал думать о том, как следовало поступить тогда. В его душе росло раскаяние, и постепенно он понял, что раскаивается из-за того, что ничего нельзя повторить.

В букинистических магазинах он скупал книги о Мусасино, какие только находил. Всматривался в фотографии деревьев, цветов и трав Мусасино, украшающих книги. Цутому чувствовал, что образы, эффектно созданные фотографом-эстетом, не всегда совпадают с действительностью, но его тоска углубилась так, что он не мог не радоваться и им.

В одно октябрьское утро в небе над горой Эбара, видной из окна квартиры Цутому, показалась Фудзи. По сравнению с вершиной вулкана, видной из «Хакэ», эта Фудзи была маленькой, аккуратной, как пирожное, восседавшей над опаленной землей. Цутому вспомнил, как некогда, в Хаяма, увидел в великолепной конусовидной форме великого вулкана отражение собственной неизменной любви. С этого времени он каждое утро обязательно выискивал над горизонтом силуэт Фудзи.