Гражданин Бонапарт

1. Подготовка

Эдмон Лепеллетье, автор десяти исторических романов о Наполеоне, воспринимал египетский поход своего героя как «настоящую сказку из “Тысячи и одной ночи”»[731]. Многое в том, что задумывал Наполеон и что успел совершить за время своей экспедиции в Египет, действительно выглядит сказочным. Современники, причем не только из числа недоброжелателей, считали эту экспедицию авантюрой, а то и просто «безумной затеей». Но сам Наполеон никогда и ничего не затевал без ума, руководствуясь таким правилом: «Я измеряю свои мечты по компасу рассудка»[732].

После всех торжеств в честь своего итальянского триумфа Наполеон чувствовал себя в Париже неприкаянным. И разумом, и сердцем он стремился только к великим свершениям, но во Франции не видел для себя должной перспективы. Режим Директории его раздражал. Он уже тогда взвешивал все «за» и «против» собственного прихода к власти. Возглавить страну в 28 лет он был готов, но конституционным путем, через членство в Директории, не мог по возрасту[733], а свергать Директорию, учинить в стране государственный переворот считал несвоевременным. «Достаточно честолюбивый, чтобы стремиться к высшим степеням, - вспоминал о нем в той ситуации Ш. М. Талейран, - он не был достаточно слеп, чтобы верить в возможность достижения их во Франции без особого стечения обстоятельств, которое пока нельзя было считать ни близким, ни даже вероятным»[734].

Впрочем, тесной для Наполеона уже тогда становилась не только Франция, но и вся Европа. Если верить Л. А. Бурьенну, он говорил: «Европа - это кротовая нора. Великие державы и великие перевороты существовали только на Востоке»[735]. Поскольку он понимал, что Директория, при всей ее одиозности в глазах большинства французов, еще не созрела для государственного переворота, его поход на Восток сулил ему двойной выигрыш: Директория за время его отсутствия могла еще глубже погрязнуть в пороках и лиходействе, а он тем временем успел бы стяжать новые лавры как военачальник и политик. «Мостовые Парижа жгут мне подошвы», - мрачно шутил он в начале 1798 г.[736]

Но Восток манил Наполеона не сам по себе. Наполеон, конечно же, учитывал неизбежность борьбы, что называется, не на жизнь, а на смерть, с Англией - главным врагом Французской республики. Поэтому он и выбрал театром военных действий для своей следующей кампании Египет. Разумеется, здесь принимались в расчет и общие соображения: географическое и стратегическое положение Египта на перепутье важнейших (торговых, культурных, религиозных) связей между Западом и Востоком, но самым важным в этих соображениях был конкретный расчет ударить отсюда, из Египта, по сокровищнице Англии, каковой уже тогда стала ее колония - Индия. Именно оттуда, из Индии, главным образом Англия черпала свои материальные ресурсы, позволившие ей финансировать одну за другой семь (!) антифранцузских коалиций. Создав операционную базу в Египте, Наполеон считал возможным «двинуть на Индию 50-тысячное войско и вызвать восстание маратхов, индусов, мусульман - словом, всех притесняемых (Англией. - Н. Т.) народов в этой обширной стране»[737]. Подчеркну, что Наполеон еще летом 1797 г. (16 августа), в разгар итальянской кампании, так ориентировал Директорию: «Недалеко то время, когда мы поймем, что для действительного сокрушения Англии нам надо овладеть Египтом»[738].

Прежде чем решиться на экспедицию в Египет, генерал Бонапарт основательно изучил географию, историю, национальные, религиозные и чисто житейские особенности этой страны и ее соседей. Его биографы отмечают, что он «увлеченно», «с жадностью» штурмовал исследование Г. Т. Ф. Рейналя о европейцах «в обеих Индиях», «Историю арабов» А. Мариньи, «Мемуары о тюрках и татарах» барона М. де Тота[739]. И, конечно, он знал - в той или иной мере - о «египетских» планах своих предшественников. Ведь еще в XIV в. советник французского короля Филиппа IV Красивого Пьер Дюбуа предлагал своему государю овладеть Египтом, а с XVII в. такие предложения - еще трем королям Франции! - периодически возобновлялись. Так, в 1672 г. великий философ Г. В. Лейбниц (основатель и первый президент Берлинской Академии наук, подсказавший, кстати, Петру I мысль об основании такой же академии в Петербурге) пытался заинтересовать египетским проектом Людовика XIV, но тот был слишком занят борьбой с европейскими коалициями, чтобы заниматься еще и Египтом. При Людовике XV, в 1738 г., министр иностранных дел Р.-Л. д’Аржансон выступал с идеей прорыть Суэцкий канал, а всемогущий министр (иностранных дел, военный и морской) Людовика XVI герцог Э. Ф. Шуазель в 1769 г. рассматривал план захвата и колонизации Египта, но посол Франции в Константинополе граф Ш. Г. де Верженн убедил короля не портить отношения с Турцией. Дело в том, что Турецкая (Османская) империя формально еще владела Египтом (с 1517 г.), хотя уже начала терять контроль над ним, уступая нараставшему засилью местных феодалов-мамлюков.

Очень своевременно и выигрышно для Наполеона поддержал его египетский проект Шарль Морис Талейран - поддержал талантливо, как все (хорошее или дурное), что он делал. Министром иностранных дел Талейран стал 16 июля 1797 г. исключительно благодаря хлопотам перед П. Баррасом его очередной (из длинного ряда до нее и после нее) любовницы Жермены де Сталь. Кстати, сам Талейран умолял тогда мадам де Сталь разжалобить Барраса, ссылаясь на то, что «ему, Талейрану, жить нечем и если его не назначат министром иностранных дел, то он принужден будет немедленно утопиться в Сене, ибо у него в кармане осталось всего десять луидоров»[740]. В то время Директория полным составом терпеть не могла Талейрана: «...трое директоров считали его взяточником, - констатирует Е. В. Тарле, - четвертый считал его вором и взяточником, а пятый (Ребель) - изменником, вором и взяточником»[741]. Но Баррас, отчасти по наводке мадам де Сталь (которая была в числе и его любовниц), а главное, собственным умом сообразил, что Талейран может оказаться полезным для него дипломатом, и не без труда уговорил других директоров доверить ему портфель министра иностранных дел.

Как дипломат Талейран оправдал доверие Директории легко и быстро - в ходе переговоров 1797 г. с Австрией, Пруссией, Неаполитанским королевством. Еще легче и быстрее обретал он личные (преимущественно материальные) выгоды посредством взяток, которые он брал виртуозно и неисчислимо, а также еще одним способом, о котором хорошо сказал Е. В. Тарле: «Через своих любовниц и своих друзей, и через друзей своих любовниц, и через любовниц своих друзей Талейран почти беспроигрышно играл на бирже»[742]. В общем, к 14 февраля 1798 г., когда Талейран выступил перед Директорией с докладом «О завоевании Египта», он был для всех директоров хотя и взяточником (как любой из них), но уже достаточно изощренным политиком, с мнением которого приходилось считаться. А мнение Талейрана было однозначным: египетский проект Бонапарта, впервые представленный - со всеми обоснованиями - в письме к Директории от 16 августа 1797 г., надо поддержать[743].

Директория согласилась с его мнением. Директора понимали и военную, и политическую выгоду от возможного завоевания Египта, поскольку это позволило бы компенсировать утрату колоний Франции в Вест-Индии, овладеть древними торговыми путями в Аравию и далее - в Индию и даже установить связь с антибританскими силами в Индии, особенно с правителем княжества Майсур на юге Индостанского полуострова Типу Султаном[744]. К тому же мозг каждого из директоров - и в первую очередь Барраса - сверлила задняя мысль отделаться от сверхпопулярного и слишком честолюбивого полководца в лице Бонапарта, который уже имел наглость говорить (правда, в узком кругу, но с широкими связями), что он «разучился повиноваться». «Только бы спровадить его подальше! ― мечтательно рассуждали директора. - А лучше всего, если там его и прикончат»[745].

Но очень уж заманчивой для Директории была идея вооруженного вторжения непосредственно в Англию. Высадить мощный десант на Британские острова планировал еще Лазар Карно в бытность свою членом Директории. Теперь Баррас и К0 решили повременить с Египтом и проверить, насколько реален этот план, возложив ответственность за его выполнение на плечи Бонапарта: получится - будет хорошо не только Наполеону, но и Директории; не заладится - плохо будет только Бонапарту. Поэтому 26 октября 1797 г. Директория назначила генерала Бонапарта главнокомандующим Английской армией, как называлась тогда совокупность всех войск на северном побережье Франции общей численностью в 120 тыс. человек.

Получив такое назначение с конкретной целью реализовать план Карно, Наполеон с 8 февраля 1798 г. предпринял всеобъемлющую инспекцию сил и возможностей для вторжения в Англию. Он понимал, что запланированная операция в случае успеха возвысит и международный авторитет Французской республики, и его собственную славу, но в случае неудачи опозорит и Францию, и его самого. Он мог и догадываться о намерении Директории подставить его под заведомо проигрышный вариант, втянуть в гибельную операцию и обесславить. Вместе с Ж. Ланном, Ж. Сулковским и Л. А. Бурьеном Наполеон инкогнито объездил все прибрежные порты - Булонь, Кале, Дюнкерк, Ньюпорт, Остенде, Антверпен, - везде вникая во все, что касалось подготовки к операции. По воспоминаниям Бурьена, он повсюду «терпеливо, вдумчиво, тактично, но с присущим ему напором расспрашивал матросов, рыбаков и даже контрабандистов, внимательно их выслушивал»[746] и, разумеется, извлекал из их ответов нужные для него сведения.

Результат инспекции был таков: Наполеон убедился а том, что операция с высадкой десанта на Британские острова абсолютно нереальна, пока французский флот не сможет господствовать в водах Ла-Манша. А. 3. Манфред обратил внимание на то, что наиболее проницательные современники понимали тогда, сколь неисполнима идея французского вторжения в Англию. Русский посланник в Турции (позднее член Негласного комитета при Александре I) князь В. П. Кочубей так писал 9 декабря 1797 г. о Наполеоне: «Может быть, я ошибаюсь, но полагаю, что он не будет настолько глуп, чтобы взять на себя задачу, которая запятнает его великую славу»[747].

17 февраля Наполеон вернулся в Париж, доложил Директории, что план Карно - это химера, и повторил свои доводы в пользу египетского проекта. Поскольку тремя днями ранее Талейран выступил перед Директорией тоже с «египетскими соображениями», директорам пришлось переориентироваться с Англии на Египет. В конце концов египетский проект, хотя и вряд ли мог помочь осуществлению их идеи разгромить Англию, зато давал возможность избавиться от Бонапарта: чем дальше он будет от Франции, тем хуже для него и лучше для Директории. 5 марта 1798 г. Директория приняла решение снарядить военную экспедицию в Египет и назначить генерала Бонапарта главнокомандующим всеми (и сухопутными, и морскими) вооруженными силами экспедиции, которые получили название Восточная армия.

С того дня подготовка экспедиции полностью, от начала до конца, была в руках Наполеона. Он лично вникал буквально во все и вся, включая не только военные, но и хозяйственные, технические, житейские мелочи, всем руководил, не уставая требовать от Директории своевременной доставки выделенных на экспедицию средств. Прежде всего он тщательно подбирал кадровый состав экспедиции - генералов, офицеров, солдат, а также... ученых.

По мнению А. С. Трачевского и А. 3. Манфреда, Наполеон увез с собой в Египет лучших, «самых талантливых» генералов, весь «цвет французской армии»[748]. Это явное преувеличение. Наполеон не взял с собой А. Массена, Ж. Б. Журдана, Ж. В. Моро, Ж. Бернадота, Б. Жубера, М. Нея, Н. Сульта, Ф. Ж. Лефевра, Ж. Э. Макдональда - гораздо более талантливых военачальников, чем отправившиеся в Египет А. Жюно, О. Мармон, А. Андреосси, К.-А. Вобуа, Ж. Ф. Мену, С. Каффарелли, Ф. Мирер. Но Жюно и другие были для Наполеона более надежными. Вместе с тем он взял с собой и выдающихся генералов, которые не уступали никому из оставшихся. Это, в первую очередь, высокоодаренный, неустрашимый и благородный воин (Наполеон считал его лучшим «во всей армии»[749]) Луи Шарль Антуан Дезе и устрашающе взрывной, с интеллектом философа и темпераментом матадора, богатырь, красавец и сорви-голова Жан Батист Клебер[750], а также будущие знаменитости, пока еще молодые, но тем не менее успевшие блеснуть не в одном сражении, ― Жан Ланн, Иоахим Мюрат, Виктор Леклерк, Луи Николя Даву, Жан Батист Бессьер. Наполеон выбирал их по способностям, вне зависимости от того, что Ланн, Дезе и Бессьер были его друзьями, Мюрат и Леклерк - верными слугами, а Клебер и Даву недолюбливали его.

Взял он с собой в Египет в качестве своего адъютанта и Евгения Богарне (сына Жозефины от первого брака), которому тогда еще не исполнилось 17 лет.

В то же время Наполеон чуть не поодиночке отбирал для Египта солдат из тех, с которыми воевал в Италии. Вот как сказано об этом отборе у Е. В. Тарле: «Наполеон знал громадное количество солдат индивидуально <...>. Знал, что этот солдат храбр и стоек, но пьяница, а вот этот очень умен и сообразителен, но быстро утомляется, потому что болен грыжей <...>. А для египетского похода, для войны под палящим солнцем, при 50° и больше жары, для переходов по раскаленным необъятным песчаным пустыням без воды и тени нужны были именно отборные по выносливости люди»[751].

Уникальной особенностью военного похода Бонапарта в Египет стало участие в нем многолюдного десанта ученых, литераторов, художников, музыкантов, всего 167 человек[752]. Среди них были и такие светила науки, как математики Гаспар Монж и Жан-Батист Фурье, химик Клод Луи Бертолле, зоолог Этьен Жоффруа Сент-Илер, астроном Пьер Франсуа Андре Мешен, физик и механик Николя Жак Конте, искусствовед Виван Денон, медики Доминик Жан Ларрей и Рене Николя Деженетт; ряд молодых, но впоследствии известных ученых - ботаник Алир Раффно Делиль, географ Франсуа Жомар, востоковед Амеде Эмилиен Жобер и др., - в общем, «целый университет», как заметил Эмиль Людвиг. Вместе с ними украшали собой экспедицию художник Анри Жозеф Редуте, архитектор Жан Батист Лепэр, драматург Антуан Венсан Арно, поэт Франсуа Огюст Парсеваль-Гранмезон, пианист и музыковед Гийом Андре Вийото.

Наполеон выбирал каждого из них лично, с той же свойственной ему тщательностью, с какой отбирал генералов, офицеров и солдат. При этом только один из них знал, куда и с какой целью последует за Бонапартом, - Монж. Тот поначалу даже засомневался: отпустит ли его жена - неизвестно куда, зачем и, может быть, надолго. Тогда Наполеон сам «“взял на абордаж” жену ученого, и под его непреодолимым напором мадам Монж вынуждена была скрепя сердце согласиться», а сам месье Монж удовлетворенно сострил: «Вот и я превратился в аргонавта»[753]. Остальные деятели науки, литературы, искусства согласились на приглашение Наполеона не раздумывая. «Мы не знали, куда поведет нас Бонапарт, - вспоминал один из них, - но хотели, чтобы он нас повел». Виван Денон так сказал о себе, явно выражая их общее мнение: «Одного слова героя, командующего экспедицией, для меня достаточно, чтобы решиться. Он обещал, что доставит меня обратно в целости и сохранности, я не сомневаюсь в этом»[754].

Под стать интеллектуальному блоку египетской экспедиции была подобрана большая (550 томов) библиотека. Ее формировал Жан Батист Сэй - тогда еще молодой, а впоследствии получивший европейскую известность экономист, но все научные книги для библиотеки отбирал сам Наполеон[755]. Здесь были древние мифы, Библия, Новый Завет и Коран, сочинения Гомера, Плутарха, Фукидида, Полибия, Тита Ливия, Тацита, Вольтера, Руссо, Монтескье, Рейналя, Фридриха Великого, художественная классика Вергилия, Оссиана, Тассо, Лафонтена, Фенелона, Мармонтеля, Лесажа, Гете и даже сборники для легкого чтения (один из них так и назывался: «Избранные легкие стихотворения», а другой - «Образцовые произведения французского театра»).

В массе всевозможных хлопот Наполеон не забывал и о дипломатической подстраховке экспедиции. Он договорился с Талейраном, что сразу после отплытия экспедиционной армии из Тулона тот сменит министерский портфель на место чрезвычайного и полномочного посла в Константинополе (более удобное для личных интриг) и постарается сохранить видимость мирных, почти дружественных отношений между Францией и Турцией на время завоевания Египта. «Это достаточно головоломное дело мог с полным успехом выполнить именно Талейран, - справедливо заключает Е. В. Тарле. - Так надеялся Бонапарт. Обещание было Талейраном дано, но исполнено не было, и никогда Талейран в Турции до конца своих дней не побывал»[756].

Вопрос о том, почему Талейран обманул, т. е. фактически предал тогда Наполеона, детально рассмотрен в классическом труде Е. В. Тарле[757]. Дело в том, что французские историки Г. Лакур-Гайе (кстати, автор трехтомной биографии Талейрана), Р. Гюйо, Булэ де ла Мерт объясняли отказ министра исполнить обещание, данное Наполеону, либо нежеланием удаляться из Парижа, когда предстояли выборы на вакантное место члена Директории, либо боязнью подвергнуться в восточном Константинополе непредвиденными опасностям. Но профессор Колумбийского университета США К. Л. Локк в противовес французам выдвинул свою, оправдательную для Талейрана версию: дескать, Талейран успешно вел деловые переговоры с американцами, и потому отпала необходимость его назначения в Константинополь, хотя Директория искренне этого желала, а Талейран тоже вполне добросовестно хотел сдержать обещание, которое он дал Наполеону.

Тарле считал более убедительной французскую версию. Он подчеркнул, что для Талейрана такие «приемы и ухватки», как пообещать и не сделать, были привычны, и заключил: «Конечно, нарушив слово, Талейран учинил очень большое коварство по отношению к своему другу (? - Н. Т.) Бонапарту. Генерал так правильно это и понял. Это было первое по отношению к нему предательство со стороны Талейрана. Оно оказалось первым, но далеко не последним»[758]. С таким заключением вполне (если не считать спорной квалификации Талейрана как друга Наполеона) можно согласиться.

Тем временем Наполеон, удовлетворенный договоренностью с Талейраном, форсировал подготовку экспедиции в Египет, попрежнему вникая в малейшие детали: лично проверял каждый фунт любого груза для каждого корабля! «Если прочитать приказы Наполеона, рассылаемые им по всем направлениям, - удивлялся Андре Кастело, - то можно рехнуться, столько там всего перечислено, вплоть до количества пар чулок, выдаваемых каждому участнику похода»[759]. В служебной записке к Директории 5 марта 1798 г. Наполеон объявил итоговую сумму расходов на экспедицию: от 8 до 9 млн ливров[760]. 26 марта он письменно уведомил министра внутренних дел: «Я прошу Вас отдать приказ гражданам, список которых прилагается, чтобы они были готовы к отъезду в любой момент по получении моего распоряжения»[761].

Вот этот момент тогда еще держался в строжайшей тайне. Более того, вся подготовка египетского похода тщательно маскировалась. «Никогда еще, - читаем у А. Жомини, - такие огромные приготовления не были произведены так скрытно»[762]. Слухи о том, что Директория готовит какую-то морскую экспедицию, ползли по всей Европе. Всегда алчные до сенсаций журналисты подхватывали их и приукрашивали баснословными, зачастую взаимоисключающими подробностями. В Англии хорошо знали, что южно-французские порты заняты военными приготовлениями, что туда беспрерывно прибывают войска и что возглавляет готовящуюся экспедицию генерал Бонапарт, а это само по себе уже очень многое значит. Но куда предполагается снарядить экспедицию? К Сицилии? К Мальте? Сам Наполеон содействовал распространению слухов, что он намерен пройти Гибралтарский пролив, обогнуть Испанию и осуществить высадку десанта в Ирландии. За его войсками в Тулоне сохранялось название «Английская армия». Чтобы отвлечь внимание англичан от египетского проекта, была предпринята даже «тактическая диверсия» против Ирландии, когда группа французских кораблей совершила рекогносцировочный рейс к ирландским берегам[763]. Все это беспокоило, если не сказать пугало, правителей Англии до такой степени, что боевой адмирал лорд Г. Коллингвуд 28 января 1798 г. сделал паническое заявление: «Вопрос не только в том, кто останется победителем. Но сохраним ли мы еще самостоятельность; суждено ли вообще Великобритании числиться впредь в списке европейских держав»[764].

Поразительно, но в самой Франции даже военный министр Б. Шерер «до последних дней не был в курсе дел» экспедиции[765]. А вот английская разведка все-таки сумела раскрыть тайну египетского проекта. Один ее агент во Франкфурте, а другой - в Ливорно собрали из разных источников и доложили британскому правительству данные о том, что целями экспедиции Бонапарта являются Мальта и Александрия[766]. Встревоженное Адмиралтейство Англии 3 мая распорядилось снарядить отряд из трех линейных (больших, тяжелых, хорошо вооруженных) кораблей и нескольких легких скоростных фрегатов под командованием контр-адмирала Г. Нельсона для наблюдения за всем, что происходило тогда в Тулоне.

До середины мая в порту и на рейде Тулона сосредоточились, по разным данным, 13 военных и от 320 до 400 транспортных судов, готовых к отплытию[767]. Они приняли на борт, по тем же данным, от 30 до 55 тыс. солдат. Цифра «30 тыс.» у Е. В. Тарле[768] явно занижена. Даже Наполеон, не склонный преувеличивать численность своих войск, называл большую цифру: 32 тыс.[769] Д. Чандлер обоснованно полагает, что «вся экспедиция включала в себя вместе с гражданскими лицами почти 38 000 человек», а что касается 55 тысяч, то «эта завышенная оценка, видимо, включает и моряков»[770] (т. е. корабельные экипажи).

Кроме участников экспедиции и моряков на корабли поднялись почти 300 женщин (маркитантки, прачки, сподручницы). Вместе с ними готовы были отплыть жены и возлюбленные многих лиц из состава экспедиции, но Наполеон приказал им остаться на берегу до прибытия специального конвоя. «Один-два офицера не повиновались этому приказу и тайком провели своих жен на борт, - пишет об этом Д. Чандлер. - Среди офицеров был и некий драгунский лейтенант Фуре, которому со временем пришлось горько пожалеть о том, что он взял с собой молодую жену - пригожую и веселую Беллилот, переодетую в военный мундир»[771].

Наполеон тоже собирался взять с собой в Египет свою Жозефину. Она уже была с ним в Тулоне, но в последний момент, как и перед Италией, пожаловалась на ухудшение своего здоровья и заявила, что ей необходимо поехать на воды в Пломбьер «полечиться». Наполеон, конечно же, внял ее жалобам (ведь он тогда еще не знал, что Жозефина останется в Париже, - не в Пломбьере, а именно в Париже, - ради встреч с Ипполитом Шарлем, который после увольнения из армии занялся криминальной торговлей). Супруги договорились, что Наполеон, как только завоюет Египет, пришлет за Жозефиной фрегат, и она приедет к нему[772].

10 мая главнокомандующий провел контрольный смотр экспедиционных войск и выступил перед ними, как всегда, с пламенной речью: «Офицеры! Солдаты! Вот уже два года я командую вами. Было время, когда вы находились на побережье Генуи, влачили жалкое существование. У вас ничего не было, и вам приходилось, чтобы выжить, все продавать - даже свои часы. Я пообещал вам покончить с нищетой и повел вас в Италию. Там вы получили все, что только могли пожелать. Я сдержал свое слово?»

В ответ раздалось тысячеголосое: «Да!» «Теперь, - продолжал Наполеон, - я поведу вас в страну, где ваши подвиги превзойдут все, что вы уже совершили и чему удивляется мир. Вы окажете там своей родине такую услугу, которую она вправе ожидать от непобедимой армии. Обещаю вам, что каждый солдат, вернувшись из этого похода, получит столько денег, сколько нужно, чтобы купить шесть арпанов[773] земли!»[774]

«Да здравствует республика!» - кричали ему в ответ его воины, радуясь началу похода в страну, которую он, кстати, так и не назвал.

Рано утром 19 мая Наполеон во главе своего штаба, с генералами и адъютантами, поднялся по 32 ступеням на капитанский мостик флагманского корабля «Орион». Оттуда он долго смотрел на Жозефину, которая с берега помахивала ему платочком, более дорогим для него, чем любое знамя. А в самый момент отплытия главнокомандующий приказал отправить в Директорию радостное для Барраса и К° сообщение: «Семь часов утра. Наша легкая (?! - Н. Т.) эскадра выходит в море. Мимо идут конвойные корабли, и мы тоже поднимаем якорь. Погода очень хорошая»[775].

Впереди был Египет...

2. От Тулона до Каира

Из Тулонской гавани к берегам Египта военно-ученая экспедиция генерала Бонапарта добиралась 45 суток, трижды избежав за это время смертельной опасности (вот сюжет для захватывающего романа!). «Все вероятности были против нас, а за нас - ни одной. С легким сердцем мы шли почти на верную гибель», - вспоминал генерал и (в то время) близкий друг Наполеона О. Ф. Мармон[776]. «Верную гибель» сулил французам английский флот, господствовавший на Средиземном море. Он и количественно, и, главное, качественно (быстроходностью, маневренностью, вооружением) несравнимо превосходил французские корабли. Миновать встречи с ним за полтора

месяца пути из Франции в Египет было почти невозможно. Наполеон максимально использовал это «почти». Но помог ему и «Его Августейшее Величество случай».

Все началось с того, что Наполеон распустил очень правдоподобный слух о своем намерении пройти через Гибралтар в Ирландию, дезориентируя таким образом английское Адмиралтейство. Чтобы перехватить и уничтожить его экспедицию, у Гибралтара долго дежурила эскадра, которой командовал к тому времени уже однорукий и одноглазый сэр Горацио Нельсон - самый выдающийся в истории Англии (по мнению англичан, и в мировой истории) флотоводец. Имя его уже тогда гремело по всей Европе. «Он был король морей, мститель англичан, спаситель королей», - писал о нем великий французский историк Альбер Сорель[777]. Простояв напрасно у Гибралтара, Нельсон получил от Адмиралтейства новый приказ с учетом данных английской разведки - сторожить экспедицию Бонапарта у Тулонской гавани. Он отбыл к Тулону с небольшим отрядом военных судов и обещанием от Адмиралтейства любых подкреплений. Но в единоборство «кита и слона» вмешалась, сыграв за Наполеона и против Нельсона, морская стихия.

«Если бы это не была история, - изумлялся Д. С. Мережковский, - этому никто не поверил бы, как волшебной сказке. В нужный день, час, минуту...»[778] Прерываю здесь цитату из Мережковского: конечно, минуту и час Дмитрий Сергеевич назвал ради красного словца, но день оказался действительно самым нужным. Эскадра Нельсона приблизилась к Тулону 17 мая, но в тот день, 19-го, когда корабли с войсками Наполеона вышли из Тулонской гавани, на британские суда обрушился шквальный мистраль (северо-западный ветер), смерч ураганной силы. Он сорвал мачту с флагманского корабля Нельсона «Вэнгард» (Авангард) и рассеял всю его эскадру, причинив ей серьезные повреждения. Нельсон вынужден был отбуксировать пострадавшие суда к Сен-Пьерскому рейду у побережья Сардинии и там заняться их ремонтом[779]. Тем временем 9 июня экспедиция Наполеона прибыла к острову Мальта.

Поразительно, что даже в условиях, когда участники экспедиции ежедневно в течение трех недель готовились к смертельно опасному для них нападению английского флота, они могли отдыхать и развлекаться. Ведь никто из них не знал о том, что натворил мистраль с эскадрой Нельсона. Кстати, лишь немногие (генералы да ученые, некоторые офицеры) знали об истинных целях экспедиции. Солдатская масса могла только предполагать, куда вновь повел ее за собой «чудо-генерал» Бонапарт - в Сицилию или в Неаполь, а возможно, и дальше.

А пока на пути от Тулона до Мальты, за обедом или до и после обеда, в кают-компании главнокомандующего разгорались дискуссии по всевозможным вопросам - от математики и химии до религии и суеверий. По воспоминаниям Л. А. Бурьена, Наполеон предлагал обсудить такие темы, как возраст Земли, возможно ли ее разрушение от всемирного потопа или огня, обитаемы ли другие планеты; «часто расспрашивал своих собеседников по поводу предчувствий - верны ли они или сплошь заблуждения, а также очень интересовали его толкования снов»[780]. Пожалуй, самым азартным был спор о сотворении мира, когда приходилось выбирать одну из трех точек зрения: Бог есть и участвует в наших делах; он есть, но не участвует; или его просто нет? Наполеон ставил под сомнение и фанатичную набожность и агрессивное безбожие. Он мог высмеять раболепные ссылки верующих «на все - воля Божья». Но вот однажды ночью, слушая на палубе «Ориона» саморекламу воинствующих атеистов, он спросил, указывая на звездную россыпь неба: «Ну а кто, по вашему, сотворил все это?»[781]

Ученые и литераторы спорили между собой (и с главнокомандующим!) увлеченно, но генералов куда больше, чем все научные споры, увлекала карточная игра. Иногда к игрокам присоединялся и Наполеон, причем «жульничал напропалую», и озадачивая, и развлекая тем самым своих партнеров. Впрочем, выигрыш свой он по окончании партии, не скупясь, отдавал, «и его делили поровну между всеми игроками»[782].

Итак, счастливо избежав столкновения с эскадрой Нельсона в самом начале пути, корабли Наполеона достигли берегов Мальты. В то время Мальта оставалась (с 1530 г.) владением рыцарского ордена иоаннитов, который называл себя также Мальтийским орденом[783]. После Французской революции великий магистр ордена Эммануил Роган порвал отношения с Францией и установил дружественные - как политические, так и экономические - связи с Англией, а в ноябре 1797 г. его преемник Фердинанд Гомпеш испросил для Мальты протекторат у другого врага Франции - Российской империи. Самодержец всея Руси Павел I принял в дополнение к 50 географическим компонентам своего титула 51-й: Великий магистр Державного ордена Святого Иоанна Иерусалимского[784]. Поскольку Мальта перешла в стан врагов Франции, а ведь она занимала очень важное (политически, экономически и стратегически) положение в Европе, располагая лучшим на Средиземном море портом Ла Валетта, Наполеон, по его словам, «решился овладеть островом, но лишь в том случае, если это удастся сделать без ущерба для достижения основной цели»[785].

Наполеону это удалось, хотя укрепления Мальты считались неприступными. После недолгой рекогносцировки Наполеон рискнул высадить на остров десант в 3 тыс. человек, который сам лично и возглавил. «Военных действий, можно сказать, не было, - пишет об этом Д. Чандлер. - Древний дух ордена Святого Иоанна, когда-то бича ислама, давно обрел склонность к покою и уютному житью»[786]. Ценою жизни трех убитых рыцарями солдат Наполеон овладел островом и, по своему обыкновению, стал насаждать в этом средневековом феодальном с элементами рабовладения государстве буржуазно-демократические, республиканские порядки. По подсчетам А. Кастело, «за неделю пребывания на Мальте Бонапарт со скоростью циклона продиктовал 168 распоряжений»[787]. В результате он разрушил одряхлевшие устои рыцарского режима и кардинально преобразовал все стороны жизни Мальты[788].

Отныне феодальные права и привилегии рыцарей, церковников, купцов ликвидировались. Рабство отменялось, а 600 турецких невольников обрели свободу и возвращались на родину. Орден иоаннитов был упразднен, а все его члены высланы с Мальты, за исключением 34 добровольцев, принятых на французскую службу. Сокровища ордена, накопленные за 500 лет, были экспроприированы, что пополнило казну египетской экспедиции на 7 млн ливров. Наполеон перестроил и экономику, и систему народного образования на Мальте по французскому образцу, открыв сразу 15 начальных школ, а напоследок создал на острове новую администрацию. Ее возглавил в качестве коменданта 50-летний генерал К.-А. Вобуа, и при нем был оставлен гарнизон из 4 тыс. человек (чтобы довести численность гарнизона до 8 тыс., были затребованы еще 4 тыс. солдат из Тулона, Генуи, Чивита-Веккии и с Корсики). 17 июня, перед отплытием из Ла Валетта, Наполеон в письме к Директории так подытожил все им содеянное: «Мы находимся в центре Средиземноморья, в этом самом укрепленном месте Европы, и кто осмелится выбить нас оттуда, тому придется дорого заплатить за такую попытку»[789]. Позднее он объяснял: «Если бы я не завладел Мальтою, англичане не преминули бы взять ее; пост этот был необходим для сохранения наших сообщений с Францией»[790].

19 июня, ровно через месяц после отплытия из Тулона, Восточная армия оставила Мальту. Много лет спустя Наполеон так вспоминал о тех днях, когда его солдаты гадали о возможном пути их дальнейшего следования: «Собираемся ли возвысить снова Афины или Спарту? Будет ли трехцветное знамя водружено на серале (дворце турецкого султана. - Н. Т.) или на пирамидах и развалинах древних Фив? Или же направимся в Индию? Эти сомнения перекликались с сомнениями Нельсона»[791].

Да, Нельсон в то время, уже закончив ремонт своей эскадры и получив подкрепления, с отрядом в 14 боевых судов начал рыскать по Средиземному морю в поисках французской экспедиции[792]. Он узнал от генуэзских торговцев, что Наполеон был на Мальте, и далее французские корабли ушли куда-то в южном направлении. Нельсон сообразил, что французы пойдут к Египту, и помчался вслед за ними. Подвела его скорость кораблей английской эскадры, которая была вдвое выше, чем у французских судов. В ночь с 22 на 23 июня эскадра Нельсона обогнала французов севернее острова Крит, не заметив издалека во тьме французские корабли, которые по приказу Наполеона предусмотрительно держались близко к берегу. В результате Нельсон подоспел к Александрии на 48 часов раньше французов, и там, естественно, ни о каком Бонапарте никто ничего не слышал. Тогда Нельсон устремился в Константинополь, рассудив, что Бонапарту, если его нет в Египте, плыть дальше некуда. Тем временем 1 июля флотилия Наполеона встала на якорь у Александрийского порта. Так расчет, риск и фортуна помогли Наполеону избежать гибельной для него при тех обстоятельствах встречи с Нельсоном.

Наполеон, конечно же, сразу узнал о недавнем заходе в Египет Нельсона и мог предполагать, что английская эскадра, может быть и даже скоро, сюда вернется. Поэтому он стал спешить с высадкой своей почти 40-тысячной армии и разгрузкой чуть ли не 400 транспортных судов. Командующий его флотом адмирал Ф. П. Брюэс предложил переждать непогоду, для чего понадобилось бы часов двенадцать. Наполеон воскликнул: «Нельзя нам попусту терять время!» и приказал выгружаться немедленно возле Марабу, отказавшись от более удобной, но отдаленной якорной стоянки в Абукирской бухте. Перед высадкой он отдал приказ, в котором говорилось: «Солдаты! Вы наносите Англии наиболее чувствительный удар, перед тем как нанести ей удар смертельный <...>. Город, который лежит перед вами и в который вы вступите завтра, построен Александром!!!»[793] (он любил в минуты особых волнений ставить по три и более восклицательных знака).

2 июля, еще до рассвета, Наполеон первым ступил на древнюю землю Египта. За ним последовали генералы и отборные части войск из дивизий Ж. Б. Клебера и Л. Ш. А. Дезе. Головной французский патруль был атакован воинами племени хенади - наиболее свирепыми из местных арабов. Они убили патрульного офицера, отсекли ему голову и с торжеством стали возить ее, насаженную на копье, по улицам Александрии, вызывая восторг у одних и ужас у других горожан. Наполеон, поднявшийся на «колонну Помпея»[794], увидел оттуда, что творится в городе, который основал Александр Македонский и где уже две тысячи лет сохранялась гробница с его прахом (правда, ее точное местонахождение до сих пор не установлено). Он немедленно приказал своим гренадерам идти на штурм крепостных укреплений Александрии. Арабские защитники крепости (стрелки и канониры) оборонялись вяло, а после того, как Наполеон дал знать их шейхам (предводителям), что городу грозит разрушение, они сдались. В этом бою был ранен Клебер.

Наполеон въехал в город уже в сопровождении шейхов и быстро успокоил впавших было в панику горожан. По всей Александрии были расклеены и розданы жителям прокламации от его имени на французском, арабском и турецком языках, в которых объявлялось самое главное: «Народ Египта! Бог, от которого зависит все, сказал: “Царству мамлюков пришел конец”. Вам скажут, что я пришел погубить религию ислама. Не верьте этому! Я люблю Пророка и Коран и пришел восстановить ваши права <...>. Трижды счастливы будут те, кто останутся нейтральными, у них будет время узнать нас. Горе безумцам, которые поднимут на нас оружие, ― они погибнут!»[795]

Штурм Александрии стоил французам людских потерь: 300 солдат, убитыми и ранеными. Наполеон по праву завоевателя взыскал с местных шейхов тягловой силой: шейхи предоставили ему лошадей, вьючных ослов и верблюдов с погонщиками. Отдохнув два дня, пять из шести дивизий Восточной армии 4 июля пошли на Каир. В Александрии остался гарнизон численностью до 9 тыс. человек под командованием Клебера. Он еще не оправился от ранения и остался там в качестве коменданта.

Шестидневный переход войск Наполеона по пути от Александрии в Каир до берегов Нила через Ливийскую пустыню поверг в ужас всех участников перехода - от рядовых солдат до генералов. Никто их них ранее не мог и вообразить себе ничего подобного. Люди, одетые по-европейски, обремененные походным снаряжением, шли по раскаленной, выжженной солнцем пустыне, - как им казалось, «в адовом пекле», - почти все время без глотка воды (весь ее запас, взятый в Александрии, выпили в первый же день). Поскольку лошади и верблюды были задействованы под орудия и обозы с боевым и научным оборудованием, все - от солдат до главнокомандующего - шли пешком. Их мучили зной и жажда, водяные миражи, офтальмия (т. е. временная слепота), приступы помешательства. Иные из них сошли с ума, несколько человек (в том числе генерал Ф. Мирер) покончили с собой. Были даже случаи дезертирства, в войсках начался ропот, грозивший перейти в бунт[796].

В довершение всех бед французам не давали ни минуты отдыха конные бедуины (кочевники), то и дело наскакивавшие на экспедицию в любое время суток и так же неуловимо исчезавшие в песках. «Французские колонны, окруженные бедуинами, напоминали эскадры, за которыми следуют акулы», - вспоминал об этом переходе Наполеон[797]. Если бедуинам удавалось захватить кого-то из французов (отставших или дезертиров) в плен, они варварски их истязали: отрезали носы, уши, рубили головы и т. п.

Ропот недовольства в войсках был тем сильнее, что солдаты, побывавшие с Бонапартом в Италии, были настроены на славные победы, богатую добычу, лицезрение красот Востока, о которых они так много знали понаслышке. Теперь только железная воля и непререкаемый авторитет Наполеона удерживали их от бунта. Стоило ему появиться среди недовольных и ропщущих, «чтобы все затихло, и люди снова шли за ним покорно, как тени за душеводителем Гермесом, в пылающий ад»[798].

Наконец утром 10 июля французы увидели перед собой долгожданные воды Нила, что вызвало у них буквально пароксизм ликования. Солдаты и генералы, профессора и академики, не раздеваясь, бросались в реку, чтобы освежиться, и благодарили всех богов Запада и Востока, а главное, своего «чудо-генерала» за то, что пришел конец их мучениям.

Далее, вплоть до пирамид, французы шли по левому берегу Нила уже легко, почти весело, хотя 13 июля у деревни Шубра-хит им пришлось выдержать первый бой с кавалерией мамлюков. Наполеон построил свои войска в четыре каре с артиллерией внутри каждого из них. Желая обезопасить научную экспедицию и обоз, он скомандовал: «Ослов и ученых - в середину!» А затем приказал армейскому оркестру играть «Марсельезу», зная, как эта музыка поднимает дух его солдат. Как только конные мамлюков лавиной пошли в атаку, из каре, заглушая и дикий рев нападавших, и музыку оборонявшихся, грянули артиллерийские орудия. Первые ряды мамлюков были сметены орудийным огнем в пыль, а остальные с еще более дикими воплями отхлынули от каре и, вздымая тучи песка, скрылись. «Так, - напишет об этом Александр Дюма, - в первый раз со времени крестовых походов Восток оказался лицом к лицу с Западом».

Теперь Каир был уже близок. А в Каире мамлюки готовились к тому, чтобы разгромить пришлых гяуров (иноверцев). Номинальный правитель Египта турецкий паша Абу Бекр созвал Диван - совет каирской знати. Верховодили в нем фактические хозяева страны, вожди мамлюков дуумвиры Мурад-бей (1750-1801) и Ибрагим-бей (1735-1816). Они были настроены только на победу, учитывая, что у гяуров нет кавалерии и их пехотинцы не смогут противостоять таким, как мамлюки, первоклассным воинам на лучших в мире арабских скакунах. «Будем рубить им головы, как арбузы на бахче!» - хвастался Мурад-бей. А Ибрагим-бей поднял дух мамлюков таким описанием нечестивых пришельцев: «Неверные, которые пришли сюда сражаться с нами, имеют ногти длиной в один фут, огромные пасти и свирепые глаза. Это дикари, обуреваемые Иблисом (дьяволом. - Н. Т.), и они идут в бой скованные цепями»[799].

На заре 21 июля 1798 г. перед французами предстала сказочно красивая и пугающая картина, словно видение из «Тысячи и одной ночи»: слева - Каир с его четырьмя сотнями минаретов и величественной мечетью X века Аль-Азхар, справа - исполинские треугольники древних пирамид. А впереди уже с нетерпением ждали готовые к битве войска правоверных дуумвиров. Ждать им пришлось недолго: в тот же день, 21 июля, историческая битва у пирамид началась и закончилась.

Соотношение сил перед битвой в разных источниках определяется по-разному. Наполеон считал, что Мурад-бей имел здесь, кроме 12-тысячной кавалерии мамлюков, еще и пехоту из 20 тыс. арабов, янычар (турок), феллахов (египетских ополченцев) и 8 тыс. бедуинов[800]. Д. Чандлер, хотя и фиксирует подсчеты «некоторых авторов», согласно которым численность войск Мурад-бея «превышала 40 тыс.», соглашается с Ф. Кирхейзеном в том, что едва ли Мурад- бей имел в тот день больше 6 тыс. мамлюков и 15 тыс. феллахов[801]. Вторую, резервную, линию боевого порядка египтян составляла пехота Ибрагим-бея, которая даже не успела принять участие в сражении. Наполеон, по его данным, располагал в день битвы такими силами: 20 тыс. человек и 42 орудия[802].

Битва при пирамидах возымела неповторимый, словно театрализованный антураж. «Правый берег Нила, - вспоминал Наполеон, - был покрыт всем населением Каира - мужчинами, женщинами, детьми, которые поспешили туда, чтобы наблюдать за битвой»[803]. То было не простое любопытство: мамлюки успели внушить им, что в случае поражения они «сделаются рабами» дьявольских пришельцев[804].

В 3 часа пополудни многотысячная кавалерия мамлюков, сверкая на солнце сталью, золотом, бриллиантами, алмазными перьями своих нарядов и оглашая все вокруг столь диким ревом, что он леденил кровь - и воинов, и, еще более, зрителей, пошла в атаку. К тому моменту Наполеон уже выстроил свои колонны, как он это сделал у Шубра-хита, в пять дивизионных каре с орудиями по углам и в центре. Не известно, играл ли оркестр в тот день «Марсельезу», но прозвучало его историческое обращение к войскам перед сражением: «Солдаты! Сорок веков смотрят на вас с высоты этих пирамид!» Комментируя эту фразу, знаменитый английский историк Арнольд Тойнби отметил: «Наполеон сознавал, что прикоснулся к струне, звук которой способен тронуть даже невежественное сердце самого грубого солдата <...>. Можно быть уверенным, что Мурад-бей и не подумал подбодрить своих нелюбознательных товарищей аналогичным напоминанием»[805].

Первый и главный удар мамлюков приняла на себя дивизия генерала Дезе. Хотя прицельный огонь ее стрелков и канониров буквально скосил первую волну атакующих, мамлюки успели проскочить между двумя каре - Дезе и молодого генерала Ж. Л. Э. Ренье - и попытались атаковать их с тыла. Но тем временем дивизия старейшего в армии, 54-летнего генерала Ш. Ф. Дюгуа, при которой находился сам Наполеон, совершила маневр, позволивший ей «открыть артиллерийский огонь в хвост мамлюкам»[806]. После этого бой превратился в бойню. Красочно описал ее Д. С. Мережковский: «Мамлюки, когда поняли, что участь их решена, точно взбесились; сделав последний выстрел из пистолета, нанеся последний удар ятаганом[807], кидали оружие в лицо победителям и сами кидались на штыки, хватали их голыми руками, грызли зубами и, падая и умирая у ног солдат, все еще старались укусить их за ноги. Так издыхала дикая вольность Азии у ног просвещенной Европы <...>. И на все это “смотрели сорок веков с высоты пирамид”»[808].

К вечеру, но еще засветло, битва закончилась. Мурад-бей с остатками своей конницы (дотоле под его личным командованием непобедимой) бежал, минуя Каир, в Средний Египет. Видя, что мамлюки разгромлены, янычары, феллахи и прочая пехота Мурад-бея тоже обратилась в бегство под огнем французов - кто в пустыню, а кто на лодках или даже вплавь через Нил в Каир, вслед за толпами горожан, только что предвкушавших радость победы, а теперь обезумевших от страха.

Потери сторон в битве при пирамидах несопоставимы. По данным разных источников, Мурад-бей потерял убитыми, ранеными, утонувшими и пленными до 10 тыс. человек, Наполеон - 29 человек убитыми и 260 ранеными[809].

Такой знаток военного искусства, как Дэвид Чандлер, считает одной из главных причин разгрома мамлюков их «средневековую тактику». Дело в том, что они «признавали только три перестроения - построиться для атаки, ринуться в атаку и (если счастье не улыбалось им) ускакать. Такая примитивная тактика имела мало шансов на успех против огневой мощи и дисциплины французских каре»[810]. Не зря именно после битвы при пирамидах египтяне дали Наполеону прозвище Султан Кебир, что значило Огненный Царь. Эмиль Людвиг заметил: «Это его третье имя, такое же фантастическое, как этот поход».

Между тем в ночь на 22 июля Ибрагим-бей со своей пехотой, оказавшейся в битве просто не у дел, покинул Каир и ушел на восток, а наутро шейхи Каира приняли решение сдать город иноверцам. В тот же день Наполеон обратился с прокламацией к «народу Каира». «Я пришел, чтобы уничтожить род мамлюков и защитить коренное население страны, - объявлял вождь иноверцев правоверным гражданам. - Пусть все, кто охвачен страхом, успокоятся, а все, кто удалился, вернутся в свои дома <...>. Не бойтесь за ваши семьи, жилища, имущество и особенно за религию Пророка, которого я люблю. Чтобы не было тревоги и установилось спокойствие, будет созван Диван из семи лиц, которые соберутся в мечети Аль-Азхар»[811].

23 и 24 июля Наполеон принимал у себя в походном лагере многочисленные депутации от каирской знати, выражавшей ему свою покорность, а 25-го торжественно въехал в Каир. Городской люд встречал новоявленного Султана Кебира уже спокойно и уважительно; чванливые мамлюки впали в состояние безысходного страха; зато французы, забыв о тяготах перехода через Ливийскую пустыню, радовались, как дети, своим победам. Не помнили себя от радости солдаты и офицеры, генералы и ученые египетской экспедиции, а их главнокомандующий в тот день всеобщего торжества был сам не свой от горя. Сердце ему разбила новость, которую не стал таить от него верный Жюно.

Да, прославленный к тому времени еще больше прежнего, уже не только на Западе, но и на Востоке, готовый вызвать к себе свою Жозефину в завоеванный Каир, Наполеон лишь теперь узнал от Жюно то, что знали и о чем сплетничали очень многие в Париже и кое-кто в египетской экспедиции: Жозефина изменяет ему все с тем же Ипполитом Шарлем. Выяснилось, что она устроила своего любовника пайщиком в общество торговли съестными припасами и целые дни (ночи, разумеется, тоже) проводила с ним у себя в пригородном замке Мальмезон, так что соседи думали, будто «с мадам Бонапарт живет ее сын»[812].

Реакция Наполеона на все рассказанное Жюно была невероятно болезненной. По воспоминаниям Л. А. Бурьена, бывшего свидетелем их разговора, Наполеон просто рвал и метал, бил себя кулаком по голове и выкрикивал бессвязные фразы: «О женщины!.. Жозефина! Так обмануть меня!.. Она... Горе им! Я истреблю все это племя вертопрахов и блондинчиков! А с ней - развод! Да, развод! Всенародный, скандальный развод!»[813] Бурьен попытался было успокоить Наполеона, говоря о его славе, но тот отреагировал на такие слова, как ужаленный: «Ах, моя слава! Да чего только я не отдал бы за то, чтобы сказанное Жюно было несправедливо!»[814] Не тогда ли вырвалась у него эта фраза: «Брак - дело, чуждое природе»?[815]

О том, как Наполеон в те дни был душевно опустошен и подавлен, свидетельствует письмо, которое он написал брату Жозефу 26 июля: «Присмотри мне где-нибудь сельский домишко, под Парижем либо в Бургундии. Я рассчитываю провести там взаперти всю зиму. Мне опостылела человеческая природа. Хочу одиночества и безлюдья. Величие меня утомляет. Чувства во мне иссохли. Слава приелась. В 28 лет я все исчерпал, и мне не остается ничего другого, как сделаться законченным эгоистом»[816].

Это письмо было перехвачено англичанами из эскадры Г. Нельсона и переправлено не в Париж, а в Лондон. Там 24 ноября 1798 г. газета «Morning chronicle» опубликовала его на французском и английском языках. Так вся Европа узнала, что всемирно знаменитый «чудо-генерал» и «Огненный Царь» - рогоносец. Что помогло тогда Наполеону пережить его личную трагедию? Только круговорот тысяч и тысяч дел по созданию в Египте основ для новой, современной цивилизации. В эти дела он и погрузился с головой.

3. Наполеон ― Султан Кебир

Напомню читателю, что перед тем, как предпринять египетскую экспедицию, Наполеон изучил историю и национальные (включая религиозные) особенности населения Египта, а также опыт своих предшественников. Еще до похода в Египет он понимал, что главным препятствием на его пути к любым свершениям будет религия, ислам. Даже на острове Святой Елены Наполеон вспоминал прогноз, сделанный в 1788 г. французским просветителем Константеном Франсуа Вольнеем (которому, кстати, Наполеон, став императором, пожалует титул графа): «Чтобы утвердиться в Египте, придется выдержать три войны: первую - против Англии, вторую - против Турции, а третью - наиболее трудную из всех - против мусульман, составляющих все население этой страны. Последняя потребует таких жертв, что ее, быть может, надо рассматривать как непреодолимое препятствие»[817].

Теперь, после побед у Шубра-хита и пирамид, став хозяином Александрии и Каира, Наполеон все-таки считал положение французов в Египте непрочным. «Их только терпели правоверные, которые, будучи ошеломленными стремительностью событий, уступили силе, но уже оплакивали торжество иноверцев, присутствие которых оскверняло священные воды, - объяснял Наполеон. - Они стенали от позора, который это присутствие навлекало на “первый ключ” священной Каабе[818]; имамы напыщенно декламировали те стихи Корана, которые наиболее враждебны неверным»[819].

Война с Англией представлялась Наполеону неизбежной и долгой, а с Турцией он даже предполагал разрешить все миром, поскольку она сама намеревалась подавить самоуправство мамлюков в Египте. Но религиозную войну с мусульманами Наполеон исключал безусловно. Он, конечно же, учитывал печальный опыт восьми крестовых походов с 1096 по 1270 г., когда крестоносцы, хотя и добивались отдельных успехов (в первом, четвертом и шестом походах), так и не достигли главного - христианизировать народы Востока, включая Египет. Наполеон решил действовать на Востоке принципиально иначе, чем все его европейские предшественники: не преследовать и не подавлять ислам, а привлечь его на свою сторону, в какой-то мере даже подстроиться (временно) под него. С этой целью он артистично использовал авторитетнейший идеологический центр египетского мусульманства - самый знаменитый на Востоке университет мечети Аль-Азхар, основанный еще в XII в. легендарным правителем Египта и грозой крестоносцев Юсуфом Салах-ад-Дином (Саладином). Шестьдесят улемов (докторов богословия) этого университета формировали тогда общественное мнение не только в Египте, но и за его пределами.

«Наполеон не упустил ничего из того, что могло привлечь их на его сторону, польстить им», - читаем в воспоминаниях самого Наполеона[820]. Ежедневно, перед началом утренней молитвенной службы, он приглашал их к себе во дворец на площади Эзбекия. Вместе с улемами прибывали муфтии, шерифы, имамы - вожди различных родов и сект с множеством слуг, заполняя собой всю площадь, центральную в городе. Французская стража брала перед ними на караул и с почетом впускала во дворец, а там в главном зале адъютанты главнокомандующего и переводчики, оказывая гостям высокие почести, угощали их шербетом и кофе. Наполеон появлялся в зале не сразу, но всякий раз непременно «усаживался на диване рядом с ними и старался внушить им доверие к себе обсуждением Корана, приглашая их разъяснить ему наиболее важные места» и восхищаясь при этом личностью пророка Магомета[821]. Польщенные таким приемом богомольные старцы отправлялись в мечеть и там успокаивали свою многолюдную паству эмоциональными проповедями о веротерпимости и гуманности Султана Кебира. Тем самым они, по словам Наполеона, «оказывали французской армии подлинные услуги»[822].

Французские солдаты после революции 1789 г. не исполняли обрядов какой-либо религии. Они вовсе не бывали в церквах - ни во Франции, ни в Италии, ни теперь в Египте. Улемы заметили это и не преминули истолковать в свою пользу: пусть французы - не мусульмане, но они и не идолопоклонники, а поскольку Султан Кебир почитает идеи пророка Магомета и его самого как личность, то не исключена возможность склонить и лично Бонапарта и его войско в мусульманскую веру. Глава улемов шейх Эль-Шаркун - вероятно, по договоренности с другими улемами, а может быть, и по инициативе кого-то из них - на одном из обсуждений Корана во дворце у французов прямо, без обиняков, предложил Наполеону: «Вы хотите пользоваться покровительством Пророка, он любит вас <...>. Вы не идолопоклонник. Сделайтесь мусульманином. 100 000 египтян и 100 000 арабов из Аравии, Медины, Мекки сомкнутся вокруг вас. Под вашим водительством и дисциплинированные на ваш манер, они завоюют Восток, и вы восстановите родину Пророка во всей ее славе»[823]. «В то же мгновенье, - вспоминает об этом Наполеон, - старческие лица осветила улыбка, и все пали передо мной ниц, призывая ко мне покровительство небес»[824].

Согласиться на такое предложение Наполеон, конечно, не мог. Но и отказать улемам сразу, без прений, было бы некорректно. Поэтому он вступил с ними в прения, заявив: «Есть две большие трудности, препятствующие тому, чтобы я и моя армия сделались мусульманами: первое - это обрезание, вторая - вино. Мои солдаты приучены к вину с детства. Я никогда не смогу убедить их отказаться от него»[825]. Улемы, муфтии, шейхи и прочие занялись поисками ходов к устранению этих трудностей. Они «вспомнили», что обрезание было лишь рекомендовано, но не введено Пророком, и поэтому можно быть мусульманином, не будучи обрезанным. Что же касается вина, то мусульмане могут пить его, хоть и впадать при этом в грех, но здесь тоже есть выход: искупать свои грехи добрыми делами. Прения продолжались больше недели, и египтянам уже казалось, что Бонапарт готов стать мусульманином, как это сделал один из его соратников, 48-летний генерал Жак Франсуа Мену, который женился на мусульманке (дочери местного цирюльника) и принял ислам под именем Абдаллах Жак, после чего зачастил на молитвы в мечеть.

Весь этот процесс религиозного, даже чисто житейского сближения французов с египтянами был внезапно осложнен, а затем и сорван в результате катастрофы, которая постигла французский флот 1 августа 1798 г. у мыса Абукир. В тот день адмирал Г. Нельсон добился своего: он уничтожил французскую эскадру, используя и превосходство своих кораблей в мощи и маневренности, и свой талант флотоводца, а также беспечность французского адмирала Ф. П. Брюэса. Дело в том, что сразу по прибытии в Александрию Наполеон приказал Брюэсу поставить все его корабли на якорь в Александрийском порту. Это обеспечивало бы им относительную безопасность и к тому же позволяло усилить экипажи военных судов за счет 1500 матросов конвоя. Но Брюэс, усмотрев недостаток воды в гавани Александрии, оставался на открытом рейде Абукира, безрассудно подставив свою эскадру под удар англичан[826].

Удар последовал к вечеру 1 августа. По выражению Д. С. Мережковского, Нельсон напал на Брюэса, как «ястреб на курочку»[827]. Четырнадцать линейных кораблей Нельсона стремительной атакой застали врасплох 17 французских судов (13 линейных и 4 фрегата) - громоздких и неповоротливых по сравнению с английскими и опрометчиво растянутых параллельно берегу, но вдалеке от него, - так что английские корабли пошли в атаку на них и с моря, и со стороны берега. Французские моряки, дезориентированные внезапностью нападения и оказавшиеся между двух огней, сражались храбро, но не так умело, как англичане, - ведь у них не было своего Нельсона. Адмирал Брюэс, раненный в руку и в голову, отказался спуститься на перевязочный пункт и был убит пушечным ядром на капитанском мостике. Геройски погиб командир флагманского корабля «Орион» Люк-Жюльен Казабьянка. С ним был его малолетний сын. Увидев, что пламя охватывает корабль, отец попытался спасти сына и привязал его к плавающей в море стеньге (просторному колену одной из мачт). Но тут раздался страшный взрыв, при котором погибли и сам Казабьянка с трехцветным знаменем республики в руках, и его мальчик[828].

Итоги битвы стали для французов трагическими. Они потеряли 13 кораблей из 17 и более 3 тыс. человек убитыми, ранеными и пленными, тогда как англичане сохранили все свои суда, хотя многие из них были повреждены, а их людские потери не превышали 900 человек убитыми и ранеными. Главное, французская эскадра перестала существовать, а сухопутные войска Бонапарта в Египте были отрезаны от Европы, от родной Франции и, по всей вероятности, обречены на гибель. Заглядывая в будущее, Д. С. Мережковский с присущей ему афористичностью заключил: «Абукир - отец Трафальгара, дед Ватерлоо»[829].

В такой ситуации, узнав о страшных подробностях Абукирского побоища, Наполеон не потерял головы. Он даже стал говорить соратникам, впавшим было в уныние при первой же вести о трагедии Абукира, что можно остаться и стать великими на Востоке: «Теперь мы просто вынуждены совершать великие подвиги. И мы их совершим. Надо основать здесь великую империю - и она будет нами основана. Моря, на которых мы более не господа, отделяют нас от родины, но никакие моря не отделяют нас ни от Африки, ни от Азии»[830].

Едва ли сам Наполеон верил тому, о чем говорил, скорее хотел утешить расстроенных соратников, поднять их упавший боевой дух. Как бы то ни было, он с удвоенной энергией взялся за преобразование Египта. Продолжая курс на религиозное сближение с египтянами, он не только демонстрировал перед улемами и шейхами лояльность исламу, но и позаботился о них, закрепив за ними все их привилегии, и даже, по его собственному признанию, «окружил их еще большим почетом, чем тот, которым они пользовались раньше»[831].

Мало того, Наполеон шокировал своих соратников и приятно удивил самих шейхов изысканным вниманием к их женам. Начал он свою галантную заботу с главной из них - жены Мурад-бея Нафисы, которая, кстати, раньше была женой правителя Египта Али-бея, убитого в 1773 г. «Султан Кебир» направил к ней своего пасынка Евгения Богарне, чтобы выразить ей почтение и вручить фирман (т. е. высочайший указ), закреплявший за ней все ее имущество, включая гарем «из полусотни женщин всех национальностей и цветов кожи»[832]. Успокоив и обрадовав таким образом жену Мурад-бея, Наполеон использовал в своих интересах ее влияние на других жен египетской знати. Когда им стало известно о необычном, диковинном для Востока джентльменстве Султана Кебира, они стали испрашивать у него аудиенции, и он принимал их в своем дворце. «Они являлись, окруженные многочисленной свитой, - вспоминал Наполеон. - Лица их были закрыты в соответствии с обычаем страны. Невозможно было судить о том, насколько они красивы, но маленькие ручки, тонкая талия, мелодичный голос, манеры как следствие благосостояния и хорошего воспитания, раскрывали их сан и положение в свете. Они целовали руку Султана Кебира, подносили ее к своему лбу и сердцу, усаживались на дорогих шелковых подушках и заводили разговор, в котором проявляли столько же ловкости и кокетства, сколько могли бы проявить наши европейские женщины, получившее наилучшее воспитание, чтобы добиться того, за чем пришли»[833]. А добивались они немногого. Прослышав о том, как деликатно, заботливо, нежно обращается генерал Мену со своей женой- мусульманкой в г. Розетта, все женщины Розетты направили в Каир Султану Кебиру «петицию с просьбой приказать египтянам во всем Египте обходиться с ними по обычаю французов»[834].

Наполеон многое делал и для того, чтобы завоевать симпатии простых египтян. С этой целью он сам, его штаб и французский гарнизон Каира приняли участие в традиционном празднике Нила. С 18 августа 1798 г. в течение трех дней примерно 200 тыс. египтян веселились на берегах Нила и городских улицах. Наполеон в сопровождении своих генералов, членов Дивана и прочих шейхов прибыл к специально приготовленному для главных торжеств павильону, а части французских войск в парадной форме прошли перед ним церемониальным маршем. Затем в павильоне был сервирован роскошный обед для египетской и французской элиты, о котором можно сказать, что он «прошел в теплой дружеской атмосфере»[835].

Большое и выгодное для французов впечатление произвел на всех египтян случай, когда Наполеону доложили в присутствии «собрания великих шейхов», что арабы племени биллис убили в египетской деревне одного феллаха. «Султан Кебир» разгневался и выслал отряд из 300 кавалеристов с приказом изловить и наказать убийц. Один из шейхов, видя гнев и сострадание Наполеона, спросил его: «Почему ты так сердишься? Разве убитый феллах - твой родственник?». «Да, - ответил “Султан Кебир”, - все подвластные мне - мои дети!» Услышав это, главный шейх Эль-Шаркун воскликнул: «Тайиб! Тайиб![836] Ты говоришь, как Пророк!» Спустя каких-нибудь полчаса Эль-Шаркун уже рассказывал о мудром величии Султана Кебира в главной мечети города, заполненной народом[837].

Много лет спустя, на острове Святой Елены в разговоре со своим врачом Б. О’Мира Наполеон вспоминал: «Говорили, что я принял мусульманскую веру в Египте. Дело совсем не в этом. Я никогда не следовал догматам этой религии. Я никогда не молился в мечетях. Я никогда не воздерживался от вина, так же как и никогда не совершал обрезания и никогда не исповедовал это. Я лишь заявлял, что мы были друзьями мусульман, и я уважал Магомета, их пророка. Это истинная правда, и я поныне уважаю его»[838].

Веротерпимость и уважение Наполеона к Корану помогали ему обеспечивать порядок, необходимый для буржуазных реформ в Египте, но, как подметил Е. В. Тарле, были для того времени настолько «чрезвычайным новшеством», что в 1806 г. Святейший Синод Российской империи, объявляя Наполеона предтечей антихриста, намекал в качестве одного из аргументов на его покровительство исламу в Египте[839].

Но до 1806 г. было еще далеко, а пока «Султан Кебир» успел многое сделать для преобразования Египта на французский манер (разумеется, в меру возможного). Анри Лашук верно заметил, что именно в Египте Наполеон «впервые обнаружил гений будущего главы государства»[840]. Он искусно, сочетая такт и напористость, убедил членов Дивана (собственно, подобранных им самим из числа наиболее влиятельных улемов и шейхов) в необходимости более цивилизованного, чем при османах и мамлюках, порядка в стране. Законодательство и суд были нацелены на обеспечение «двух великих благ - безопасности для личности и для имущества»[841]. Во всех провинциях начала действовать новая администрация, а именно департаменты (как во Франции), которыми управляли начальники французских гарнизонов, но при непременном участии совещательного органа из семи местных именитых граждан, подотчетных Большому дивану в Каире. Повсюду был положен предел судебным поборам, отменены пытки. Французская администрация сумела преодолеть финансовый хаос. Налоги отныне распределялись с непривычной для египтян равномерностью и справедливостью, хотя и с большей, чем прежде, жесткостью в сроках уплаты.

Многое было сделано для городского и дорожного благоустройства. Наполеон впервые учредил регулярное почтовое сообщение в Египте, пустил в ход дилижансы между Каиром и Александрией. В Каире он основал монетный двор, начал строительство госпиталя для бедных на 300 коек, приказал установить на главных улицах египетской столицы ночные фонари.

Вместе с тем Наполеон при помощи своих коллег-ученых энергично занялся топографическим обследованием средиземноморского побережья Египта. По его заданию специалисты-топографы и солдаты изыскивали любую возможность для прорытия каналов и последующей ирригации, чтобы регулировать течение Нила, расширить площадь орошаемых земель и сделать Нил более плодородной рекой. Даже в изгнании на острове Святой Елены он увлеченно рассказывал своему врачу Б. О'Мира, что «намерен был осуществить строительство двух каналов, ведущих из Красного моря, один - к Нилу в район Каира, а другой - к Средиземному морю»[842].

Из трудов Диодора Сицилийского Наполеон хорошо знал о древнем канале, соединявшем реку Нил с Красным морем еще за 2 тыс. лет до н. э. Позднее неоднократно, вплоть до VIII в. канал то приходил в запустение, то восстанавливался, пока в 776 г. не был засыпан. Теперь Наполеон загорелся идеей прорыть новый канал через Суэцкий перешеек и решил обследовать трассу древнего канала. Вместе с академиками-теоретиками (Монжем и Бертолле), инженерами, генералами и офицерами он выехал на берег Красного моря, первым - раньше инженеров и академиков - обнаружил и осмотрел сохранившиеся остатки «канала фараонов», как его называли[843]. Инженер Жан Батист Лепэр получил от него задание измерить уровни грунта на Суэцком перешейке для соединения двух морей и немедленно приступил к подготовительным работам. Хотя после неудачного похода Наполеона в Сирию пришлось эти работы свернуть, подготовленные Лепэром расчеты остались, как признают специалисты, «самым авторитетным мнением по данному вопросу в течение пятидесяти лет. И все наброски, чертежи и зарисовки, сделанные учеными под его руководством, полвека спустя будут в целом подтверждены работами Фердинанда Лессепса»[844], под руководством которого в 1859-1869 гг. (к 100-летию со дня рождения Наполеона) сооружен ныне действующий Суэцкий канал.

Особо значимым вкладом египетской экспедиции Наполеона в мировую цивилизацию стали ее научные исследования. 22 августа 1798 г. Наполеон учредил в Каире Институт Египта наподобие Института Франции (Французской академии наук) с целью «содействовать прогрессу и просвещению в Египте»[845]. Институт подразделялся на четыре секции - математическую, физическую, политической экономии и изящных искусств - по 12 членов в каждой. Президентом Института был избран академик Гаспар Монж. Он председательствовал на первом собрании членов всех секций, а заместителем его стал Наполеон, которому в дальнейшем приходилось нередко и председательствовать. Член Института географ Е.-Ф. Жомар вспоминал, что Наполеон как председатель на институтских собраниях «в блестящих и живых импровизациях необыкновенно тонко ставил вопросы, зондировал глубину невыясненных сторон и указывал вернейший способ исследования. Все проекты его обнаруживали в нем зоркость и проницательность»[846].

Институт Египта разместился в одном из лучших дворцов Каира неподалеку от резиденции Султана Кебира и открыл там свои лаборатории, библиотеку, типографию, кабинет физики. В институтской типографии для египтян печатали словарь и грамматику, а также две газеты на французском языке: «Египетская декада» и «Курьер Египта». Из научных открытий Института наибольшее значение имела находка Розеттского камня - базальтовой плиты II века до н. э. с текстами на древнеегипетском (иероглифами) и древнегреческом языках[847]. Этот камень послужил ключом к расшифровке иероглифической письменности[848]. Вообще Институт вел исследования по всем направлениям, представленным в его секциях. Так, создатель начертательной геометрии академик Монж, опираясь на законы преломления и отражения света, дал научное объяснение эффекту миражей, которые воспринимались египтянами как призраки стран, исчезнувших с планеты. Великий хирург, будущий президент Парижской Академии наук Доминик Жан Ларрей и его коллега Рене Николя Деженетт исследовали причины чумы и трахомы, от которой ослепла половина населения Египта и против которой французские врачи нашли действенные меры лечения. Этьен Жоффруа Сент- Илер изучал местную фауну, Клод Луи Бертолле - свойства каустической соды, которую древние египтяне использовали при мумификации тел своих фараонов. Другие ученые досконально исследовали геологию и минералы, историю и географию Египта, а живописец Мишель Риго писал портреты шейхов, членов Большого Дивана в Каире, иные из которых «считались потомками самого пророка Магомета»[849].

По сути, трудами участников египетской экспедиции Наполеона было проведено «гигантское обследование всей страны»[850], итоги которого публиковались с 1809 по 1828 г. в 24-томном (10 томов текста и 14 - иллюстраций) «Описании Египта».

Ученые Института были очень популярны в Египте и среди местного населения, и среди французских солдат. Гениальный зоолог и палеонтолог академик Жорж Кювье, который не участвовал в египетской экспедиции, но был при Наполеоне одним из самых авторитетных ученых, в своем «Похвальном слове» памяти Бертолле так писал о пребывании и Бертолле, и Монжа в Египте: «Имена их получили в армии громкую известность. Монж и Бертолле были так популярны между солдатами, и имена их до того привыкли произносить вместе, что в армии многие полагали, что имена эти принадлежат одному человеку. В начале кампании ходила легенда о том, что именно “Монж-Бертолле” и был тем “негодяем”, который подсказал Бонапарту несчастную мысль сунуться в эту “проклятую страну”»[851].

В общем, все, что успели сделать ученые из экспедиции Наполеона в Египте, положило начало фундаментальному изучению этой прародины человечества. Нельзя не согласиться с выводом Дэвида Чандлера: «Французское военное завоевание Египта было недолговечным, но работа ученых оказалась ценной на века»[852].

Но никакие политические, социальные, хозяйственные, научные проблемы не могли отвлечь Наполеона от военных забот. Прежде всего он решил уничтожить отряды мамлюков под командованием Мурад-бея, которые совершали разбойничьи набеги на египтян, сотрудничавших где бы ни было и как бы ни было с французами. Решение этой нелегкой задачи Наполеон доверил самому талантливому и лично близкому к нему из всех его соратников - Луи Шарлю Антуану Дезе. Тот справился с ней как нельзя лучше.

С августа 1798 до марта 1799 г. Дезе во главе отряда численностью не более 5 тыс. человек гонялся за мамлюками Мурад-бея вниз и вверх по Нилу, настигая и громя их, несмотря на то что Мурад-бей часто получал подкрепления из Аравии и в боях с Дезе под Самхудом 22 января и Кене 12 февраля имел численное превосходство. В конце концов Мурад-бей с жалкими остатками своего воинства бежал в Аравию, а генерал Дезе с триумфом вернулся в Каир. Здесь он получил в награду от Наполеона чудо-саблю, украшенную драгоценными камнями и с выгравированной надписью: «Покорителю Верхнего Египта»[853]. Эта сабля была у Дезе в тот славный и роковой для него день 14 июня 1800 г., когда он пал смертью храбрых, обеспечив победу Наполеона в исторической битве при Маренго.

Закрепившись в Египте, Наполеон принимал всевозможные меры к повышению боеспособности своих войск. По его заданию член Института «глава воздухоплавателей» Николя-Жак Конте создал в Каире специальную механическую мастерскую, в которой изготовлялись боеприпасы и оружие. Присматриваясь к местным особенностям, Наполеон всячески старался использовать их для нужд Восточной армии. Так, он учредил новый, невиданный в Европе вид кавалерии - на верблюдах. Такая идея пришла ему в голову после забавного случая возле Суэца. Наполеон увидел там перед палаткой какого-то шейха двух оседланных верблюдов. Желая убедиться, насколько верны рассказы египтян о верблюжьей резвости и покладистости, он приказал двум своим адъютантам, Евгению Богарне и Эдуарду Кольберу, сесть на верблюдов и пустить их в карьер. «Едва мы очутились в седле, - вспоминал Кольбер, - как Бонапарт с хлыстом в руке пришпорил свою лошадь и бросился за нами в погоню, но не смог нас догнать, хотя под ним была превосходная лошадь. Шутка эта имела серьезные последствия. Пораженный легкостью верблюдов и убедившись в их выносливости, он решил воспользоваться ими для своей армии»[854].

В результате был учрежден состоявший из четырех эскадронов полк «дромадеров», в котором лошади были заменены верблюдами. Он успешно повел борьбу с набегами арабских племен («шакалов пустыни», как их называли), а кроме того, использовался для экспедиций вглубь пустынь, военной разведки и связи, доставки срочных приказов и донесений[855]. С потерей Египта полк «дромадеров» пришлось упразднить. Сохранился лишь эскадрон кавалерии мамлюков, сформированный из местных воинов после строжайшего отбора. Этот эскадрон входил в состав Консульской, а затем Императорской гвардии до 1814 г., напоминая живописностью своих по-восточному экзотических костюмов о египетской экспедиции 1798-1799 гг.

После морской катастрофы при Абукире весь август, сентябрь и три недели октября французам в Египте казалось, как недавно в Италии, что теперь у них все идет в лучшем виде, словно в песне «Ça ira!»[856]. Поэтому вспыхнувший 21 октября 1798 г. в Каире массовый бунт стал для них удручающей неожиданностью. Между тем он имел под собой вполне объяснимые причины и зрел исподволь, но неуклонно, все время после Абукира.

Дело в том, что блестящая победа английского флота в битве при Абукире вызвала подъем антифранцузских настроений повсюду, где для этого была почва. Египет, на глазах у которого, можно сказать, произошла битва, отреагировал раньше других стран. Здесь, во- первых, Наполеон вызвал недовольство у местного населения тем, что он разоружил его и обложил налогами, а также выставил для обороны Каира артиллерийские батареи, глядя на которые жители города боялись, как бы французы не повернули свои орудия против них. Но главное, разгром французского флота изменил политическую ситуацию в самом Египте и вокруг него. Ведь Наполеон после битвы при пирамидах сделал лестные предложения разгромленным вождям мамлюков - Ибрагим-бею и Мурад-бею: первому - сохранить за ним и его мамлюками право собственности на все, что они имели, и платить им (самому Ибрагим-бею как генералу!) жалованье за счет Французской республики; второму кроме всего того же еще и даровать пост губернатора одной из провинций Египта с перспективой стать суверенным государем в Сирии. Оба бея поначалу согласились, но после битвы при Абукире отказались принять предложения Наполеона, откровенно сославшись на то, что «уничтожение французской эскадры изменило положение дел: не имея более возможности получать подкрепления, будучи со всех сторон окруженными врагами, французы закончат тем, что будут побеждены»[857].

Ни Ибрагим-бей, ни Мурад-бей сами по себе не смогли бы существенно повредить Наполеону в Египте. Но английские дипломаты и разведывательная агентура успешно настраивали против французов турецкого султана Селима III и его наместника в Сирии Джеззар-пашу. Каир полнился слухами о том, что готовится вторжение сирийских и даже турецких войск в Египет. Очарованные Наполеоном улемы и шейхи стали разочаровываться в нем (от страха перед турками), а Большой Диван все заметнее начал предпочитать Франции Англию, ибо если не видел, то слышал, как европейские державы, включая Турцию и Россию, ополчаются против Французской республики и сколачивают против нее по инициативе и на золото Англии новую, уже вторую (из семи!), коалицию. 8 сентября 1798 г. Турция объявила войну Франции, причем французский посланник Пьер Рюффен был заточен в зловещую тюрьму «Семь башен», об ужасах которой европейцы были наслышаны со времен Средневековья. Вскоре по улицам Каира стали распространяться прокламации султана, подстрекавшие египтян к бунту против иноверцев.

В такой обстановке накопившееся среди населения Египта недовольство французской оккупацией, подогреваемое Англией и Турцией, привело к взрыву: 21 октября в Каире вспыхнуло восстание[858]. Фанатически настроенные толпы мусульман взялись за припрятанное до тех пор оружие. Первым делом они напали на Главный штаб Восточной армии, разгромили его помещение и зверски избили оказавшихся там офицеров. Комендант города генерал Доменик Дюпюи, который вышел со своим караулом к бунтовщикам, чтобы утихомирить их, был убит на месте. Вожаки бунта тут же пустили «слух о том, что Султан Кебир убит, что французы сбросили маски миротворцев и избивают правоверных»[859]. Бунт распространялся по городу, поперек улиц на пути к великой мечети Аль-Азхар уже были воздвигнуты баррикады.

Наполеон узнал о каирском восстании, будучи на другом берегу Нила в Гизе, где осматривал местный арсенал. Его реакция была быстрой и жесткой. Он приказал командующему артиллерией генералу Э. Доммартену задействовать против бунтовщиков орудия. Доммартен с высоты «форта Дюпюи» открыл артиллерийский огонь по баррикадам, защитники которых, объятые ужасом, сбежались к мечети, норовя укрыться в ней от огня. Казалось, бунт уже подавлен. Но в этот момент на окрестности Каира напали отряды арабов- бедуинов. Наполеон оставил на время в покое укрывшихся в мечети столичных бунтовщиков и бросил против бедуинов два отряда своей кавалерии. Одним из них командовал генерал Александр Дюма де ля Пайетри (сын маркиза и его чернокожей рабыни, отец автора «Трех мушкетёров»), а другим - любимый адъютант Наполеона, «польский Сен-Жюст» Юзеф Сулковский.

Отряд Сулковского разогнал бедуинов и очистил от них все окрестности Каира, но сам Сулковский в конце боя погиб «ужасной смертью», как сообщал об этом Наполеон в письме к Директории[860]: «...под ним убили лошадь, он упал на землю и был пронзен десятком копий»[861]. Наполеон очень ценил Сулковского как «многообещающего офицера» и считал его смерть «чувствительной потерей» для армии[862]. Попытки ряда польских литераторов от Стефана Жеромского до Мариана Брандыса доказать, вслед за первым (французским!) биографом Сулковского Ортансом Сент-Альбеном, что Наполеон умышленно послал своего адъютанта на верную смерть, поскольку якобы усматривал в нем «политического противника» и даже «личного соперника»[863], нельзя принимать всерьез.

На следующий день после гибели Сулковского генерал Дюма завершил начатый им разгром бедуинов. Их жалкие остатки скрылись в пустыне. Теперь наступила очередь 7-8 тысяч (по данным Наполеона) бунтовщиков, укрывшихся в мечети Аль-Азхар. Они попытались было совершить вылазку и овладеть батареей «форта Дюпюи», но были отброшены. Вслед за тем Наполеон дал сигнал к атаке четырем заранее подготовленным колоннам, которые взяли мечеть штурмом. «К семи часам вечера 23 октября, - вспоминал Наполеон, - все успокоилось. Огонь прекратился»[864]. Бунт был подавлен.

Расправа с повстанцами, по признанию французов, отличалась «самым ужасным кровопролитием»[865]. «Наполеон карал их коварство с жестокостью, у них же заимствованной», - подчеркивал Стендаль[866]. Действительно, взбунтовавшиеся фанатики не только избивали и расстреливали схваченных ими французов. Пять или шесть инженерных офицеров они обезглавили и «головы их носили по улицам, а затем повесили на двери главной мечети»[867]. Наполеон ответил адекватными мерами, но в гораздо больших масштабах. «Каждый день я приказываю отрубить пять-шесть голов на улицах Каира», - докладывал он Директории. А своего начальника штаба Л. А. Бертье поощрял: «Вы хорошо сделали, что приказали отрубить головы всем взятым в плен с оружием в руках»[868]. В одном из восставших селений Наполеон приказал обезглавить всех мужчин. Вскоре после этого «на главной площади Каира, - читаем у Е. В. Тарле, - появились ослы, навьюченные мешками. Мешки были раскрыты, и по площади покатились головы казненных <...>. Эти зверские меры, судя по свидетельствам очевидцев, на время страшно терроризировали население»[869].

Вместе с тем Наполеон подчеркнуто демонстративно проявлял великодушие по отношению к смирившимся шейхам и простым горожанам, которые слезно просили пощады. Даже его соратники недовольно возроптали, когда он помиловал одного из главных зачинщиков и вожаков бунта шейха Эль-Садаля. Шейх явился к Наполеону с «поздравлениями» по случаю его победы над бунтовщиками и, униженно кланяясь, вдруг схватил и поцеловал его руку. Присутствовавший здесь генерал Клебер спросил, кто этот старик, такой смущенный и робкий. «Это вождь восстания», - ответил Наполеон[870]. Клебер удивился: «Как?! И вы не прикажете его расстрелять?» «Нет, - назидательно объяснил генералу Наполеон, - этот народ слишком чужд нам и нашим обычаям. Я предпочитаю, чтобы у него были вожди вроде этого, который не может ни сесть на коня, ни действовать саблей, чем видеть во главе его таких людей, как Мурад-бей. Смерть этого бессильного старца не принесет нам никакой пользы и будет иметь для нас более гибельные последствия, чем вы предполагаете»[871].

На острове Святой Елены Наполеон вспоминал: «События, происшедшие спустя два года, напомнили об этом разговоре»[872]. Он имел в виду тот факт, что летом 1800 г. именно шейха Эль-Садаля Клебер приказал избить палками, после чего фанатик-мусульманин Сулейман Эль-Галеби заколол Клебера кинжалом.

Жертвы каирского восстания, главным образом со стороны самих повстанцев, были немалыми: по разным данным, погибли от 2 до 5 тысяч мусульман и от 50 до 300 человек у французов[873]. Расстрелы и казни бунтовщиков, их отрубленные и выставленные на улицах головы устрашили местное население - всех, от простолюдинов до шейхов. А Наполеон сразу после расправы с восставшими принял перепуганных шейхов и обратился к ним с таким предостережением: «Я знаю, что многие из вас проявили слабость, но хочу верить, что ни один не является преступником. Неблагодарность и бунт - это то, что Пророк осуждает более всего <...>. Пусть каждый день в Каире проходят обычные богослужения. Мечеть Аль-Азхар была взята штурмом, в ней текла кровь. Идите и очистите ее! Все священные книги были сохранены моими солдатами - вот они, я возвращаю их вам. Тех, кого постигла смерть, достаточно для моей мести. Скажите народу Каира, что я останусь милостивым и милосердным <...>. Я прощаю всем, но хорошенько объясните им: все, что произошло и еще произойдет, давно уже записано в книге Истины, и никто не в силах остановить меня: это все равно, что пытаться остановить судьбу!»[874]

Итак, кровавые битвы, слава побед и горечь потери флота, повседневные заботы о нуждах армии и грандиозное преобразование завоеванной страны, научные изыскания, груз политических, социальных, религиозных проблем, наконец страшный бунт и карательный террор против бунтовщиков - все это не могло излечить Наполеона от мук ревности при неотвязных, изо дня в день, думах о Жозефине, все еще любимой и желанной. И он попытался перебороть свою ревность по принципу «клин - клином», т. е. прелюбодеянием с другой женщиной, завести себе любовницу.

Поначалу «Султан Кебир» пошел на такой эксперимент, который отвадил его от подобных ходов на всю жизнь. В его голове родилась фантазия развлечься близостью с азиатскими женщинами, как это делали тогда многие офицеры. «Ему приводят полдюжины азиаток, - пишет об этом Фредерик Массон, - но их манеры, жирные тела отталкивают его. Он не прикасается к ним и тотчас же отсылает их обратно. С этого времени нет ему равного по брезгливости, по чувствительности ко всяким запахам, по необычайной чуткости и впечатлительности»[875].

После этого эксперимента Наполеон нашел себе (или ему нашли) избранницу, удовлетворявшую его самым высоким требованиям. Таковой оказалась юная Маргарита-Полина Фуре, Беллилот, как ее называли французы, ― то ли от имени ее отца (Беллиль), то ли от сочетания французских слов «belle» ― красивая и «bellote» ― миловидная[876]. Ей тогда не было еще и двадцати. Француженка, из простой семьи (дочь часового мастера и кухарки), она была на редкость хороша собой: обольстительно нежная, веселая, кокетливая, певунья и танцовщица, с чудными голубыми глазами и роскошными светлыми волосами, которые, как говорил о ней генерал Ж. Полен, «могли бы закутать ее всю, как золотая мантия, если бы она носила их распущенными, а он мог кое-что знать об этом, потому что был впоследствии ее возлюбленным»[877].

В «египетском Тиволи», как называли тогда французы увеселительный парк для солдат и офицеров Восточной армии (наподобие парижского), Беллилот всегда - на балах, обедах, концертах - привлекала к себе всеобщее внимание. И солдаты, и офицеры, все поголовно, были влюблены в нее и завидовали ее мужу, почти столь же юному лейтенанту, который посадил ее на корабль в Тулоне под видом солдата, одетой в мундир конного егеря. Теперь эта, по лестному для нее определению Андре Кастело, «новоявленная Жанна д’Арк» красовалась перед посетителями «египетского Тиволи» в мундире конно-егерского полка, который, кстати, очень шел к ее стройной фигурке.

Сам ли Наполеон обратил на нее внимание, или, как подмечено у Ф. Массона, ему помогли адъютанты, но так или иначе Беллилот была приглашена - одна, без мужа - на обед к военному коменданту Каира, тогда еще здравствующему генералу Дюпюи. Здесь была разыграна сцена, которую в деталях, картинно описали, по воспоминаниям очевидцев, многие биографы Наполеона. Беллилот, одетая

в нарядное белое платье из индийского муслина, очаровательная как никогда, была душой собравшегося у Дюпюи избранного общества из высших офицеров, генералов и академиков. Она сидела рядом с генералом Жюно, который ухаживал за ней, казалось, даже излишне почтительно. К концу обеда, когда уже подавали кофе, дверь распахнулась и в обеденный зал вошел обычно сверхзанятый самыми серьезными делами главнокомандующий, генерал Бонапарт. Он с благодарностью принял от Жюно чашку кофе и стал медленно есть апельсин, не сводя при этом глаз с Беллилот. Все заметили, что она смущенно зарделась от его пристального жгучего взгляда. Наполеон выпил свой кофе, поднялся, еще раз окинул взглядом красавицу в белом муслине и вышел. Дальше последовало самое интересное (и главное) из всего задуманного на тот вечер.

Жюно галантно предложил Беллилот чашечку кофе и вдруг «нечаянно» пролил его на белый муслин. За столом - общее замешательство, «ахи» и «охи», но Жюно, рассыпаясь в извинениях, быстро находит выход. Он предлагает Беллилот подняться в комнату этажом выше, где она найдет кувшин с водой, чтобы смыть пятно, и там же сможет просушить платье. Беллилот взбежала по лестнице на второй этаж, вошла в ту комнату и сразу увидела там не только кувшин с водой, но и... генерала Бонапарта. Когда они оба после долгого отсутствия спустились в зал, их встретили аплодисментами и криками «Браво!». Надо полагать, больше всех, кроме самого Наполеона, был доволен Жюно.

Так начался роман главнокомандующего Восточной армией с женой его младшего офицера, лейтенанта. Беллилот, естественно, сразу влюбилась в молодого, но уже всемирно прославленного гения, да и Наполеон казался, на взгляд окружающих, тоже по-настоящему влюбленным. Но что делать с ее мужем? О, как он мешал им обоим!

Наполеон придумал (может быть, по подсказке того же Жюно или Бертье) отправить лейтенанта Фуре якобы с почетной и секретнейшей миссией во Францию. Бертье вызвал его к себе и уведомил о поручении главнокомандующего: «Мой дорогой Фуре, вы счастливее нас всех. Вы скоро увидите Францию. Главнокомандующий облекает вас полным доверием и поручает вам передать Директории секретные депеши»[878]. Когда же Фуре изъявил желание взять с собой жену, Бертье сумел отговорить его, доказав, сколь реальной для них будет опасность попасть в руки англичан. Собственно, и Бертье, и сам Наполеон рассчитывали именно на то, что Фуре попадет в плен к англичанам. Поэтому и под видом «секретных депеш» снабдили его текстами документов, давно опубликованных в Париже. Все вышло отчасти так, а частью совсем не так, как хотели бы Наполеон, Бертье и теперь уже сама Беллилот. 29 декабря 1798 г. Фуре отплыл на легком судне «Le Chasseur» («Охотник») и уже на следующий день был пленен англичанами. Но англичане, агентурно осведомленные о прелюбодеянии «рогоносца Бонапарта», сами вернули Фуре обратно в Египет, пожелав ему на прощание «удачи в борьбе с тираном за свои попранные супружеские права»[879].

Узнав таким образом об измене жены, Фуре - неожиданно для Наполеона и Беллилот - объявился в Каире и устроил изменнице такую сцену супружеской ревности, что она потребовала развода. Спешно и «не по форме», решением военного комиссара, развод был содеян. После этого бывшая мадам Фуре, вернув себе девичью фамилию Белиль, повела себя совершенно открыто как фаворитка главнокомандующего. Она появлялась вместе с ним на всех приемах и даже гарцевала в его свите на арабском скакуне, обученном специально для нее, причем теперь облачалась в форму не просто егерскую, а генеральскую, с треуголкой на пышноволосой головке. «Вот наша генеральша», - говорили о ней солдаты, а генералы называли ее «Клеопатрой».

Можно себе представить, как переживал, глядя на все это, адъютант Наполеона Евгений Богарне - сын Жозефины. Наполеон со своей стороны чувствовал себя неловко, прелюбодействуя с Беллилот фактически на глазах у Евгения. В конце концов греховодник- отчим спровадил своего пасынка в отпуск.

О том, как и чем закончился роман «Султана Кебира» с новоявленной Клеопатрой, речь впереди. А пока Наполеон все более убеждался в непрочности своего оккупационного режима на территории Египта. Любовные утехи с прелестной авантюристкой, которую его солдаты прозвали не только «Клеопатрой» и «Жанной д’Арк», но и «Богоматерью Востока» («Notre Dame de l’Orient»), помогли ему на время унять муки ревности в связи с изменой Жозефины, но не отвлекали от политических и военных забот. Расчет Наполеона революционизировать народные массы Египта и опереться на них как внутри, так и за пределами этой древней страны не оправдался. Его призывы к свободе, равенству и братству не доходили до сознания «низов», отсталых, запуганных и задавленных беями. «Низы» только покорялись - любой силе. «Бонапарт оказался в Египте - и это стало трагедией всего похода - в социальном вакууме», ― справедливо заключил А. 3. Манфред[880]. Плохо верилось после этого, что другие народы Востока от Египта до Индии воспримут идеи Французской революции с воодушевлением.

Но, несмотря ни на какие просчеты и сомнения, Наполеон не падал духом. Более того. Узнав о том, что 5 декабря 1798 г. Турция заключила союз с Россией и ускоренно готовит две армии к походу на Египет, Наполеон, как обычно, решил, действовать на опережение. Он учитывал, исходя из агентурных данных, что одна из турецких армий вступит в дело гораздо раньше другой; она должна соединиться в Сирии с войсками Джеззар-паши и потом идти через Синайскую пустыню на Каир. Поэтому Наполеон спланировал свои действия таким образом: «...взять инициативу в свои руки, самому перейти через пустыню, громить сирийскую армию по мере подхода ее различных (турецких и собственно сирийских. - Н. Т.) дивизий, овладеть всеми крепостями (Аль-Ариш, Газа, Яффа, Сен-Жан д’Акр), вооружить христиан Сирии, а затем действовать по обстоятельствам», - но с прицелом на Индию, куда он рассчитывал «прибыть в марте 1800 г. с 40-тысячной армией»[881].

Вступление Турции в войну против Франции на стороне второй коалиции не было для Наполеона неожиданностью, но стало большой неприятностью, осложнившей все его восточные планы. К тому же один из аргументов, на которые ссылался турецкий султан Селим III, готовясь к «освобождению Египта», задевал его лично: «Человек по имени Буонапарте, выдающий себя за французского генерала, начал войну в турецкой провинции Египет»[882]. Впрочем, на отношениях Селима III с Наполеоном мог бы при ином стечении обстоятельств сказаться еще один личный мотив, а именно давняя дружба и даже родство главной из жен Селима с женой Наполеона. Вот что сообщает об этом Андре Кастело: «Фаворитка Селима III была дальней родственницей и подругой Жозефины по пансиону, которая, так же как и будущая императрица, родилась на острове Мартиника. Ее звали Эмме дю Бюк де Риверни, и ее захватили в плен алжирские корсары, когда она направлялась в Европу, и предложили в качестве добычи командиру крестоносцев, который и сделал ее султаншей Валиде. Интересно отметить, что и ей, и Жозефине цыганка Элима нагадала, что они обе станут королевами»[883].

Итак, Наполеон решил идти из Египта далее на Восток, навстречу турецким войскам, к крепости Сен-Жак д’Акр, которая считалась тогда ключом к Индии. Мог ли он в те дни предположить, что оборону крепости возглавит бывший его однокашник по военному училищу в Париже Антуан Ле Пикар де Фелиппо? Конечно, нет.

4. Сен-Жан д’Акр

9 февраля 1799 г. французские войска выступили в поход из Каира через Синайскую пустыню в Сирию. К тому времени общая численность Восточной армии составляла вместе с нестроевыми 29 700 человек. Из них Наполеон взял с собою в поход 13 тыс. с двенадцатью генералами, в числе которых были Клебер, Ланн, Мюрат, Жюно, Доммартен, Каффарелли. Это и была теперь Сирийская (третья после Итальянской и Восточной) армия Наполеона. Остальные войска с девятью генералами, включая Дезе, Даву, Мармона и Лассаля, он оставил для контроля над Египтом[884].

Незадолго до выступления в сирийский поход, 25 января, Наполеон отправил гонца в Индию с письмом к правителю княжества Майсур Типу Султану. В письме говорилось: «Вы, наверное, уже осведомлены о моем прибытии к берегам Красного моря с неисчислимой и непобедимой армией, исполненной желания освободить вас от оков английского гнета». А. 3. Манфред так прокомментировал это письмо: «Неисчислимая армия? Конечно, это только гипербола. Но если она сможет дойти до берегов Инда и Ганга, кто может сомневаться в том, что она действительно станет неисчислимой?»[885]

Под впечатлением французских побед в Египте Типу Султан вновь взялся за оружие против англичан и просил Директорию Франции прислать ему подкрепление в 1500 солдат и флот «во имя старинной дружбы, связывающей его с Францией, которая будет длиться, пока солнце и луна будут светить на небе»[886]. Однако ни Директория, ни Наполеон не смогли помочь вождю антибританской оппозиции в Индии. 4 мая 1799 г. при штурме английскими войсками столицы Майсура Типу Султан был убит.

Итак, Сирийская армия Наполеона шла против турок, нацеливаясь на крепость Сен-Жан д’Акр. Переход через пустыню Синая французы перенесли легче, чем в июне 1798 г., когда шли через Ливийскую пустыню, - не столько из-за времени года (февральская жара почти не уступала июньской), сколько благодаря обретенному опыту и более основательной подготовке.

Первой из крепостей на пути французов в Сирию стал форт Аль-Ариш. Его гарнизон составляли кроме турок мамлюки Ибрагим-бея и албанцы. Они сражались отчаянно, но после того как орудия Доммартена пробили ядрами брешь в стене форта и французы пошли на штурм, гарнизон капитулировал. Он «сложил оружие, - читаем в записках Наполеона, - выдал лошадей, поклялся отправиться в Багдад через пустыню, не поднимать оружие против Франции на протяжении этой войны и не возвращаться в течение года ни в Египет, ни в Сирию»[887]. Захваченные в Аль-Арише знамена были отправлены в Каир.

Следующая крепость Газа, которую когда-то осаждал Александр Македонский и был здесь тяжело ранен, сдалась почти без боя. 1 марта Наполеон был уже в Рамаллахе - древней столице арабской Палестины, разместил в городе свой штаб, а себе облюбовал келью францисканского монастыря. Эту «небольшую побеленную известью комнатку до сих пор с гордостью показывают туристам», - писал о ней в конце XX в. Андре Кастело[888].

Со стен Рамаллаха французы увидели башни следующей турецкой крепости, одной из древнейших в мире, Яффы (ныне часть Тель- Авива). По библейскому преданию, именно Яффа была родиной пророка Ионы - того самого, кого будто бы проглотил кит, способный реально глотать лишь рыбу. С Яффой связаны и два эпизода из жизни Наполеона, растиражированные литературой на разных языках и всех жанров - от исторической науки до лирической поэзии.

Все началось с того, что 4 марта французы осадили Яффу. Наполеон предложил коменданту крепости Абдаллаху сдаться на почетных условиях, обещая «свободный выход гарнизону и покровительство городу». В случае отказа он предуведомил коменданта о «тех бедах, которые обрушатся на город, если он будет взят штурмом»[889]. Эти условия передали коменданту офицер-парламентер и трубач. Турки впустили офицера и трубача к себе, но вместо ответа обезглавили обоих, головы их, насаженные на пики, выставили на двух самых больших башнях крепости, а трупы сбросили со стен к подножью французских осадных батарей[890]. Артиллерия французов немедленно открыла огонь по стенам и башням Яффы, а в образовавшиеся бреши пехота пошла на штурм. Первым ворвался в крепость впереди солдат из своей дивизии генерал Ланн. На улицах Яффы началась кровавая резня. Французы, охваченные жаждой мести, не щадили никого и ничего. «Ярость солдат достигла предела, - вспоминал об этом Наполеон. - Они перебили всех. Яффа была разграблена и пережила все ужасы, достающиеся на долю города, взятого штурмом»[891].

Кстати, в тот момент, когда Наполеон давал сигнал к началу штурма, турецкая пуля сбила с него шляпу и, просвистев над головой, поразила насмерть стоявшего за ним высокорослого полковника[892]. Так малый рост спас жизнь величайшему из великих полководцев в начале его полководческого взлета.

К полуночи с 4 на 5 марта Наполеон приказал своим озверевшим солдатам прекратить резню. Ему доложили, что в главной цитадели города укрылись до 3 тыс. турецких воинов и что цитадель окружена со всех сторон. Надо ли ее штурмовать? Наполеон послал к цитадели двух своих адъютантов - Евгения Богарне и Антуана Круазье, чтобы они предложили туркам сдаться. Те ответили: «Мы сдадимся, если нам сохранят жизнь». Адъютанты Наполеона согласились на это, разоружили турок и препроводили их к своему шефу. Тот был озадачен и разгневан, как нельзя более. «Что это вы придумали?! - кричал он на своего пасынка. - Что мне с ними делать? Чем кормить? Куда и на чем отправлять? В Египет или во Францию?!»[893]

К тому же выяснилось, что из 2500 пленных больше 800 человек - люди из гарнизона Аль-Ариша, взятые в плен и отпущенные французами под их клятву «не поднимать оружия против Франции». Теперь они оказались клятвопреступниками и, безусловно, подлежали смертной казни. Но как быть с остальными? Наполеон созвал на совет всех командиров дивизий. Совещались три дня. Одни предлагали отпустить пленников, поскольку им обещано сохранение жизни. Другие возражали: «Они тут же примкнут к своим головорезам, и мы будем расплачиваться собственными жизнями за то, что сохранили им жизнь». На четвертый день Наполеон принял решение, которое в разных источниках трактуется по-разному.

Смысл решения был однозначным: пленных расстрелять. Но всех ли? И если не всех, то сколько? Сам Наполеон утверждал, что были расстреляны только 800 или 900 клятвопреступников из Аль-Ариша[894]. В. Скотт, А. Лашук, А. Кастело полагали, что число расстрелянных доходило до 2-3 тыс., но не более, поскольку египтян и албанцев Наполеон велел отпустить «по домам»[895], а по мнению Д. Чандлера и Е. В. Тарле, французы расстреляли всех, причем назывались цифры в 4 тыс. человек и более[896], хотя другие источники совокупно убеждают нас в том, что такого количества пленных в Яффе вообще не было. Кстати, турецкий комендант Яффы Абдаллах пал ниц перед Наполеоном и, оказав французам какие-то «услуги», сумел вымолить себе пощаду[897].

Так или иначе, 8 марта 1799 г. всех приговоренных к смерти пленников вывели связанными на морской берег и расстреляли. Солдаты и офицеры Наполеона, исполнявшие этот приговор, испытали тогда неизгладимое, на всю жизнь, нравственное потрясение. «Никому не пожелаю пережить то, что пережили в тот день мы», - вспоминал один из них. Сам Наполеон признал в письме к Директории: «Никогда еще война не казалась мне такою мерзостью!» Наиболее самокритично высказался будущий казначей империи А. Пейрюс: «Такой пример разнузданной жестокости заставит наших врагов больше никогда не доверять французскому милосердию, и рано или поздно кровь этих несчастных трех тысяч падет на нас»[898].

По меткому заключению Андре Кастело, «кровь этих жертв пала на французов уже в следующий день»[899]. Он имел в виду эпидемию чумы, которая поразила Сирийскую армию Наполеона именно в Яффе. Но к чуме мы еще вернемся. Здесь же уместно сопоставить разные оценки расправы, которую учинил Наполеон над военнопленными в Яффе, историками. Тот факт, что расправа была чрезвычайно жестокой, признают все, даже французы, не исключая самого Наполеона. Но была ли она оправдана и если да, то в какой мере? Вальтер Скотт раньше всех (из историков) заклеймил ее как «кровавое преступление, которое всегда пребудет несмываемым пятном в биографии Наполеона»[900]. С ним солидарны американец Виллиан Слоон и еще один англичанин Дэвид Чандлер[901]. А вот француз Анри Лашук, немец Эмиль Людвиг, россиянин Александр Трачевский и даже англичанин Винсент Кронин оправдывали жестокость Наполеона «вынужденными обстоятельствами»[902]. При этом они учитывали важный момент, который отметил в свое время Стендаль: ответственность за расстрел пленников «нельзя целиком возлагать на одного главнокомандующего. Решение было принято на военном совете, в котором участвовали Бертье, Клебер, Ланн, Бон, Каффарелли и еще несколько генералов»[903]. Здесь важно учесть и тот факт, что адъютанты Наполеона (Богарне и Круазье) явно превысили свои полномочия, пообещав сохранить туркам жизнь, и тем самым подставили своего шефа под особенно жестокий суд современников и потомков.

В новейшей отечественной литературе убедительно, подлинно диалектически расценил беспощадность Наполеона по отношению к пленникам в Яффе А. Ю. Иванов: «Не потому, что жесток, а затем, что по-другому нельзя»[904].

Как бы то ни было, расстрел двух или трех тысяч военнопленных- турок сам по себе, вне зависимости от доводов «за» и «против», ужасен, и он лег пятном на репутации Наполеона как первое из трех самых варварских его дел (вторым будет расправа с герцогом Энгиенским, третьим - приказ о взрыве московского Кремля).

Зато другой эпизод в той же Яффе, напротив, привлек к Наполеону симпатии как историков, так и поэтов мира, включая И. В. Гете и российских классиков - А. С. Пушкина, М. И. Цветаеву и В. В. Маяковского. Страшная вспышка чумы быстро унесла жизни от 700 до 800 солдат. Чумная зараза распространялась в армии. Госпитали были переполнены, санитары в страхе дезертировали. 11 марта Наполеон в сопровождении своего перепуганного штаба осмотрел чумные госпитали. «Он сделал то, чего ни один полководец до него не делал, - читаем у Стендаля. - Посетил лазареты, где лежали чумные больные, беседовал с ними, выслушивал их жалобы, лично проверял, в какой мере врачи исполняют свой долг»[905]. «Наполеон играл и с жизнью, и со смертью, - пишет об этом А. Кастело. - С тем же спокойствием, с которым накануне отдавал приказ о массовой казни, он рисковал собственной жизнью»[906]. Главный врач Сирийской армии Рене Николя Деженетт свидетельствовал: «В узкой, заставленной комнатушке он помог поднять тело умершего солдата, грязные лохмотья которого были пропитаны содержимым вскрывшегося чумного бубона[907]»[908].

Сам Наполеон объяснял свой визит в чумной госпиталь желанием доказать больным, «наиболее потерявшим присутствие духа, что они страдают обычной, незаразной болезнью». Он даже приказал «оперировать нескольких больных в своем присутствии»[909]. Все это он делал, как было подмечено И. В. Гете, «дабы явить другим пример, что болезнь можно преодолеть, преодолев страх перед нею»[910].

Этот факт, засвидетельствованный очевидцами и запечатленный, кстати сказать, на известной картине Антуана Гро «Наполеон в госпитале чумных в Яффе», получил мировой резонанс. В стихотворении А. С. Пушкина «Герой» Поэт на вопрос Друга о Наполеоне «Когда ж твой ум он поражает своею чудною звездой?» ответил: «не в бою» и «не на троне», а в чумном госпитале.

С этими строками Пушкина согласилась Марина Цветаева - в статье «Пушкин и Пугачев», а В. В. Маяковский воспел подвиг Наполеона, ободрявшего больных чумой, «смелостью смерть поправ», - воспел в стихотворении «Я и Наполеон»[912].

Оставив больных (не только чумой) и раненых солдат в лазаретах Яффы, один из которых был открыт в монастыре братии Ордена Святой земли, Наполеон повел Сирийскую армию далее на северо- восток - к Сен-Жан д’Акру. Перед выступлением в поход (судя по записям Наполеона, еще до 8 марта, т. е. до расстрела турецких военнопленных) он отправил одного за другим двух гонцов с письмом к Джеззар-паше. Этот 63-летний наместник турецкого султана в Сирии избрал Сен-Жан д’Акр своей опорной базой. Кстати, турки называли крепость Аккрой, а ныне это город Акка в Израиле.

Джеззар-паша (1720-1804), по происхождению босниец, а по имени Ахмет, начал свою карьеру, будучи рабом у правителя Египта Али-бея, и выдвинулся за счет беспощадного истребления всех своих конкурентов с крайней, просто звериной жестокостью, которая и доставила ему прозвище «джеззар», что значит «палач» или «мясник». Такое прозвище ему понравилось, и он сделал его своим именем[913]. Вот как вспоминал о нем участник походов в Египет и Сирию, в прошлом один из лидеров термидорианского Конвента, а в будущем Государственного совета Первой империи граф Антуан Тибодо: «Этот жестокий и предприимчивый человек, управлявший всем в Сен-Жан д’Акре на правах визиря, одновременно был министром, канцлером, казначеем и секретарем <...>. Этот оригинал принимал аудиенции, сидя на простом ковре, в комнате без всякой мебели. Около него были разложены неизменные его атрибуты - пистолет, карабин, топор и кривая сабля <...>. Большая часть его слуг была им изувечена. У одного не было уха, у другого глаза, у третьего руки и т. д. Тайна его гарема никому не была доступна, никто не знал числа его жен. Всякая женщина, однажды попавшая в эту таинственную тюрьму, навсегда исчезала для мира. Он собственноручно убивал из них каждую, верность которой вызывала в нем малейшее сомнение»[914].

В письме к Джеззару Наполеон предлагал мир и дружбу, угрожая в противном случае «злом» расправы. «Станьте моим другом, будьте недругом мамлюков и англичан, - гласил текст письма, - и я сделаю Вам столько же добра, сколько причинил и могу еще причинить зла <...> 8 марта я двинусь на Сен-Жан д’Акр. Мне необходимо получить ваш ответ до наступления этого дня»[915]. Джеззар-паша первому гонцу ничего не ответил, но отпустил его, а второго приказал убить[916]. Теперь французские солдаты шли на Сен-Жан д’Акр с тем же чувством мести «за своих», как это было в Яффе.

19 марта войска Наполеона подошли к Сен-Жан д’Акру и стали лагерем на склонах горы Турон, обложив крепость. Наполеон знал, что во время трехлетней (1191-1194 гг.) осады ее крестоносцами лагерь осаждающих находился на тех же склонах. Едва ли он ожидал, что его осада затянется на 62 дня - с 19 марта по 21 мая, поскольку отзывался об укреплениях Сен-Жан д’Акра презрительно: «une bicoque» - «избушка на курьих ножках». Но 19 марта он столкнулся здесь с тремя неожиданностями, из которых каждая представлялась неприятнее других.

Наполеон сразу же с высокого холма, который носил имя Ричарда Львиное сердце, а ныне носит имя самого Наполеона, увидел, что в крепости не только укреплены старые башни, но и воздвигнута вдоль крепостных стен новая линия укреплений, оснащенная, как оказалось, артиллерийскими батареями из 250 орудий. К тому времени он узнал и другое: в номинальном подчинении у Джеззар-паши руководят обороной крепости два выдающихся специалиста, лично известных Наполеону,

Первым из них был военный инженер Антуан Ле Пикар де Фелиппо (1768-1799), который окончил Парижское военное училище в одном классе с Наполеоном (то был класс академика Г. Монжа), причем в один день с ним держал выпускной экзамен по математике у другого академика - П. С. Лапласа. С началом революции родовитый дворянин и роялист де Фелиппо эмигрировал, но в 1797 г. после переворота 18 фрюктидора ненадолго вернулся во Францию и здесь 21 апреля 1798 г. совершил беспримерно дерзкую акцию, последствия которой больно ударили по Французской Республике и лично по Наполеону. Де Фелиппо и два его сообщника, переодетые в жандармскую форму, явились к начальнику тюрьмы Тампль (главной в Париже) и предъявили ему подложный, но очень искусно имитированный приказ Директории передать им содержавшегося в тюрьме опаснейшего врага Франции - английского офицера, будущего адмирала У. С. Смита, взятого в плен под Тулоном[917]. Начальник тюрьмы выполнил этот «приказ», а когда тюремные и все прочие власти, вплоть до самой Директории, спохватились и всполошились, преступников уже и след простыл. Так де Фелиппо чуть ли не из самого ада раздобыл для Джеззар-паши второго, столь же, если не еще более ценного помощника.

Уильям Сидней Смит (1764-1840), по выражению А. 3. Манфреда, «один из последних представителей вымирающего племени британских пиратов», который «мог бы по праву считаться законным наследником» самого Френсиса Дрейка[918], моряк не только английского, но также шведского и турецкого флотов, отсидевший четыре года во французской тюрьме, а потом заседавший в английском парламенте (а на Венском конгрессе 1815 г. представлявший экс- короля Швеции Густава-Адольфа IV), этот злой гений Наполеона, противостоявший ему еще в Тулоне, теперь вновь встал на его пути.

Дело в том - и это оказалось для Наполеона главной, трагической для него неожиданностью, - что 18 марта, за день до подхода Сирийской армии к Сен-Жан д’Акру, английская эскадра, которой командовал Сидней Смит, перехватила морские транспорты французов. Добычей англичан стали запасы продовольствия, амуниция, боеприпасы, а главное - 40 тяжелых осадных орудий. Наполеон отправил их к Сен-Жан д’Акру морем, полагая, что доставить туда артиллерию сухим путем, через глубокие пески Синайской пустыни, было бы гораздо труднее и дольше.

Если бы Смит не успел перехватить французские транспорты, Наполеон овладел бы Сен-Жан д’Акром без труда. Его тяжелые орудия «в 24 часа сравняли бы с землей» укрепления Джеззар-паши и де Фелиппо[919]. Но теперь все обернулось так, что войска Наполеона, штурмуя крепость, попали под огонь собственной артиллерии. Поэтому Наполеон категорически утверждал, что Смит в мартовские дни 1799 г. «спас Джеззар-пашу»[920]. Несколько преувеличенно, но красиво и очень близко к истине звучит здесь вывод Д. С. Мережковского: «Бонапарт понял, что Акр - конец Синайской кампании, так же как Абукир - Египетской: снова море победило сушу»[921].

Да, позднее Наполеон признавал, что именно Сен-Жан д’Акр положил конец его расчетам на успех похода в Индию. Но тогда, в марте 1799 г., несмотря на несчастное для него стечение обстоятельств, он еще надеялся овладеть крепостью. 28 марта французы взорвали мину под главной башней и пошли на штурм ее поврежденных стен, но были отбиты. Джеззар-паша руководил обороной крепости и «тут же щедро награждал своих воинов за каждую голову неверного, положенную к его ногам»[922].

Сам Наполеон в тот день едва не погиб. К его ногам упал снаряд с английского корабля - из эскадры Сиднея Смита, которая поддерживала артиллерийским огнем защитников Сен-Жан д’Акра. «Два солдата, стоявшие рядом, - вспоминал об этом Наполеон, - схватили снаряд и, отбросив его, тесно прижались ко мне, один спереди, а другой сбоку, образовав из своих тел защитное прикрытие, чтобы ослабить разрушительное действие снаряда, который взорвался и засыпал нас песком. Мы свалились в воронку, образованную в результате взрыва. Один из солдат был ранен. Обоих солдат я произвел в офицеры»[923].

Раненого в тот день солдата звали Пьер Домениль. В 1812 г. он будет уже генералом и в Бородинской битве потеряет ногу, но останется на военной службе, а в 1814 г., будучи комендантом города Венсенн под Парижем, так ответит на предложение русских войск сдать город: «Я сделаю это сразу после того, как вы вернете мне мою ногу!»[924]

Наполеон в аналитических записках о Египетской и Сирийской кампаниях разделял время осады Сен-Жан д’Акра на два периода: с 19 марта по 24 апреля (36 дней) и с 25 апреля по 20 мая (26 дней)[925]. В первом из них французы предприняли один штурм, закончившийся неудачей, но успешно отразили десять (!) вылазок осажденных. Мало того, 16 апреля они разгромили в сражении у горы Фавор армию Дамасского паши, которая шла на помощь защитникам Сен- Жан д’Акра.

Вот как это было. Генерал Клебер с отрядом в 2500 человек, разведывая возможные пути подхода дамасских войск, к ночи с 15 на 16 апреля обнаружил перед собой всю их массу численностью до 25 тыс. конных и 10 тыс. пеших воинов. Он немедленно дал знать об этом Наполеону, а тот с дивизией генерала Бона и четырьмя орудиями, пройдя за ночь 25 миль (33 км), наутро увидел в подзорную трубу, как у подножия горы Фавор два французских каре отбиваются от наседавших на них полчищ турок и арабов[926]. Наполеон орудийным и ружейным огнем атаковал противника с тыла. Не ожидавшие такого поворота событий полки азиатов, включая кавалерию старого знакомца французов Ибрагим-бея, обратились в бегство под улюлюканье и смех обрадованных солдат Клебера.

Турки и арабы потеряли в тот день больше 5 тыс. человек, Клебер - 200-300, Наполеон - 3 или 4. Таковы данные Наполеона. Д. Чандлер и А. Лашук насчитали в отряде Наполеона лишь двух убитых и 60 раненых[927].

Ночь после «феерической», по выражению А. Ю. Иванова, победы в битве при Фаворе, которую А. С. Трачевский назвал «сказочной»[928], Наполеон провел в Назарете, где, согласно Евангелию, прошли детство и отрочество Иисуса Христа. Позднее он вспоминал, как его солдаты «с интересом побывали на месте, где Олоферну отрубили голову»[929], и вообще чувствовали себя в тех местах, о которых знали с детства из Евангелия, как дома. Один из них торжественно похоронил у стен Назаретского монастыря свой палец, оторванный турецкой пулей. «Не знаю, что будет с моим трупом, - сказал он на этой “церемонии”, - но мой палец всегда будет покоиться в Земле обетованной»[930].

19 апреля Наполеон с войсками Клебера и Бона вернулся к Сен- Жан д’Акру и возобновил осаду крепости. Джеззар-паша, узнав о трагедии Фавора, впал в отчаяние. Он уже погрузил на суда свои сокровища и еще не казненных к тому времени жен и заговорил с де Фелиппо о капитуляции. Де Фелиппо, однако, смог убедить его, что победа будет за ними - надо только продержаться до прибытия морем из Турции еще одной, Родосской, армии[931]. Впрочем, сам де Фелиппо до победы не дожил. Будучи в чине полковника английской службы, этот француз 1 мая 1799 г. скончался в турецкой крепости Сен-Жан д’Акр от солнечного удара.

Второй период осады выдался еще более интенсивным с обеих сторон: за 26 дней - еще два неудачных штурма и двенадцать (!) губительных для осажденных вылазок[932]. 7 мая французы предприняли генеральный штурм крепости, поскольку на подходе к ней была замечена флотилия из 30-40 судов с войсками Родосской армии. Наполеон решил попытаться взять крепость, прежде чем высадятся родоссцы. Возглавил новый штурм генерал Ланн. Он построил своих солдат в три штурмовые колонны. Все они после мощной артиллерийской подготовки ворвались в крепость одновременно, но через разные бреши, и там попали под не менее губительный ответный огонь. Тем временем с крепостного рейда высаживались и сразу вступали в бой передовые части Родосской армии. К ночи с 7 на 8 мая французы оставили большую часть уже занятых было кварталов и забаррикадировались в главной башне, водрузив на ней трехцветный флаг своей Республики. «Этим, - полагает А. Т. Мэхэн, - отметилась высшая степень успеха, достигнутого Бонапартом в Сирийской экспедиции»[933].

На рассвете 9 мая турки числом до 8 тыс. человек сделали вылазку с двух плацдармов - у морских ворот и у дворца паши. Теперь они едва ли сомневались в том, что захватят батареи французов и принудят их снять осаду. Но Наполеон, искусно маневрируя всеми родами войск, окружил и отрезал от крепости трехтысячную колонну турок, заставив ее сложить оружие. Другая, такой же численности, колонна была уничтожена артиллерийской атакой. Вернулись в крепость не более 2 тыс. турок. Французы тут же возобновили штурм и снова овладели частью городских укреплений. Разгорелись уличные бои, в ходе которых был убит генерал Франсуа Рамбо, а Ланн ранен.

Бои на улицах Сен-Жан д’Акра шли несколько дней, причем был смертельно ранен еще один французский генерал, Луи Андре Бон. 13 мая Наполеон отозвал из крепости своих солдат и принял решение снять осаду. Главной причиной такого решения были даже не чисто военные причины. Конечно, Наполеон учитывал и потери в людях, причем не только от неприятельских ядер и пуль, но и от вспышек чумы, и недостаток боеприпасов. Дело дошло до того, что он платил солдатам, если они подбирали турецкие и английские ядра для своих орудий (5 су - за каждое ядро)[934]. А неприятель тем временем, несмотря на тяжкие потери, не становился слабее, ибо Сидней Смит с моря непрерывно пополнял гарнизоны крепости продовольствием, боеприпасами и людьми, доставив туда 20 тыс. штыков[935]. Смит прислал даже во французский лагерь прокламации с призывом к солдатам Наполеона переходить на сторону англичан и турок. Когда же он узнал, что Наполеон называет его «сумасшедшим», то официально вызвал французского главнокомандующего... на дуэль. Не зря один из французских офицеров, характеризуя Смита, сказал, что в нем «уживается вместе с рыцарством какое-то шарлатанство»[936]. Наполеон в ответ на вызов Смита презрительно заявил, что «для этого нужно воскресить» Джона Мальборо - величайшего из английских полководцев прошлого, но добавил, что «готов вместо себя прислать к Смиту одного из своих гренадеров»[937].

Итак, дефицит в людях, боеприпасах, продовольствии при избытке всего этого у противника был очень важным, но не главным мотивом, заставившим Наполеона снять осаду Сен-Жан д’Акра. Главное, что Наполеон узнал 13 мая от пленных англичан и турок из Родосской армии: вторая коалиция европейских держав (на этот раз с участием России и Турции, только что воевавших между собой) начала войну против Франции. Наполеон решил, что теперь «операции Восточной армии становятся второстепенными», и «стал думать только о средствах возвращения во Францию»[938].

Свое решение снять осаду Сен-Жан д’Акра Наполеон замаскировал, по его собственным словам, «удвоением силы огня, вся осадная артиллерия непрерывно стреляла в течение шести дней, сравняв с землей все укрепления мечети и дворца паши»[939]. Тем временем раненые и больные французы, а также пленные турки и англичане, госпитали и обозы эвакуировались через Яффу в Каир. С утра 20 мая французские войска бесшумно оставили позиции у стен так и не поддавшейся им крепости и потянулись вдоль морского берега в обратный путь. «Осажденные обнаружили снятие осады только 21-го днем, - вспоминал Наполеон. - Радость их была тем более велика, что они считали свое положение отчаянным и боялись, что город будет взят штурмом. Совершенно не имея кавалерии, Джеззар не смог преследовать французскую армию»[940].

21 мая на первом привале после Сен-Жан д’Акра у г. Хайфа был оглашен приказ Наполеона по армии. Стараясь поднять дух своих заметно деморализованных солдат, главнокомандующий восславил их победы: «Вы овладели всеми крепостями, которые защищают колодцы пустыни. Вы рассеяли в битве у горы Фавор орды, сбежавшиеся со всей Азии в надежде на ограбление Египта <...>. Вы в течение трех месяцев вели войну в сердце Сирии, захватили 40 орудий, 50 знамен, 6000 пленных, сравняли с землей укрепления Газы, Яффы, Хайфы, д’Акра». Но причину отступления, т. е. фактически проигрыша сирийской кампании, Наполеон объяснил своим воинам, как никогда до 1812 г., неубедительно, если не сказать больше: непонятно. «Нам предстоит вернуться в Египет, - говорилось в приказе. - Наступление времени, благоприятного для высадки войск, требует моего возвращения туда»[941].

Следующий привал французов - в г. Яффа, где ранее уже случились два происшествия на их пути к Сен-Жан д’Акру, вошедшие в мировую историю и литературу, - был омрачен инцидентом, тоже получившим широкий резонанс в мировой литературе о Наполеоне. Речь идет о судьбе больных чумой, число которых в разных источниках называется по-разному: 7, 11, 50 и даже 100 человек[942]. Встал вопрос, брать ли их с собой, рискуя заразить здоровых солдат, или оставить на скорую и, возможно, мучительную смерть от рук извергов Джеззар-паши. Наполеон приказал было начальнику медицинской части Р. Н. Деженетту дать им сильную дозу опиума, заявив при этом, что «это лучше, чем оставить их во власти турок». Но Деженетт возразил, что его дело - лечить людей, а не убивать их. Наполеон задумался: как быть?

По совокупности разных данных можно заключить, что Наполеон отменил свой приказ. Зачумленные солдаты были оставлены в госпитале Яффы и оказались в плену у турок и англичан. Даже такой недоброжелатель Наполеона, как Вальтер Скотт, был уверен, что такого приказа не было. «Если бы Бонапарт действительно отдал такой приказ, - читаем у Скотта, - то Сидней Смит (он и нашел позднее в госпитале тех солдат, о которых шла речь) наверняка не умолчал бы о таком факте. Их распря с Наполеоном заставила бы его это сделать, но Сидней Смит ничего подобного никогда не говорил»[943].

Отступали французы от Сен-Жан д’Акра в гораздо более тяжких условиях, нежели те, при которых они двумя месяцами ранее наступали. Теперь к раскаленным и сыпучим пескам, палящему солнцу, удушающей жаре, невыносимым мукам жажды, вспышкам чумы прибавился упадок духа от неудачных попыток овладеть турецкой «избушкой на курьих ножках». Наполеон приказал отдать своих лошадей под фургоны для больных и раненых, а всем здоровым - идти пешком. Когда его конюший осведомился, какую из лошадей оставить для главнокомандующего, он стал орать на него: «Всем идти пешком, черт побери! Я первый пойду. Вы что - не поняли приказа? Вон!»[944]

«За этот и подобные поступки, - обобщал Е. В. Тарле, - солдаты больше любили и на старости лет чаще вспоминали Наполеона, чем за все его победы и завоевания. Он это очень хорошо знал и никогда в подобных случаях не колебался; и никто из наблюдавших его не мог впоследствии решить, что и когда тут было непосредственным движением, а что - наигранно и обдуманно. Могло быть одновременно и то, и другое, как это случается с великими актерами»[945]. Так или иначе, здесь Наполеон поступил подобно одному из его любимых героев - Александру Великому, когда Александр возвращался из Индии через пустыню, и его воины, сами изнемогавшие от жажды, принесли ему в шлеме остатки воды, он поблагодарил их и на глазах у всех вылил воду, не притронувшись к ней. «Это придало всему войску столько сил, словно вода, вылитая Александром, оказалась питьем для всех»,- заметил один из первых биографов Александра Квинт Аппий Флавий Арриан[946].

Уже на подходе к Каиру Наполеон провел «тщательную перекличку» кадрового состава армии. Налицо оказалось 11 133 чел., из которых 1500 - раненых (среди них 85 - «с ампутированными конечностями»)[947]. Поскольку в поход на Сен-Жан д’Акр Наполеон повел 13 тыс., число убитых, умерших от чумы и пленных французов, судя по итогам переклички, не должно было превышать 2 тыс. человек. Но некоторые историки полагают, что только убитых и умерших (не считая пленных, число которых правда, едва ли достигало полутора десятков) было 2200[948]. Что касается турок, то они за два месяца осады Сен-Жан д’Акра потеряли в общей сложности (убитыми, ранеными, умершими от чумы и пленными) 10 тыс. человек, плюс потери Дамасской армии, разгромленной в битве при горе Фавор (еще 5 тыс.)[949].

Наполеон особенно переживал две из своих потерь. Погибли в Сирии его первоклассный переводчик, востоковед Жан Мишель Вантюр де Пароди и, главное, боевой генерал, начальник инженерных войск и личный друг главнокомандующего Луи-Мари-Жозеф Каффарелли. Этот «сорви-голова» в генеральском чине потерял ногу на Рейне, когда служил офицером Самбро-Маасской армии, и в Египет за Наполеоном отправился с деревянным протезом, что не мешало ему сражаться с исключительной храбростью, которая удивляла и влекла к нему солдат. Он был прост с ними, допуская по отношению к себе с их стороны шутки и фамильярность. Однажды, когда он стал говорить солдатам, затосковавшим по Родине, что и в Египте хорошо, один из них воскликнул: «Вам-то что! У вас одна нога во Франции!»[950]

20 апреля под Сен-Жан д’Акром Каффарелли был тяжело ранен. Теперь врачи ампутировали ему руку, но спасти его не смогли: он умер после шести дней страданий и бреда, сразу после того как Наполеон навестил его в лазарете в последний раз[951]. В записках на острове Святой Елены Наполеон вспоминал о нем так: «Это был хороший человек, бравый солдат, верный друг, отличный гражданин»[952].

Разумеется, непобедимый дотоле «чудо-генерал» Бонапарт очень тяжело переживал постигшую его неудачу у Сен-Жан д’Акра. Это было его первое поражение - первое из четырех, которые он как полководец потерпел за всю свою жизнь, выиграв при этом больше 50 сражений (вторым проигрышем станет для него Асперн в 1809 г., третьим - Лейпциг в 1813, четвертым и последним - Ватерлоо в 1815 г.). Но не это главное. Главное в том, что рухнули его, пожалуй, слишком далеко идущие восточные планы. Через много лет на Святой Елене он признавался Э. Лас Казу: «Если бы Сен-Жан д’Акр был взят французской армией, это повлекло бы за собой великую революцию на Востоке, главнокомандующий армией создал бы там государство, и судьба Франции сложилась бы совсем иначе»[953]. Да, если бы этот «ключ к Индии» был взят... Но теперь все мечты о «великой революции на Востоке» пришлось оставить. «Полет моего воображения оборвался в Сен-Жан д’Акре», - так будет он досадовать и многие годы спустя[954].

А. 3. Манфред выдвинул интересную, но спорную гипотезу о причинах неудачи сирийской и в целом египетской кампании Наполеона. По его мнению, «пагубно влиял и на французских солдат, и на самого Бонапарта завоевательный характер войны в Египте <...>. Под палящими лучами африканского солнца, в изнуряющих походах по раскаленным пескам пустыни - во имя чего?ради чего? - блекли или, может, даже испарялись революционные чувства, верность республиканским принципам, революционный патриотизм, воодушевлявшие еще недавно тех же солдат в итальянской кампании»[955].

Против этой гипотезы есть два существенных возражения. Во- первых, египетская кампания для французов имела не только завоевательный, но и освободительный характер: французские солдаты пришли с Наполеоном в Египет во имя и ради освобождения египтян от феодально-средневекового гнета мамлюков и ради устройства на прародине человечества современных форм цивилизации. Они и в Сирию навстречу туркам шли не только ради завоеваний, но и во имя защиты уже преобразуемого на французский манер Египта от турецкой агрессии. Это - первое. Во-вторых, блистательные победоносные кампании Наполеона 1805-1807 гг. тоже ведь заключали в себе (наряду с оборонительным) завоевательный компонент, но разве сказался он пагубно на самом Наполеоне и его солдатах? Конечно, нет.

Думается, причины египетского фиаско Бонапарта надо искать в географической, природной, национальной, религиозной, социальной специфике региона, плюс в чисто военных и даже технических моментах. Пагубно влияла на французов в Египте и Сирии совокупность таких факторов, как экзотика и удаленность театра военных действий, тяготы жутких переходов через пустыни с вспышками чумы, национальные предрассудки, уходившие корнями во времена фараонов, непостижимость мусульманских канонов и обрядов, забитость населения, еще не готового к восприятию европейских норм жизни. Кроме того, положение армии Наполеона усугубила потеря флота и, как следствие, изоляция французов в Египте без надежды на подкрепление из Франции.

Наполеон сумеет, несмотря ни на что, вновь поднять моральный дух своей армии, который, казалось, необратимо упал после Сен- Жан д’Акра. Для этого ему потребуется мобилизовать все возможные пути и средства налаживания дисциплины и всю силу своего личного, феноменально магнетического влияния на солдатскую массу.

А пока 14 июня 1799 г. 11 тыс. участников похода к Сен-Жан д’Акру вступили в Каир, соединились с войсками, оставленными здесь на время того похода, и таким образом вернулись из статуса Сирийской в статус Восточной армии. Уже в те дни их настроение и, соответственно, боевой дух стали заметно меняться к лучшему. Наполеон вспоминал об этом очень эмоционально: «Французы, вернувшиеся из Сирии, испытали при виде Каира такое же удовлетворение, какое испытали бы при виде своей Родины»[956].

5. От Каира до Фрежюса

В Каире теперь Наполеон провел целый месяц. Его солдаты - возвращенцы из-под Сен-Жан д’Акра за это время отдохнули и восстановили свою боеспособность. «Полки восполнили убыль большим числом людей, находившихся в запасных частях или выписанных из госпиталей, - читаем в записках Наполеона. - Были сформированы четыре роты из тяжелораненых и инвалидов с ампутированными конечностями; им была поручена оборона цитадели и башен. Кавалерия занялась пополнением конского состава (за счет арабских скакунов. - Н. Т.), артиллерия доукомплектовывалась»[957].

Простой люд Каира встретил возвращение «Султана Кебира» с покорностью (как он мог встретить и Джеззара-пашу), а светская и религиозная элита - даже с подобострастием. Старейший и авторитетнейший шейх Эль-Бакри при вступлении Наполеона в город подарил ему на глазах многотысячной толпы зевак «великолепного черного арабского скакуна с чепраком, расшитым золотом, украшенным жемчугом и драгоценными камнями. Лошадь на поводу вел юный мамлюк, раб шейха, подаренный вместе с лошадью»[958].

Так в жизнь Наполеона вошел его телохранитель-оруженосец Рустам Унанян (1782-1845), армянин, родившийся в Грузии. Он верно прослужил Наполеону с 1799 по 1814 г. и оставил интересные мемуары[959], а современный армянский писатель Арутюн Амирханян написал о нем превосходный исторический роман с использованием документальных материалов из пяти архивохранилищ России, а также из государственных и частных библиотек Парижа, Берлина, Мюнхена, Брюсселя, Москвы и Еревана[960].

Первый разговор Наполеона с Рустамом был таков. Наполеон спросил, может ли 17-летний мамлюк рубить врагов саблей. «Да, могу, - ответил Рустам. - Я уже зарубил несколько арабов». - «Очень хорошо. Как тебя зовут?» - «Яхья». - «Но это ведь турецкое имя. Как тебя звали на родине, в Грузии?» - «Рустам». - «Вот и теперь будут называть тебя как прежде - Рустам. Турецкое имя забудь». И Наполеон тут же подарил Рустаму саблю с золотыми и серебряными узорами и шестью крупными алмазами на эфесе, пару пистолетов с золотыми украшениями, а потом и отличного арабского коня с красивым турецким седлом[961]. Можно представить себе, как - раз и навсегда - покорило юного слугу, раба, такое внимание к нему могущественного Султана Кебира.

Принимая все меры к восстановлению боеспособности личного состава Восточной армии, Наполеон в то же время настойчиво требовал от Директории подкреплений. В письме к Директории от 28 июня он назвал общую цифру потерь Восточной армии (5344 чел.), запрашивал для возмещения такого урона еще 6 тыс. солдат, но добавил, что, если ему пришлют 15 тыс., он дойдет с ними куда угодно - хоть до самого Константинополя. При этом, естественно, он просил дослать ему орудия и боеприпасы[962]. Директория на эти, как и на предыдущие просьбы своего «чудо-генерала» из Египта о подкреплениях, ничего не ответила. Раздражение Наполеона против «бездарей-адвокатов», как называл он членов Директории (хотя из пяти директоров адвокатами были только двое - Л. Ж. Гойе и П. Роже- Дюко), давно уже нарастало и теперь становилось нетерпимым.

В таком состоянии духа Наполеон узнал, что 11 июля турецкий флот из 90 транспортных судов в сопровождении боевой английской эскадры осточертевшего всем французам Сиднея Смита бросил якорь в Абукирской бухте и высадил на берег 18 тыс. янычаров (отборной пехоты). Командовал ими сераскир, т. е. фактический правитель Румелии (турецкой провинции на Балканах) Мустафа-паша. С ходу захватив французские прибрежные батареи, турки осадили порт Абукир. Мустафа-паша, не имея на тот момент кавалерии, ждал подхода к нему конных соединений мамлюков, чтобы потом наступать на Каир, а пока вел осаду Абукирского форта вяло. Этим воспользовался Наполеон - как всегда, виртуозно.

Думал ли он с первых минут, как только узнал о высадке турок, какой шанс (исторически-символичный!) посылает ему судьба? Ведь новая битва ждет его в той самой Абукирской бухте, где год назад, в такой же летний день, 1 августа, был уничтожен его флот, что обесчестило, а главное, отрезало его от Франции, изолировало в Египте. Теперь он может уничтожить очередную турецкую армию и этой победой не только обезопасить Египет от агрессии со стороны Турции, но и смыть с французского знамени бесчестье прошлого Абукира. Да, он не мог не думать об этом, когда с лихорадочной поспешностью и жаждой мщения снарядил и 16 июля повел 10 тыс. пеших и конных воинов с артиллерией к Абукиру.

18 июля турки овладели фортом Абукир. В тот момент они уже знали о наступлении войск Наполеона, но еще не дождались своей кавалерии. Поэтому они спешно готовились к обороне. Абукирский полуостров имеет форму треугольника, вершиной которого является форт. Вокруг форта разбросаны холмы «Колодезь», «Шейх» и самый высокий - «Визирь». Турецкие янычары закрепились и на холмах и, у их подножия, в трех линиях окопов. Когда Наполеон утром 25 июля подступил к позициям янычар, он легко смог определить наметанным глазом и сильные, и слабые стороны их укреплений с учетом, разумеется, отменной храбрости и жестокости, но очень слабой выучки и недостатка смекалки, что всегда отличало турок.

В течение двух часов две армии стояли молча и мирно, как бы присматриваясь друг к другу. В подзорную трубу Наполеон успел заметить на холме «Визирь» большую группу в ярких одеждах. То был Мустафа-паша с многолюдной свитой и с ним рядом - сэр Сидней Смит во главе нескольких английских офицеров на правах заместителя и советника Мустафы. Вероятно, увидев все это, Наполеон обратился к своим солдатам перед атакой с такими словами: «Англия заставляет нас совершать подвиги, и мы их совершим!»[963]

Тут же он сказал стоявшему рядом Мюрату: «Эта баталия решит судьбу мира». Мюрат возразил: «По крайней мере, судьбу этой армии». Вальтер Скотт верно заметил, что Мюрат «не понял тайной мысли Наполеона», ибо Наполеон думал тогда «не об одном предстоящем сражении, даже не о судьбе Египта, но уже о будущем Европы, куда он собирался вернуться. А это было бы невозможно, не одержи он в очередной раз победы»[964].

Битва началась к середине дня 25 июля с артиллерийской канонады[965]. Тяжелые орудия французов открыли ураганный и, главное, прицельный огонь по скоплениям турок на холмах и по их окопам, вырытым наспех и ненадежно. Турецкая артиллерия отстреливалась, но она была слабее французской, а ее канониры не столь искусны, как французы. В результате турки под огнем дьявольских гяуров стали терять выдержку, занервничали и дрогнули. Воспользовавшись их замешательством, кавалерия Мюрата по знаку Наполеона лихо обскакала правый фланг первой линии турецких окопов и прорвалась в тыл янычарам. Тем временем Ланн, получив приказ Наполеона «Пленных не брать!», повел свою пехоту во фронтальную атаку. Гренадеры Ланна рассыпным строем под беспорядочным огнем турок ворвались в первую линию их окопов и погнали деморализованных янычар ко второй линии, но там их встретили кавалеристы Мюрата. Спасаясь от яростных ударов французской кавалерии и пехоты, янычары бежали ко второй линии своих окопов, мешая тем самым их защитникам стрелять во французов, ибо впереди неверных мчались к ним свои.

Сопротивление защитников второй и третьей линий турецких окопов было сломлено в течение часа. Они обратились в бегство, но бежать им было некуда, кроме как в море. Поддались начавшейся панике и турецкие воины на холмах. Все, не исключая сэра Сиднея Смита и его офицеров, бросились к морю в надежде на свои (турецкие ли, английские) суда. Отчаянно, можно сказать героически, сражался лишь элитный полк из 1000 янычар во главе с самим Мустафой. Он не без успеха пытался отбить атаку кавалерии Мюрата, причем Мустафа-паша собственноручно, то ли выстрелом из пистолета, то ли ударом сабли (по данным из разных источников), ранил будущего зятя Наполеона в голову. Правда, Мюрат в ответ рубанул турецкого сераскира саблей по руке, отхватив от нее два пальца, и взял его в плен[966]. Тем временем обезумевшие от страха янычары бежали к морю, падая на бегу десятками и сотнями от французских пуль и сабель, а те, кому удалось дорваться до моря, тонули в морской пучине.

Итоги Абукирской битвы 1799 г. поразительны: 18-тысячная турецкая армия была уничтожена почти полностью. Только утонувших оказалось 10-11 тыс. «Тысячи тюрбанов и шалей, которые море выбросило потом на берег, - вспоминал Наполеон, - вот все, что осталось от этих храбрых янычар». Спаслись не более 1200 человек[967]. Среди уцелевших был и командир отдельного отряда албанцев Мухаммед-Али (1769-1849) - будущий правитель Египта 1805— 1848 гг., основатель последней в Египте царской династии, которая управляла страной до 1952 г.[968] Французы потеряли, по разным данным, всего лишь 200-220 человек убитыми и 550 (или 750) - ранеными[969].

Вопреки приказу Наполеона пленные все же были взяты (точнее сказать, они сдались в плен). Среди них был сам Мустафа-паша. Едва не попал в плен и Сидней Смит: раненый, он с трудом успел добраться до своего катера, и затем на катере до флагманского корабля своей эскадры. Трофеями победителей стали 100 турецких знамен (в том числе три бунчука сераскира как символы его власти), 32 орудия, 120 зарядных ящиков, все шатры и обозы, 400 лошадей[970].

В счастливый для французов день этой победы главный недоброжелатель Наполеона из числа его боевых соратников генерал Клебер бросился к нему в объятия со словами: «Вы велики, как мир!»[971] (другой фрондер - генерал Даву - пришел к такому мнению еще раньше). «Эта битва - одна из прекраснейших, какие я только видел: от всей высадившейся неприятельской армии не спасся ни один человек», - так с чувством не свойственной ему жестокой радости и с обычным для него преувеличением и без того великого достижения уведомлял Наполеон Директорию о феномене Абукира[972].

Можно было понять это чувство генерала Бонапарта после всего, что он пережил между Сен-Жан д’Акром и Абукиром. Сначала досадная, первая в его полководческой карьере неудача, крах чуть ли не главной его надежды на поход в Индию, возникшая вдруг угроза даже его контролю над Египтом, а затем - блистательная победа (в том самом Абукире, где год назад был уничтожен англичанами его флот), безоговорочное покорение Египта и возможность для новой попытки пройти далее на Восток. Казалось, пора забыть о Сен-Жан д’Акре и вновь думать об Индии. Но теперь все мысли Наполеона были нацелены на возвращение во Францию.

Е. В. Тарле ошибался, полагая, что отъезд Наполеона из Египта был «внезапным, никем не предвиденным событием», поскольку он, «долгие месяцы отрезанный от всякого сообщения с Европой, <...> из случайно попавшей в его руки газеты узнал потрясающую новость» о победах войск второй антифранцузской коалиции (в частности, русских «чудо-богатырей» А. В. Суворова) и о грозящем вторжении коалиционеров во Францию[973]. Евгений Викторович знал (хотя бы из классической монографии А. Вандаля), что Директория 18 сентября 1799 г. письменно приглашала генерала Бонапарта к «скорейшему возвращению» на родину, но ни один из трех курьеров, посланных в Египет с текстом этого письма, не достиг места назначения - все они были перехвачены англичанами[974]. Но ведь еще Вальтер Скотт в первой четверти и Виллиан Слоон в последней четверти XIX в. ввели в научный обиход засвидетельствованный участниками и современниками событий факт, который затем удостоверяли и А. Лашук, и Д. Чандлер, и А. 3. Манфред: Наполеон был хорошо информирован о положении дел в Европе из разных источников. Во- первых, Сидней Смит по крайней мере с июня 1799 г. подсовывал французам различные газеты («La Gazette de Francfort», «Courrier français de Londres»), «полные описаниями бед, постигших Францию на других фронтах»[975]. А кроме того, как заметил еще В. Скотт, «Наполеон и без газет Сиднея Смита уже знал о положении во Франции и в Европе»[976]. Может быть, самый надежный для него канал связи (через Геную и Тунис) обеспечивал ему брат Жозеф, на воспоминания которого ссылался В. Слоон[977]. Тем или иным путем, но Наполеон был осведомлен и о сентябрьском обращении к нему Директории с просьбой срочно возвращаться в Париж[978].

Цели и расчеты, с которыми Наполеон возвращался из Египта во Францию, всегда вызывали споры у его биографов и других исследователей той эпохи. Такие авторы, как Альбер Вандаль и Е. В. Тарле, категорически утверждали, что «Наполеон отплыл из Египта с твердым и непоколебимым намерением низвергнуть Директорию и овладеть верховной властью в государстве»[979]. Таково же, в принципе, мнение французов Луи Мадлена и Андре Кастело, немца Эмиля Людвига и россиян - А. К. Дживелегова и А. Ю. Иванова. Последний расценил отъезд Наполеона из Египта фигурально: «Его Италия, его Египет. Скоро и Франция станет его женщиной»[980].

В научный обиход вошла и такая трактовка, восходящая к самому Наполеону: он был «призван» спасти Францию, «назначен судьбой» к возвращению из Египта[981]. При этом Наполеон «мог сомневаться, что же станет наградой его отваги - трон или эшафот»[982]. Конечно же, он рисковал - не в первый и далеко не в последний раз - карьерой, репутацией, жизнью.

Есть, однако, и принципиально иная версия, которая исходит от Вальтера Скотта и закрепилась главным образом в англоязычной литературе: Бонапарт - «дезертир», «беглец», который поспешно унес ноги из Египта, торопясь «спасти себя» от неминуемого поражения, гибели или плена[983].

Наиболее подробно и убежденно, но не убедительно, развернул эту версию советский историк А. 3. Манфред. Отвергнув мнение Вандаля и Тарле на том основании, что они излишне доверяют объяснениям самого Наполеона, Альберт Захарович избрал для себя опорой... воспоминания Л. А. Бурьенна, достоверность которых ставят под сомнение самые разные авторитеты, включая англичан[984]. Доверившись Бурьенну, Манфред увлеченно рассуждал о том, как Бонапарт «бежал из Египта, чтобы спасти себя»[985]: на с. 226-230 он пять раз «жалует» Наполеона званием «беглеца». Для Манфреда характерно, что он, подробно описав победу Нельсона при Абукире над французским флотом 1 августа 1798 г. (с. 194-195), отвел не менее блестящей победе Наполеона при том же Абукире над турецкой армией 25 июля 1799 г. всего одну строку в сноске на с. 226, причем назвал эту победу «частичной».

Что касается фактов, то в основание своей версии Манфред приводил только один из них: Наполеон будто бы оставил свою Восточную армию «в крайне тяжелом состоянии»[986]. Но ведь те же Стендаль и Лашук, Вандаль и Тарле оценивали состояние Восточной армии как «вполне удовлетворительное» и даже «прекрасное»[987], что подтверждает и ход событий в Египте после отъезда Наполеона. Оставленный в качестве главнокомандующего этой армией генерал Ж. Б. Клебер разгромил в битве при Гелиополисе 20 марта 1800 г. новую, 70-тысячную, турецкую армию и выгнал ее остатки из Египта[988]. Только после того как Клебер пал от руки фанатика-убийцы и его заменил бездарный генерал Ж. Ф. Мену, французы стали терпеть в Египте поражения.

Кстати, почему Наполеон оставил вместо себя именно Клебера? Можно сказать - по старшинству. Из лучших генералов Восточной армии (таких как Дезе, Ланн, Мюрат, Бертье, Ренье) 46-летний Клебер был действительно старшим и по возрасту, и по военно-командному опыту: только он один из всех соратников Наполеона еще до Египта командовал, причем неоднократно, армиями - Самбро- Маасской, Рейнской, 1-й Западной.

Обстоятельства, при которых главнокомандующий Бонапарт оставлял Восточную армию на попечение Клебера, позволяют негативно судить о воинской этике и человеческой порядочности главнокомандующего, что и делают некоторые, особенно английские историки. Дело в том, что перед отплытием из Египта, назначенным на 24 августа 1799 г., Наполеон 19 августа приказал своим ведущим генералам срочно прибыть в Александрию. Однако Дезе и Клебер не успели этого сделать. Наполеон, по его собственной версии, не мог задержаться с отплытием из Александрии, поскольку был замечен английский бриг, который следил за погрузкой в александрийском порту на четырех французских судах каких-то людей с поклажей, а затем взял курс на Кипр с вероятной целью уведомить об этом английскую эскадру. Поэтому Наполеон, не теряя времени, «передал генералу Мену инструкции для генерала Клебера и приказ генералу Дезе вернуться во Францию, воспользовавшись зимней непогодой»[989].

Инструкции Клеберу были конкретны и обстоятельны: новый главнокомандующий должен был тщательно оберегать ключевые пункты обороны Египта - порт Александрию и крепость Аль-Ариш до прибытия (обязательного и скорого) подкреплений из Франции, «достаточных для восполнения потерь»[990]. «Если же вследствие непредвиденных обстоятельств, - прямо говорилось в заключение, - все усилия окажутся безрезультатными и вы до мая (1800 г. - Н. Т.) не получите ни помощи, ни известий из Франции и если, несмотря на все принятые меры, чума будет продолжаться и унесет более полутора тысяч человек, <...> вы будете вправе заключить мир с Оттоманской Портой[991], даже если главным условием его будет эвакуация из Египта».

Таким образом, Клебер был наделен теми же фактически неограниченными (в пределах Египта) полномочиями, какие ранее имел сам Наполеон. А. 3. Манфред усмотрел в словах Наполеона о возможной эвакуации из Египта «жгучий стыд» и неблаговидный ход с целью переложить на Клебера «выполнение этой тягостной и унизительной задачи»[992]. По мнению же Стендаля, Наполеон, поставивший перед собой куда более важную и трудную задачу - спасти Францию, не мог стыдиться своих инструкций ни перед армией, ни перед генералом Клебером; единственное, в чем можно его упрекнуть: «...он не учел того, что Клебер мог быть убит, в результате чего командование перешло к бесталанному генералу Мену»[993].

Другое дело, что Наполеон вдруг поставил Клебера перед фактом его назначения главнокомандующим вместо себя, не обсудив его с ним в подробностях перед своим отъездом. Клебер и раньше недолюбливал слишком амбициозного и властолюбивого Бонапарта. Теперь же, уязвленный бесцеремонностью его заочного назначения, он пришел в ярость и 26 сентября 1799 г. обратился к Директории с жалобой на то, что «этот типчик» («ce petit bougre»), как он назвал Наполеона, оставил армию с пустой казной и долгом в 7 млн франков[994]. Эта жалоба Клебера была перехвачена англичанами. Директория ее не получила. Но Наполеон узнает о ней из английских газет, уже будучи первым консулом Франции.

Судьба же самого Клебера оказалась трагической[995]. Он не сумел ладить, как это удавалось Наполеону, с мусульманскими шейхами, действовал излишне прямолинейно и жестко, а когда приказал бить палками и заточить в тюрьму за непослушание шейха Эль-Садаля, тем самым восстановил против себя не только знать, но и простой люд Египта. В такой ситуации турецкий султан Селим III объявил Клебера «разрушителем религии пророка» и пообещал все земные блага тому, кто «во имя Аллаха» убьет «разрушителя». 14 июня 1800 г. «волю Аллаха» исполнил 24-летний сирийский писец Сулейман Эль-Галеби.

В тот день Эль-Галеби, одетый в лохмотья, приблизился к генералу Клеберу, который шел по центральной площади Каира в сопровождении лишь своего друга, архитектора Ж.-К. Протена. Писец рухнул перед генералом на колени, всем своим видом изображая мольбу о какой-то милости. Клебер нагнулся к нему и в тот же миг убийца вонзил ему в грудь кинжал. Клебер упал замертво со словами «меня убили...». Протен стал звать на помощь и тоже получил от убийцы кинжальный удар. Но спастись Эль-Галеби не удалось. Он был схвачен и подвергнут ужасной казни: ему сожгли правую руку и посадили его на кол, после чего он еще жил четыре часа в жесточайших мучениях.

Заявление американского историка В. Слоона (без ссылки на какой-либо источник) о том, что Наполеон, будучи уже первым консулом, главой Французской республики, якобы отреагировал на смерть Клебера радостно: «Одним соперником меньше!»[996], едва ли кто из других специалистов примет всерьез.

Простившись в Александрии со всеми своими генералами (кроме двух лучших - Дезе и Клебера), Наполеон обратился к армии, которую оставлял в Египте, с последним приказом. Текст его, как справедливо заметил Эмиль Людвиг, был, в отличие от всех предыдущих армейских приказов Наполеона, «сух и краток». Вот он: «Солдаты! Известия, полученные из Европы, побудили меня уехать во Францию. Я оставляю главнокомандующим армией генерала Клебера. Вы скоро получите вести обо мне[997]. Мне горько покидать солдат, которых я люблю, но это отсутствие будет только временным. Начальник, которого я оставляю вам, пользуется доверием правительства и моим»[998].

Если Клебер воспринял отъезд Наполеона с крайним раздражением, а другие генералы - озадаченно, но послушно, то солдатская масса, возможно, от уверенности, что Наполеон быстро съездит во Францию и обратно за подкреплением, откликнулась на последний приказ главнокомандующего с веселым юмором: у него появилось даже новое прозвище - «генерал Bonattrappe», то есть «Большой Хитрюга»[999].

24 августа 1799 г., в 9 часов вечера, Наполеон с Александрийского рейда отбыл из Египта в обратный путь - к берегам Франции. Он взял с собой 200 гидов, т. е. бойцов личной охраны и полтора десятка соратников, скорее всего заранее отобранных, но приглашенных в последний момент перед отплытием. То были генералы - Ж. Ланн, Л. А. Бертье, И. Мюрат, Ж. Б. Бессьер, О. Ф. Л. Мармон, А. Ф. Андреосси, адъютанты - Е. Богарне, Ж. К. М. Дюрок, А. М. Лавалетт, секретарь Наполеона Л. А. Бурьенн, мамлюк Рустам Унанян, а также два ученых-академика (Г. Монж и К. Л. Бертолле), поэт Ф. О. Парсеваль-Гранмезон и критик-искусствовед В. Денон[1000]. «Какая славная добыча для английской эскадры!» - комментирует этот перечень Андре Кастело[1001].

Но свою египетскую фаворитку, новоявленную «Клеопатру» и «Богоматерь Востока», Маргариту-Полину Фуре (Беллилот) Наполеон с собою не взял. «Меня в море могут перехватить англичане, - объяснил он фаворитке, - а тебе нужно заботиться о моей славе. Что скажут люди, если обнаружат на моем корабле любовницу?»[1002] Наполеон предложил своей «Клеопатре» вернуться во Францию на следующем судне, которое готовилось к отплытию, и оставил ей на дорогу 1000 луидоров. Беллилот вместе с генералом Жюно и несколькими учеными из Института Египта отправилась в путь на нейтральном корабле «Америка», но этот корабль, несмотря на нейтральный флаг, был пиратски захвачен англичанами. Дальнейшая судьба Беллилот прослежена в специальных монографиях Фредерика Массона и Гертруды Кирхейзен[1003].

Недолго пробыв в плену у англичан (которые относились к ней по-французски галантно), Беллилот вернулась во Францию незадолго до или вскоре после 18 брюмера. Ее попытки добиться встречи с Наполеоном были неудачны: Первый консул отказался принять недавнюю фаворитку. Но, прекратив раз и навсегда личные отношения с нею, он щедро благоустроил ее жизнь: купил ей роскошный дом, подыскал заботливого мужа из перспективных военных чиновников - кавалера Пьера-Анри де Раншу и оказывал супружеской чете денежную поддержку. Впрочем, и после второго замужества Беллилот постоянно обзаводилась любовниками. Прожила она 90 лет (скончалась 18 марта 1869 г.) и перед смертью сожгла все письма, которые писал ей в Египте и Сирии генерал Бонапарт.

Итак, вечером 24 августа Наполеон отплыл из Александрии с риском потерять все, включая собственную жизнь, и с верой в свою счастливую звезду. «Как непохоже это плавание на то, первое, 15 месяцев назад! - восклицал Эмиль Людвиг. - Было 400 кораблей, теперь их два»[1004]. Точнее говоря, кораблей теперь было четыре, но чисто военных - только два венецианских фрегата. По воспоминаниям Наполеона, они «были красивы, велики, хорошо вооружены и способны выдержать бой»[1005]. Однако фрегатам недоставало скорости. Поэтому «в компанию» к ним были взяты две маленькие шебеки[1006] с подводными частями, обшитыми медью. «Они были быстроходны. Ими предполагалось воспользоваться в случае преследования превосходящими силами, с тем что фрегаты отвлекут на себя внимание вражеских судов»[1007].

Первый фрегат назывался «Мюирон» - в честь Жана-Батиста Мюирона (1774-1796), 22-летнего генерала и адъютанта Наполеона, который был убит в исторической битве при Арколе, прикрыв собственным телом главнокомандующего. На этом корабле отплыли из Александрии сам Наполеон, Бертье, Бессьер, Монж, Бертолле, Бурьенн, адъютанты Наполеона, мамлюк Рустам и половина солдат охраны. Второй фрегат, «Каррер», был назван именем артиллерийского генерала Луи Каррера, убитого в сражении под Неймарком весной 1797 г. Здесь разместились Ланн, Мюрат, Мармон, Андреосси, Парсеваль и Денон с другой половиной гидов.

Весь путь от Египта до Франции фрегаты и шебеки Наполеона прошли за 47 дней, с 24 августа по 9 октября. «Сорок семь суток огромного напряжения, - писал об этом А. 3. Манфред, - сосредоточения воли, чувства, желаний на одном - пройти, проскользнуть незамеченными мимо неусыпной английской сторожевой охраны, сорок семь суток ожидания, приглушенных сомнений, страхов, надежд...»[1008]

Каждые из этих 47 дней и ночей генерал Бонапарт и его спутники были готовы в любой момент стать жертвами нападения английской эскадры. Однажды в кают-компании «Мюирона» Наполеон обратился к соратникам со зловещим предупреждением: «Что вы предпримете, если англичане нас обнаружат? Ввяжетесь в бой? Невозможно. Сдадитесь? К этому вы не более склонны, чем я. Следовательно, остается лишь одно: в случае необходимости взорвать корабли». Все слушали главнокомандующего молча. Стоявший с ним рядом академик Монж был мертвенно бледен. Наполеон взглянул на него и сказал ему с улыбкой: «Эту задачу я поручаю выполнить вам». «Когда через несколько дней, - читаем у Эмиля Людвига, - они обнаруживают прямо по курсу какой-то корабль и ошибочно принимают его за английский, Монж вдруг исчезает. Позже оказывается, что он стоит у двери порохового погреба. Таким был авторитет Бонапарта»[1009].

1 октября «Мюирон» вошел в порт Аяччо - родного города Наполеона. Весть о нежданном прибытии на родину всемирно прославленного земляка мгновенно разнеслась чуть не по всему острову. Толпы людей сбежались в гавань. Многие, не имея терпения дождаться своего кумира на берегу, бросались в лодки и, обгоняя друг друга, плыли к «Мюирону». Когда же Наполеон сошел на берег, люди из бурлящей толпы выкрикивали приветствия, тянули к нему руки и едва ли не каждый выдавал себя за его родственника[1010]. Пожилая женщина в черном воззвала к нему: «Curo figlio!» («Сынок, дорогой!»). Наполеон узнал ее и крикнул в ответ: «Madre!» («Мама!»). То была его кормилица Камилла Илари.

В связи с непогодой покорителям Египта пришлось задержаться в родительском доме Наполеона, где разместился весь его штаб, на целую неделю. За это время в Аяччо у Наполеона собрались с жалобами друг на друга главы всех общин острова. Наполеон, по его словам, «употребил свое влияние, чтобы примирить враждующие партии и успокоить разгоревшиеся страсти»[1011].

Только 8 октября флотилия во главе с «Мюироном» снова двинулась в путь. С капитанского мостика «Мюирона» Наполеон долго - последний раз в жизни! - провожал взглядом родной город и отчий дом. А к вечеру того же дня в лучах заходящего солнца французы увидели на горизонте словно бы свою смерть - английскую эскадру из 14 боевых кораблей.

Контр-адмирал Оноре Гантом, которому Наполеон доверил командование всей своей флотилией, хотел было повернуть назад, к берегам Корсики. «Нет! - возразил Наполеон. - Это значило бы идти в Англию А я ищу дорогу во Францию». Маленькая флотилия шла вперед прежним курсом. В сумерках и в ночной тьме на нее с английских кораблей не обратили внимания, а поутру французы радовались очередной улыбке фортуны: английская эскадра на всех парусах уходила от них к северу, ибо «англичанам и в голову не пришло, что два легких венецианских фрегата и два сопровождающих их суденышка пришли с Востока; они полагали, что перед ними итальянские рыбачьи суда»[1012].

Еще один день пути, и - на рассвете 9 октября 1799 г. генерал Бонапарт с шестью другими генералами, тремя адъютантами, двумя учеными-академиками плюс еще два члена Института Египта, секретарем и двумя сотнями человек личной охраны высадился на Лазурном берегу Франции в небольшом порту Фрежюс между Тулоном и Ниццей. Египетская экспедиция Бонапарта стала историей. Хорошо сказал об этом А. 3. Манфред: «То, что еще вчера представлялось бесконечно трудным, почти непреодолимым, было пройдено. В этом фатальном счете - одно против девяносто девяти - выиграло одно. Это был большой, огромный, почти неправдоподобный выигрыш»[1013].

Выигрыш был, разумеется, не только в спасении Бонапарта и К0, оставивших армию в Египте. Наполеон был вправе, хотя и с преувеличенным самолюбием, так заявить о себе: «Он отплыл из Тулона 19 мая 1798 г. Следовательно, он находился вне Европы 16 месяцев и 20 дней. За этот короткий срок он овладел Мальтой, завоевал Нижний и Верхний Египет; уничтожил две турецкие армии, захватил их командующего, обоз, полевую артиллерию; опустошил Палестину и Галилею и заложил прочный фундамент великолепнейшей колонии. Он привел науки и искусства к их колыбели»[1014].

Здесь, однако, следует учесть, какой ценой были достигнуты эти успехи. Ведь Наполеон потерял за время египетской экспедиции 5,5 тыс. солдат. Погибли пять его генералов (Л. М. Ж. Каффарелли, Л. А. Бон, Ф. Рамбо, Д. Дюпюи, Ф. Мирер), адмирал Ф. П. Брюэс и четыре адъютанта главнокомандующего (Ю. Сулковский, А. Круазье, Т. П. Жюльен, А. Гиберт). Далее, уже после отъезда Наполеона, оставленная в Египте под командованием Ж. Б. Клебера, а затем возглавленная Ж. Ф. Мену 14-тысячная армия 1 сентября 1801 г. капитулировала перед англичанами, после чего французы потеряли и Верхний, и Нижний Египет. Таким образом, плоды этих военных побед, прославивших Наполеона как великого полководца, политически были сведены к нулю. Но остался, помимо классических образцов военного искусства (таких как при пирамидах и Абукире), навеки ценный опыт ученых-соратников Наполеона, положивших начало развитию новой и очень перспективной комплексной науки - египтологии.