Грач

23

Я в жизни никому не рассказывал о том, что творится у меня внутри, и вдруг всё до последней капли выложил перед девочкой, с которой был едва знаком.

Если бы Сара не сидела с таким лицом, я бы довольно скоро остановился. В смысле, если бы увидел по лицу, что ей стало скучно или неприятно. Но она внимательно слушала, кивая, и даже, как мне показалось, пару раз порывалась о чём-то спросить.

Кончилось тем, что собственная разговорчивость жутко меня смутила.

— Извини, — сказал я. — Сам не знаю, чего это я…

— Всё в порядке, — сказала она и наконец сделала первый глоток горячего шоколада.

Он, наверно, совсем остыл. От него на Сариной верхней губе остались шоколадные усики. Она заметила, что я на них смотрю, рассмеялась и вытерла рот салфеткой. От этого у нас как-то сразу поменялось настроение, и мы немного поболтали про школу и про всякую ерунду.

А потом мы оба одновременно вспомнили про то, что меня исключили из школы. Но на меня и на неё мысль про это подействовала очень по-разному. Я изо всех сил попытался показать, что мне практически всё равно, но почувствовал, что лицо у меня плывёт, как мороженое в жаркий день. А Сара как-то сразу приободрилась, как будто моё отчисление очень её радовало. Но может, и не как будто, а на самом деле. Вдруг она всё это время просто прикалывалась. И сейчас рассмеётся мне в лицо, а потом станет с подружками хихикать у меня за спиной: «Ага, это я так устроила, чтобы его выперли, — будет злорадствовать она. — А он-то решил, будто мне нравится. Убогий».

— Да ты не волнуйся, — сказала она.

— Тебе легко говорить. Тебе Милтон-парк не грозит.

— Тебе тоже.

— В смысле?

— У нас с Питом был серьёзный разговор.

От одного звука его имени у меня вырвался стон.

— Он лучше, чем ты думаешь, — сказала Сара.

— Ты, наверно, плохо его знаешь.

— Уж получше, чем ты.

— У тебя однобокое представление…

— Ладно, — сказала она. — Сейчас я кое-что расскажу тебе про Пита, но это большой секрет и ты не должен больше никому об этом рассказывать. Понял?

— Конечно.

— Так вот. Эпилепсия у Пита с раннего детства. У него случаются припадки, они бывают разные. Если припадок лёгкий, он просто смотрит в одну точку и как бы на время полностью погружается в себя. Но ещё с ним бывают тяжёлые припадки, вроде того, который случился в школе. Он принимает сильные лекарства, чтобы они повторялись как можно реже. До сих пор ему везло, раньше с ним в школе припадков не случалось. До того случая.

— Ох, — сказал я. — Я не знал…

Она покачала головой.

— Дело в том… дело в том, что из-за эпилепсии Пит так себя и вёл. Потому что он дико трусил. Боялся, что, если припадок случится в школе, его сразу начнут гнобить. Потому и строил из себя крутого. А для этого пришлось окружить себя злобными идиотами. Всё от страха… Всё потому, что он трусил.

Мне показалось, что это похоже на правду. Теперь многое про него стало понятно. Но некоторых вещей я простить не мог.

— Он обзывал моего брата, — сказал я. — Кенни, про которого я тебе рассказывал. Его при родах чуть не удушило пуповиной, и из-за этого он особенный.

Сара кивнула.

— Я и не говорила, что мой брат не придурок. Но он такой от страха. Ему страшно, что к нему начнут относиться так же, как к Кенни. Но какой-то своей частью он понимает, что можно, а чего нельзя. И эта часть сейчас побеждает все остальные.

— Это ты так говоришь, — сказал я.

— Да, я так говорю. А он подтверждает делом.

— И каким это, интересно?

— Он сказал папе с мамой, что ты не виноват. Что это был припадок.

— Что?!

— Да. И папа утром позвонил в школу. Он мне про это эсэмэску написал. Папа попросил, чтобы тебя не выгоняли. Объяснил, что вы с Питом оба виноваты. Что ты его не задирал. И не мог знать, что у Пита случится припадок. Директор сказала папе, что за драку и брань тебя всё равно придётся на три дня отстранить от занятий, но что с понедельника ты сможешь вернуться.

Я не верил своим ушам.

— Ты точно не шутишь? — спросил я.

Сара сделала обиженный вид.

— Если бы я шутила, ты бы сразу это понял, потому что тебе было бы смешно, — сказала она.

— То есть всё по-настоящему?..

— Ненастоящий тут только твой «Ролекс» с ибэя, — сказала она. — К нему не хватает только парика мистера Османи и вставной челюсти мисс Кемп. Вышло бы чудовище Франкенштейна. — Сара попыталась изобразить физиономию этого чудовища, но у неё получился обычный зомби.

И в этот момент я понял, что ей нравлюсь.

Скажете, одно никак не может быть связано с другим? И правда, на сайтах и в журналах с советами, как себя вести на свидании, скорее всего, не пишут, что если человек строит тебе гримасу зомби, то значит, ты этому человеку нравишься. Но я всё понял именно по этой гримасе.

Я рассмеялся. Отчасти от глуповатого вида зомби, отчасти оттого, что понял, что моя жизнь всё-таки не катится коту под хвост. А ещё отчасти потому, что смех переполнял меня изнутри и рвался выплеснуться наружу. Последний раз я так отчаянно хохотал после шутки с пусканием газов. Под конец у меня даже полились слёзы по щекам.

— Ничего смешного, — сказала Сара и тоже рассмеялась.

Когда с кем-нибудь вдвоём так смеёшься, смех вас с ним… ну да, сближает. Он рушит всё то, что вас двоих разделяет. И оставляет только настоящего тебя и настоящего того, другого человека, тесно прильнувшими друг к другу невзирая на то, что вы сидите по разные стороны стола.