Гражданин Бонапарт

1. Безвременье

Итак, Тулон открыл перед Наполеоном путь к вершинам славы, к воплощению его самых честолюбивых и дерзновенных замыслов. Но непредвиденные капризы судьбы задержали его взлет на три года.

Став генералом, Наполеон сразу же, 26 декабря 1793 г., получил от комиссаров Конвента О. Робеспьера и К. Саличетти должность инспектора береговых укреплений и ответственное задание ревизовать южное побережье Франции от устья Роны до Ниццы. Он все сделал как нельзя лучше: не только сформировал отряды морской артиллерии, расставил в нужных местах батареи, дополнительно укрепил и вооружил береговые форты, но и учредил суды для устранения порочивших революционную армию злоупотреблений.

Так, в Марселе, где, кстати, жила тогда его семья, Наполеон увидел, что главный городской форт Святого Николая, который только и мог защитить рейд, гавань и весь город от любой угрозы со стороны моря, полуразрушен. Четвертого января 1794 г. он составил докладную записку военному министру Ж. Б. Н. Бушотту, не предполагая, что она будет иметь для него угрожающие последствия, причем не единожды. Вот что говорилось в этой записке: «Форт Св. Николая не мог бы держаться даже и четверти часа. Три вала, которые окружают его со стороны города, разрушены, и доступ к нему открыт со всех сторон. Необходимо во что бы то ни стало укрепить этот форт. С этой целью нужно восстановить хотя бы одну из трех стен. Я приказал по- ставить у форта орудия таким образом, чтобы они господствовали над городом»[279].

Наполеон имел в виду не только угрозу нападения на Марсель, возможность нового контрреволюционного мятежа в самом городе, как это уже было летом 1793 г. Но марсельские власти усмотрели в обращении генерала к военному министру призыв к репрессиям и донесли на него в Конвент как на потенциального карателя. Конвент отреагировал на донос, вызвав в Париж для объяснений и Наполеона, и его непосредственного начальника, дивизионного генерала Ж.-Ф. Лапуапа. К счастью для Наполеона, О. Робеспьер и Саличетти посоветовали ему задержаться как береговому инспектору в Тулоне, что он и сделал, а генерал Лапуап сумел оправдаться перед Конвентом[280]. Но, как мы увидим, Конвент еще припомнит Наполеону его марсельский демарш перед военными верхами.

Огюстен Робеспьер к тому времени проникся дружеской симпатией к Наполеону, который восхищал его своими талантами и деяниями. 5 апреля 1794 г. он так напоминал о нем брату: «Я уже называл тебе гражданина Буонапарте, начальника артиллерии, заслуги которого совершенно исключительны»[281]. Вскоре после этого Огюстен был вызван братом в Париж и «все пустил в ход, чтобы убедить Наполеона последовать за ним»[282]. Тот, однако, по данным Стендаля, «не пожелал поступить в распоряжение адвокатов»[283], а впоследствии так комментировал свой отказ: «Не откажись я бесповоротно, кто знает, к чему привел бы меня этот первый шаг и какая участь была бы мне уготовлена»[284]. «Быть может, - добавляет к этому Стендаль от себя, - он помешал бы совершиться 9-му термидора; он умел сражаться на улицах Парижа, а в борьбе Тальена с Робеспьером несколько часов остались неиспользованными»[285].

Уже после отъезда О. Робеспьера в Париж его коллега, комиссар Конвента Жак-Франсуа Рикор, «вероятно, в согласии с Робеспьером»[286], доверил Наполеону важную дипломатическую миссию в Геную, которая тогда представляла собой республику на французский лад, но была склонна поддаться английскому влиянию. Наполеон имел поручение настроить Геную против дипломатического давления на нее со стороны Англии. Он провел в Генуе всего одну неделю - с 14 по 21 июля 1794 г. - и за этот короткий срок добился как дипломат максимума возможного. Корректно по форме, но, в сущности, ультимативно он потребовал, чтобы Генуэзская республика обязалась сохранять строжайший нейтралитет, не дозволяя каким-либо иностранным войскам проходить через ее территорию. В противном случае Наполеон обещал генуэзцам жесткие санкции, припугнув тем самым правительство Генуи. Его глава генуэзский дож письменно обязался удовлетворить требования Франции[287].

27 июля Наполеон вернулся из Генуи в Ниццу, где размещалась его штаб-квартира и куда к тому времени переселились из Марселя его мать и сестры. «Можно представить себе, - писал о нем В. Слоон, - что, возвращаясь по живописной дороге, пролегающей по “Карнизу” между горами и морем, юный генерал и дипломат предавался самым розовым мечтам, чувствуя у себя на плечах эполеты главнокомандующего. На самом деле его ожидала опала, которая могла, чего доброго, окончиться приговором к смертной казни»[288].

Да, в тот самый день, когда Наполеон вернулся к себе в Ниццу, 27 июля (по календарю Французской революции 9 термидора), в Париже свершился государственный переворот. Левореспубликанское якобинское правительство во главе с М. Робеспьером было свергнуто. Власть захватили правые республиканцы, т. н. термидорианцы, которых возглавляли П. Баррас, Ж. Л. Тальен, Ж. Фуше, опиравшиеся, в отличие от якобинцев, не на средние слои населения, а на крупную буржуазию. Робеспьер вместе с братом Огюстеном и ближайшими соратниками (блистательным Л. А. Сен- Жюстом, Ж.-О. Кутоном, Ф. Ф. Ж. Леба), а также еще 15 «робеспьеристов» были арестованы и на следующий день без суда гильотинированы. Смертные казни продолжались и в последующие дни: 11 термидора сложили головы на гильотине 71 человек и 12-го - еще 12[289].

В Ницце о перевороте 9 термидора узнали через неделю - 5 августа по «нормальному» календарю. На следующий день Наполеон был арестован и заключен в тюрьму Форт Карре близ города Антиб на южном побережье Франции. Приказ об аресте подписал его земляк и друг комиссар Конвента Кристоф Саличетти, а исполнил жандармский офицер Жозеф Арена - другой земляк и давний (в годы отрочества и юности) друг, который, как мы увидим, будет дважды покушаться на жизнь генерала и консула Бонапарта.

Какими мотивами движим был в этом случае комиссар Саличетти? Ведь он близко знал Наполеона, симпатизировал ему и так тесно сотрудничал с ним в критических ситуациях на Корсике и под Тулоном. А теперь? Теперь он доложил (точнее донес) в Конвент, что Наполеон якобы был причастен к заговору братьев Робеспьеров против Республики, восстанавливал разрушенные укрепления Марселя как гнездо контрреволюции и чуть ли не изменнически вел себя в Генуе («Что делать этому генералу за границей? Все наши подозрения падают на него!»)[290].

Есть разные версии такого «кувыркания» Саличетти, который всегда был смел, откровенен, проницателен, хотя и по-корсикански лукав как личность. Ф. Кирхейзен прямо заявил: чем все это объяснить, «мы в точности не знаем»[291]. Д. С. Мережковский усмотрел у Саличетти один мотив: «чтобы спасти свою голову»[292]. Более обстоятельна и, по-моему, убедительна версия В. Слоона. По его мнению, Саличетти, бывший гораздо ближе к О. Робеспьеру, чем Наполеон, «выказал себя замечательно ловким негодяем», подставив вместо себя Наполеона, но, хотя и «не колебался жертвовать другом ради своей личной безопасности, все-таки не желал без крайней необходимости губить его окончательно». Поэтому он сделал все, чтобы Наполеона, «к счастью его, заключили в Форт Карре, вместо того чтобы отправить в Париж»[293].

Да, в Париже Наполеон как якобинец и друг младшего Робеспьера не избежал бы гильотины. Но справедливости ради надо признать, что угроза смертной казни висела над ним и в тюрьме Форта Карре. В записках генерала-медика Рене-Николя Деженетта, на которые ссылался Стендаль, сообщается удивительный факт: два адъютанта Наполеона - О. Ф. Себастиани (будущий маршал Франции) и А. Ж. Жюно - «задумали зарубить саблями обоих жандармов, стороживших их начальника, похитить его силой и увезти в Геную, где он сел бы на корабль»[294]. «Уже в то время, - читаем об этом у Ф. Кирхейзена, - Наполеон оказывал на своих подчиненных такое исключительное влияние, что те отказывались от отечества, семьи и надежд на повышение, лишь бы следовать за своим генералом»[295].

Наполеон категорически отказался от предложения своих адъютантов, резонно полагая, что побег из-под ареста даже в случае удачи мог бы только еще больше скомпрометировать его в глазах новых властей. Даже в тюрьме, под угрозой гильотины он сохранял обычное для него присутствие духа (отчасти потому, что воспринял 9 термидора как продолжение революции, ее новый виток, но отнюдь не контрреволюцию) и обратился в Конвент с состоявшим главным образом из вопросов письмом на имя К. Саличетти и А.-Л. Альбита: «Разве я не был с самого начала революции неизменно предан ее основам? <...>. Я отказался от пребывания на своей родине и бросил свое имущество, я всем пожертвовал ради Республики <...>. Неужели патриоты должны безрассудно пожертвовать полководцем, который не был бы бесполезен для Республики? Неужели народные представители должны поставить правительство в необходимость быть несправедливым и неосмотрительным? <...>. Верните мне уважение патриотов! Если же человеконенавистникам понадобится моя жизнь - я так мало дорожу ею! Ведь я так часто ею пренебрегал! Да, одна только мысль, что она еще может быть полезна отечеству, заставляет меня нести ее бремя»[296].

Дэвид Чандлер не без удивления отметил, что Наполеон воспользовался своим тюремным «досугом» «для изучения записок маршала Майбура о кампании в Пьемонте 1745 г. Учитывая, что его жизнь была в самой настоящей опасности, отмечал Чандлер, это показывает незаурядное хладнокровие и самообладание; или у него была юношеская уверенность в своем бессмертии, или, что более вероятно, он относился к тем, кто продолжает «учиться и на смертном одре»[297].

Тем временем Саличетти и Альбит выяснили, что в Геную Наполеон был командирован Конвентом, а главное, ознакомились с его бумагами, среди которых обнаружилась и записка, адресованная французскому представителю в Генуе Ж.-Л. Тилли: «Я немного (?! - Н. Т.) опечален катастрофой, постигшей младшего Робеспьера, которого я любил и считал человеком чистой души. Но будь он даже моим братом, я сам заколол бы его кинжалом, если бы знал, что он стремится к тирании»[298].

20 августа 1794 г. Наполеона выпустили из тюрьмы. Приказ об его освобождении подписал тот же Кристоф Саличетти, который, по выражению Д. Чандлера, сначала «решил “поохотиться с гончими”, а там - чья бы голова ни скатилась с плеч», но теперь, взвесив все pro и contra, «с завидной гибкостью надумал “бежать с зайцем”»[299].

Выйдя на свободу, Наполеон, однако, не был сразу восстановлен в армии, поскольку его должность инспектора береговых укреплений была уже занята другим генералом. Некоторое время он оставался не у дел, очень переживая свою неустроенность. Осенью 1794 - весной 1795 г. не ладились дела и у его братьев. Жозеф потерял доходное место в интендантской службе Марселя, Людовик был разжалован из поручиков в кадеты и отправлен доучиваться в Шалонскую военную школу, а Люсьен, явно перестаравшийся в якобинских затеях, оказался в тюрьме города Экс, где ему грозила участь его друзей-якобинцев, которых тогда казнили везде и всяко - и по доказанным обвинениям, и по ложным доносам.

В такое время Наполеон узнал о том, что его родная Корсика оккупирована англичанами. Последние две ее крепости, Бастия и Кальви, сдались в мае и августе 1794 г., причем в бою при Кальви Горацио Нельсон потерял правый глаз. В сентябре Комитет общественного спасения Франции по докладу К. Саличетти принял решение снарядить экспедицию для освобождения Корсики, но подготовка экспедиции затянулась до марта 1795 г. К участию в ней был привлечен и Наполеон, который в те месяцы загорелся страстным желанием «освободить Корсику от рабства англичан»[300].

В начале марта французская военная эскадра взяла курс из Тулона на Корсику. Командовал ею вице-адмирал Пьер Мартен, а начальником артиллерии вновь был назначен Наполеон. Комиссары Конвента К. Саличетти и Л. Сен-Мишель тоже приняли участие в экспедиции[301]. Сам Наполеон и его верные друзья-помощники Ж.-Б. Мюирон, А. Ж. Жюно и О. Ф. Мармон были полны радужных надежд на успех. С тем большей горечью пришлось им пережить неудачу. 13 марта на подходе к итальянскому порту Ливорно эскадра Мартена столкнулась с английским флотом, количественно и качественно превосходившим ее, и в двухдневном бою уступила противнику, потеряв два своих лучших корабля. Это поражение вынудило французскую эскадру вернуться назад, а Корсика осталась еще на целый год под английским протекторатом.

Наполеон вернулся в Марсель, куда вновь переехали из Ниццы его мать и сестры. Здесь он ненадолго занялся инспектированием побережья, а 8 апреля 1795 г. получил приказ о своем назначении в Западную армию для руководства карательными экспедициями против мятежников-роялистов в Вандее. Такое назначение претило душе Наполеона именно своим карательным духом, но едва ли потому, как предполагал Ф. Кирхейзен, что «он должен был стать в Вандейской армии под начало Л. Гоша, равного ему (? - Н. Т.) по силе гения и энергии»[302]. Так или иначе он долго откладывал свой отъезд из Марселя, воспользовавшись благовидным предлогом: вплоть до начала мая ему не присылали инспектора-сменщика. За это время Наполеон едва не устроил свою личную жизнь.

В январе 1795 г. будущий император Франции познакомился с 17-летней дочерью богатого марсельского купца - будущей королевой Швеции. Ее полное имя Дезире Бернардин Эжени, но звали ее либо просто Дезире, либо так же просто Эжени. Родители ее по фамилии Клари были дружны с семьей Буонапарте, все члены которой часто гостили и даже подолгу жили в богатом доме Клари. Дезире родилась 9 ноября 1777 г. и ко времени знакомства с Наполеоном расцвела в прелестное создание с огромными карими глазами, восхитительной улыбкой и трогательно наивными манерами. Наполеон, может быть, не сразу влюбился в нее, но проникся к ней особой, почти родственной симпатией, поскольку ее родная сестра Жюли с августа 1794 г. была женой его родного брата Жозефа. А Дезире, конечно, с первой же встречи не могла не влюбиться в 25-летнего генерала, прославленного героя Тулона, о котором она уже была наслышана от сестры, зятя да и от кого угодно: весь Марсель тогда восторгался Наполеоном.

В одном из первых писем Дезире к Наполеону есть такие строки: «О, мой друг! Заботься о своем здоровье и своей жизни, чтобы сохранить ее для твоей Эжени, которая не сможет жить без тебя. Держи свою клятву любить меня вечно так же крепко, как я держу свою». Комментируя это письмо, Гертруда Кирхейзен (жена Фридриха Кирхейзена, авторитетная исследовательница личной жизни Наполеона) заключила: «Этот ребенок умел уже находить слова, которые может отыскать только любящая женщина. Наполеон знал, что с ней ему обеспечено счастливое существование, что она, так любящая и готовая на самопожертвование, сумеет скрасить ему всю его жизнь. Поэтому он так и торопится со свадьбой»[303].

Наполеон вспоминал о своем романе с Дезире Клари в подробностях даже на Святой Елене. Он тогда признался генералу А.-Г. Бертрану, что «лишил ее девственности» и тут же «рассказал об этом ее матери»[304]. Может быть, вслед за этим он и попросил руки Дезире у ее отца, но тот будто бы заявил, что «с него достаточно в семье одного Бонапарта» (впрочем, по другой версии, он умер 20 января 1794 г., т. е. еще до знакомства Наполеона с Дезире)[305].

Как бы то ни было, 1 апреля 1795 г. Наполеон официально обручился с Дезире. При этом он, конечно, учитывал материальную сторону женитьбы на купеческой дочке. Ведь у нее было солидное приданое: «как говорили, 150 тысяч франков - целое состояние для такого бедняка-генерала, как Наполеон»[306]. Но важнее для них обоих была любовь, настоящая, страстная, взаимная. Когда, 8 мая, он отъезжал из Марселя в Париж, Дезире провожала его вся в слезах. Она вручила ему медальон с прядью своих волос (который он будет носить в Париже под сердцем) и в тот же день, вслед ему, отправила письмо с такими словами: «Ты всегда в моем сердце <...>. Вот уже час, как тебя нет, для меня это не час - столетие. Только одно поможет мне вынести разлуку - твои письма и твои заверения, что ты меня крепко любишь»[307]. Наполеон еще по пути в Париж из Авиньона, не успев получить это письмо, написал Дезире свое, столь же любовное: «Хотелось бы получить весточку от тебя сразу же по приезде в Париж. Прощай, моя ласковая, нежная подружка! Теплые воспоминания и горячая любовь от того, для кого жизнь - это прежде всего ты!»[308]

Мало того, Наполеон, уже будучи в Париже, написал рассказ «Клиссон и Эжени», в котором главную героиню назвал ЕЕ именем, а под именем Клиссона изобразил себя самого и буквально воспел их взаимную любовь. Этот рассказ (французы называют его романом, хотя в нем - всего 15,5 страниц текста) впервые издан на русском языке с приложением французского оригинала, а также вариантов, комментариев, библиографии, московским издательством «Гелеос» в 2008 г.

Из писем Наполеона к Дезире не сохранилось почти ничего. Ее письма к нему (в копиях) сохранились, хоть и не все. Когда она, бывшая невеста императора, ставшая королевой Швеции, 17 декабря 1860 г. на 84-м году жизни скончалась, «среди ее бумаг были найдены пожелтевшие листочки, свидетельства ее любви, которые она берегла, как священные реликвии, до самой своей кончины»[309].

К несчастью (а может быть, и к счастью) для Дезире, Наполеон встретит в Париже главную женщину своей жизни - Жозефину Богарне - и так же стремительно, как он выигрывал сражения и покорял страны, 9 марта 1796 г. женится на ней. С присущей ему тогда прямотой он даст знать Дезире об этом. Потрясенная Дезире напишет ему письмо, о котором академик Ф. Массон скажет: «Это - скорбная жалоба, тихая, нежная, она звучит, как разбитая арфа». Вот текст этого письма в публикации Ф. Массона:

«Вы сделали меня несчастной на всю жизнь, а я еще имею слабость все прощать вам. Вы, значит, женаты! И отныне бедной Евгении не будет позволено любить вас, думать о вас... Единственное, что остается мне в утешение, это знать, что вы уверены в моем постоянстве. Помимо этого я не желаю ничего, кроме смерти. Жизнь - чудовищная мука для меня с тех пор, как я лишена возможности посвятить ее вам... Вы - женаты! Я не могу свыкнуться с этой мыслью, она убивает меня, я не могу ее пережить. Я покажу вам, что более верна клятвам, и, несмотря на то что вы порвали соединявшие нас узы, я никогда не дам слово другому, никогда не вступлю в брак... Я желаю вам всякого благополучия, всякого счастья в вашей женитьбе; желаю, чтобы женщина, которую вы избрали, сделала вас таким же счастливым, каким предполагала сделать я и каким вы заслуживаете быть. Но, будучи счастливы, не забывайте все-таки бедную Евгению и пожалейте ее в горькой ее судьбе»[310].

Наполеон не забыл Дезире. Испытывая угрызения совести, он тогда же, в марте 1796 г., через две недели после женитьбы на Жозефине, по пути на войну в Италию завернул в Марсель и там «лично испросил прощения у покинутой»[311]. Более того, с тех пор он долго и неутомимо искал для нее «хорошую партию», чтобы утешить ее и меньше винить себя. Сначала (осенью 1797 г.) он попытался сосватать ей 26-летнего генерала Леонарда Дюфо, но тот в декабре того же года трагически погиб, защищая Жозефа Бонапарта перед зданием французского посольства в Риме от взбунтовавшейся голытьбы. Впрочем, Дезире, по одной из версий, категорически заявляла, что «никогда не вышла бы замуж за Дюфо»[312]. После этой неудачи Наполеон сватал ей одного за другим двух своих друзей - будущего генерала А. Ж. Жюно и будущего маршала О. Ф. Мармона, но «оба они были отвергнуты»[313]. А потом, спустя два года после разрыва с Наполеоном, Дезире приняла настойчивое предложение очередного жениха. Им оказался 35-летний генерал Жан Батист Жюль Бернадот - бывший посланник Директории в Вене и ее будущий военный министр, а впоследствии маршал Франции, князь Понтекорво и король Швеции. 17 августа 1798 г. в Париже состоялось бракосочетание Дезире с Бернадотом, на котором присутствовал Жозеф Бонапарт со своей супругой Жюли (родной сестрой Дезире).

Наполеон узнает о замужестве Дезире в Египте и напишет об этом Жозефу: «Я от души желаю, чтобы Дезире была счастлива с Бернадотом. Она, безусловно, того заслуживает»[314]. В то время Наполеон еще не знал Бернадота близко, хотя, конечно же, имел о нем ясное представление по совместному участию в Итальянской кампании 1796-1797 гг. и по рассказам Жозефа. Уже тогда Бернадот как личность вполне проявил себя[315]. Очень точно сказал о нем Десмонд Сьюард: «Он был одарен, энергичен, безжалостен и в придачу огромный лжец, пусть даже весьма очаровательный, - словом, искушенный в политике боец»[316].

Хотя нам еще предстоит встретиться с Дезире (и в особенности с Бернадотом), здесь уместно проследить, как сложилась ее судьба и влиял ли на нее Наполеон в дальнейшем. К концу первого же года супружества с Бернадотом Дезире родила сына и по возвращении Наполеона из Египта обратилась к нему с просьбой быть крестным отцом ее первенца. «Это был как бы ее реванш, - комментирует Гертруда Кирхейзен такой шаг Дезире. - В ее взгляде светилась скрытая торжествующая гордость, когда она показала ему своего сына. Сын! Наполеону так и не суждено было иметь его от Жозефины. Не закралось ли теперь ему в душу сожаление о том, что он не женился на молоденькой Дезире? Он дал своему крестнику героическое имя Оскар, словно предугадал, что он будет впоследствии шведским принцем»[317].

В те дни, разумеется, Наполеон никак не мог предугадать, что Дезире станет королевой, а ее муж и сын - королями Швеции, родоначальниками доныне правящей там династии Бернадотов.

Став консулом, а затем императором, Наполеон будет постоянно заботиться о Дезире и об Оскаре (ее сыне и своем крестнике), тешить ее такими драгоценными подарками, среди которых были севрские вазы, лучшие в мире парижские гобелены, одна из трех роскошных шуб, преподнесенных ему императором Александром I в Эрфурте. Но, главное, ради нее он обеспечит карьерный взлет и материальное изобилие Бернадоту как ее мужу, хотя (мы это еще увидим) Бернадот на всю жизнь останется его сначала тайным, а потом и явным врагом. Наполеон прямо говорил: «Если Бернадот стал французским маршалом, князем Понтекорво и королем, то причина этому - его брак. Все его ошибки за время Империи были прощены ему благодаря этому браку»[318].

Да, все это верно. «Ради нее он будет с тем же постоянством возвышать Бернадота, с каким тот - его предавать», - справедливо заметил Э. Людвиг. Только ради Дезире Наполеон дал согласие на избрание Бернадота наследником шведского престола, а ведь «одно лишь слово Наполеона - и шведская корона не коснулась бы головы Бернадота»[319]. Но кроме титулов и званий опять-таки ради Дезире он купил Бернадоту отель Моро за 400 тыс. франков и назначил ренту в 300 тыс. франков, пожаловал ему 1 млн франков наградными, прощал не только военные (иной раз подсудные) промахи Бернадота, но даже его причастность к заговору Ж. Фуше и Ш. М. Талейрана против Наполеона[320].

Итак, 8 мая 1795 г. бригадный генерал Наполеон Буонапарте после трогательного прощания с возлюбленной Дезире Клари выехал из Марселя в Париж, чтобы отказаться от карательной службы в Вандее и добиться какого-либо иного назначения. Обстановка в Париже тем летом была напряженной. Государственный переворот 9 термидора (27 июля) 1794 г. изменил лицо Французской республики. А. 3. Манфред оценивал эти изменения, несколько сгущая краски, но, в принципе, справедливо: «Республика, как только с нее сняли якобинские покровы, предстала в своей отталкивающей буржуазной наготе <...>. Республика свободы, равенства, братства раскрыла свою буржуазную суть. Она оказалась жестоким миром низменных страстей, волчьей грызни из-за дележа добычи, республикой чистогана, спекуляции, хищнического эгоизма, создающего богатство на крови и поте других <...>. Почетно только богатство. Шапку долой перед золотом!»[321]

Продолжалась расправа с участниками якобинских реформ, а тем более репрессий, а также с теми, кто был только заподозрен в «робеспьеризме». 7 мая, за три дня до приезда Наполеона в Париж, были казнены прокурор якобинского Конвента А. К. Фукье-Тенвиль и еще 15 членов его трибунала. А через две недели, 21 мая, теперь уже термидорианский Конвент подавил в Париже народное восстание против «толстосумов», причем жертвой карателей едва не стал друг Наполеона и Огюстена Робеспьера Кристоф Саличетти. Он избежал ареста и гильотины только благодаря мадам Л. М. Пермон[322]. Она приняла его, переодела слугой и держала у себя, пока не выяснилось, что он, как, впрочем, и Наполеон, служил не Робеспьеру, а Республике.

В такой обстановке Наполеон по прибытии в Париж доложил о себе начальнику военного отдела Комитета общественного спасения. Этот пост с апреля 1795 г. занимал депутат Конвента Франсуа Обри (1750-1802) - по чину тоже бригадный генерал, как и Наполеон, по возрасту почти вдвое старше, но еще ни разу не понюхавший пороха, а кроме того, злобный антиякобинец. Поэтому молодой генерал с якобинским прошлым сразу вызвал у него неприятие, которое только возросло, когда Наполеон в ответ на иронический упрек («Слишком молод!») отрезал: «На поле сражения быстро стареешь!»[323] От назначения командовать армией карателей в Вандее Наполеон сразу отказался, заявив, что «эта должность подходит только жандармскому генералу»[324]. Тогда Обри мстительно стал отклонять любые просьбы и требования «слишком молодого генерала». Общий знакомый Обри и Наполеона комиссар Конвента Л. М. Фрерон вспоминал: «Бонапарт употребил на покорение Италии меньше времени, чем на те шаги, которые он делал, чтобы добиться справедливости у Комитета. Ему было легче столковаться с королем Сардинским, герцогом Моденским, инфантом Пармским, великим герцогом Тосканским, королем Неаполитанским и даже с папой, чем с Обри»[325].

Вновь в жизни Наполеона началась черная полоса безделья и безденежья. Он страдал от гнетущей праздности, тосковал по Дезире и голодал (ел всего лишь один раз в день, довольствуясь самым дешевым обедом в 25 су), хотя и умудрялся при этом посылать какие- то крохи матери. «Я был в то время тощим, как пергамент», - вспоминал он о своей генеральской нищете.

К счастью для него, черная полоса продлилась недолго. В июле 1795 г. Обри на его посту главы военного отдела Комитета общественного спасения сменил генерал Луи-Гюстав де Понтекулан (1764-1853) - будущий пэр Франции во времена империи Наполеона, Реставрации Бурбонов и Июльской монархии, умный и предусмотрительный политик. Он принял генерала Буонапарте, о котором уже был наслышан, очень доброжелательно и зачислил его в Топографическое бюро военного отдела (т. е. своего рода Генеральный штаб) с таким заданием, о котором Наполеон тогда мог только мечтать, - заняться разработкой оперативных планов для Итальянской армии. Наполеон сразу же начал строить головокружительные, истинно наполеоновские планы военной кампании против Австрии на территории подконтрольной ей в то время Италии. Эти планы он сам, когда пробьет его час, и реализует. Вот их суть. Наполеон учел, что вассал Австрийской империи король Сардинии, «прозванный по своему географическому и военному положению привратником Альп»[326], владеет крепостями на всех перевалах из Франции в Италию. Поэтому Наполеон задумал обойти альпийские высоты и вступить в Италию там, где обрывалась цепь высоких гор и начинались низкогорные Апеннины, хотя именно тот путь сардинцы охраняли особо. Взяв на этом пути порт и крепость Савону, он мог отрезать сардинскую армию от австрийской и бить их по частям[327].

Такие планы сработают год спустя. А пока предложения генерала Буонапарте, хотя и были одобрены Комитетом общественного спасения, вызвали негативную реакцию у главнокомандующего Итальянской армией генерала Б. Шерера. Тот объявил гениальные расчеты Наполеона «безумной химерой, родившейся из больного мозга»[328]. По данным Ф. Кирхейзена, так успел отреагировать на работу наполеоновской мысли предшественник Шерера на посту главкома Итальянской армией генерал Франсуа Этьен Кристоф Келлерман (1735-1820) - герой исторической битвы войск революционной Франции с войсками феодальной Европы при Вальми 20 сентября 1792 г. и будущий маршал Наполеона[329].

Тем временем в августе 1795 г. Понтекулан был уволен, а новое руководство Топографического бюро и военного отдела потеряло интерес к планам Наполеона. Он вновь оказался не у дел, правда и теперь ненадолго. Однажды ему, генералу Французской республики, едва не привелось стать жертвой республиканского экстремизма. Наполеон и двое его друзей-адъютантов, капитаны А. Ж. Жюно и О. Ф. Мармон, встретили на одной из улиц Парижа толпу крайне возбужденных горожан, которые требовали хлеба. Ими предводительствовала очень тучная женщина.

― Вся эта свора в эполетах, - кричала она, - жирует за наш счет, а мы голодаем! Бей их!

― Мамаша! - обратился к ней Наполеон. - Взгляни на меня хорошенько! Кто из нас двоих жирнее?

Толпа, разглядев худого, как щепка, генерала, с хохотом расступилась перед ним и его спутниками[330].

Терзаясь муками обидной и даже оскорбительной для него после Тулона невостребованности, Наполеон пошел на отчаянный шаг: решил пристроиться, хотя бы на временную службу... к турецкому султану. 30 августа он подал ходатайство в Комитет общественного спасения направить его в Константинополь на правах военного советника[331]. «Тут, - писал об этом Вальтер Скотт, - вполне можно представить его достигшим титула паши, если не выше, так как по природе своей и талантам он нигде не смог бы остаться посредственностью»[332]. Но пока Наполеон ждал, к чему приведет его турецкая затея (возможно, он вспомнил тогда, сколь неудачной оказалась его попытка перейти на службу в Россию), грянул Вандемьер, а с ним кончились все - на 20 лет вперед! - антракты в наполеоновской карьере.

2. Вандемьер

«1795 год был одним из решающих, поворотных лет в истории Французской буржуазной революции»[333]. Это мнение акад. Е. В. Тарле неоспоримо.

Да, после 9 термидора 1794 г. Конвент, опираясь на крупную буржуазию и пренебрегая интересами простого люда, быстро правел. Социальный конфликт между «верхами» и «низами» усугублял продовольственный кризис зимой и весной 1794-1795 гг. «Все разительнее, - по словам Е. В. Тарле, - становился бытовой контраст между люто голодавшими рабочими предместьями, где матери кончали с собой, предварительно утопив или зарезав своих детей, и развеселой жизнью буржуазии, попойками и кутежами, обычными для тучи финансистов, спекулянтов, биржевых игроков, больших и малых казнокрадов, высоко и победно поднявших свои головы после гибели Робеспьера»[334].

После того как термидорианский Конвент дважды - 1 апреля и 20 мая 1795 г. - подавил восстания рабочих предместий с массовыми казнями их участников, роялисты сочли, что приходит их время. «В эмигрантских кругах в Петербурге, Турине, Вене, Лондоне, - писал об этом А. 3. Манфред, - уже готовились к торжественному въезду Людовика XVIII во дворец своих предков, белые лилии снова входили в моду»[335]. Однако радужные надежды роялистов на восстановление монархии оказались безосновательными. Термидорианцы дорожили не столько республиканской формой правления, сколько теми финансовыми, имущественными, служебными благами, которыми одарила их Республика. Поэтому они готовы были защищать свою, уже далеко не якобинскую, буржуазную республику против любых попыток вернуть Францию в феодальное прошлое. Е. В. Тарле хорошо сказал о «людях, покончивших 9 термидора с якобинской диктатурой, а 1 прериаля (20 мая. - Н. Т.) - с восстанием парижских «санкюлотов»: этих людей (вроде Барраса, Тальена, Фрерона) «можно было совершенно справедливо обвинить и в воровстве, и в животном эгоизме, и в зверской жестокости, и в способности на любую гнусность, но в трусости перед роялистами их обвинить было нельзя»[336].

22 августа 1795 г. термидорианский Конвент принял новую (уже третью с начала революции) конституцию, из которой теперь была исключена знаменитая первая статья Декларации прав человека и гражданина 1789 г.: «Люди рождаются и остаются свободными и равными в правах. Общественные различия могут основываться лишь на общей пользе». Теперь в конституции декларировалось, что «весь общественный порядок покоится на сохранении собственности» и, стало быть, управляется собственностью.

По новой конституции высшим законодательным органом стал парламент, состоящий из двух палат - Совета пятисот и Совета старейшин, а исполнительную власть возглавила Директория из пяти членов, назначаемых Советом старейшин из списка кандидатов, которых предлагает Совет пятисот. Конвент уже готов был ввести конституцию в действие и самораспуститься, но в последний момент группа авторитетных термидорианцев во главе с П. Ф. Баррасом провела закон, который не позволил бы роялистам проникнуть большим числом в будущий парламент.

Дело в том, что выборы в двухпалатный парламент по новой конституции были двухстепенными, и выборщиками могли быть только собственники с доходом, недоступным для большинства избирателей, но среди таких собственников скорее преобладали роялисты, а не республиканцы. Поэтому Баррас и компания успели придать силу закона норме, согласно которой по две трети и Совета пятисот, и Совета старейшин должны избираться непременно из числа бывших членов термидорианского Конвента и только одну треть можно было избирать свободно[337].

Декрет о двух третях озлобил роялистов, поскольку лишал их надежд на реставрацию монархии конституционным путем. Они начали подготовку к вооруженному мятежу, рассчитывая на поддержку части парижского гарнизона, и даже обзавелись «главнокомандующим» в лице генерала Л. Т. Даникана (бывшего жандарма из стражи королевы Марии-Антуанетты). Подогревало их воинственный пыл то обстоятельство, что против термидорианского Конвента были настроены и народные низы. Конвент оказался в политическом вакууме, не зная, на кого опереться. Его попытка пресечь роялистский мятеж в зародыше не удалась: начальник парижского гарнизона генерал Ж. Ф. Мену вступил в переговоры с мятежниками и вернул своих солдат в казармы, фактически оставив город в руках заполнивших улицы вооруженных роялистов[338].

Перед Конвентом со всей устрашающей очевидностью встал вопрос: быть или не быть? Требовались крайние и притом экстренные меры. Термидорианские вожаки изыскали их. В ночь с 12 на 13 вандемьера (на 5 октября) генерал Мену был снят с должности и арестован за бездействие. На кого из генералов Конвент мог тогда положиться? Лучшие из них (и не запятнанные «робеспьеризмом») были задействованы на фронтах. Не вдаваясь в панику, Конвент, заседавший в те дни непрерывно и круглосуточно, к 4 часам утра 13 вандемьера назначил главнокомандующим войсками парижского гарнизона и всей внутренней армией Барраса.

Именно в тот предрассветный час отпрыск старорежимного дворянства, уже громко заявивший о себе 9 термидора, виконт Поль-Франсуа-Жан-Николя Баррас выдвинулся на первый план и этим вошел в историю первой Французской республики. Е. В. Тарле верно подметил, что современники считали его «как бы коллекцией самых низменных страстей и разнообразнейших пороков. Он был и сибарит, и казнокрад, и распутнейший искатель приключений, и коварный, беспринципный карьерист и всех прочих термидорианцев превосходил своей продажностью (а в этой группе занять в данном отношении первое место было не так-то легко) <...>. Но Баррас не был военным»[339].

Здесь у Евгения Викторовича - маленькая неточность. Баррас в прошлом был боевым офицером, имел чин поручика, служил в Вест-Индии и участвовал в войне северо-американских колоний Англии за независимость, но еще до революции оставил армию и в принципе не считал себя военным человеком. Поэтому первым делом он стал искать себе «саблю», т. е. военачальника, равно способного и надежного как в военном, так и и политическом смысле. Тем же утром Баррас в разговоре с Ж. Л. Тальеном вспомнил их недавнего протеже - героя Тулона, ныне полуопального генерала Буонапарте - и радостно воскликнул: «Он кого угодно уймет!»[340]

Собственно, Баррас в течение последних двух месяцев перед 5 вандемьера не единожды встречался с Наполеоном, но тогда не рассчитывал на него, как на свою «саблю». Дело в том, что летом 1795 г. именно он ввел Наполеона в салон Терезии Тальен, чтобы «разнообразить» ее светское окружение.

Жанна-Мария-Игнация-Терезия (таково было ее полное имя), урождённая Кабаррюс, разведенная маркиза де Фонтене, супруга термидорианца Ж. Л. Тальена и возлюбленная П. Ф. Барраса, финансиста Г. Ж. Уврара и еще целого ряда точно не установленных лиц, от которых она родила семерых внебрачных детей, - эта женщина считалась тогда самой экстравагантной, сладострастной и влиятельной женщиной Парижа. Все знали, что она вдохновила Барраса и Тальена на государственный переворот 9 термидора, благодаря которому, кстати, сама Терезия, а также ее близкая подруга Жозефина де Богарне, вышли на свободу из камеры смертниц, где их тогда со дня на день ждала гильотина как бывших аристократок. Не зря народ прозвал ее с почтительной иронией «Божьей матерью Термидора» («Notre Dame de Thermidor»)[341].

В 1795 г. Терезия Тальен была 22-летней женщиной редкой красоты («Венера Капитолийская, но более Фидиевой прелестная»[342]) и столь же редкостно свободного, даже для того времени, нрава, «авантюрьеркой» и куртизанкой. В своем богатом доме, который она кокетливо называла «хижиной», Терезия держала салон, где собирались самые красивые женщины и самые влиятельные мужчины Франции. Все они (особенно, женщины) щеголяли вызывающе роскошными туалетами, упивались гульбищами и выставляли напоказ свои любовные страсти. Наполеон при первом появлении в «хижине» шокировал ее завсегдатаев жесткостью манер и неприглядной поношенностью одежды, хотя и блеснул интеллектом. Когда он в тот вечер откланялся Терезии, Жозефина Богарне осведомилась у подруги, кто был этот «невзглядный офицеришко». «Генерал Буонапарте!» - ответила Терезия.

У Наполеона первое впечатление от встречи с мадам Тальен было очень ярким и запомнилось ему на всю жизнь. Он вспоминал о ней и на острове Святой Елены: «Госпожа Тальен в то время была поразительно красива. Все охотно целовали ей руки и все, что было можно»[343]. Оказавшись в то время не у дел, генерал Буонапарте зачастил в салон Терезии, возможно, с надеждой завязать выгодные и влиятельные знакомства. Но влекло его туда и «необычное для него очарование всех этих женщин, которые, как музы, окружали свою богиню и волновали неведомыми чувствами его корсиканское сердце»[344]. «Женщины здесь повсюду - в театрах, на гуляньях, в библиотеках, - писал он в сентябре 1795 г. брату Жозефу. - В кабинете ученого можно встретить очаровательные существа. Здесь, только здесь они заслуживают того, чтобы встать у кормила власти. И поэтому мужчины до глупости влюблены в них. Они думают только о женщинах, живут только ими и ради них»[345].

В те недели Наполеон еще верен своей Дезире и часто пишет ей. Когда, прочитав в одном из его писем, что рядом с ним в салоне мадам Тальен «за столом сидели не менее двадцати дам - целая женская компания!», Дезире заподозрила неладное, он ее успокаивал попрежнему любовно: «Вдали от моей нежной Евгении для меня, может, и существуют удовольствия, какие-то развлечения, но счастья нет и не будет. Так будем же наслаждаться жизнью вместе, моя милая подружка, нужно торопиться успеть быть счастливыми, ведь время летит, годы проходят, и наступает в конце концов старость. Твой дорогой друг на всю жизнь»[346].

Наполеон действительно не шел в отношениях с Терезией Тальен дальше «каких-то развлечений». Сердце его перед ней не открылось. Напротив, сладострастная экстравагантность «Божьей матери Термидора» вызывала у него отторжение. Не зря, став мужем Жозефины Богарне, он запретил жене какое бы то ни было общение с прежней ее подругой и со всеми ее «музами», а еще позднее, в 1806 г., будучи уже императором и узнав, что Жозефина приняла Терезию у себя, написал ей из Берлина в страшном гневе: «Я запрещаю тебе всяческие отношения с мадам Тальен и не допускаю их ни под каким предлогом. Я не желаю и не принимаю никаких извинений. Если тебе не безразлично мое уважение и ты не желаешь быть мне неприятной, то никогда не преступай этого приказа. Она даже ночью является в твои покои! Запрети твоему привратнику впускать ее. Презренный человек[347] женился на ней с ее восемью незаконными детьми (здесь Наполеон приписал Терезии лишнего ребенка. - Н. Т.). Я презираю ее теперь еще больше, чем прежде. Раньше она была славной девкой, теперь стала отвратительно пошлой женщиной»[348].

Именно под впечатлением всего увиденного в салоне Терезии Тальен Наполеон, став консулом, пуритански упорядочил нравы при своем дворе. «В стенах Тюильри, - читаем о нем у Гертруды Кирхейзен, - он хотел видеть только порядочных и приличных женщин. Первое, чем он это доказал, была более приличная мода, введенная им для двора. Настал конец всем мифологическим фантазиям дам, трико телесного цвета были изгнаны, и формы тела, как бы они ни были прекрасны, должны были скрыться под платьем»[349].

Ну а пока идет пятый час утра 13 вандемьера (5 октября) 1795 г., и Поль Баррас в разговоре с Тальеном делает вывод: спасительную для государства роль его «сабли» может сыграть только генерал Буонапарте. Баррас велел разыскать его, и тот предстал перед ним почти моментально (то ли из театра, то ли из «хижины» мадам Тальен). Баррас рассказал ему о положении дел и предложил пост второго, после себя, командующего войсками Конвента. Наполеон взял паузу: «Дайте подумать». «Даю, но не больше трех минут!» - заявил Баррас и ждал, не сходя с места. О чем думал в те минуты Наполеон? Не о том ли, как он отказался от руководства карательной операцией в Вандее? Не предлагают ли ему вновь жандармскую роль? Но, должно быть, он рассудил, что теперь речь идет не о том, чтобы подавить очередной бунт, на кону - судьба Республики. «Я согласен», - сказал он через три минуты и - взялся за дело.

Очевидцы вспоминали о поразительной энергии, с которой Наполеон в считаные часы «распутал хаос» Вандемьера. «Он изумил всех своею активностью, - свидетельствовал капитан, а позднее генерал и барон империи П. Ш. Тьебо, будущий герой битвы при Аустерлице, - казалось, он был вездесущ: только что исчезал в одном месте, как появлялся в другом; изумлял еще больше краткостью, ясностью и быстротой своих распоряжений, в высшей степени повелительных; наконец, верность его диспозиции сначала поразила, а потом восхитила всех»[350]. Баррас только наблюдал за ним, всецело доверившись его интеллекту.

Положение Конвента в те часы было критическим. По разным данным, роялисты подняли на мятеж от 24 до 40 тыс. человек разной боеспособности (здесь были и вооруженные чем попало обыватели, и батальоны национальной гвардии, и какая-то часть войск парижского гарнизона)[351]. Конвент смог противопоставить им не более 6,5 тыс. «довольно сомнительных» (по точному выражению Д. С. Мережковского) воинов, в помощь которым были даже «выпущены из тюрем самые опасные террористы»[352], т. е. радикальные, якобински настроенные республиканцы, для которых роялизм был самым ненавистным врагом.

Конвент заседал во дворце Тюильри, куда, кстати, переместились к ночи с 12 на 13 вандемьера и Сенат, и правительство, и даже Генеральный штаб. Наполеон первым делом превратил дворец в крепость, перекрыв и взяв под прицел все ходы и подходы к нему, и вооружил поголовно всех 800 депутатов, не исключая самых робких из них, дрожавших от страха только при мысли о том, что с ними будет, если во дворец ворвутся мятежники.

Первоклассный артиллерист, Наполеон, разумеется, сразу понял: судьба Конвента и всей Республики зависит от того, кто раньше и лучше в те роковые часы использует артиллерию. Когда он осведомился, есть ли в распоряжении Конвента артиллерия, ему ответили: «Да, сорок пушек». «Где они?» - спросил Наполеон. Ответ поразил его беспечностью: «В Саблонском лагере, возле Нейи» (т. е. в дальнем предместье Парижа!)[353] [354]. Наполеон вызвал к себе надежного офицера-кавалериста. Перед ним встал навытяжку командир эскадрона, рослый и статный молодой красавец, глаза которого буквально горели отвагой и готовностью к подвигу. То был Иоахим Мюрат - бывший трактирный слуга (половой, по-русски сказать) и будущий маршал Франции, великий герцог Бергский, король Неаполитанский, зять императора Наполеона. В этот день он впервые увидел своего будущего тестя и получил от него первый, сразу ставший историческим, приказ: «Возьмите три сотни лошадей и немедленно отправляйтесь в Саблонский лагерь. Доставьте сюда сорок пушек и заряды к ним. Любой ценой! При необходимости пускайте в ход сабли, но пушки должны быть здесь! Вы за них несете личную ответственность! Ступайте!»

Мюрат все сделал, словно играючи, напоказ, с кавалерийским шиком. А ведь он рисковал погубить в одночасье не только свою репутацию перед лицом начальства и собственную жизнь, но и сам Конвент, оставив его без артиллерии. Ему пришлось во главе своего эскадрона конных егерей промчаться - в ночной полутьме под проливным дождем - через весь Париж, опрокидывая и буквально расшвыривая патрули, пытавшиеся задержать его рейд. В Саблонский лагерь он ворвался вслед за колонной мятежников, которые попытались перехватить артиллерию Конвента. В короткой схватке эскадрон Мюрата выбил противника из лагеря, овладел всеми сорока пушками и в 6 часов утра доставил их в Тюильри[355]. Теперь Наполеон знал, что разгром мятежа обеспечен. Он тут же назначил Мюрата своим адъютантом. «С ночи 4 октября 1795 г., - пишет о них А. 3. Манфред, - их пути соединились, и надолго - на двадцать лет»[356]. «Звезда Мюрата, - уточняет Ж. Тюлар, - вспыхнула рядом со звездой Бонапарта»[357].

Утром 13 вандемьера (5 октября), когда отряды мятежников стягивались из разных кварталов столицы к Вандомской площади и саду Пале-Рояль для удобной атаки на Тюильри, Наполеон расставлял орудия (следуя своему «вещему ясновидению») в местах, самых удобных для отражения любой атаки. Когда же передовые колонны мятежников, отбросив заградительный отряд Конвента, вступили на улицу Сент-Оноре, с которой можно было идти на штурм Тюильри, Наполеон, предусмотревший такой вариант, выждал, пока они растянутся по довольно узкой улице ближе к церкви Святого Рока. А рядом с церковью стояли его пушки - по три с каждой стороны улицы. Как только мятежники пошли в атаку, Наполеон приказал стрелять в них из трех орудий картечью. Первые ряды атакующих были сметены артиллерийским огнем, а все остальные бросились врассыпную назад, к Вандомской площади и Пале-Роялю. Другая колонна мятежников попыталась прорваться к Тюильри с набережной Вольтера, но ее встретил огонь других орудий, которые и здесь Наполеон заранее приготовил к бою. Кстати, он сам появлялся тогда в самых горячих точках боя, и под ним в очередной раз была убита лошадь. Так, в течение трех-четырех часов роялистский мятеж был подавлен[358].

В изгнании на острове Святой Елены Наполеон рассказал своему врачу Барри О’Мира интересные подробности учиненного им расстрела мятежников 13 вандемьера. Вот его рассказ в пересказе врача: «После первых двух залпов я приказал войскам зарядить пушки только порохом, что имело целью напугать мятежников, посчитавших, что они понесут новые потери убитыми, как и во время первых залпов. Вначале я приказал заряжать пушки картечью, потому что зарядить их только порохом было бы наихудшим способом утихомирить толпу, не сведущую в стрельбе из пушек. Ибо толпа, услыхав сильнейший грохот после первого залпа пушек, заряженных порохом, была бы напугана, но, оглянувшись вокруг и увидев, что никто не убит и не ранен, она бы собралась с духом, стала бы вдвойне неистовой и бросилась бы на вас, не испытывая страха. И тогда было бы необходимо убить людей в десять раз больше, чем в том случае, когда вначале пушки были заряжены картечью. Когда вам приходится иметь дело с толпой, все зависит от первого впечатления, которое вы произведете на нее. Когда толпа получает сразу не холостой залп и видит вокруг убитых и раненых, ее охватывает паника, люди бросаются прочь и через минуту исчезают. Поэтому если вообще возникает необходимость стрелять, то вначале следует заряжать пушки картечью. Когда же сначала используется только порох, это - лишь видимость гуманности, ибо вместо спасения жизни людей такая гуманность в итоге приводит к большим и ненужным жертвам»[359].

Данные о потерях сторон при подавлении мятежа 13 вандемьера противоречивы. В. Скотт писал о «нескольких сотнях убитых и раненых» с обеих сторон[360]. Е. В. Тарле и А. 3. Манфред - просто о «сотнях» жертв только среди мятежников[361]. Ф. Кирхейзен считал конкретнее: «...потери как со стороны Конвента, так и со стороны мятежников едва ли превышали 200-300 убитых и раненых»[362]. По мнению Кирхейзена, Наполеон «умышленно преуменьшил свои потери», сообщив в письме к брату Жозефу от 14 вандемьера: «Все наши потери простираются до 30 убитых и 60 раненых»[363]. В разговоре с Б. О Мира на острове Святой Елены Наполеон приводил другие цифры: мятежники потеряли только убитыми 70-80 человек, Конвент - около 30 убитых и 250 раненых[364].

Сравнительно малые потери с обеих сторон Наполеон прямо объяснял тем, что после первых двух залпов он приказал заряжать пушки только порохом, без снарядов. Судя по всему, тогда он принципиально был против лишних жертв на войне, особенно гражданской, когда гибнут соотечественники. Вот что говорил он вскоре после освобождения Тулона от роялистов и англичан, показывая брату Людовику осадные сооружения, которые генерал-живописец Ж. Ф. Карто штурмовал неумело и с большими потерями, о чем свидетельствовало множество погребений: «Молодой человек, посмотрите на это и запомните, что для военного основательное изучение своего ремесла является в такой же мере делом совести, как и благоразумия. Если бы негодяй, приказавший своим храбрецам идти на приступ, знал военное ремесло, многие из них сейчас были бы живы и служили бы Республике. Из-за его невежества они и сотни других погибли в цвете лет и в тот самый момент, когда они могли завоевать себе славу и счастье»[365].

Расстреливая и разгоняя мятежников, Наполеон приказал не брать при этом никого в плен, - поскольку, как полагает Ф. Кирхейзен, он «не хотел порочить своего имени выдачей их Конвенту и тем самым, несомненно, гильотине»[366]. Впрочем, независимо от приказов Наполеона, карательные службы Конвента в тот же день, 13 вандемьера, и в следующие дни арестовали много зачинщиков и вожаков мятежа. Четверо из них были приговорены к смертной казни. Но казнили только двух и не самых главных - организатор мятежа Рише де Серизи и главнокомандующий Луи Тевен Даникан успели скрыться. Генерал Даникан бежал сначала в Гамбург, затем в Швецию, а умер в Англии, где дожил до 1848 г.[367] (там же, на 45 лет раньше Даникана, ушел из жизни и Серизи).

Предстал перед судом Конвента по обвинению в бездействии и генерал Ж. Ф. Мену. Но его в буквальном смысле слова спас от гильотины Наполеон, будучи уже в ранге главнокомандующего внутренней армией, а фактически войсками парижского гарнизона. Вот как он это сделал, по его собственному рассказу тому же Барри О’Мира: «Я считал, что было бы очень несправедливо, если бы пострадал только Мену, в то время как три комиссара Конвента, приказы которых он выполнял, остались бы вне суда и не были бы наказаны. Но, не рискуя сказать открыто, что Мену следует оправдать (ибо в те времена человек, говоривший правду, терял свою голову), я прибегнул к уловке. Я пригласил на завтрак трех членов суда, которые судили Мену, и в разговоре затронул вопрос о нем. Я заявил, что он действовал неправильно и заслуживает того, чтобы приговорить его к смертной казни, но что сначала следует судить и приговорить к смертной казни комиссаров Конвента, так как Мену действовал в соответствии с их приказами, и поэтому пострадать должны бы все. Мои суждения произвели желаемый эффект. Члены суда заявили: “Мы не позволим грандам Конвента купаться в нашей крови, когда они позволяют своим собственным комиссарам, которые гораздо больше виновны, избежать наказания”»[368]. В результате генерал Мену был оправдан.

В дальнейшем, как мы еще увидим, Наполеон привлечет Мену к участию в Египетской кампании 1798-1799 гг., а в Египте тот примет магометанство под именем Абдаллах Жак, попадет в плен к англичанам, но сумеет бежать. Кстати, помимо Мену, 13-е вандемьера связало с Наполеоном еще одну колоритную личность - Антуана Жозефа Сантера. Этот герой взятия Бастилии 1789 г. и народного восстания в Париже 1792 г., генерал революции, уволенный термидорианским Конвентом в отставку летом 1794 г. с лишением генеральского чина, оказал в дни вандемьера, по данным В. Слоона, какие-то «большие услуги» Наполеону, и Наполеон, став первым консулом, восстановит Сантера в ранге генерала[369].

О том, как сам Наполеон воспринимал Вандемьерский расстрел пусть роялистских, но все же людских толп на улицах Парижа, его биографы судят по-разному. А. 3. Манфред вполне справедливо оспаривает рассуждения французского историка Анри д’Эстра, по мнению которого Наполеон будто бы испытывал такую борьбу между «чувством и долгом», что допустил 13 вандемьера «капитуляцию собственной совести»[370]. Во-первых, применение артиллерии против мятежников в городах Франции тех лет, на пороге гражданской войны, не было явлением исключительным - в Париже, Лионе, Нанси такое случалось с 1789 до 1795 г. неоднократно. Что же касается Наполеона, то своему восприятию таких акций он дал исчерпывающее объяснение в откровенной беседе с близким соратником, членом государственного совета империи, профессором и графом Пьером Луи Редерером: «Во мне живут два разных человека - человек разума и человек сердца. Не думайте, что сердце у меня не столь чувствительно, как у других людей. Я даже довольно-таки добрый человек. Но с ранней юности я подавлял в себе эту чувствительную струну, и теперь она у меня уже не звучит»[371].

Разум побуждал Наполеона задействовать против мятежа роялистов артиллерию без каких-либо сомнений и колебаний. Поэтому он с легким сердцем писал 14 вандемьера брату Жозефу: «Слава Богу, все кончено. Мы перебили много народу <...>. Теперь все спокойно. Я, по обыкновению, цел. Счастье за меня»[372].

Событие 13 вандемьера (5 октября) 1795 г. стало поистине историческим. Очень точно определил его смысл великий Стендаль: «...оно помешало революции повернуть вспять»[373], т. е. от буржуазной республики к феодальной монархии. 26 октября 1795 г. вступит в действие новая Конституция, менее демократическая по сравнению с Конституцией 1793 г., но сохранившая республиканский строй и главное завоевание революции - социальное равенство.

Отныне главным вершителем судеб Республики стала пятичленная Директория. Первые директора (все пятеро!) в прошлом голосовали за казнь Людовика XVI, т. е. являлись в глазах роялистов цареубийцами. Самым авторитетным и, кстати, младшим из них по возрасту был 40-летний Поль-Франсуа Баррас, а самым выдающимся в умственном и нравственном отношении - Лазар Николя Карно (дед президента Франции Мари Франсуа Сади Карно). Лазар Карно вошел в историю Французской революции как «организатор победы». Бывший член Комитета общественного спасения, военный стратег и ученый-математик, с 1796 г. академик, он отличался не только блестящими способностями, которые (как мы увидим) очень ценил Наполеон, но и глубокой порядочностью, к интригам относился с отвращением и поэтому скоро вступил в конфликт с Баррасом и другими директорами.

После Карно наиболее способным и полезным для Республики директором был Жан Батист Ребель. Квалифицированный правовед и экономист, он занимался в Директории организацией финансов, но, как подметил Наполеон, «что бы ни говорили про него, все-таки, состоя членом Директории, он не нажил себе состояния»[374].

Четвертый директор, Луи Мари Ларевельер-Лепо, как и Ребель, в прошлом был юристом. Теперь же, по мнению Ф. Кирхейзена, он стал «всем понемногу: и писателем, и философом, и ученым-историком, только не государственным мужем», а как личность «был фальшив, завистлив и желчен»[375].

Самым же незначительным из пяти директоров оказался Шарль-Луи-Франсуа-Оноре Летурнер, избрание которого в Директорию очень многих тогда просто удивило. Наполеон считал, что в Конвенте можно было найти сотни депутатов, значительно более достойных, чем Летурнер[376].

Таков был первый состав Директории, со временем он будет меняться, но ее политика останется неизменной. Именно с ней Наполеону придется иметь дело в течение четырех лет, пока он не свергнет режим Директории и не возьмет в свои руки всю власть. 13 вандемьера 1795 г. уже приоткрыло перед ним такую возможность.

Да, для Наполеона это был второй после Тулона и еще более значимый «поцелуй славы». Он сразу стал известен всей Франции как «генерал Вандемьер». Конвент за считаные дни до своего самороспуска успел присвоить Наполеону очередное звание - дивизионного генерала - и назначить его главнокомандующим внутренней армией, т. е. войсками гарнизона столицы и ее окрестностей. Дэвид Чандлер не без оснований предполагает: «Возможно, в то время это был самый влиятельный пост во французских вооруженных силах, потому что внутренняя армия явно была самой многочисленной и выполняла ключевую задачу поддержания закона и порядка во Франции»[377]. А. 3. Манфред установил, что в подчинении Наполеона оказалось тогда не менее 39 тыс. солдат и офицеров всех родов войск[378].

Популярность Наполеона в первые месяцы после вандемьера была не меньшей, чем его полномочия, а вместе с ними росло и его влияние на все сферы жизни. К должностному окладу Наполеон, очень кстати для себя, получил от Директории единовременную прибавку - большое денежное вознаграждение. «Он мог теперь устроить, как и где хотел, всех своих друзей и знакомых, которым он был хоть сколько-нибудь обязан», - отмечает Ф. Кирхейзен[379].

Но прежде всего Наполеон, естественно, позаботился о своей семье[380]. Первым делом он отправил 60 тыс. франков в Марсель маме Летиции, у которой к тому времени осталась одна пятифранковая ассигнация. При этом он написал Жозефу: «Наша семья больше ни в чем не будет нуждаться». Благодаря хлопотам Наполеона его мать и сестры в те счастливые для них дни переехали из дома Клари в собственную великолепную квартиру; брат Люсьен вышел из тюрьмы и пристроился секретарем к армейскому комиссару Л. М. Фрерону (который в то время усиленно домогался руки Паолетты Буонапарте); Людовик получил звание лейтенанта и поступил в адъютанты к самому Наполеону, а 11-летний Жером был принят в Парижское военное училище. Наконец, дядя Наполеона, будущий кардинал Жозеф Феш стал комиссаром Итальянской армии.

Но все это - власть, популярность, деньги - в представлении Наполеона меркло и отступало на второй план перед охватившим его тогда безмерным и корсикански страстным чувством любви к такой же, как он, островитянке по имени Жозефина.

3. Жозефина!

Да, косвенным (сам Наполеон сказал бы: главным) следствием Вандемьера стало его сближение с Жозефиной Богарне. Наполеон впервые увидел ее в салоне Терезии Тальен еще до роялистского мятежа, но близко познакомились они после того, как он подавил мятеж и обязал жителей Парижа сдать все имевшееся у них оружие. Семья Богарне рассталась в те дни со своей реликвией - саблей покойного мужа Жозефины, отца двоих ее детей. А далее все происходило как в классической мелодраме.

Сам Наполеон вспоминал на острове Святой Елены, что к нему на прием напросился 14-летний мальчик. «Он стал умолять меня, чтобы ему вернули саблю его отца, который был генералом Республики. Я был так растроган его горячей просьбой, что приказал вернуть ему эту саблю. Мальчика звали Евгением Богарне. Увидев саблю, он зарыдал. Взволнованный его поведением, я уделил ему особое внимание и похвалил его. Через несколько дней его мать нанесла мне визит вежливости, чтобы поблагодарить меня. Я был поражен ее внешностью и еще более ее умом»[381].

Точно так же излагали историю «отцовской сабли» сам Евгений Богарне, Жозефина и ее дочь Гортензия. Поэтому Анри Жомини и Андре Кастело приняли на веру то, что «Баррас, не присутствовавший при этом, упрямо считает легендой»[382], как, впрочем, и доверившиеся почему-то Баррасу серьезные историки - супруги Фридрих и Гертруда Кирхейзен[383].

Итак, Наполеон при первом же близком знакомстве с Жозефиной был поражен ее «внешностью и еще более ее умом». Что касается ума, то едва ли Жозефина могла поразить им Наполеона сразу или даже со временем. Но вот внешностью, грацией, манерами, артистическим умением подавать себя она разила мужчин наповал уже давно, и Наполеон в их ряду был далеко не первым (да и не последним).

Почти все, кто видел и знал Жозефину, навсегда запомнили ее «очарование женственности». Герцогиня Л. д’Абрантес и придворная статс-дама К. де Ремюза не без чисто женской ревности признавали, что Жозефина, хотя и не выглядела красавицей в классическом смысле слова, «была полна неотразимой прелести», отличалась «необыкновенным изяществом манер»; «фигура ее была безукоризненна, все члены гибки и нежны»; «особенно пленительна была не только изящность ее талии, но и поступь ее», а «одевалась она с необыкновенным вкусом: все, что носила, выигрывало на ней»[384].

Наполеон вспоминал о ней на острове Святой Елены так: «Жозефина была олицетворением грации. Все, что бы она ни делала, отличалось особенным изяществом и изысканным вкусом. Я никогда не видел, чтобы она поступила неэлегантно в течение всего времени, что мы жили вместе. Даже спать она ложилась изящно»[385]. Необычайно красивым, сладкозвучным, как у Сирены, был и ее голос, «чарующую музыку которого впоследствии прислуга в Тюильри приходила подслушивать у дверей»[386].

Согласно паспортным данным, Жозефина была ниже среднего роста (1 м 62 см[387]), но, как подмечено современниками, «благодаря замечательной пропорциональности сложения производила впечатление высокой и стройной дамы»[388]. Кстати, рост Наполеона принято считать маленьким. Между тем кроме приблизительных (на глазок) данных об этом[389], сохранились и результаты вполне авторитетных антропометрических измерений. Сразу после смерти Наполеона доктор Ф. Антоммарки с помощью камердинера Л.-Ж. Маршана измерил тело покойного и определил: «Его полный рост от верха головы до пяток равен 5 футам 2 инчам 4 линиям», т. е. 168,3 см[390]. А Маршан оставил примечание: «Наполеон не был низкого роста по стандартам своего времени, но казался таким, когда стоял среди маршалов и офицеров императорской гвардии, всех - очень высокого роста (Мюрат, Мортье, Ланн, Ней и другие)».

Что касается характера Жозефины, то и в нем осведомленные современники отмечали своего рода изящество. По воспоминаниям мадам К. Ремюза, для Жозефины были характерны «необыкновенная доброта и притом удивительно ровное настроение, доброжелательность и способность легко забывать зло, которое ей желали причинить, <...> тонкий врожденный такт»[391].

В общем, как только Наполеон присмотрелся к Жозефине, он был настолько пленен ее обворожительной женственностью и, как ему казалось, совершенством изысканности, что его невеста Дезире Клари как прелестная, но слишком обыкновенная и наивная простушка, в сравнении с Жозефиной, сразу отступила в тень. К тому же именно тогда Жозефину окружал и еще более возвышал нимб жертвенности, поскольку муж ее, генерал Республики, был казнен по ложному обвинению в измене и она сама едва избежала гильотины.

Мари Жозефина Роз Таше де ля Пажери - креолка с острова Мартиника в Карибском море - родилась 23 июня 1763 г., т. е. была на шесть лет старше Наполеона[392]. Отец ее Жозеф Гаспар де Таше де ля Пажери - бывший паж Марии Йозефы Саксонской, матери трех королей Франции: Людовика XVI, Людовика XVIII и Карла X - теперь был плантатором на Мартинике, владельцем 150 чернокожих рабов, а мать, Роза Клер де Верже де Сануа, - заботливой женой и хозяйкой плантации. В детстве Жозефину звали Розой. Она привыкла к этому имени и к тому, что почти все называли ее так до знакомства с Наполеоном. Когда она была еще девочкой-подростком, местная ворожея нагадала ей: «Ты станешь больше, чем королевой!»

Действительно, кроме того, что сама Жозефина станет императрицей Франции и королевой Италии, А. Кастело подсчитал: «...дочь ее будет королевой Голландской, сын - вице-королем Италии; один из ее внуков станет Наполеоном III, а шестеро остальных внуков и внучек[393] вступят в брак с королевой Португалии, наследным принцем шведским и норвежским, императором Бразилии, принцем Гогенцоллерном, русской великой княжной Марией Николаевной (дочерью императора Николая I. - Н. Т.) и герцогом Вюртембергским. Сегодня (в 70-е годы XX века! - Н. Т.) кровь Жозефины течет в жилах почти всех коронованных и владетельных семей Европы»[394].

13 декабря 1779 г. 16-летняя Жозефина вышла замуж за виконта Александра де Богарне, отец которого был губернатором всех французских Антил, включавших в себя, кроме Мартиники, еще десять территорий. Александр был на три года старше Жозефины (родился 28 мая 1760 г.). Красивый и очень состоятельный жених понравился родителям Жозефины, а в ней самой пробудил искреннее чувство первой, глубокой и верной любви. Жозефина была счастлива, когда Александр привез ее за месяц до свадьбы в Париж, где они поселились в комфортном особняке Богарне. Однако очень скоро любимый муж раскрылся перед ней в своей нравственной неприглядности, которую Гертруда Кирхейзен обрисовала так: «Прожигатель жизни, тщеславный, расточительный, деспотичный и капризный, настоящий баловень придворного общества, он всякую другую женщину любил больше, чем свою собственную жену»[395].

Первый брак Жозефины оказался несчастливым. Изменяя ей и налево и направо, Богарне ревновал и без всяких оснований упрекал ее, тогда еще юную, непорочную, в неверности и даже отказывался признать себя отцом их дочери Гортензии, родившейся 10 апреля 1783 г. Между супругами начались серьезные размолвки, и в марте 1785 г. они фактически разошлись, хотя оформить развод так и не успели. Фридрих Кирхейзен резонно предположил, что именно фривольность и донжуанство первого мужа «были виновны в том, что впоследствии Жозефина так мало заботилась о святости брака»[396].

Следующие девять лет супруги Богарне жили врозь (хотя и следили за жизнью друг друга), пока судьба не соединила их вновь - в тюрьме. За это время Жозефина побывала (с августа 1788 до октября 1790 г.) на родине, простилась с ней и со своими родителями на- всегда, вернулась во Францию и жила то в Париже, то в Фонтенбло с дочерью и сыном, вращаясь в светских кругах на средства, которые оставил ей муж и доставляли ее первые любовники (из них один - морской офицер Сипион дю Рур - был «несомненным» в этом качестве, тогда как другие - а среди них члены Комитета общественного спасения Республики Б. Барер и Ж. Л. Тальен, прокурор П. Ф. Реаль, военный министр Ж. Серван - только предполагаются). Александр же, кроме того, что он теперь то и дело менял любовниц, сделал по ходу революции головокружительную карьеру: бывший капитан королевских войск, он с июня 1792 г. - председатель Учредительного собрания, с марта 1793 г. - генерал и с 23 мая того года командующий Рейнской армией. Конвент предлагал ему даже пост военного министра, но Богарне его не принял. И вот 14 марта 1794 г. он был арестован за бездействие на рейнском фронте и водворен в тюрьму бывшего монастыря кармелитов. Через пять недель, 21 апреля, в той же тюрьме оказалась (по статье действующего закона, как «подозрительная»!) и Жозефина.

Поскольку арестанты-кармелиты (как их называли) общались друг с другом в столовой и на прогулках, Жозефина, возможно, в первый же свой тюремный день встретилась с Александром, и он поцеловал ей руку. Потом они часто говорили друг с другом о своих детях и даже писали им из тюрьмы совместные письма. Но любил Александр в те последние четыре месяца своей жизни соседку Жозефины по камере Дельфину де Кюстин - вдову казненного летом 1793 г. генерала Республики Адама Филиппа де Кюстина. В утешение (своего рода, конечно) Жозефине Александр познакомил ее с прославленным генералом Лазаром Гошем, который содержался тогда в камере, соседней с камерой Жозефины.

Так вошел в жизнь Жозефины Богарне уже ярко воссиявший к тому времени в истории Франции Лазар Луи Гош (1768-1797) - один из лучших полководцев Французской революции, командующий Мазельской и Рейнской армиями, победитель англичан при Дюнкерке и австрийцев в битвах у Верта и Фрешвиллера[397]. Гош тогда только что, 11 марта 1794 г., женился на «ангельски прекрасной» Аделаиде, но, увидев Жозефину, забыл и молодую жену, и все на свете. Их роман, начавшись в тюрьме, обрел куда большую страстность после освобождения и продолжался до отъезда Гоша на фронт в марте 1795 г. Самый серьезный биограф Жозефины Андре Кастело считает роман с Гошем «одним из двух ее больших романов»; «второй свяжет ее с капитаном Шарлем»[398].

Между тем 5 термидора (23 июля), т. е. за четыре дня до термидорианского переворота и свержения якобинской диктатуры, Александр де Богарне взошел на эшафот. Перед казнью он успел передать для Жозефины прощальное письмо с такими строками: «Прощай, мой друг! <...> Ты знаешь, кто мной любим. Будь же им утешением и продли своими заботами мою жизнь в их сердцах. Прощай! Я последний раз в жизни прижимаю к сердцу тебя и моих дорогих детей»[399].

Жозефина вышла из тюрьмы только 19 термидора (6 августа) и сразу оказалась желанной гостьей в салоне Терезии Тальен, с которой была близко знакома еще до ареста. Там на нее обратил внимание Поль Баррас. Хотя мадам Тальен к тому времени уже была, по выражению Гертруды Кирхейзен, «обладательницей его сердца и его кошелька», она не стала ревновать Барраса к Жозефине, поскольку нашла себе еще более богатого поклонника, да и как нашла! - «Баррас сам раздобыл своей возлюбленной» щедрого поставщика и первого банкира Франции Г. Ж. Уврара[400].

Так Жозефина попала в «гарем Барраса», где блистали самые модные женщины Парижа, но первыми среди них, по свидетельству современника, были «мадам Тальен, мадам Богарне и мадам Рекамье (жена парижского банкира. - Н. Т.), одетые “на радость творца”, настолько они казались раздетыми»[401].

К тому моменту, когда Жозефина познакомилась с Наполеоном, она жила в красивом доме на улице Шантерен, держала экипаж и лошадей, кучера, привратника, повара и горничную, причем большую часть ее расходов взял на себя Баррас. Любила ли она Барраса? По мнению Гертруды Кирхейзен, «об этом не может быть и речи»[402]. Но Баррас едва ли нуждался в любви. Ему требовалось тело женщины, а не ее чувства. И в этом его требовании Жозефина, как, впрочем, и другие дамы (Тальен, Рекамье, Жанна Гамелен и т. д.), не могла ему отказать, поскольку он ее фактически содержал.

Наполеон, конечно, знал, что Жозефина была любовницей Барраса, а возможно, наслышан был и о большом ее романе с Гошем (роман с И. Шарлем еще впереди) и о каких-либо ее малых романах, как, например, с автором «Марсельезы» К. Ж. Руже де Лилем и маркизом Луи де Коленкуром (отцом будущего наполеоновского обер- шталмейстера, посла в России и министра иностранных дел Армана де Коленкура)[403]. Он потому и стал звать ее Жозефиной, а не Розой - то имя ласкательно произносили слишком много мужчин!

Без сомнения, Наполеон ревновал ее к прошлому (с какой корсиканской страстью он будет ревновать после женитьбы, мы еще увидим), но влюбился он в Жозефину столь одержимо и был ею так, мало сказать, очарован - просто околдован, что сила его притяжения к ней помогала ему превозмочь и отбросить все, что бросало хоть малейшую тень на нее и омрачало его всепоглощающее чувство любви к ней. Что бы ни было с нею в прошлом, кому и как бы ни принадлежала она до него, - теперь он не мыслил себя без нее и готов был на все, только чтобы отныне и навсегда она стала его женщиной.

Буквально воспламененный и ослепленный Жозефиной, он пишет ей ранним декабрьским утром 1795 г., после того как накануне вечером она, по-видимому, впервые отдалась ему: «7 часов утра. Я просыпаюсь, весь полон тобой. Твой образ и воспоминания об упоительном вчерашнем вечере не дают мне покоя <...>. Но как я счастлив, когда черпаю из твоего сердца и пью с твоих губ пламя, которое меня сжигает <...>. Mio dolce amore[404], прими тысячу поцелуев, но не возвращай их: они воспламеняют во мне всю кровь»[405].

Его следующие письма к ней (особенно в разлуке после женитьбы - из Италии в Париж) будут, как мы увидим, еще более полными любви, настолько самозабвенными, что шокируют двух авторитетных, но, по-моему, уж очень черствых душевно историков - Жана Тюлара и Альбера Собуля. Первый из них усмотрел в нежнейших супружеских письмах Наполеона «удручающую пошлость»[406], а второй заключил, что их из-за этого «невозможно цитировать»[407].

Жозефина, как зрелая, более чем искушенная в амурных хлопотах женщина, восприняла безудержную непосредственность и эротическое простодушие еще «необстрелянного» в любви Наполеона с любопытством, удовольствием, благодарностью, но без должной взаимности. Хорошо сказал об этом Ф. Массон: «Для нее этот пробуждающийся темперамент, пылкая страсть, жаркие, как на экваторе, поцелуи, сыплющиеся на все ее тело, это бешенство постоянного вожделения - не есть ли все это дань, наиболее способная ее тронуть, лучше всего доказывающая, что она еще прекрасна и всегда будет пленять? Но если он хорош как любовник, то годится ли он в мужья?»[408]

Как только Наполеон предложил Жозефине руку и сердце (а сделал он это по-военному оперативно, не мешкая), она тщательно взвесила все за и против. Для нее он был всего лишь очередным (пусть самым горячим) любовником, и в брак с ним она решилась вступить по расчету. «Ей нужен был мужчина, на сильную руку которого она могла бы опереться, - читаем о ней у Гертруды Кирхейзен. - На Барраса нельзя было особенно рассчитывать. Он любил перемену впечатлений. А что тогда стало бы с ней и с ее детьми? Она была уже не первой молодости: любовников могла найти сколько угодно, но такого мужчину, который сделал бы ее своей законной женой, она могла не каждый день найти на улице»[409].

В тот момент Жозефина, разумеется, учитывала, что генерал Буонапарте - герой Тулона и Вандемьера - уже известный в стране военачальник, и могла предполагать, что его ждет еще более светлое будущее. Не зря ей так запомнилось сказанное о Наполеоне ее знакомым грандом Л. Ф. де Сегюром: «Этот маленький генерал, похоже, станет большим человеком»[410].

Зато Наполеон стремился к женитьбе на Жозефине только потому, что любил ее: в этом не было никаких расчетов, исключительно любовная страсть с мыслью, что без этой женщины нет для него на Земле счастья. Порицатели Наполеона с тех пор утверждали, что он женился на виконтессе Богарне из расчета «получить через нее от Барраса командование Итальянской армией» (странно, что в наше время то же утверждает Ж. Тюлар[411]). Полемизируя с ними, Гертруда Кирхейзен обоснованно ссылалась на сохранившиеся письма Наполеона. Среди них есть и такое - в ответ на высказанное Жозефиной сомнение в его чувствах: «Итак, вы могли подумать, что я люблю вас не ради вас самой? Так ради чего же, скажите? <...> И как могла такая низменная мысль найти доступ в такую чистую душу?»[412]

После 13 вандемьера Наполеон уже сам по себе значил так много, что не нуждался в покровительстве Барраса. И вовсе не Баррас, как иногда пишут, а другой член Директории, ведавший военными делами, «организатор победы» Лазар Карно назвал именно Наполеона, когда встал вопрос о том, кем заменить на посту главкома Итальянской армией запросившегося в отставку Б. Шерера. Остальные директора просто согласились с Карно, «потому что никто из более важных и известных генералов этого назначения очень и не домогался»[413].

Итак, Наполеон предложил Жозефине вступить с ним в брак. Она какое-то время раздумывала. Ее адвокат Рагидо был озадачен: «Что вы делаете?! У этого генерала ничего за душой - только плащ да шпага!»[414] Но Жозефина в тот момент, должно быть, вспомнила, с какой верой в себя говорил ей Наполеон: «Эти директора думают, что я нуждаюсь в их защите? Когда-нибудь они сами будут почитать себя счастливыми под моей защитой. Я добьюсь всего своей шпагой!»[415]

Обряд гражданского бракосочетания Наполеона Буонапарте и Жозефины де Богарне был оформлен вечером 9 марта 1796 г. в ратуше 2-го Парижского округа (бывшем дворце маркизов де Галле де Мондрагон) по адресу: улица д Антенн, особняк № 3[416]. Брачное свидетельство Наполеон в последний раз подписал как «Буонапарте»[417] - далее он будет называть себя Бонапартом, чтобы его солдаты в Италии не говорили, будто ими командует «какой-то итальянец». А с возрастом молодоженов в этом свидетельстве была проделана грациозная манипуляция: невеста «омолодила» себя на четыре года, записав, что она родилась 23 июня 1767 г., а жених, напротив, «состарился» на полтора года, обозначив датой своего рождения 5 января 1768 г. Таким образом, они были записаны почти как ровесники - шестилетняя разница в возрасте (не в пользу невесты!) стала минимальной[418].

Наполеон не пожалел денег на свадебные подарки жене - дорогое обручальное кольцо и дивно красивый медальон с пафосной гравировкой: «Женщине моей судьбы»[419].

Свидетелями на свадьбе со стороны жениха были двое главарей 9 термидора (можно сказать, убийц столь любимого ранее Наполеоном Огюстена Робеспьера) Поль Франсуа Баррас и Жан Ламбер Тальен - факт весьма показательный для изменений, происходивших за минувшие два года порядков и нравов в стране, а главное - убеждений самого Наполеона.

Счастье первой брачной ночи с его dolce amore отравил Наполеону Фортюне. Так (т. е. «счастливый, удачливый») звали мопса, комнатную собачку Жозефины. Фортюне был с Жозефиной в тюрьме, доставлял в своем ошейнике ее записки друзьям и в награду за это возымел привилегию разделять спальное ложе Жозефины. С тех пор мопс всегда спал в одной постели с хозяйкой и не захотел уступить своего места будущему императору Франции. Спустя какое-то время Наполеон рассказывал своему другу, писателю А. В. Арно, указывая на Фортюне: «Полюбуйтесь, пожалуйста, на этого господина. Он занимал постель мадам, когда я на ней женился. И мне было сказано коротко и ясно, что либо я должен спать в другом месте, либо помириться с ним. Это было не очень-то приятно. Приходилось или покориться, или отступить. И вот он оказался неуступчивее меня». Действительно, Фортюне в ту первую ночь даже укусил Наполеона за ногу. Но Наполеон стоически переносил такое неудобство, ибо так хотела Жозефина, а со временем он даже примирился с мопсом, о чем свидетельствует его письмо к жене от 17 июля 1796 г. с такими словами: «Шлю миллионы поцелуев тебе, а также и Фортюне, хоть он и гадкий!»[420]

Медовый месяц у супружеской четы Буонапарте не продлился и трех полных дней. За это время Наполеон успел привязаться к детям Жозефины. Евгений, вернувшийся из Шербурской армии, где он недолго служил в качестве «адъютанта-ученика» под начальством Л. Гоша, теперь получал дополнительное образование в «Ирландском колледже» Патрика Мак-Дермота. Гортензия же воспитывалась в элитном пансионе Жанны Луизы Компан (бывшей статс-дамы при королеве Марии-Антуанетте) в г. Сен-Жермен недалеко от Парижа. Собственно, к Евгению Наполеон проникся отеческим чувством еще при первой встрече с ним, когда тот выпросил у него саблю отца. Теперь, на следующий день после свадьбы, он отправился вместе с Жозефиной навестить Гортензию и был очень ласков с нею, хотя она, тогда еще 13-летняя девочка, «поглядывала на отчима без нежности и восхищения», с ревнивым холодком[421].

Мог Наполеон, если бы не был ослеплен любовью, увидеть за три дня после свадьбы, сколь расточительна его dolce amore (даже близкие друзья называли ее «мотовкой»). К моменту женитьбы она была вся в долгах, но либо не успела, либо просто не захотела признаться в этом мужу, а ему тогда и в голову не приходило уличить и упрекнуть ее в чем бы то ни было. Вечером 11 марта 1796 г., нежно простившись с Жозефиной и взяв с нее слово, что она очень скоро приедет к нему в Италию, Наполеон с двумя адъютантами помчался в специально приготовленной для него почтовой карете на юг, в Ниццу, где его ждал штаб Итальянской армии.

По пути от Парижа до Ниццы он сделал одиннадцать остановок (чтобы менять лошадей) и отправил Жозефине одиннадцать любовных писем. «Тобою одной полны все мои мысли», - пишет он ей в первом из них. «Моя Жозефина, моя единственная, вдали от тебя для меня нет радости, - заверяет ее во втором. - Вдали от тебя весь мир - только пустыня <...>. Ты единственный смысл всей моей жизни, а жить для тебя - моя единственная цель!»[422] Столь же страстны и нежны все его следующие письма к ней с дороги в Италию. А из Италии в коротких паузах между кровавыми битвами и ослепительными победами, которые прославят его на весь мир, он будет писать Жозефине, как мы увидим, письма еще более пылкие, буквально искрящиеся самозабвенным и неистощимым чувством любви к ней.

Возможно ли после всего сказанного о Наполеоне и Жозефине согласиться с Евгением Викторовичем Тарле и Жаном Тюларом в том, что «никто вообще из женщин, с которыми на своем веку интимно сближался Наполеон, никогда сколько-нибудь заметного влияния на него не только не имели, но и не домогались»[423]. Может быть, для Жозефины все-таки надо сделать исключение?