Госпожа Мусасино

Глава 14 СЕРДЦЕ

Томико, открывшей поутру глаза, на секунду показалось, что она находится в своей спальне, в «Хакэ»: «Ах, надо собирать Юкико в школу…» Однако, оглядевшись, Томико поняла, что находится в комнате рёкана в Синдзюку, сюда они всегда приезжали с Акиямой. Она впервые просыпалась в этой комнате. Ведь до этого им не приходилось оставаться здесь на ночь.

Акияма храпел. В свете восходящего солнца в глаза особенно бросались седина, пробивающаяся в его волосах, и морщины на лице. Ноздри казались несоразмерно огромными.

Вскоре и он проснулся, и, когда повернулся к Томико, на его лице мелькнуло недоверие, но после некоторого раздумывания он заулыбался, как обычно. Затем приблизил губы.

— О чем ты думаешь? — спросил он.

Томико ненавидела, когда он задавал этот вопрос. И вообще, она не любила, когда ее расспрашивали, о чем это она думает. Она не хотела отвечать, да и зачастую, скажи она правду, ее ответ огорчил бы собеседника.

Она лишь засмеялась.

Вчерашний вечер и ночь, проведенные с Акиямой, были не самыми приятными в ее жизни. Несомненно, они были лучше тех часов, которые Томико проводила дома в ссорах с Оно, но ей все время приходилось выискивать какую-нибудь тему для разговора, а это ужасно утомляло. Чтобы поддержать беседу, она заговорила о том, что они будут делать дальше, но чем больше затягивали их эти подробности, тем более нереальным и дурацким казался их разговор.

Акияма наскреб немного денег в издательстве, но еще ничего не сделал в отношении права на дом. Это раздражило Томико.

— Сейчас самое главное — уладить дела.

— Да, это так, но вчера как-то не хотелось встречаться с разными сутягами. Да и с тобой хотел увидеться. Измотался…

— Все только начинается, а ты уже измотался. Странно! Ну ладно, хорошо, я на тебя, такого, и не рассчитываю.

— Ты говоришь страшные вещи. Разве я не для тебя все это сделал?

— Ко мне это отношения не имеет… Ну ладно, хватит. А ты не подумал, может, и я измоталась?

На самом деле Томико как вышла из дому около трех часов, так сразу же приехала сюда и все ждала Акияму.

— В книжном магазине денег набралось не особенно много, надо еще завтра утром туда съездить.

— Может, лучше попросить заняться домом кого-нибудь из адвокатов?

— Да нет, думаю, они будут нам только мешать. Лучше подключить к делу «черных маклеров».

Вообще-то Акияма боялся заниматься домом. Его намерения не были такими дурными, как представлялось Митико. Если бы дом продали за четыреста тысяч иен, за сто тысяч он собирался снять маленький дом, чтобы жить вдвоем с Томико, а остальное вручить Митико. Дом все равно был бы слишком просторен для нее одной. «И земля отдана под залог, и сам дом «Хакэ» разваливается». Уговаривая себя, он оттягивал время продажи дома.

— Ну что, прямо с утра и пойду, наверное? — сказал он, но они дотянули до десяти часов.

— Ты можешь отдохнуть здесь.

— Да, но мне скучно, хоть в кино схожу.

— Ну тогда в четыре где-нибудь встретимся на Гиндзе?

Давно запримеченное Акиямой агентство по недвижимости района Канда[57] находилось в перестроенном бараке. В комнате, перегороженной ширмой, стояли только скромные стол и стулья. Вышедший навстречу молодой служащий выглядел вполне прилично. После выяснения места работы и возраста Акиямы служащий спросил:

— Извините, в силу каких обстоятельств вы решили продать дом?

— Да место неудобное. Думал купить пусть и не такое обширное, но более удобное поместье.

— То есть вы хотите сказать, что продаете дом нам?

— Конечно.

— Сожалею, мы не приобретаем собственность. Мы финансируем под залог.

— Даете в долг? Не покупаете?

Служащий с сожалением улыбнулся:

— Обстановка сейчас меняется, поэтому оформить сделку купли-продажи не так-то просто.

— Но ведь можно заложить… Да, наверное, так будет лучше.

«Мне нужно-то всего несколько сотен наличными… А если взять в долг деньги, то Митико пока могла бы оставаться в доме…»

— Сколько вы можете мне одолжить? Думаю, дом стоит пятьсот тысяч иен… Староватый дом…

Служащий изучал план, приложенный к праву на владение домом.

— Ну, надо посмотреть все на месте. Пожалуй, пятьсот тысяч… Во всяком случае, полагаю, мы можем одолжить половину этой суммы. Определенно может сказать только наше руководство.

— Да хоть сколько-нибудь… Однако все-таки обязательно смотреть?

Служащий с удивлением посмотрел на Акияму:

— Конечно, надо взглянуть, потом проверить и регистрационные платежи, и с супругой встретиться.

Акияма выпрямился на стуле, затем снова опустился.

— С супругой?

— Да, потому что документ оформлен на ее имя. Надо получить у нее разрешение — документ, в котором изложено ее согласие на заклад.

— Разрешение?

— Да. Правда, это всего лишь формальность…

У Акиямы потемнело в глазах. Митико не согласится. План не пройдет! Эх, надо было не сомневаться, а сразу же сменить имя в документах, когда оформляли доверенность.

Акияма отрешенно молчал, и служащий начал пристально его рассматривать.

— Итак, можно мне взять на время это право на наследование и доверенность? Я вам дам расписку в получении.

Акияма слушал его невнимательно. Если сразу нельзя получить деньги, то и смысла брать здесь в долг не было.

Акияма неожиданно встал. Служащий, глядя на него снизу вверх, кивнул и тоже встал.

У Акиямы еще было время уйти, пока о нем не подумали, что он мошенник и вор.

— Вот как. Мне еще раз надо посоветоваться с женой. Насчет выплачиваемой суммы…

— Само собой разумеется. Если дадите нам знать письменно, мы ответим.

— Хорошо.

Стоял ясный осенний день, солнечные лучи освещали мостовую, по которой двигались беззаботные прохожие. Акияму неожиданно охватило желание расплакаться: «Вот они живут там, где им следует жить, двигаются по привычке, легко. А я запутался по уши и должен терпеливо сносить то, что из меня делают дурака всякие молокососы. И все это из-за упрямства Митико, из-за того, что ей не хотелось уладить все полюбовно, — с досадой подумал Акияма. — Говорил с ней прямо, но ведь ни в какую не хотела разводиться. Ненавижу, только ей хочется быть хорошей!»

Он возложил вину на то, что дела пошли не так, как надо, не на свои отношения с Томико, а на отношение Митико к себе. Во всем мире мужья, недостойные называться мужьями, всегда думают в таком духе.

Денег, которых он насобирал в издательствах и книжных магазинах, не хватало на то, чтобы купить так называемое любовное гнездышко. Что делать? Акияма решил, что надо встретиться с Томико и обсудить их положение.

Однако, пока он задумчиво ждал Томико в кафе на Гиндзе, на него нашла робость. Томико окончательно ушла из дома, а он уехал, сообщив, что вернется дня через два-три. (Он и представить себе не мог, что Митико откроет шкатулку и обнаружит отсутствие документов.) «Томико не сможет вынести жизни с Оно. Но это, наверное, опять ее прихоть», — подумал Акияма и испугался. Впервые это слово — «прихоть» — было им отнесено к тому, что сделала Томико.

Акияма считал, что у него и Митико, независимо от того, было ли между ним и Томико что-то, все-таки есть причины расстаться. А на самом деле Томико сейчас является всего лишь предлогом. Не будь дело основано на деньгах, он бы снова вернулся домой.

Казалось, что этот расчет таился в его душе давно, еще тогда, когда он в разговоре с Митико назвал свой отъезд путешествием.

«А что делать сейчас? Я могу вернуться, а Томико — нет. Все-таки не хочется возвращать ее Оно. Так, надо попробовать уговорить ее поехать в Осаку, к старшей сестре. Та вроде сказала, что не пустит ее к себе, но, если Томико туда приедет, вряд ли сестра ее выгонит. После этого надо самому продать дом и позвать Томико в Токио», — продолжал размышлять Акияма.

Томико пришла в кафе уставшая. Макияж смазался, из-под него выступил широкий лоб. На виске Акияма увидел родинку, которую ему не приходилось видеть раньше.

— Ну, и как все прошло?

Она сказала это, глядя на мужчин, сидевших за соседним столиком.

— Да не очень хорошо. Требуют разрешения Митико…

— Вот как! — И, помолчав немного, Томико добавила: — Ну и что, а ты не знал, что так примерно и будет?

— Да, для меня это и впрямь стало неожиданностью…

— То, что я ушла, стало для тебя неожиданностью? Ты это имел в виду? — засмеялась Томико.

На самом деле она не пошла смотреть кино. Томико посетила старинную школьную приятельницу, которая открыла салон европейской одежды на Симбаси.[58] Подруга не восприняла серьезно ее желание поработать.

— А как же твой дом? Ведь у тебя ребенок!

— Ребенок? Да, конечно… Я собираюсь расстаться с Оно.

И Томико заговорила, подчеркивая трудности супружеской жизни. На лице подруги появилось тревожное выражение.

— Этого не может быть! Ты всегда была такой! Мне в первую очередь надо посоветоваться с господином Оно, я не могу принять тебя. К тому же работа с европейской одеждой отличается от шитья детской одежды. У тебя, самое главное, машинка-то есть?

Томико собиралась попросить Акияму купить ей машинку. В разговоре с подругой она не обмолвилась о том, что у нее есть Акияма и что она уже ушла из дома.

Подруга, словно что-то неожиданно вспомнила, позвала одну из швей и заговорила о каких-то делах. Томико встала.

— Как я тебе завидую! Ведешь такую самостоятельную жизнь…

— Женщине одной тяжело жить. Вот, смотри, какие уже морщины появились!

— И у домохозяйки тоже появляются! Как мне хочется бросить все!

— Разве не знаешь, что человек, если уж начал свое дело, так повязан по рукам и ногам и никуда ему не вырваться! Я вот не могу позволить себе ни мужа, ни семью.

— Везет же тебе!

— Да уж!

Томико подумала, что Акияма — вот он говорит, что и дом продать нельзя, а сейчас разглядывает выражение на ее лице — не сравнится ни в чем с этой подругой.

— Ну и что теперь будешь делать? — обратилась она к Акияме и пожалела, что задала такой глупый вопрос.

— Ну вот, собираюсь узнать твое мнение…

— Разве есть смысл спрашивать мое мнение? Я ведь всего лишь женщина.

— Но это наша общая с тобой проблема.

Томико молча кусала губы.

— Все-таки, не отправиться ли тебе в Осаку? А я бы здесь все уладил и приехал за тобой.

Лицо Томико побагровело.

— Я знала, что ты так скажешь!

Однако в следующую секунду выражение ее лица смягчилось. В ней, казалось, проснулась женщина, которой некуда идти. Акияма видел подобную перемену выражения лица у собственной жены, чаще всего эта перемена происходила в минуты их ссор с Митико.

В такие мгновения Акияма не мог понять, что следует говорить.

Некоторое время оба молчали. Затем Томико сказала:

— Я, как ты и предложил, поеду к сестре. Но я не хочу, чтобы ты приезжал туда.

— Ну, раз так, не поеду. Но, может быть, мне письмо послать?

— И письма не надо. Сестре это покажется странным.

— Да, это проблема. Но как же мне дать знать, когда у меня решится…

— Да ничего не решится! Тебе следует опять вернуться к Митико-сан. Она будет рада!

— Ну что ты говоришь! Я не могу послать тебя в Осаку в таком настроении.

— Послать? Не делай из меня дурочку! Я еду не потому, что ты мне это сказал. Я еду, потому что сама хочу. Потому что больше делать нечего.

— Тем не менее побудем некоторое время здесь, в Синдзюку. Я по возможности постараюсь что-нибудь сделать.

— Значит, ты хочешь запереть меня в четырех стенах. Ни в коем случае! Быть любовницей на содержании у какого-то университетского учителя! А у самого-то на это и зарплаты не хватает!

Акияма прикусил губу. У него все опустилось внутри. Перед глазами проплыли лица служащих издательства и маклерской конторы, не ссудивших ему денег. Он их ненавидел. Вряд ли можно было сделать что-либо, кроме как заставить Томико поехать в Осаку, а самому попытаться составить некий план, и тогда, глядишь, все как-нибудь да уладится. Но на деле больше всего Акияма полагался на время — то, на что ни в коем случае полагаться нельзя.

— Ну что ж, все же отправлю тебя в Осаку?

— Да не ты меня отправишь!

— Ладно-ладно, понял.

Для отъезда выбрали ночной поезд, они поужинали в ближайшей закусочной. Томико выпила сакэ.

— Сегодня моя последняя ночь в Токио.

— Не последняя, ведь ты сразу вернешься!

— Перестань! Надоело! Вечно ты говоришь одно и то же. Хотя сам не знаешь, что будет! Все будет идти само собой, независимо от тебя.

— Я докажу тебе, что многое зависит и от меня.

— Говори так, когда хоть что-то сделаешь. Ой, я пьяна! Нет ли поблизости какого-нибудь интересного местечка?

— Не знаю.

— Извини. У тебя и спрашивать бесполезно… Да есть что-нибудь, наверное… Ты, похоже, только и умеешь, что уговаривать меня. Ну же… Ты же говорил, вы с одним издателем ходили в какой-то французский бар?

Акияме приходилось два-три раза бывать в баре «Пуркуа» вместе с коллегами-преподавателями. При слабом освещении мужчин, обуреваемых тайными желаниями или скукой, окружали женщины, кокетничавшие с ними в силу жизненной необходимости. Появление такой женщины, как Томико, было оскорблением для них. К тому же Томико без стеснения стала разглядывать официанток и посетителей, что только углубило всеобщую неприязнь к ним с Акиямой.

— Отвратительно!

— Странная баба, — сказал мужчина — похоже, постоянный посетитель, стоявший у стойки. В этот момент в бар вошел уличный ансамбль и начал наигрывать популярную мелодию. Мужчина сделал шаг вперед со словами: «Сударыня, вашу руку», — и с преувеличенным старанием изогнулся перед Томико в поклоне.

Томико пошла танцевать. Мужчина танцевал безобразно. Вначале она как будто с интересом составляла ему пару, боковым зрением разглядывая беспокоившегося Акияму, но неожиданно оттолкнула мужчину-партнера.

— Что ты делаешь? — закричал тот, вытирая пот.

— Ма-тян, брось! — приблизилась старшая официантка, чтобы остановить его.

— Уйдем, — поднялся Акияма.

— Нет! Ты почему молча смотришь, как надо мной издеваются? У тебя самолюбия нет!

Акияма, приняв надменный вид, извинился в двух-трех фразах перед партнером Томико. Затем вывел ее на улицу.

— Уже скоро поезд, — заговорил он, стараясь успокоить Томико, но она не слушала.

— Да нет, не сяду я ни на какой поезд!

— Как это не сядешь?

— Ты что, думаешь, я смогу поехать к сестре?

— Но ведь ты недавно… Ну тогда сегодня ночью можно поехать в Синдзюку. Главное, ты ведь так напилась, что не сможешь сесть на поезд.

— Да ну тебя, не хочу я в Синдзюку. И домой не хочу, никого не хочу видеть! Не лучше ли тебе побыстрее уйти?

Она выдернула свою руку из рук Акиямы и зашла в другой бар, над которым горела неоновая вывеска. Невольно последовавший за ней Акияма был встречен хором смеющихся голосов. Посреди плотных клубов табачного дыма были видны лоснящиеся лица смеющихся мужчин. Томико уже сидела на коленях одного из них.

Тот же уличный ансамбль появился вскоре вслед за ними, как будто нарочно преследуя их. Томико снова пустилась танцевать. Она вытянула шею, веки, словно лепестки, закрылись, потом открылись, и она снова зажмурилась.

Невозможная мысль ударила ей в голову. Интересно, кто-нибудь знает, каково это, когда некуда пойти? Разве может она поехать в Осаку к сестре? Сестра ведет свои праведные беседы, но не знает, что это такое — мужчины, и пусть себе цепляется за мужа.

Она вспомнила. Это было, когда ей исполнилось четырнадцать, летом она поехала к сестре, только что вышедшей замуж. Дремавшая однажды днем, она ощутила странное прикосновение к нижней части живота и проснулась. Зять сидел рядом и смотрел на ее грудь. Когда Томико закричала, он сразу отскочил и встал на веранде. Сестра влетела в ее комнату.

— Что случилось, Томи-тян?

— Да ничего, подумала, что паук заполз, — сказала она в ответ и почесала шею.

Тогда она мгновенно солгала, потому что почувствовала, что зять делал что-то дурное. А почему она подумала, что это было что-то дурное? Да потому что ей было приятно.

Замужество сестры было замужеством по сговору — миаи,[59] их отношения в то время были хорошими, за это над ними все подшучивали. И вот этот муж вытворяет такое с младшей сестрой жены. После этого она перестала верить в чистоту так называемого брака.

Пальцы мужской руки, касавшиеся в этот миг ее спины, странно двигались. Совсем как пальцы зятя тогда. «Почему мужчины поступают со мной только так? Видно, где-то у меня есть слабое место, раз я позволяю мужчинам думать, что со мной можно вытворять такое».

Например, младший брат Оно такой же. Пока Оно уезжал в командировку в Северный Китай, его брат заболел скоротечной чахоткой на квартире, которую снимал при заводе, эвакуированном в префектуру Гифу. Она вознамерилась ухаживать за больным, но постепенно выражение его глаз стало странным. И однажды он неожиданно схватил ее за руку — это было за три дня до его смерти — и притянул к себе. «Даже умирающему хочется приставать ко мне! Братья ли, родственники ли, все мужчины таковы. Вот он, Акияма, стоит сейчас, как дурак, и все твердит: "Давай уезжай в Осаку", и он тоже — муж двоюродной сестры Оно. К тому же Митико-сан все время говорит: "Оно — мой двоюродный брат". Ах, ненавижу, ненавижу! Двоюродный брат, троюродный брат, провалитесь вы все!»

Она вспомнила о Цутому. Вот-вот, туда ей еще надо съездить. Странно, она совершенно забыла, что есть в Токио место, Где ей больше всего хотелось бы сейчас оказаться.

О том, что Цутому тоже был двоюродным братом Митико, Томико не подумала.

Партнер по танцу сказал ей:

— Не дергайся так!

И, как только он отодвинулся от нее, Томико выскочила на улицу. Акияма догнал ее, когда она уже садилась в такси. Дверца захлопнулась перед его носом. Он услышал, как Томико сказала водителю: «Готанда».

Водитель, глядя на Акияму, колебался, но, подгоняемый словами Томико: «Ну, давай езжай!» — нажал на газ.

Акияма сразу же остановил другую машину и некоторое время преследовал машину Томико, но, когда увидел огни Симбаси, передумал.

«Черт, опять этот тип! Как глупо! Ну, раз ты едешь к нему, я снимаю с себя ответственность».

Если такого мужчину, как Акияма, опозорить публично, у него может появиться решимость, какой никто в нем и не предполагал.

Он вышел из такси. Огни станции навели его на мысль вернуться в «Хакэ», так он и сделал.

Цутому был дома. Томико не смотрела ему в лицо.

— Я пришла! Ведь можно мне было прийти? — проговорила она и, как птица, ищущая выход из клетки, ударяясь о стены узкой комнаты, повалилась наконец поверх Цутому.

Цутому почувствовал возбуждение от тела пьяной женщины. Ее живые огромные глаза и желание наслаждений манили его.

В эту ночь Цутому впервые познал тело так называемой замужней женщины. Он отметил, что оно ничем не отличается от тел студенток, к которым он уже привык.

Акияма почувствовал аромат, разливающийся по дому. Это был аромат сандалового дерева, к которому он давно привык, его раньше любил старик Миядзи. «Черт, опять это». В Акияме воскресло гнетущее ощущение, которое преследовало его на протяжении многих лет, проведенных в «Хакэ». И вновь его охватило сожаление об упущенной возможности жизни с Томико.

Войдя в комнату, он увидел странное зрелище. Митико, одетая в кимоно, лежала на кровати. Сандаловая палочка у изголовья потухла, лампа была повалена.

Похоже, Митико крепко спала. Слегка накрашенное лицо было неподвижно, словно каменное. От уголков глаз к вискам протянулись следы от слез.

Акияма позвал ее по имени, потряс, но она не двигалась. Когда же он увидел, что колени Митико перевязаны поясом, он почувствовал недоброе. Попробовал открыть ей веки, но зрачки были сужены, как у кошки, и не двигались.

Акияма завыл:

— А-а!

На столе рядом он увидел чашку, на дне которой было что-то белое. Он поскреб порошок кончиком пальца и хотел лизнуть, но заколебался.

Стоя посреди комнаты, глядя на принаряженную Митико, лежавшую на кровати, Акияма подумал: «Вот всегда так, всегда эта женщина разодета в пух и прах». Его охватило отчаяние.

Он торопливо рассуждал. Часы показывали начало двенадцатого. Он решил, что раз все двери были закрыты, то Митико выпила снотворное, когда на улице уже стемнело. Наверное, прошло не больше двух-трех часов. Если сразу начать действовать, все будет нормально.

В доме никого не было. Лучше бы все сделать самому, но, как ни крути, о случившемся придется дать знать Оно, поэтому лучше пойти к нему за помощью сейчас же.

Оно не спал. От сестры Томико из Осаки пришел ответ: «Томико не приехала». Оно размышлял над тем, где завтра будет искать Томико. Увидев изменившегося в лице, влетевшего в дом Акияму, он было подумал, что с Томико случилось что-то страшное, и растерялся, когда услышал о Митико. Оставив Юкико няньке, помогавшей в этот день по дому, они с Акиямой заторопились по темной ночной дороге в «Хакэ».

— Черт возьми! Это я недоглядел за ней, — причитал Оно.

— Она что-нибудь говорила?

В кромешной тьме глаза Оно сверкнули.

— Ты тоже виноват! Где ты был? И Томико со вчерашнего дня нет!

Акияма замолчал. Оно расстался с ним перед домом «Хакэ» и, торопясь к дому частного врача, обратил внимание на то, что у Акиямы с самого начала не возникло никаких вопросов по поводу отсутствия Томико. «Надо будет потом все проверить». Однако после того, как он вернулся с врачом, времени на проверку у него не оказалось.

Врач не растерялся. Глядя на спящую Митико, он сказал:

— Да, это часто бывает. Даже если стошнит, все наверняка не выйдет. Однако в общем все должно обойтись.

Оно предложил разрезать пояс из нисидзина,[60] но Акияма аккуратно перевернул Митико и развязал пояс. Врач обследовал при помощи карманного фонарика ее зрачки, наклонил голову.

— Да, довольно далеко все зашло. Можно с уверенностью утверждать, что она бесповоротно решилась на этот шаг. Если что и случится, то на вас, ее муже, вины не будет. Никто не может запретить человеку по собственной воле выпить лекарство, — почему-то поручился врач.

Он сделал укол раствором Рингера, ввел сердечный стимулятор.

— Ну вот, первую помощь мы ей оказали. Пройдет четыре-пять часов, у нее должен начаться бред, и тогда будет все в порядке. Утром я опять приду, — пообещал врач и ушел.

Растирая место укола у Митико на руке, Оно сказал Акияме:

— Ну, я пойду, а ты посиди с ней. С этого момента и ты должен понести наказание.

Прошло много времени, и Акияма услышал то ли смех, то ли рыдание, вырывавшиеся из глубины гортани Митико. Этот звук был вызван какими-то физиологическими причинами, но Акияма подумал, что это голос души Митико. «Если бы существовал на свете плач дьявола, то этот голос и был бы им», — подумал он.

Рыдания стихли, комната снова погрузилась в ночную тишину. Временами ее прерывали звуки ударов по простыням, когда Митико судорожно двигала руками.

Ближе к утру Митико издала уже вполне членораздельный звук. Она плакала.

— Тому-тян, — позвала она. Тому было детским прозвищем Цутому. Как и говорил врач, бред был верным признаком того, что Митико приходит в себя.

Акияма проверил пульс. Он был слабый. Зрачки все еще сужены. Из этих невидящих глаз вытекла слезинка.

— Тому-тян! Я все оставила тебе. Хоть и разорилась я, но все, что имею, все — тебе… Поэтому теперь тебе нельзя вести себя безрассудно.

— О чем это она?! — Акияма вспомнил о правах на дом и владение имением, брошенных на столе, второпях запер их на прежнем месте в шкатулке.

— Тому-тян, дурачок, надел ты эту форму, так гордишься собой, дурачок… Вот ты говоришь, что пришел с войны, а чем гордиться-то? Какой ты молодец! Надел эту форму…

Счастливая улыбка появилась на ее лице, и некоторое время она улыбалась, потом опять полились слезы.

— А мне вот нельзя жить! Надо умереть, умереть, чтобы сделать тебя счастливым! А, что? Вместе пойдем? Дурачок! Ты знаешь, куда я иду? Ох, какое горькое это лекарство! Даже с газированной водой смешала, а горько. Все осело на дне. Но надо было выпить эту горечь, всю эту горечь.

Затем она сделала движение, будто что-то глотала. Акияма почувствовал желание тоже сглотнуть. Ему было трудно дышать. «И все это из-за Цутому. Ко мне это не имеет отношения», — убеждал он себя.

— Нельзя. Тебе нельзя. Надо жить. Жизнь — это ценная вещь… Нет, этого с Томико тебе делать нельзя. Так нельзя вести себя с замужней женщиной. Если уж хочешь, то давай со мной. Я негодная, моему телу все равно, что будет, давай со мной! Ах нет, не так! Понежнее… Нет! А, мне все равно! Моему телу уже все равно, как бы то ни было, я умру… Нет, только не с Томико!

Из невидящих глаз Митико без остановки текли слезы, от них ее волосы стали влажными. Внутри тела Митико, которое оставили рассудительность и воля, продолжало жить одно лишь сердце. Это ее сердце было наполнено любовью и ревностью. И оно к тому же разрывалось от отчаяния.

— Тому-тян, Тому-тян! — громким голосом звала Митико, раскрывая объятия.

Ночь светлела. В соседних домах, где вставали рано, раздались первые звуки. Нельзя, чтобы услышали. Акияма прижался к груди Митико, хватавшей руками воздух, словно искавшей что-то.

— Это я, Цутому, — сказал он.

— Тому-тян? Правда? Когда приехал? Почему не приезжал? А я тебе специально калитку открыла. Умрем вместе? Да нет, нельзя! Тебе надо жить! Как горько! Надо было выпить эту горечь, всю эту горечь! Что? Говоришь, что ты солдат, поэтому тебе не страшно? Дурачок… Ты думаешь, ты такой молодец, раз был на войне?

Ее слова стали повторяться. Несколько раз она делала движение, будто что-то глотала. Акияма испытал муки мужа, имени которого не называет на смертном одре собственная жена. Он заскрежетал зубами, отпрянул. Но тогда Митико снова громко закричала, и он вложил в ее руки сложенное одеяло. Обнимая это одеяло, Митико продолжала шептать слова любви.

Врач пришел вместе с медицинской сестрой. Послушав сумятицу, которую несла Митико, он со смехом произнес: «Ну, действует!» — но, проверив пульс, задумался.

— У вашей жены сердце плохое, не так ли?

— Да… Говорила, что с детства была слабовата…

— Это-то меня и беспокоит. Да нет, похоже, ничего серьезного.

Врач приказал сестре несколько резковато: «Два флакона!» Когда Митико ввели сердечный стимулятор, он спросил:

— Ну-у… а господин Оно придет?

— Да, он должен скоро прийти…

— Все-таки я оставлю здесь сестру, но вам не о чем беспокоиться, — и торопливо ушел.

Но Акияма подумал, что стоит быть готовым ко всему.

Он узнал, каково это — быть загнанным в положение мужа, мужа, доведшего жену до смерти собственным эгоизмом. Он ненавидел Митико. «Что бы ни говорили люди, а умирает она из-за Цутому. Я и не думал, что фото, которое я показал ей, окажет такой эффект. Я поступил плохо. Однако умирает-то она не из-за меня».

Вскоре Митико, видимо, поняла, что жива, что попытка ее была неудачной:

— Тому-тян, принеси это. Там еще есть. Если выпью, смогу уйти. Тому-тян, только ты за меня, не так ли? Принеси побыстрее… Почему не слушаешь, что я говорю?

Когда Оно и Юкико пришли проведать Митико, она по-прежнему звала Цутому, но голос постепенно слабел. Обеими руками, словно соединяя рукава вместе, Митико начала тереть грудь.

— Больно, больно! — говорила она. — А-а, больше не могу, не могу, хватит, хватит!

То, что Митико не смогли спасти, было чистейшей воды случайностью. Но, с другой стороны, без случая не бывает трагедий. Все это двадцатый век.

Оно плакал. Он обратился к Митико, дыхание которой слабело:

— Жестокая! Сама себя жизни лишаешь. Не думаешь, что убиваешь не только себя, но и всех, кто тебя любит!

Последним словом Митико было: «Спасите!»

Услышав естественную интонацию жены, Акияма содрогнулся. К тому времени он уже уверился в том, что Митико умирает из-за любви к Цутому, но так и не понял, что она умирает из-за того, что он, Акияма, ее бросил.

Этот университетский преподаватель, отгороженный от мира книгами, указанными в заглавиях лекций, всегда существовал вне жизни людей.

Оно в собственном доме был тоже как бы выключен из жизни, но из-за поведения сбежавшей жены оказался в самой гуще этой жизни. Глядя на лицо Митико, переставшей дышать, Акияма ощутил чувства, которых прежде не знал. Когда Оно услышал от лившего слезы Акиямы и беспрестанно повторявшего «Прости! Прости!», куда уехала Томико, он тут же, взяв за руку не находившую себе места Юкико, отправился за женой.

Усмехаясь, он появился перед Цутому и Томико, сидевшими друг против друга в напряженном молчании.

— Вчера ночью Томико тебя побеспокоила. Прошу прощения! — сказал он.

Томико смеясь прижала к себе Юкико, прятавшуюся за Оно, словно чего-то боялась. Она с самого начала знала, что у ее с Цутому отношений нет будущего.

Цутому за все время не проронил ни слова. Глядя на широкую спину Оно, уводящего Томико, он видел в ней, в этой спине, олицетворение общества. Он почувствовал: чтобы разрушить его, не следует заниматься распутством.

Он знал способы взлома этого общества. Надо было поставить на кон свою жизнь, которую, можно сказать, он уже один раз потерял в Бирме. «Но тогда что сталось бы с нашей, моей и Митико, клятвой»? — подумал он и отчаялся.

В ту минуту, когда они уже вышли из квартиры Цутому, Оно вдруг подумал, что забыл рассказать Цутому о смерти Митико, и торопливо заставил Томико вернуться назад.

Человеческое сердце — странная вещь. Как бы Оно ни скрывал свои чувства, все в его сердце напряглось, когда он молча забирал неверную жену у любовника, и у него никогда не хватило бы воображения представить, какие чувства испытывали Цутому и Митико друг к другу. Но даже Оно понял, что это известие, известие о смерти Митико, превратило Цутому в какое-то чудовище. Оно испугался.

Январь-сентябрь 1950 г. (журнал «Гундзо»)

This book is selected by the Japanese Literature Publishing Project (JLPP) run by the Japanese Literature Publishing and Promotion Center (J-Lit Center) on behalf of the Agency for Cultural Affairs of Japan