Гражданин Бонапарт

1. «Когорта Бонапарта»

Итак, на третий день после свадьбы Наполеон уже мчался на войну, к Итальянской армии - вершить дела, которые в этот раз принесут ему мировую славу. Уже тогда он верил в свою звезду. Но в те мартовские дни 1796 г. никто не мог и предположить, что итальянский поход генерала Бонапарта украсит собой всемирную историю войн и повлияет на судьбы всей Европы.

Мы помним, что термидорианская Директория покончила с «красным» террором якобинцев, но сохранила Республику, хотя и действовала, опираясь на крупных собственников, т. е. во благо «верхам» в ущерб «низам». В то же время она фактически продолжала якобинскую внешнюю политику - не только защищала границы Франции, но и стремилась расширить их. Поэтому для феодальных монархий Европы термидорианская, а затем наполеоновская Франция являла собой такое же исчадие революции, как и якобинская. Эти монархии вместе с Англией сколотили против Франции одну за другой семь коалиций. Если главной целью Англии было сокрушить в лице Франции своего экономического конкурента, то другие коалиционеры еще и стремились вернуть Францию к ее дореволюционному, феодальному status quo.

Первая коалиция сложилась в 1793 г. Ее составили Англия, Австрия, Пруссия, Испания, Голландия, Сардинское и Неаполитанское королевства. В 1795 г. к ним присоединилась Россия, которая, однако, в войну пока не вступала, хотя Екатерина II отреагировала на казнь Людовика XVI более чем воинственно: «Надо непременно искоренить самое имя французов!»[424] К 1796 г. для Франции особенную опасность представляли две державы: Англия (она щедро субсидировала, или, говоря современным языком, спонсировала все семь коалиций) и Австрия как главная военная сила первой коалиции, поставлявшая для нее «пушечное мясо».

Австрийская империя династии Габсбургов в то время была, пожалуй, самой авторитетной из европейских монархий. «Венчая свою главу короною Карла Великого с титулом императора Священной Римской империи, повелитель Австрии казался властителем Германии[425] и первым среди других монархов Европы», - писал об этом российский историк, современник и близкий знакомый А. С. Пушкина Н. А. Полевой[426]. Вассально зависимой от Австрии была вся Северная Италия, представлявшая собой в то время, подобно Германии, конгломерат королевств, герцогств, графств, Папского государства и даже республик феодального типа вроде Генуэзской и Венецианской. Здесь стояла в ожидании приказа «к бою!» резервная австрийская армия фельдмаршала Ж.-П. Больё (57 тыс. человек и 148 орудий)[427].

Жан-Пьер Больё (1725-1819), бельгиец по национальности, заявил о себе еще в Семилетней войне против Фридриха Великого, за 10 лет до рождения Наполеона, и был старше его почти на полвека. А. 3. Манфред остроумно подметил, что «возраст обоих командующих определялся одними цифрами, но в разном сочетании: Больё было 72 года, Бонапарту - 27 лет»[428]. К. Клаузевиц считал Больё «незаурядным человеком», поскольку он «не только отличился на войне в Нидерландах (1794 г. - Н. Т.), благодаря чему и удостоился назначения на этот командный пост, но у него не было недостатка и в энергии, да и вообще он выдавался над уровнем заурядного службиста»[429]. Но, как заметил Д. Чандлер, его «крупнейшим недостатком было полное отсутствие инициативы, настолько жестко все его действия контролировались гофкригсратом» (придворным военным советом)[430]. Впрочем, этот недостаток был присущ всем австрийским военачальникам того времени, исключая лишь эрцгерцога Карла, который по своему положению как сын императора Леопольда II и родной брат императора Франца I (он же последний император «Священной Римской империи» под именем Франца II) мог позволить себе свободу действий, не считаясь с диктатом гофкригсрата.

Австрийскую армию фельдмаршала Больё поддерживала 25-тысячная армия Пьемонта, т. е. Сардинского королевства (в состав которого, кроме Пьемонта, входил еще крупнейший на Средиземном море остров Сардиния) во главе с королем Виктором Амадеем III - тестем двух будущих королей Франции - Людовика XVIII и Карла X, женатых на его дочерях. Сардинцы имели 60 орудий. Главные же силы Австрии численностью более 180 тыс. штыков и сабель были сосредоточены на Рейне у границ Франции. Ими командовал фельдмаршал (будущий генералиссимус) и эрцгерцог Карл (полное имя: Карл Людвиг Иоганн Габсбург) (1771-1847) - безусловно, лучший австрийский и один из лучших в мире полководцев конца XVIII - начала XIX в., великий стратег, тактик и военный администратор.

Директория тоже планировала кампанию 1796 г., считая Рейн главным театром войны. Сюда были стянуты две лучшие армии республики общей численностью до 155 тыс. человек, которыми командовали лучшие военачальники - Ж. Б. Журдан (будущий маршал Франции) и Ж. В. Моро. Они должны были нанести Австрии главный удар и открыть французам путь на Вену. Что же касается Итальянской армии Бонапарта, ей Директория отводила лишь вспомогательную роль «диверсии», дабы отвлечь на себя внимание и часть сил противника с Рейна. Соответственно, для своих войск на Рейне Директория не жалела средств (ни оружия, ни боеприпасов, ни снаряжения, ни денег), тогда как Итальянская армия была заброшена до такой степени, что, по выражению Е. В. Тарле, «походила скорее на скопище оборванцев»[431].

Действительно, когда Наполеон увидел доверенную ему армию, он поразился: армия нуждалась буквально во всем - от боеприпасов до хлеба. «У этих солдат, находившихся на гребне Альп, где восемь месяцев в году лежит глубокий снег, - вспоминал о них Стендаль, - не было ни обуви, ни теплой одежды»[432]. Солдаты ходили в лохмотьях.

Двое поручиков носили по очереди одну пару штанов[433]. «Нищая рвань», - так назвал эту армию современник Наполеона итальянский поэт Витторио Альфьери[434]. Немудрено, что в таких условиях солдаты занялись грабежом и мародерством. Дисциплина в армии разлагалась, моральные устои рушились, армия дичала. В первом же своем докладе для Директории на имя Л. Карно Наполеон заявил: «Когда солдат без хлеба, он творит такие дела, что стыдишься быть человеком. Я покажу ужасные примеры и восстановлю порядок или перестану командовать этой разбойничьей бандой»[435].

В довершение всех бед Итальянской армии ее «нищая рвань» и численно уступала противнику более чем в 2,5 раза, а по числу орудий - в семь раз. По подсчетам автора специальной монографии об итальянской кампании 1796-1797 гг. Ф. Бувье, которые А. 3. Манфред признал «наиболее точными», под ружьем в Итальянской армии к весне 1796 г., когда Наполеон принял командование, числилось 38 тыс. человек, но 8 тыс. из них составляли прибрежные гарнизоны. «В поход могли выступить не больше 30 тыс. французов» с 30 орудиями[436], тогда как им противостояли 82 тыс. австрийцев и сардинцев с артиллерией из 208 орудий.

При этом армии фельдмаршала Ж.-П. Больё и короля Виктора Амедея III были обеспечены всем необходимым, сохраняли высокую боеспособность и страдали, пожалуй, только излишней самонадеянностью от недооценки той «нищей рвани», с которой им предстояло сразиться.

27 марта 1796 г. Наполеон прибыл в Ниццу, где размещался штаб Итальянской армии, и с первого же дня, а точнее с первых часов по прибытии принялся наводить в войсках порядок и дисциплину. Начал он с командного состава, немедленно вызвав к себе четырех дивизионных генералов - равных ему по чину, но теперь его подчиненных. Каждого из них он уже знал - лично или по рекомендациям. То были три будущих маршала Франции (Андре Массена, Пьер Франсуа Шарль Ожеро, Жан Матье Фелибер Серрюрье) и не успевший стать маршалом только потому, что рано погиб, Амедей- Франсуа Лагарп. Все они, кроме Лагарпа, оставили воспоминания об этом приеме у генерала Бонапарта, ибо запомнили его на всю жизнь.

Поскольку все четверо, как на подбор, были высоченного роста, первое, что бросилось им в глаза, - малый рост, да и юность нового главнокомандующего (самый младший из них, Ожеро, был старше его на 12 лет, а предшественник Бонапарта в должности главкома Б. Шерер - на 22 года). Войдя в кабинет к Наполеону, четыре генерала снисходительно, не без усмешки, разглядывали его невзрачную комплекцию, не снимая шляп, украшенных трехцветными перьями. Наполеон был тоже в шляпе - без перьев. Он предложил им сесть и начал с ними беседу. При этом снял шляпу. Генералы последовали его примеру. Но Наполеон тут же вновь водрузил свою шляпу на голову и так посмотрел в лицо каждому из них (а взгляд у него был пронзителен и, по воспоминаниям будущего консула Франции Ж. Ж. Камбасереса, «позволял ему видеть любого человека насквозь»[437]), что никто из четверых генералов не посмел даже потянуться к своей шляпе. Более того, им показалось в тот момент, как вспоминал Массена, что Бонапарт «сразу вырос на пару футов»[438]. Дальше - больше. То ли факт, то ли легенда: в конце беседы, когда все встали, Наполеон, глядя снизу вверх на самого долговязого из них, Ожеро, заявил: «Генерал, вы как раз на голову длиннее меня, но если вы будете мне грубить, то лишитесь этого преимущества»[439]. Во всяком случае, сам Ожеро потом признался: «Этот маленький генерал, сукин сын, навел на меня страх. Я и сам не могу объяснить чувства, какими сразу, при первом взгляде на него, я был раздавлен»[440]. «Ну и ну, - вторил Ожеро Массена, - нагнал же на меня страху этот малый!»[441]

А ведь все четверо, в особенности как раз Массена и Ожеро, были такими «санкюлотами[442]-головорезами», что не боялись ни Бога, ни черта, ни самого ада. Наиболее талантливый и авторитетный из них, Андре Массена (1756-1817)[443], сын торговца мылом из Ниццы, рано потерял отца, в 13 лет бежал из родительского дома и поступил юнгой на торговое судно. Прослужив на нем почти пять лет, в 1775 г. он махнул в солдаты и за четырнадцать лет, к началу революции, дослужился лишь до сержанта. За это время военная служба ему надоела, он вышел в отставку, женился, открыл в Антибе бакалейную лавку и занялся... контрабандой. Но революция манила его. Массена записался добровольцем в Национальную гвардию и быстро пошел вверх по служебной лестнице: в 1792 г. он уже подполковник, в 1793 (за отличие в боях с австро-сардинскими войсками) - бригадный генерал, а в 1794 (за участие в освобождении Тулона) - дивизионный генерал, в то время как Наполеон стал только бригадным генералом. Уже под Тулоном Массена произвел сильное впечатление на будущего маршала Франции (тогда - наполеоновского адъютанта) О. Ф. Л. Мармона: «В его железном теле была скрыта огненная душа <...>. Никто и никогда не был храбрее его»[444].

По своим человеческим качествам Массена, в оценке Стендаля, «истинное дитя природы. Он ничего не знал, даже орфографии», зато «имел злосчастную склонность к воровству», причем «воровал инстинктивно, как сорока». Другой его страстью, наряду с воровством, было женолюбие. «Он всегда возил с собой какую-нибудь любовницу; обычно это бывала самая красивая женщина той местности, где он командовал войсками. Стоило кому-нибудь из его адъютантов приглянуться ей, как он уже старался послать его на верную смерть». Все это, заключает Стендаль, «его отвага, женолюбие, полное отсутствие надменности, грубоватая фамильярность в обращении с солдатами - все нравилось воинам, ему подчиненным»[445].

Еще более колоритной, сверх всякой меры склонной к авантюризму личностью и, кстати, таким же, как Массена, «неустрашимым расхитителем» (по мнению Наполеона)[446] был Пьер Франсуа Шарль Ожеро (1757-1816)[447]. Сын лакея из парижского предместья Сен- Марсо, он в 17 лет начал было служить в королевской кавалерии, но там вскоре убил офицера, посмевшего его оскорбить, и бежал в Швейцарию. С тех пор в жизни Ожеро началась и растянулась на полтора десятилетия феерически закрученная интрига: он служил попеременно в русских (при Екатерине Великой), прусских (при Фридрихе Великом), испанских, португальских, неаполитанских войсках, дезертируя всякий раз, когда служба ему надоедала; между прочим, в русской армии он получил чин сержанта за отличие в войне с Турцией 1787-1791 гг.! Вообще, мыкаясь по всей Европе от России до Португалии, он чем только ни занимался именно между прочим: «уроками танцев и фехтования, дуэлями, похищениями чужих жен»[448]. И тем не менее главной для него была солдатская доля. С началом революции он вернулся на родину, вступил, как и Массена, в национальную гвардию и сделал столь же стремительную воинскую карьеру: сражался в Вандее, за отличие в войне с Испанией в 1793 г. стал бригадным, а в 1795 г. - дивизионным генералом.

Как военачальник, стратег и тактик Ожеро значительно уступал Массена. По воспоминаниям Наполеона, он не только «совсем не имел образования» (не блистал образованностью и Массена), но к тому же был лишен «сколько-нибудь заметного ума». Зато он умело «поддерживал порядок и дисциплину» и, главное, «дрался с неустрашимостью»[449]. Солдаты его любили и прощали ему многое, видя, что он «имел зоркий глаз и на слабое место противника, и на заманчивую добычу»[450].

Третий из дивизионных генералов Итальянской армии - Амедей- Франсуа Лагарп (1754-1796), швейцарец из кантона Во, кузен одного из воспитателей российского императора Александра I Фредерика Сезара Лагарпа, - запомнился современникам яркой жизнью и трагической смертью. «Это был офицер выдающейся храбрости. Гренадер ростом и духом, - вспоминал о нем Наполеон. - В армии он пользовался большой популярностью»[451]. Но еще в начале итальянской кампании, 8 мая 1796 г., Лагарп, проводивший рекогносцировку после боя с австрийцами у Фомбио, был случайно убит собственными солдатами. Расследовать случившееся по приказу Наполеона немедленно прибыл в дивизию Лагарпа начальник штаба армии Л. А. Бертье. «Он застал войска в состоянии отчаянья»[452].

Самым хладнокровным из четырех генералов-«головорезов» был старейший из них, Жан Матье Филибер Серрюрье (1742-1819)[453] - сын придворного служителя, отвечавшего за ловлю котов в конюшнях Людовика XV. Он начал военную службу еще в 1759 г., участвовал в Семилетней войне и за тридцать лет к началу революции дослужился всего лишь до майора. Но с началом революции быстро пошел в гору: в 1792 г. - полковник, в 1793 - бригадный, а в 1794 г. - дивизионный генерал. Наполеон отзывался о нем очень уважительно: «Он был отважен, лично неустрашим <...>. У него было меньше порывистости, чем у предыдущих (Массена и Ожеро. - Н. Т.), но он их превосходил своими нравственными качествами, уравновешенностью своих политических убеждений и честностью в отношениях»[454].

Мы еще увидим, как Наполеон будет ценить Серрюрье в ходе итальянской кампании (именно ему доверит честь принять капитуляцию знаменитого австрийского фельдмаршала Д. С. Вурмзера!), а став императором, пожалует ему почетнейшее звание маршала Франции. Поэтому трудно понять, на каком основании российский дипломат граф Г. О. Штакельберг летом 1797 г. уведомлял Павла I о том, что Серрюрье «ненавидит Бонапарта»[455].

С весны 1796 г. начал служить Наполеону и Луи Александр Бертье (1753-1815)[456] - его отныне неизменный во всех походах, признанный специалистами «одним из самых знаменитых в истории» и даже «идеальным» начальником штаба[457]. Сам Наполеон склонялся к такому же мнению: «Лучшего начальника генерального штаба в мире не было»[458]. Сын ученого-географа, с малых лет привыкший работать с картой, к тому же обладавший феноменальной памятью, математически выверенной расчетливостью и уникальной способностью работать по двадцать часов в сутки, Бертье словно судьбой был предназначен к штабной работе. Он и служил смолоду в штабах графа Ж. Б. Рошамбо в Америке, а затем маркиза М. Ж. Лафайета и барона Н. Люкнера в Европе еще до того, как приметил и приблизил его к себе Наполеон. Можно согласиться с А. К. Дживелеговым в том, что «более точного исполнителя, более пунктуального и методичного военного чиновника, более предусмотрительного помощника Наполеон не имел никогда»[459].

Почти идеальный начальник штаба, Бертье в остальном был личностью заурядной. Он не имел ни должной силы характера, ни уверенности в себе, «что портило множество хороших качеств, которыми наделила его природа как добрая мать»[460]. Не вызывал он к себе симпатий ни внешностью, ни манерами: «невысок ростом и дурно сложен, хотя и не уродлив <...>. Беспрестанно грыз ногти»[461].

Рядом с Бертье выигрышно смотрелись тогда абсолютно невежественные в штабном ремесле, но разносторонне талантливые, яркие, молодые соратники Наполеона, связавшие с ним свою ратную судьбу еще под Тулоном, - Ж. Б. Мюирон, А. Ж. Жюно, Ж. К. М. Дюрок, Л. Г. Сюше, О. Ф. Л. Мармон, брат Людовик, а также герой 13 вандемьера И. Мюрат. Из тех (молодых) соратников, которых Наполеон впервые узнал только теперь, в Италии, особенно выделялись двое его сверстников: бригадный генерал Бартелеми Катрин Жубер и полковник Жан Ланн - сын конюха и будущий герцог Монтебелло, лучший из 26 наполеоновских маршалов, о котором после гибели его в битве под Асперном Наполеон будет грустить: «Я нашел его пигмеем, а потерял гигантом»[462].

Впервые раскрылись как незаурядные личности и некоторые адъютанты Наполеона. Это, в первую очередь, Анри Гатье Бертран (1773-1844) - будущий генерал, граф и гофмаршал, герой Аустерлица, Фридланда, Лейпцига, безотлучно находившийся при Наполеоне и на Эльбе, и на Святой Елене. Это и Юзеф Сулковский (1770-1798)[463] - «польский Сен-Жюст», как его называли за республиканскую страстность, молодость и «безграничное очарование», аристократ (кстати, бывший паж королевы Марии-Антуанетты), свободно владевший всеми европейскими языками, герой двух театральных пьес, одной оперы и многих романов, о трагической гибели которого в Египте речь еще впереди. Наконец, это Антуан Мари Лавалетт (1769-1830) - тоже будущий граф и министр почт, женатый на Эмилии Богарне, племяннице Жозефины, герой нашумевшей в 1815 г. на всю Европу истории его спасения (благодаря самопожертвованию жены) от смертной казни. Вот как изложил эту историю А. 3. Манфред:

«В последние часы перед казнью к нему была допущена на свидание жена. Она пробыла в камере смертника недолго; вышла от него с низко опущенной головой, закрыв лицо, сгибаясь под тяжестью безутешного горя; шатающейся походкой прошла мимо часовых... Когда утром стражники пришли, чтобы увести приговоренного к месту казни, Лавалетта в камере не было. Там находилась его жена. Накануне, поменявшись с женой одеждой, Лавалетт в ее платье ушел из тюрьмы»[464].

Такова была «когорта Бонапарта», как сразу же назвали современники молодых соратников столь же молодого главнокомандующего. Все они, преданно сплотившись вокруг Наполеона, загорались его полководческим энтузиазмом и, в свою очередь, старались так же зажечь, революционно и республикански воодушевить менее подвижнических, нежели они сами (по их мнению) «стариков», каковыми считали Лагарпа, Серрюрье, Массена, Ожеро и Бертье.

Остается сказать об еще одном звене командного состава Итальянской армии к тому моменту, когда Наполеон возглавил ее. Это два комиссара Директории - старый знакомец и переменчивый друг Наполеона Кристоф Саличетти и бывший, малоавторитетный член Конвента Пьер-Ансельм Гарро, а также дивизионный генерал Анри Жак Гийом Кларк - будущий военный министр при Наполеоне и затем при Людовике XVIII, маршал посленаполеоновской Франции. Комиссары занимались больше размещением и хозяйственными нуждами армии; по крайней мере, они главнокомандующему не мешали, а скорее помогали. Саличетти даже подчеркивал свое расположение к Наполеону (возможно, от угрызений совести за свое предательство в 1794 г.) и в походах нередко шагал или скакал на коне впереди войск рядом с ним. Но генерал Кларк имел от Директории щекотливое поручение тайно следить за поведением Наполеона и осведомлять о нем директоров. Наполеону не составило большого труда выявить подспудный смысл миссии Кларка и так обаять и привязать его к себе, что он стал осведомителем Наполеона о происках Директории[465]. За это Директория осенью 1797 г. отправила Кларка в отставку.

Разобравшись с командным составом армии, Наполеон занялся ее экстренным переоснащением, стараясь изыскать для нее все необходимое - от хлеба до пороха. Эмиль Людвиг подсчитал, что за первые двадцать дней командования он обнародовал «123 приказа только по питанию войск, разоблачая растраты, недовес, плохое качество»[466]. При этом - невероятно, но, по мнению Андре Кастело, факт! - всего за 48 часов Наполеон «сумел достать для армии шестидневный запас хлеба, мяса и водки и в придачу 12 тысяч пар башмаков»[467].

Здесь важно отметить, что, по воспоминаниям Стендаля, Наполеон питал «безотчетную ненависть» к поставщикам - не только потому, что они обворовывали армию, но еще и потому, что шокировали его самого и солдат своей трусостью. Так, «во время отступления, которое предшествовало битве при Кастильоне (5 августа 1796 г. - Н. Т.), один из этих людей бежал без оглядки, промчался пятьдесят лье в почтовой карете и по приезде в Геную умер от последствий испуга»[468].

Обеспечивая свою «нищую рвань» продовольствием, снаряжением, боеприпасами, Наполеон в то же время восстанавливал дисциплину. При этом он не останавливался перед самыми жестокими мерами как «отец-командир», равно заботливый и безжалостный. Стоило, к примеру, одному из батальонов отказаться от выхода на боевые позиции (из-за недоплаты жалованья), как тут же был расформирован, а солдаты батальона рассредоточены по другим частям. Более того, в одном из донесений Директории Наполеон без лишних эмоций и без подробностей констатировал: «Приходится часто расстреливать»[469].

Все заботы Наполеона о снабжении армии и дисциплине осложнялись крайней необходимостью спешить: каждый день до начала боевых действий был на счету, ибо Наполеон считал обязательным для успеха кампании фактор внезапности. Тем не менее он успел проверить и скорректировать боеготовность своих солдат на общеармейских маневрах. 5 апреля 1796 г. Итальянская армия, подготовленная не вполне и наспех, выступила в поход. Многое из начатого пришлось довершать уже на ходу, в промежутках между боями. Например, тысячу солдат из дивизии Ожеро вооружили только после первого боя у Монтенотте захваченными у австрийцев ружьями - в наступление они пошли безоружными[470].

Перед выступлением в поход генерал Бонапарт как главнокомандующий провел на площади Республики в Ницце парад своих войск, описанный в разнообразных источниках[471]. Сначала главнокомандующий обошел ряды своих солдат, запросто, дружески беседуя с ними, ободряя и заверяя, что скоро они будут с гордостью говорить: «Я служил в Итальянской армии!» Затем, уже верхом на коне, он выступил перед войсками с зажигательной речью: «Солдаты! Вы раздеты и голодны. Правительство много вам задолжало, но дать ничего не может. Ваше терпение, ваша готовность перенести любые лишения, ваша отвага восхищают всю Францию. Она не спускает с вас материнских глаз и сострадает вам. А я поведу вас в самые плодородные земли света. Богатые области и города будут в вашей власти. Вы там найдете все - богатство, почести, славу. Солдаты Итальянской армии! Вы хотите этого - значит, можете! Вперед!»

К. Клаузевиц почему-то считал, что Наполеон «за всю свою жизнь ничего лучшего не написал и ничего лучшего не сделал, чем этот призыв»[472]. Думается, гораздо более мотивированна трактовка Е. В. Тарле. Дело не в таких понятиях, как «лучше» или «хуже». Евгений Викторович справедливо подчеркнул, что Наполеон «объяснялся со всей армией ТАК только на этот раз <...>. Личного обаяния и безоговорочной власти над солдатами он тогда еще не имел. Вот и решил подействовать на своих полуголодных и полураздетых солдат лишь прямым, реальным, трезвым указанием на материальные блага, ожидающие их в Италии»[473]. В дальнейшем, как мы еще не раз увидим, Наполеон как генерал, консул, император умел воодушевить солдат иначе, обращаясь к их самолюбию, воинской чести, патриотизму, и делал это лучше, чем в 1796 г., когда призвал солдат обогащаться за счет грабежа чужих земель.

Итак, Наполеон начал свою итальянскую кампанию 5 апреля 1796 г. К тому моменту из Директории поступил приказ перейти в наступление. Клаузевиц не без иронии отмечал, что если бы Бонапарт такого приказа не получил, «то сам отдал бы его себе»[474].

Напомню читателю, что план кампании он разработал еще в Топографическом бюро военного отдела Конвента летом 1795 г. Главная идея плана заключалась в том, чтобы отрезать сардинскую армию от австрийской и бить противника (сначала сардинцев, а потом австрийцев) порознь. Разбив австрийцев, Наполеон предполагал далее - независимо от успехов или неудач армий Моро и Журдана на «главном», Рейнском, театре войны - идти на Вену. Д. С. Мережковский не без оснований назвал этот план «величайшим стратегическим замыслом после Александра Македонского и Цезаря»[475].

Поскольку австрийская и сардинская армии вместе и даже одни австрийцы значительно превосходили французов числом (и людей, и орудий), успех кампании зависел от реализации двух условий: во- первых, от того, сумеют ли французы ударить по сардинцам внезапно, и, во-вторых, смогут ли они маневрировать между сардинцами и австрийцами так искусно, чтобы не подставить себя под ответный удар превосходящих сил противника.

2. Первые победы

В поход к невиданным дотоле со времен Александра Македонского и Юлия Цезаря вершинам воинской славы Наполеон повел апрельским утром 1796 г. уже не «скопище оборванцев». Да, его Итальянская армия еще не была в должной мере сытой, одетой, обутой; отдельным ее частям не хватало даже оружия. Но теперь она стала боеспособной, дисциплинированной, идейно и морально окрыленной, т. е. преобразилась до неузнаваемости. «Вот чудо Бонапарта, - удивлялся и вместе с тем восхищался Д. С. Мережковский, - в две недели “нищая рвань”, “разбойничьи шайки” санкюлотов преобразились в македонские фаланги Александра и римские легионы Цезаря - войска небывалые за две тысячи лет»[476].

Для вторжения в Италию Наполеон заранее выбрал самый короткий, хотя и самый опасный путь, сопряженный с громадным риском. Он повел армию по знаменитому «Карнизу» - прибрежной кромке вдоль приморской горной гряды Альп, которая вся, от начала до конца, простреливалась с моря английскими боевыми кораблями. Но появление французского воинства на такой дороге было столь неожиданным и прошло оно по «Карнизу» столь быстро, что, возможно, англичане (а сардинцы тем более) не могли и помыслить, чтобы французы отважились на такую дерзость. Как бы там ни было, армия Наполеона без потерь (если не считать нечаянной гибели его друга, армейского интенданта Феликса Шове, больно ранившей главнокомандующего) вторглась на территорию Пьемонта. Глядя на опоясанные снегами вершины окрестных гор, Наполеон воскликнул: «Ганнибал перешел Альпы, а мы их обошли!»

Теперь перед Итальянской армией довольно неожиданно оказались - вразброс, тремя группировками - и сардинские, и австрийские войска. Наполеон мгновенно сориентировался в ситуации (надо «бить по частям»!) и нанес первый удар по центральной группировке, которую составлял австрийский корпус генерала Е. Аржанто, опрометчиво разминувшийся с главными силами фельдмаршала Ж.-П. Больё.

Так, 12 апреля близ городка под названием Монтенотте («Черная гора») грянула первая в ходе итальянской кампании Наполеона битва, в которой приняли участие с обеих сторон примерно по 15 тыс. человек[477]. Воспользовавшись капризами погоды (дождь, холод, ту- ман), Наполеон незаметно приблизил к позициям австрийцев дивизию Лагарпа и уже в 5 часов утра бросил ее в атаку. Пока ошеломленные внезапностью нападения австрийцы пытались остановить Лагарпа, Наполеон задействовал второй эшелон - дивизии Массена и Жубера. Их колонны стремительно развертывались и «беглым шагом» накатывались на австрийские позиции. «По ободранной одежде, - пишет о них Анри Лашук, - французские войска можно было издали принять за орды Аттилы»[478].

Изголодавшиеся (не только по хлебу и мясу, но и по воинской славе) солдаты «когорты Бонапарта» атаковали с такой яростью, что австрийцы вскоре дрогнули и обратились в беспорядочное бегство. Генерал Аржанто бежал вместе с остатками своего корпуса; за такой позор он будет уволен в отставку. К. Клаузевиц подсчитал, что австрийцы потеряли 2-3 тыс. человек. А. Лашук и А. 3. Манфред определяли их общие потери, по совокупности разных данных, в 6 тыс. человек, включая 2 тысячи пленных, а также пять орудий и четыре знамени[479]. Так была одержана первая победа в первой военной кампании Наполеона. Он сам позднее с гордостью говорил: «Мою родословную я исчисляю от Монтенотте»[480].

Между тем первая победа была только первым шагом к итальянскому триумфу Наполеона. Фельдмаршал Больё, присоединив к себе остатки корпуса Аржанто, закрепился на позициях у местечка Дего, прикрывая дорогу к Милану. Сардинские же войска сосредоточились неподалеку, у Миллезимо, перекрыв дорогу к Турину (король Виктор Амедей III передал командование войсками генералу Луи Риччи Колли). Союзники выжидали, готовые помочь друг другу, и гадали, куда пойдет Бонапарт - на Милан или Турин.

После Монтенотте Наполеон не стал ждать ни одного дня. Его тогда и вообще всегда интересовали в первую очередь не географические пункты (хотя бы даже столицы), а войска, живая сила противника. Развивая первый успех и следуя своему принципу «бить по частям», он устремился - вновь с риском для себя! - в брешь между армиями Больё и Колли. Уже 13 апреля в битве при Миллезимо он разорвал на две части армию Колли: ее арьергард во главе с генералом Антонио Провера забаррикадировался в старинном замке на горе Коссария, а сам Колли с главными силами поспешно отступил, но на следующий день, одумавшись, несколько раз атаковал французов, чтобы спасти Проверу. Наполеон силами дивизий Массена, Ожеро и Лагарпа отбил все его атаки и обратил расстроенные войска Колли в бегство. В тот же день, 14 апреля, Провера капитулировал (за что, кстати, его, как и Аржанто, венский гофкригсрат сместит с командной должности).

По данным самого Наполеона (возможно, преувеличенным - такой грех у него был), сардинцы потеряли при Миллезимо 15 знамен, 30 орудий и 6 тыс. пленных, среди которых оказались два генерала и 24 старших офицера[481]. Преследуя сардинцев, французский авангард из дивизии Массена занял Дего, в непосредственной близости от расположения австрийских войск во главе с самим Больё. Но не успели французы отпраздновать эту победу, как на рассвете 15 апреля гренадерская дивизия австрийцев под командованием генерала Филиппа Вукасовича ворвалась в Дего, выбив оттуда малочисленный и толком еще не проспавшийся отряд Массена. «Согласно одному рассказу - вероятно, какого-то недоброжелателя, - пишет об этом Д. Чандлер, - сам Массена едва не попал в плен, успев выскочить из постели местной прелестницы чуть ли не в одной рубашке»[482].

Наполеон вынужден был сам с дивизией Лагарпа спешить на помощь Массена и после двухчасового боя взял Дего обратно, почти истребив при этом гренадеров Вукасовича. В этом сражении отличился батальонный командир Франсуа Ланюсс. Он повел своих солдат на решающий штурм, подняв на конце своей сабли шляпу. За этот подвиг (на глазах у главнокомандующего) он в тот же день был произведен в бригадные генералы; весной 1801 г. он сложит голову на поле боя у Александрии, в Египте[483].

Здесь же, при Дего, Наполеон впервые заметит еще одного батальонного командира, которого за необыкновенную отвагу и сообразительность сразу после боя назначит командиром полка. То был Жан Ланн. Спустя полгода он во всем блеске проявит себя в сражениях при Бассано и особенно при Арколе.

Тем временем остатки сардинских войск во главе с Л. Колли сосредоточились в укрепленном лагере Чева, надеясь на поддержку со стороны австрийских войск. Наполеон понимал, что нужна - и немедленно! - еще одна решительная победа над сардинцами, чтобы покончить с ними как с боевой силой и вывести Сардинское королевство из войны. 19 апреля он атаковал Чеву с фронта, одновременно угрожая флангам сардинцев. Боясь окружения, Колли в ночь на 20 апреля бросил в Чеву всю свою артиллерию и отступил к Мондови, где за сутки успел воздвигнуть несколько редутов.

Битва при Мондови началась утром 22 апреля. Фронтальной атакой тремя колоннами дивизии Массена, Серрюрье и Ожеро взяли сардинские редуты и с боем вошли в город. Здесь отличился старейший из соратников Наполеона 54-летний генерал Ж. М. Ф. Серрюрье. О. Ф. Мармон так вспоминал о нем: «Построив солдат в три колонны, он встал во главе центральной, пустив вперед стрелков в рассыпном строю, и с саблей в руке, в десяти шагах впереди, повел беглым шагом колонну <...>. Великолепное зрелище представлял собой этот старый генерал - твердый и решительный, чья сила удвоилась при виде врага. Я сопровождал его в атаке, успех которой был полным»[484]. Колли, до последних минут ожидавший подкреплений от Больё и так и не дождавшийся, впал в отчаяние. Его войска, ослабленные и деморализованные, в панике бежали из города, потеряв 3 тыс. человек убитыми и ранеными, 1,5 тыс. пленными (в том числе трех генералов), 10 знамен и 8 орудий[485]. О потерях французов в первых шести сражениях итальянской кампании данные, как правило, отсутствуют. Д. Чандлер считал, что Наполеон тогда потерял в общей сложности 6 тыс. человек[486].

Победа Наполеона при Мондови была омрачена гибелью командующего кавалерией генерала И. Стенжеля. Преследуя разбитого противника, он был смертельно ранен. Наполеон очень ценил его: «Ловкий, толковый, проворный человек <...>. Настоящий боевой генерал»[487]. Впрочем, заменивший Стенжеля полковник (будущий генерал, маршал, великий герцог и король) И. Мюрат превзойдет своего предшественника по всем статьям. А пока расстроенный гибелью Стенжеля Наполеон посылает его сестре 6 тыс. ливров*[488] в дорогой шкатулке с выражением соболезнования и с такой припиской: «Когда Вам понадобятся защита и покровительство, немедленно обращайтесь ко мне»[489].

Итак, первый этап итальянской кампании Наполеона выглядел как фейерверк из шести побед - при Монтенотте, Миллезимо, Коссария, Дего, Чева, Мондови. Е. В. Тарле цитировал будто бы общее мнение «военных историков»: «шесть побед в шесть дней»[490]. Но К. Клаузевиц и Д. Чандлер «отвели» на эти шесть побед 10 дней[491], а сам Наполеон - 15 (считая, по-видимому, время от вторжения Итальянской армии на территорию Пьемонта перед битвой при Монтенотте до вступления после битвы при Мондови в город Кераско, куда Наполеону направил просьбу о перемирии сардинский главнокомандующий Л. Колли). Вот что гласил приказ Наполеона по армии от 26 апреля 1796 г.: «Солдаты! В 15 дней вы одержали шесть побед, взяли 21 знамя, 55 орудий, ряд крепостей, завоевали самую богатую область Пьемонта. Вы захватили 15 тыс. пленных, вывели из строя убитыми и ранеными более 10 тыс. человек <...>. Лишенные всего, вы теперь получили все. Вы выигрывали битвы без орудий, переходили реки без мостов, совершали трудные переходы без обуви, отдыхали без вина и часто без хлеба. Только фаланги республиканцев, солдаты Свободы способны на такие подвиги!» Далее в этом приказе Наполеон посрамил тех, кто не верил в его «нищую рвань» («Развращенные люди, которые смеялись над вашей нищетой и радовались в своих мечтах успехам ваших врагов, теперь ужаснулись и трепещут»), а в заключение призвал своих солдат к новым подвигам: «Победители при Монтенотте, Миллезимо, Дего и Мондови горят желанием еще дальше распространить славу французского народа!»[492]

Город Кераско расположен всего в 10 лье (44 км) от Турина - столицы Сардинского королевства. Сюда утром 27 апреля король Виктор Амедей III прислал свое монаршее подтверждение просьбы Л. Колли о перемирии. Наполеон в ответ потребовал, прежде чем будет подписано перемирие, передать ему любые две из трех пьемонтских крепостей - Тортону, Кони или Алессандрию. Тем самым он хотел гарантировать все достигнутое на случай возобновления военных действий. По авторитетному мнению К. Клаузевица, «если принять во внимание, что в Турине тайно работала республиканская (т. е. профранцузская. - Н. Т.) партия, что настроение в самой королевской армии не было вполне надежно, и что французские войска находились всего в двух переходах от Турина, то нельзя не признать эти условия чрезвычайно умеренными»[493].

Причем надо учесть, что Наполеон в тот момент уже считал вероятным отторгнуть от Австрии всю Ломбардию с Миланом - если как можно быстрее вывести Сардинское королевство из войны и ударить по австрийцам, прежде чем Больё соберется с новыми силами. Поэтому Клаузевиц признал «такую умеренность Бонапарта весьма мудрой», особенно в сравнении с тем, как другие генералы французской революции «действовали в те времена с безудержной самонадеянностью и ни с чем не считались»[494], что нередко (добавлю от себя) приводило к чувствительным поражениям Ж. В. Моро, Ж. Б. Журдана, Ш. Пишегрю, Ш. Ф. Дюмурье от эрцгерцога Карла, М. Латура, Д. С. Вурмзера, А. В. Суворова.

Король Сардинии согласился передать французам Тортону и Кони. 28 апреля в Кераско, в главной квартире Наполеона, для которой он избрал роскошный дом Сальматориса - дворецкого короля Виктора Амедея III, а впоследствии префекта дворца Наполеона, были подписаны условия перемирия. Вот главные из них. Кроме Тортоны и Кони, французы получили укрепленный замок в Чеве - с артиллерией и всякого рода складами. Далее. Военные дороги на территории Пьемонта по всем направлениям были открыты французским войскам для свободного хода во Францию и обратно. При этом было оговорено право французов «форсировать реку По у Валенцы», что означало для них беспрепятственный проход через Сардинское королевство в Ломбардию, к Милану[495].

Кстати, инициатор перемирия сардинский главнокомандующий Луи Риччи Колли в 1798 г. перейдет на французскую службу - из генералов в полковники, а в 1802 г. Первый Консул Франции Наполеон Бонапарт вновь повысит его до генерала, уже французской армии.

Как только перемирие в Кераско было подписано, Наполеон отправил И. Мюрата с текстом договора и, конечно, с трофеями шести битв (30 неприятельских знамен) в Париж к Директории. 15 мая в Париже был подписан мирный договор между Французской республикой и Сардинским королевством на условиях, которые Наполеон продиктовал сардинцам в Кераско.

Таким образом, Наполеон вслед за первыми шестью боевыми победами одержал и первую свою дипломатическую победу, столь же значимую, как и выигранные им битвы, поскольку она увенчала их достижением поставленной цели: Сардинская монархия была поставлена на колени и вышла из войны. Теперь Наполеон мог опереться на завоеванные крепости, обрушиться всеми силами на оставшихся без союзников австрийцев и гнать их вглубь Ломбардии с последующим маршем к Вене.

Каковы причины столь триумфального успеха первой в полководческой карьере Наполеона кампании на первом же ее этапе? Во многом сказался совершенно особый для того времени моральный настрой воинов Итальянской армии. Они ощущали себя воистину «солдатами Свободы», как назвал их Наполеон, и вдохновлялись призывами революционного Конвента, который устами Анри Грегуара (кстати сказать, с 1814 г. почетного члена Казанского университета) провозгласил на весь мир: «Все правительства - наши враги! Все народы - наши союзники!»[496] Наполеон в одном из донесений Директории так писал о своих солдатах: «Если что и может сравниться с их неустрашимостью, то это веселое расположение духа, с которым они, распевая попеременно любовные и патриотические песни, совершают труднейшие походы»[497]. Высочайший моральный дух резко повысил боеспособность этих «солдат Свободы». Не зря Наполеон говорил, что у солдат на войне «моральное состояние относится к физическому, как три к одному»[498].

С такими солдатами Наполеон смог обеспечить главное условие своего триумфа - небывалый доселе в истории войн темп наступательных операций, почти запредельную (Хилэр Беллок назвал ее «сверхъестественной») быстроту и маневренность. Молниеносные ходы, обходы, атаки французов сбивали с толку противника и деморализовали его, хотя и стоили «когорте Бонапарта», казалось, сверхчеловеческих усилий. О. Ф. Мармон писал в те дни отцу, что он «26 часов не слезал с коня, затем три часа отдыхал и после этого снова 15 часов оставался в седле», причем не променял бы такой круговорот жизни «на все удовольствия Парижа»[499].

Разумеется, и воодушевление солдат Итальянской армии, и физическая их выносливость, и, главное, их боеспособность оказались на такой высоте благодаря полководческому гению Наполеона. Он верил сам и заражал всю армию и целые народы своей революционной верой. «Народы Италии! - гласит одно из его воззваний 1796 г. - Французская армия пришла разбить ваши цепи. Французский народ - друг всех народов!»[500] Смолоду и всегда он следовал принципу: «Полководец должен обладать такой же силой характера, как и интеллекта, - основание должно равняться высоте»[501]. Вся сила его интеллекта и характера проявилась уже в Итальянской кампании. На острове Святой Елены он сам незадолго до смерти удивлялся себе: «Странное искусство - война; я сражался в 60 битвах и не научился ничему, чего бы не знал уже в первой»[502]. Его уникальная, как «чудо-генерала» (по выражению Д. Чандлера), способность задумать головокружительную операцию и моментально осуществить задуманное, его повсюдность изумляла и своих и чужих: «...он разил, опережая, - здесь была его военная тайна и ключ ко всем победам»[503].

Уже в Итальянской кампании после первых апрельских побед 1796 г. проявилось и далее только росло гипнотическое воздействие личности Наполеона на его солдат, что, конечно же, помогало ему распоряжаться их судьбами. «В самом страшном огне сражений, - читаем об этом у Д. С. Мережковского, - он уже не приказывал, а только одним взглядом, одной улыбкой позволял им идти на смерть, как женщина позволяет влюбленному безумствовать»[504]. Блистательный лорд А. У. Веллингтон обрисовал роль Наполеона как военачальника оригинально и значимо: «Я всегда говорил о нем, что его присутствие на поле боя было равнозначно добавлению еще 40 000 людей»[505].

Разбивая в битве за битвой войска двух монархий - Австрийской и Сардинской, «когорта Бонапарта», способствовала распространению антифеодальных и антиабсолютистских настроений в Северной Италии. Простые жители городов (например, Альба и Кунео) встречали французов иллюминацией, пением революционных песен и даже высаживали на площадях Деревья Свободы. Все это льстило самолюбию наполеоновских «солдат Свободы» и радовало их, хотя комиссар К. Саличетти ворчливо наставлял итальянских республиканцев: «Вместо того, чтобы иллюминировать церкви, было бы куда полезнее осветить пожарами замки феодалов»[506].

Наполеон строжайше следил за дисциплиной в своих войсках, не допуская мародерства и требуя от солдат, офицеров и генералов «беречь честь армии». «Друзья! - обращается он к солдатам с таким воззванием. - Я обещал вам победу, но с одним условием, которое вы поклянетесь исполнить. Это условие - уважать народ, который вы освободите, подавлять все грабежи и безобразия, коим предаются негодяи, подкупленные нашими врагами. Без этого вы не можете быть освободителями народов, вы будете их бичами, вы опозорите французский народ, и он отвернется от вас <...>. Я не потерплю, чтобы разбойники позорили наши лавры. Грабители будут безжалостно расстреляны»[507]. Вслед за тем Наполеон предписал генералам расстреливать любого, кто в течение 24 часов не вернет все взятое самовольно у населения.

Это не было пустой угрозой. Людям из «когорты Бонапарта» навсегда запомнилось утро 21 апреля 1796 г. близ деревни Сан-Микеле, когда монахи пожаловались на солдат, похитивших церковную утварь. Наполеон велел построить всю располагавшуюся здесь полубригаду и обыскать у солдат их ранцы. Те несколько человек, в ранцах которых нашли украденные чаши и подсвечники, были здесь же, на месте, перед строем их товарищей расстреляны[508]. Таких случаев было немного, но они и свидетельствовали как раз о силе характера Наполеона как полководца: он не останавливался перед жестокостью наказаний, но делал это редко и по столь обоснованным мотивам, что не терял при этом в глазах солдатской массы ни авторитета, ни обаяния.

Оберегая местное население даже от собственных солдат, Наполеон в то же время должен был изыскивать возможности и для своей, армейской, и для государственной, французской, казны. В его национальной политике учитывались социальные интересы. Саличетти, безусловно, согласовал с ним свое решение наложить контрибуцию в 123 тыс. итальянских лир на богачей города Кунео. Но со временем Наполеону пришлось считаться и с постоянными запросами, а то и прямыми требованиями к нему от Директории: «Нельзя ли захватить Священный дом (в Генуе. - Н. Т.) и завладеть его сокровищами, накопленными за пятнадцать столетий по невежеству и суеверию народных масс?» или позднее: «Прежде всего не щадите Милан! Наложите на него контрибуцию в звонкой монете - и поскорее!»[509]

Итак, за две апрельские недели 1796 г. Наполеон добился таких успехов, каких годами не добивались другие военачальники Французской революции. Был ли он сам вполне удовлетворен достигнутым? Радовался ли своим победам, как ликовали тогда все его соратники? Нет, очевидцы удивлялись в те недели его сумрачному виду и, казалось, беспричинным проявлениям недовольства. Между тем причина была - жизненно важная и трепетно волнительная для «чудо-генерала»: его неутолимая любовь к Жозефине.

Дело в том, что Жозефина устроила ему воистину невыносимое испытание. Все началось с того, что она, проводив мужа, которого и не полюбила еще всерьез, на войну, стала жить, как прежде, в свое удовольствие, а Наполеону даже письма писать ленилась - первое из них сочиняла четыре дня. Главное, она в этом письме не проявила столь желанной для него страсти и нежности и даже «выкала» ему, как в первые дни знакомства. «Ты обращаешься ко мне на “вы”! Сама ты “вы”! - взорвался Наполеон в ответном письме. - Как ты могла написать мне такое письмо, злая! Как оно холодно!..» Вероятно, письмо Жозефины, кроме всего прочего, было еще и коротко[510]. Поэтому Наполеон пеняет жене: «Целуй детей, о которых ты ничего не говоришь. А ведь это, черт возьми, наполовину удлинило бы твое письмо <...>. Женщина!!!» Три восклицательных знака «процарапали бумагу» - так комментирует это место Андре Кастело и цитирует далее как свидетельство «раскаленной любви» боевого «чудо-генерала» следующие строки:

«У меня не было дня, когда бы я не думал о тебе. Не было ночи, когда бы я не сжимал тебя в объятиях. Я ни разу не выпил чаю, не прокляв при этом славу и честолюбие, обрекающие меня на разлуку с душой моей жизни. В гуще дел, во главе войск, в лагере - всюду моя обворожительная Жозефина одна царит в моем сердце, занимает мой ум, поглощает мои мысли».

В следующие дни, недели и месяцы Наполеон буквально засыпал Жозефину страстными любовными письмами, упрашивая ее приехать к нему в Италию. «Ты приедешь, не так ли? - вопрошал он 25 апреля. - Ты будешь скоро здесь, подле меня, лежать на моей груди, на моем сердце, и наши губы сольются <...>. Поцелуй в грудь, туда, где сердце, потом ниже, ниже и еще гораздо ниже!» Три последних слова он подчеркнул[511]. Так как она не торопилась отвечать, он называл ее и «отчаянной молчальницей» и даже «маленьким чудовищем, натуру которого не в силах объяснить», но, судя по всему, любил он это «чудовище» с каждым днем все сильнее: «Тот день, когда ты приедешь ко мне, будет моим самым счастливым днем!»

29 апреля он отправил ей с Мюратом очередное письмо, полное любовной страсти. «Ах, а если ты не приедешь? - ахал он, боясь думать об этом. - Ах, а если вдруг не приедешь!!!» - вновь три восклицательных знака[512].

Но Жозефина не спешила (либо вообще не собиралась в апреле- июне) ехать к мужу. Она влюбилась со всей страстью зрелой, 33-летней, женщины, но не в своего «чудо-генерала», а в постороннего капитана по имени Ипполит Шарль. Юный (на 9 лет моложе Жозефины), малорослый (162 см), но фигуристый, смазливый, веселый, шустрый франт и ловелас вскружил ее ветреную голову так, что ей ни за что не хотелось с ним расставаться. Да и Париж со всеми его удовольствиями цепко держал ее при себе, тем более что отблеск славы Наполеона отражался на ней как на его супруге. Парижане называли ее «Notre-Dame des Victoires» (Божья матерь побед») - это ей очень нравилось[513]. И Жозефина придумала, как ей казалось, счастливый предлог, чтобы не ехать к мужу: пока он ждал, что она вот-вот приедет к нему, она поразила его, как громом, таким известием о себе: беременна!

Наполеон поверил ей, как говорят в таких случаях, на все сто и стал писать о своей любви к ней с меньшим смятением, но с еще большей нежностью: «Неужели я буду лишен счастья видеть тебя с маленьким животиком? Он сделает тебя еще более привлекательной»[514]. Теперь Жозефина могла успокоиться со своим Шарлем. Судя по тому, как долго и рискованно развлекалась она этим адюльтером, тогда ей не показались опасными для нее и ее любовника такие строки из письма Наполеона: «Земля прекрасна для меня только потому, что ты живешь на ней! <...> Я не перенес бы, если бы ты полюбила другого или отдалась другому. Найти его и уничтожить было бы делом одной минуты!»[515]

О том, как одержим был главнокомандующий Итальянской армией всепоглощающей страстью любви к своей жене, знали не только его друзья и ближайшие соратники. Знали об этом очень многие - и офицеры, и солдаты. Сам Наполеон не таил в себе переполнявших его чувств. Он даже члену Директории Лазару Карно, с которым был тогда в чисто деловых отношениях, признался: «Я люблю ее (Жозефину. - Н. Т.) до сумасшествия»[516].

Все, кто знал тогда о любовных переживаниях Наполеона, сочувствовали ему и восхищались его супружеской верностью, зная и видя, как он был равнодушен к самым обольстительным женщинам Италии. Ведь некоторые из них влюблялись в него и пытались, но безуспешно, добиться его взаимности. Так, по воспоминаниям Стендаля, «ни для кого не была тайной несчастная страсть, которую питала к нему самая знаменитая и самая обворожительная артистка того времени», звезда мировой оперы Джузеппина Грассини (1773— 1850)[517], «перед красотой и талантом которой преклонялась вся Италия», включая князей, герцогов, принцев, и «только на него, на единственного, на генерала Бонапарта ее красота не производила впечатления», хотя он ценил ее как актрису и певицу[518]. Лишь спустя четыре года, уже после возвращения из Египта, когда он пережил супружескую измену Жозефины и стал позволять такие измены себе, Грассини все-таки станет его любовницей[519].

Другая итальянская прелестница с тем же именем - Джузеппина, маркиза Висконти «напрасно пускала в ход все чары своего кокетства, чтобы завербовать генерала Бонапарта в армию своих поклонников»[520], и вынуждена была удовольствоваться генералом Л. А. Бертье, который полюбил ее так же, «до сумасшествия», как Наполеон Жозефину.

Итак, Наполеон победоносно начал Итальянскую кампанию и, как мы увидим, с еще большей славой продолжит и завершит ее, лелея в душе пленительный образ своей Жозефины, того «маленького чудовища», которое он любил «раскаленной любовью». Хорошо сказал об этом Фридрих Кирхейзен: «С образом Жозефины призывал он молодых солдат к победам, для Жозефины выигрывал битвы, для Жозефины завоевывал города и страны - для нее, все для нее»[521]. Да, именно так: «Божьей матерью» его побед была Жозефина.

Мы еще встретимся по ходу Итальянской кампании Наполеона и с Жозефиной, и с капитаном Шарлем, которого она, когда решится пожаловать к мужу... привезет с собой. А пока рассмотрим, что и как творил «чудо-генерал» Бонапарт в битвах и походах, будораживших воображение современников с мая 1796 по апрель 1797 г.

3. Завоевание Ломбардии

Австрийская армия, пока еще под командованием фельдмаршала Ж.-П. Больё, оставшись после выхода Сардинского королевства из войны без союзника, отступила за р. По, чтобы прикрыть Милан - столицу провинции Ломбардия и всей Северной Италии. Там она была усилена резервной дивизией и численно не уступала французам.

Больё был уверен, что Бонапарт попытается форсировать По у города Валенца и поэтому приготовился защищать именно эту переправу. Он не знал, что Наполеон включил в условия мирного договора с королем Сардинии свое право на переход через По у Валенцы, где была действительно самая удобная для войск переправа, «только с целью ввести в заблуждение Больё»[522]. По франко-сардинскому договору Валенца была сдана французам для переправы. К ней тотчас потянулись части войск из дивизии А. Массена, о чем австрийские лазутчики поспешили уведомить своего фельдмаршала. Но тем временем Наполеон с главными силами стремительно пошел к Пьяченце, чтобы там захватить врасплох не столь удобную, как у Валенцы, но слабо защищенную переправу.

Утром 7 мая 1796 г., преодолев за сутки почти 70 км, отборные гренадерские полки Наполеона прибыли к Пьяченце, внезапно атаковали и захватили десять австрийских судов с 5 тыс. ранеными и медикаментами. Оказавшиеся здесь всего лишь два эскадрона гусар не смогли помешать высадке французов на левый берег р. По. В ночь с 7 на 8 мая к Пьяченце подоспели и 9-го переправились через По все остальные соединения Итальянской армии.

Больё, карауливший французов у Валенцы, узнал о том, что Наполеон оказался в Пьяченце, только 8 мая. Он попытался сорвать наполеоновские планы. Своему авангарду, а именно дивизии генерала Антона Липтая, Больё приказал удерживать позиции у г. Фомбио, в 4,5 км от Пьяченцы, а сам с остальными войсками поспешил к ней на помощь. Однако 8 мая при Фомбио Наполеон в течение одного часа разгромил дивизию Липтая. Здесь блистательно отличился Жан Ланн, уже произведенный к тому дню из полковников в генералы. Больё вынужден был отойти к крепости Лоди, на р. Адда.

К несчастью для французов, уже после боя под Фомбио, во время ночной рекогносцировки, трагически погиб дивизионный генерал Амедей-Франсуа Лагарп. Он выехал засветло на виду у своих солдат по шоссе, а возвращался в темноте почему-то другим путем, по тропинке, и был застрелен собственными солдатами, которые приняли его за австрийского лазутчика[523].

Пока Больё сосредоточивал свои войска у крепостных стен Лоди, Наполеон вступил во владения Пармы и принял послов герцога Пармского с просьбой о мире и покровительстве. Он не стал вмешиваться в управление герцогством и не предъявил ему никаких территориальных претензий, но по договору о мире 9 мая наказал Парму за ее участие в войне против Франции на стороне Австрии внушительной контрибуцией: «герцог уплачивал 2 млн ливров золотом, доставлял французской армии большое количество хлеба, овса и т. д., 1600 артиллерийских и кавалерийских лошадей и принимал на себя издержки по обслуживанию военных дорог, а также госпиталей, которые французы развертывали в его владениях»[524].

Мало того, Наполеон, учитывая интерес и аппетиты Директории, наложил на Парму контрибуцию предметами искусства для музеев Парижа: «Парма дала 20 картин по выбору французских комиссаров»[525]. Среди них был и знаменитый «Святой Иероним» корифея мировой живописи Антонио Корреджо. Герцог предлагал Наполеону еще 2 млн ливров, чтобы сохранить у себя эту картину, и французские комиссары соглашались на такую сделку, но Наполеон заявил, что «от двух миллионов, которые ему дадут, не останется вскоре ничего (думал ли он в тот момент о Директории? - Н. Т.), тогда как подобный шедевр украсит Париж на многие столетия и вызовет появление других шедевров»[526].

Вальтер Скотт усмотрел здесь - не без оснований, но с чисто английской, т. е. преувеличенной, неприязнью к Наполеону - «особый и гнусный род хищничества», оговорившись, что Наполеон, «вероятно, повиновался Директории», но «все же он был первым лицом в истории войн и человечества, превратившим такое разнузданное и наглое лихоимство в закон»[527].

Наполеон тогда действительно не гнушался никакими контрибуциями. Сразу после подписания мирного договора с Пармой он уведомил Директорию: «Надеюсь, если все пойдет по плану, прислать вам миллионов двенадцать»[528]. Стендаль полагал даже, что он тогда «расшатал нравственную стойкость своих войск», поощряя «самый позорный грабеж со стороны своих генералов»[529]. Впрочем, может быть, Наполеон таким образом старался вознаградить «нищую рвань» своей армии за воинскую доблесть. Для себя лично он добивался в то время только одного - приезда к нему Жозефины. Пока безуспешно.

Переговоры с герцогом Пармским Наполеон вел в течение одного дня 9 мая, почти на ходу, преследуя по пятам до стен Лоди войска Больё. К тому моменту австрийцы уже не имели численного превосходства над французами, а в самом сражении при Лоди с участием отнюдь не всех войск с обеих сторон Наполеон обеспечил себе даже почти двойной перевес: 18 тыс. человек против 10 тыс. Дело в том, что Больё ушел с главными силами за р. Адда в ожидании подкреплений, оставив у Лоди только дивизию генерала Карла Зеботтендорфа. Но эта 10-тысячная дивизия занимала мощную позицию перед мостом через Адду, и Наполеон вынужден был фронтально атаковать ее, рискуя понести большие потери и не добиться успеха.

10-е мая 1796 г. вошло в историю как день битвы при Лоди. Ключевым пунктом австрийской позиции был мост, казавшийся неприступным. «7000 австрийских солдат при 14 орудиях (по другим источникам, 20 орудий. - Н. Т.), выставленных для обороны одного единственного моста длиной в 300 шагов, перекинутого через непереходимую вброд реку! - восклицал К. Клаузевиц. - Кто бы не признал такой пост неуязвимым!»[530] Наполеон не признал. Он нацелил свою артиллерию на орудия противника, державшие под обстрелом мост. Затем скрытно, за городским валом построил колонну из 3500 гренадеров, воодушевил их короткой зажигательной речью и, как только огонь австрийской артиллерии несколько ослабел, сам повел колонну на штурм моста. Атака французских гренадеров во главе с их «чудо-генералом» была до того стремительной, что они успели в считаные секунды проскочить без больших потерь зону шквального огня на мосту и ворвались в оборонительные порядки австрийцев. Зеботтендорф, потеряв, по разным данным, от 2 до 2,5 тыс. человек и 15-20 орудий, поспешно отступил к главным силам Больё. Потери французов при Лоди не превышали 400 человек[531].

Сражение при Лоди, внешне - по соотношению сил и потерь - не столь масштабное, как последующие битвы Итальянской кампании от Кастильоне до Риволи, сыграло важную роль не только в этой кампании, но и вообще в полководческой карьере Наполеона. Во- первых, впечатляли дерзость замысла и мастерство его исполнения, которые продемонстрировал Наполеон. «Бесспорно, - считал Клаузевиц, - никакой боевой подвиг не вызвал такого изумления во всей Европе, как эта переправа через Адду»[532]. Именно после Лоди пленный австрийский офицер так сетовал на судьбу: «Здесь нет возможности что-либо понять; мы имеем дело с молодым генералом, который всегда то перед нами, то в нашем тылу, то на нашем фланге. Никогда не знаешь, как расположить свои силы. Такой способ действий на войне невыносим и противоречит всем правилам»[533]. Но что важнее, битва при Лоди, вызвавшая у французов, по выражению того же Клаузевица, «изумительный энтузиазм», во многом предопределила победоносный для них исход Итальянской кампании. Северная Италия, исстрадавшаяся от австрийского гнета, уже склонялась под их знамена. 11 мая Наполеон докладывал члену Директории Лазару Карно: «Битва при Лоди, мой дорогой Директор, отдала Республике всю Ломбардию <...>. Вы можете считать в Ваших расчетах, как если бы я был в Милане»[534]. Действительно, уже на пятый день после Лоди Наполеон триумфально вступил в Милан.

А пока воины Итальянской армии праздновали победу и славили своего «чудо-генерала». Со дня битвы при Лоди он станет их кумиром. Вечером 10 мая, сразу после победы, самые авторитетные солдаты-ветераны собрались на совет и присвоили главнокомандующему свое, самое младшее воинское (унтер-офицерское) звание - капрала. Отныне и навсегда он станет для них «маленьким капралом», хотя они и будут повышать Наполеона в чинах и уже после битвы при Кастильоне, 5 августа 1796 г., произведут его в сержанты. Их тогда восхищал не столько полководческий дар, в чем они мало разбирались, сколько личный героизм главнокомандующего, его умение воодушевить солдат и вести их за собой хоть в самое пекло.

Тогда у всех солдат Итальянской армии был на устах рассказ о том, как перед атакой моста Наполеон стоял рядом со статуей св. Иоанна Непомука (покровителя мостов) и как в тот момент австрийским ядром оторвало голову у статуи. После битвы Наполеон велел восстановить статую[535].

Сам Наполеон после Лоди «кристаллизовал (по выражению Д. Чандлера) свое честолюбие». На острове Святой Елены он так вспоминал об этом: «Только после Лоди у меня родилась мысль, что я мог бы стать, пожалуй, решающим лицом на нашей политической арене. Первая искра честолюбия появилась тогда»[536].

15 мая 1796 г. войска Наполеона торжественно вступили в Милан. Наполеон был на коне по кличке Бижу (Прелесть). Он въезжал в город впереди полковых колонн своих солдат через триумфальную арку , украшенную плакатом: «Героическая французская армия! Добро пожаловать!» Да, жители Милана встречали его как освободителя от австрийской тирании. Они уже знали, что правитель Ломбардии австрийский эрцгерцог Фердинанд (брат императора Австрии) со свитой и жандармами бежал из города. Миланцы тут же «прикололи на стены его дворца издевательскую надпись: “Этот дом сдается внаем. Ключи можно спросить у французского комиссара Саличетти”»[537].

Толпы народа с гирляндами цветов, ликующие женщины и дети приветствовали французских солдат и особо - их главнокомандующего. Архиепископ ломбардский и главы декуриона (городского правления) вручили Наполеону ключи от города и герб Милана. В тот же вечер на главной миланской площади было торжественно воздвигнуто символическое Древо Свободы, а на банкете у архиепископа Наполеон выступил с пламенной речью по-итальянски: «Отныне вы свободны, и свобода вам будет гарантирована еще в большей мере, чем французам. Милан станет вашей столицей <...>. Если Австрия сюда сунется, не бойтесь - я с вами!»[538]

Казалось, все идет у Наполеона, как надо, словно в популярной тогда у французов песне «Ça ira!»[539]. Но, вступая в Милан, победоносный освободитель Ломбардии еще не остыл от пережитого им накануне уязвления со стороны Директории. Дело в том, что 13 мая, на пути от Лоди к Милану, когда его солдаты радовались одержанным победам, он получил от Директории приказ о разделе Итальянской армии на две: одна из них останется на севере Италии и поступит под командование генерала Франсуа Этьена Кристофа Келлермана (победителя при Вальми), а другая, во главе с Бонапартом, пойдет на Рим и Неаполь, против папы Римского. Наполеон воспринял этот приказ как оскорбление и уже 14 мая отправил в Директорию на имя Л. Карно резкий ответ. «Келлерман будет командовать армией так же, как и я, - писал он, - ибо никто более меня не убежден, что победы завоевываются героизмом солдат, но я считаю, что соединить Келлермана и меня в Италии - значит, потерять все. Я не могу охотно служить вместе с человеком, считающим себя первым генералом в Европе, а кроме того, я уверен, что один плохой командующий лучше, чем два хороших». Не впрямую, но доходчиво он угрожал Директории своей отставкой: «Каждый ведет войну, как умеет <...> Вдвоем мы будем вести ее плохо»[540].

Разумеется, Наполеон учитывал, что после Лоди его репутация как военачальника затмила собой репутацию всех остальных полководцев Франции, ибо он за два месяца Итальянской кампании добился больших успехов, чем они вместе взятые за четыре года после битвы при Вальми. «Если бы они только осмелились, - говорил он позднее о возможном решении членов Директории отправить его в отставку, - то вся Франция восстала бы против них»[541]. Директория это поняла. «Бессмертная слава победителю при Лоди! - гласит ее письмо к Наполеону от 21 мая. - Ваш план - единственный, которому необходимо следовать. Директория тщательно обсудила этот вопрос и решила его положительно»[542]. А. 3. Манфред резонно усмотрел в этом решении Директории не только пиетет к «бессмертной славе победителя при Лоди», но и корысть. У Франции в то время армия Бонапарта была единственной, регулярно присылавшей в Директорию не только победные сводки и воинские трофеи, но и деньги золотом. «Через несколько дней после вступления в Милан Саличетти сообщил Директории, что завоеванные области уже заплатили 35 миллионов. Могла ли Директория отказаться от такого важного источника пополнения пустой казны, а заодно, может быть, и собственных карманов? Обеспечит ли этот непрерывно поступающий из Италии золотой поток другой генерал? Это было сомнительно. Журдан и Моро не только не присылали золото - их армии требовали больших расходов»[543].

Генерал Келлерман согласился с доводами Наполеона в пользу единоначалия и даже прислал к нему служить под его командованием своего сына Франсуа Этьена - тогда полковника, который уже в 1797 г. станет генералом и позднее отличится в битвах при Арколе, Риволи, Маренго, Аустерлице, Дрездене, Ватерлоо. Что касается Келлермана-отца, то он в 1804 г. получит от императора Наполеона жезл маршала Франции.

Тем временем в Милане Наполеон занялся не только военными, но и административными государственными делами. Чтобы извлечь наибольшую выгоду из своих завоеваний, он считал необходимым «учредить в покоренных землях республиканское правление с целью привязать их к Франции общими правилами и выгодами»[544]. Из-за этого он вступил в конфликт с Директорией. Ведь она предписывала генералу Бонапарту вести захватническую, грабительскую политику по отношению к итальянским землям, полагая, что их следует просто оккупировать и далее использовать как разменную монету в мирных переговорах с Австрией. Наполеон, к неудовольствию (мягко говоря) Директории, действовал принципиально иначе. В своих обращениях «К гражданам Милана» от 15 мая, «К народу Ломбардии» от 19 мая и ко всем итальянцам от 26 сентября 1796 г. он последовательно, саботируя предписания Директории, вел дело к созданию на территории Италии самостоятельных республик и обещал им помощь французского народа в обеспечении «братского равенства и свободы»[545]. И не только обещал. Подогревая национальные и республиканские амбиции итальянцев, он искусно, не торопясь, инициировал и осенью 1796 г. санкционировал создание Транспаданской (т. е. фактически Ломбардской) республики со столицей в Милане и республики Циспаданской в составе городов Болонья (в качестве столицы), Феррара, Реджо и Модена - республик, формально независимых, но связанных с Францией общностью антифеодальных интересов.

Все это свершится осенью (к осени 1796 г. мы еще обратимся со всеми подробностями), а пока вернемся к летним заботам Наполеона в Милане. Он дал Итальянской армии шесть дней отдыха, пополнил артиллерийский парк, а главное, качественно улучшил (за счет ресурсов Ломбардии!) снабжение своих воинов, удовлетворил все их нужды и выплатил им жалованье не ассигнациями, давно практически обесцененными, а золотом. Для французских солдат «это было совершенно невероятным событием»: «...впервые с 1793 года мы получили звонкую монету», - вспоминал бравый капитан и будущий генерал (комендант Москвы в 1812 г.) Франсуа Роге[546].

Еще больше, чем все административно-государственные и военно-хозяйственные заботы, беспокоила Наполеона и меньше давалась ему одна личная забота - как «выманить» к себе из Парижа всецело пленившее его «маленькое чудовище», «обворожительную Жозефину». 23 мая он писал ей из Милана: «Я вижу только одну тебя, думаю только о тебе <...>. Все время ты передо мной с твоим милым маленьким животиком; наверное, ты очаровательна с ним...»[547] Увы, она в те дни была «очаровательна» с капитаном Шарлем (причем без «маленького животика», выдуманного ею), а на письма Наполеона, полные любовной страсти, даже отвечать забывала.

Тем временем Наполеон после недельного отдыха в Милане возобновил свою Итальянскую кампанию. Его воззвание к солдатам было, как всегда, величально призывным: «Солдаты! Милан ваш, и республиканский флаг развевается над всей Ломбардией <...>. Вся Франция приветствует вас. Ваши отцы, матери, жены, сестры, ваши возлюбленные радуются вашим победам и гордятся вами. Да, солдаты, вы многое сделали. Но значит ли это, что больше уже нечего делать? Не скажут ли о нас, что мы сумели победить, но не смогли воспользоваться нашей победой? Не упрекнет ли нас потомство, что в Ломбардии мы нашли Капую?[548] Но я вижу, как вы уже хватаетесь за оружие <...>. Итак, пойдем вперед! Нам еще предстоят форсированные марши, остаются враги, которых надо добить, лавры, которыми надо еще покрыть себя, оскорбления, за которые надо отомстить. Пусть трепещут те, кто наточил кинжалы войны против Франции! <...> Но пусть не беспокоятся народы. Мы - друзья всем народам и особенно верные друзья потомкам Брутов, Сципионов и других великих людей, которых мы принимаем за образец <...>. Французский народ даст Европе славный мир, который возместит ему жертвы, приносимые в течение шести лет. Вы вернетесь тогда к своим очагам, и ваши сограждане будут говорить, указывая на вас: “Он был в Итальянской армии!”»[549].

22 мая Наполеон с 30 тыс. солдат выступил из Милана против Ж.-П. Больё. Австрийский фельдмаршал, имея 28 тыс. и все еще ожидая подкреплений, занял сильную позицию за р. Минчио. На севере его фланги были прикрыты озером Гарда, на юге - рекой По. Стараясь обезопасить все возможные переправы через Минчио, он чрезмерно растянул свои войска. Наполеон, зная об этом, решил прорвать фронт австрийцев в центре, у селения Боргетто. Но уже на марше от Милана к Боргетто он узнал, что в городе Павия (примерно в 25 км от Милана) и окрестных местах восстали их жители.

Оказалось, что 20-миллионая контрибуция с Ломбардии и связанные с ней реквизиции, а местами и грабежи французских солдат, отдельные притеснения со стороны офицеров вызвали острое недовольство и горожан, и селян. Местные роялисты и австрийские агенты разжигали антифранцузские настроения, многое преувеличивая, но и справедливо обвиняя французов в «святотатстве», а именно в том, что они крадут и отправляют во Францию великие творения мастеров итальянской культуры. Андре Кастело очень к месту цитирует здесь Стендаля: «Эти добрые итальянцы и не представляли себе, что присутствие у них чужой, пусть и освободительной армии - в любом случае катастрофа»[550].

Наполеон вынужден был с частью войск идти к Павии, «направив впереди себя ломбардского архиепископа и во все стороны - агентов с прокламациями, которые должны были просветить и образумить крестьян»[551]. Одна из них гласила: «Сбитые с толку люди не признают республику и доблестную армию, победившую королей. Это безрассудство вызывает сострадание: бедный народ вводят в заблуждение на его погибель. Главнокомандующий, верный принципам, принятым его нацией, - не вести войну с народами, - желает оставить открытой дверь для раскаявшихся. Но те, кто через 24 часа не сложит оружие, будут считаться бунтовщиками. Их селения будут сожжены»[552].

Мятежники не поддались ни уговорам архиепископа, ни прокламациям Наполеона. Горожане Павии, ведомые роялистами, убивали французских солдат на улицах поодиночке. В деревне Бинаско крестьяне сформировали вооруженный отряд, который дал бой французскому авангарду под командованием Ж. Ланна. Сам Ланн признал тогда, что этот мятеж «был подавлен с беспримерной жестокостью»: Бинаско была сожжена дотла[553]. Наполеон позднее вспоминал: французы «надеялись, что пожар в Бинаско, который можно было видеть со стен Павии, устрашит город. Вышло не так. В город бросились 8-10 тыс. крестьян и стали там хозяевами»[554]. Пришлось штурмовать город по всем правилам военного искусства и силами трех родов войск - пехоты, кавалерии, артиллерии. 26 мая восстание в Павии было подавлено, по выражению А. Кастело, «в крови и огне». В наказание за организованный здесь бунт Наполеон «дал своим солдатам три часа на разграбление города», приказав, однако, не трогать дома биолога Лазаро Спалланциани и физика Алессандро Вольта - изобретателя т. н. Вольтова столба[555]. Столь же быстро и жестоко был подавлен бунт жителей города Люго, которые поначалу сумели отбить атаку французских драгун.

Далее, по признанию самого Наполеона, «со всей Ломбардии были взяты заложники, которых брали из самых знатных семей, даже если на них не ложились подозрения». Все они были отправлены во Францию, но через несколько месяцев вернулись на родину. «Многие из них, - не без иронии свидетельствовал Наполеон, - объехали чуть ли не все наши провинции и офранцузились»[556].

Расправа Наполеона с повстанцами в Ломбардии оценивается в литературе неоднозначно. Вальтер Скотт, естественно, осуждал ее жестокость, клеймил «зловещий» мотив репрессий Бонапарта («нечего защищать независимость своей земли, коли в ней появились сильные чужеземные штыки!»)[557]. Стендаль, напротив, оправдывал наполеоновские репрессии: «В Павии милосердие было бы преступлением против армии <...>. Малейшее колебание со стороны главнокомандующего - и мятеж охватил бы всю Ломбардию. А чего только не сделала бы пьемонтская (т. е. сардинская. - Н. Т.) армия, если бы восстание удалось!»[558]

Сам Наполеон считал принятые против мятежников карательные меры разумно жестокими, что не исключало и проявления гуманности. Так, он приказывал своим солдатам (и это отметил Вальтер Скотт) щадить при подавлении мятежа женщин и детей[559]. «Ладья главнокомандующего в побежденной стране лавирует среди утесов, - вспоминал Наполеон о тех днях спустя 20 лет на острове Святой Елены. - Если он суров, он раздражает народ и умножает число врагов; если он мягок, то порождает надежды, которые в дальнейшем заставляют особенно остро реагировать на злоупотребления и насилия, неизбежно связанные с войной. Как бы то ни было, если бунт при таких обстоятельствах вовремя усмирен и победитель сумел применить одновременно меры строгости, справедливости и мягкости, то это будет иметь только хорошие последствия и явится гарантией мира на будущее»[560].

Подавив бунты в городах и селах Ломбардии, Наполеон с тремя дивизиями (А. Массена, П. Ф. Ш. Ожеро, Ж. М. Ф. Серрюрье) и резервной кавалерийской бригадой генерала Шарля Эдуарда Кильмена пошел на Боргетто с намерением прорвать здесь, в центре, растянутый фронт войск Больё. К тому времени австрийский фельдмаршал получил подкрепление и имел под ружьем 31 тыс. человек против 30 тыс. у Наполеона, но не рискнул перейти от обороны к наступлению. Он выжидал - без уверенности в том, откуда последует нападение противника, и с надеждой на прочность своих позиций.

В 7 часов утра 30 мая генерал Кильмен со своей бригадой неожиданно, как гром среди ясного неба, ворвался на аванпосты австрийцев в Боргетто и выбил оттуда три эскадрона кавалерии и батальон пехоты противника, которые защищали переправу через р. Минчио. Австрийские аванпосты отступили на противоположный берег реки, к своим главным силам. Штаб-квартира Больё была в тот день около Боргетто, в местечке Сан-Джорджио. Преследуя защитников переправы, гусары Кильмена едва не взяли австрийского фельдмаршала в плен. Преследовать австрийцев Наполеон отправил, вслед за Кильменом, дивизию Массена, а сам со свитой из нескольких человек задержался в Сан-Джорджио, откуда только что едва унес ноги фельдмаршал Больё.

Причина этой задержки, чуть было не стоившей Наполеону жизни, была банальной: «чтобы ножной ванной избавиться от сильнейшего приступа головной боли»[561]. Тем временем австрийский генерал К. Зеботтендорф с эскадроном кавалерии выехал на рекогносцировку к Сан-Джорджио и оказался прямо перед домом, где принимал ванну Наполеон. «Часовые едва-едва успели запереть ворота, - читаем об этом у К. Клаузевица, - а сам Бонапарт в одном сапоге, с босой ногой спасся через заднее крыльцо»[562]. Наполеон вспоминал об этом происшествии с меньшими подробностями: «Охрана едва успела захлопнуть ворота и прокричать о тревоге. Это дало время главнокомандующему вскочить на лошадь и выбраться по садам за селение»[563]. Так в скромном селении с громким названием Сан-Джорджио чуть не попали в плен сначала австрийский, а потом французский главнокомандующий.

После этого случая Наполеон сформировал для своей охраны совершенно особую воинскую часть под названием «гиды» - ядро его будущей Императорской гвардии. В эту часть зачисляли только отборных солдат с не менее чем десятилетним сроком службы и первоклассными боевыми качествами. Ее организатором и первым командующим стал Жан Батист Бессьер (1768-1813) - тогда капитан, командир эскадрона, а позднее - начальник всей гвардейской кавалерии, маршал Франции, герцог Истрийский, один из ближайших соратников и личный друг Наполеона. «Он и Мюрат были первыми кавалерийскими начальниками армии, - считал Наполеон, - но обладали противоположными качествами. Мюрат был авангардным начальником, порывистым и кипучим. Бессьер обладал свойствами офицера резерва, полного энергии, но осторожного и рассудительного»[564].

Проиграв бой при Боргетто и едва не попав в плен в Сан- Джорджио, Больё продолжил отступление к мощной крепости Мантуя. Д. Чандлер согласился с таким выводом американского историка И. Эдлоу: «Больё не был выброшен из Ломбардии; уместнее сказать, что он отступал из страха»[565]. Венский гофкригсрат, наконец, посчитал Больё битой картой и временно передал командование его армией генералу Михаэлю Фридриху Бенедикту фон Меласу - опытному военачальнику, соратнику А. В. Суворова по Итальянской кампании 1799 г. и противнику Наполеона в исторической битве при Маренго 14 июня 1800 г. Пока Мелас заменял Больё, гофкригсрат принял важное решение, которое должно было коренным образом изменить ситуацию на итальянском фронте в пользу Австрии. Учитывая, что на Рейне эрцгерцог Карл успешно противостоял французским армиям Ж. В. Моро и Ж. Б. Журдана, вынудив и того и другого к отступлению, австрийские военные верхи сняли с Рейна и направили в Италию фельдмаршала Д.-С. Вурмзера с 25 тыс. солдат из Верхнерейнской армии. По пути Вурмзер присоединил к себе дополнительные подкрепления, так что, вступая в командование Итальянской армией (вместо Меласа), имел уже 60 тыс. К тому же он рассчитывал на взаимодействие с гарнизоном Мантуи.

Мантуя представляла собой неприступную крепость на острове при впадении р. Минчио в р. По. Кроме ряда мощных фортификационных сооружений ее защищали с севера и востока три озера, а с юга и запада - малярийные болота. Гарнизон крепости насчитывал 13 тыс. человек при 316 орудиях и был обеспечен продовольствием на четыре месяца. Командовал им генерал Иосиф Канто д’Ирль - по авторитетному мнению К. Клаузевица, «превосходный комендант, офицер с блестящей репутацией»[566]. 3 июня Наполеон частью своих войск (дивизиями Серрюрье и Ожеро) осадил Мантую, но воздерживался от решающей операции по двум причинам.

Во-первых, он получил известие о наступлении Вурмзера. Этого австрийского полководца Наполеон хорошо знал по данным из разных источников. Дагоберт Сигизмунд Вурмзер (1724-1797), как и Больё, был участником Семилетней войны, причем отличился в одном из сражений против самого Фридриха Великого. «Таким образом, - заметил Стендаль, - ему выпала на долю слава воевать с Фридрихом Великим и с Наполеоном»[567]. Как военачальник Вурмзер и талантом, и авторитетом заметно превосходил Больё. В его активе была яркая победа 1795 г. при Гейдельберге над одним из лучших полководцев Французской республики Шарлем Пишегрю. Наступление такого противника с численно большими (вдвое!) силами вынуждало Наполеона временно отказаться от активных действий и впервые за время его Итальянской кампании перейти к обороне. Он, правда, успел предложить коменданту Мантуи сдаться на почетных для него условиях, но тот презрительно отверг это предложение.

Была и вторая причина, по которой Наполеон сделал паузу в своих сражениях и тактических начинаниях, отвлекся от них: 13 июля к нему приехала Жозефина.

К тому времени Наполеон уже явно перегрузил жену нежнейшими письмами, умоляя ее приехать к нему как можно скорее. «Я буду так счастлив, что сойду с ума, - пишет он ей о предстоящей встрече. - Италии недостает только тебя. Ты украсишь ее. По крайней мере, в моих глазах. Ты же знаешь: там, где рядом моя Жозефина, я ничего уже больше не вижу»[568]. Из другого письма видно, как он боготворит ее: «Я думаю сперва о тебе, потом уж обо всей природе. Любая твоя прихоть для меня - священный закон, а видеть тебя - верх счастья. Ты прекрасна, грациозна. На твоем лице написано, какая у тебя нежная, небесная душа. Обожаю в тебе все!»[569]

Жозефина долго откладывала свой отъезд к мужу, развлекаясь с Ипполитом Шарлем и не желая расставаться ни с любовником, ни с Парижем. Наполеон даже воззвал к брату Жозефу, который тогда был в Париже: мол, поторопи ее! «Я люблю ее до исступления и не могу больше оставаться вдали от нее, - так он писал Жозефу. - Если она разлюбила меня, мне больше нечего делать на земле»[570]. Жозеф всполошил П. Ф. Барраса, а тот потребовал, чтобы Л. Карно «успокоил Бонапарта» и чтобы Директория спровадила Жозефину к мужу. Ведь получалось, что «судьба дальнейших завоеваний в Италии зависела от того, будет ли спать в одной постели с Бонапартом его жена», - так передает ход мыслей Барраса Андре Кастело[571].

В результате 24 июня «в крайней подавленности, заливаясь слезами и рыдая, как если бы шла на казнь» (по свидетельству очевидца), Жозефина после обеда, устроенного в ее честь Директорией, села в карету дальнего следования. «Но стоило карете отъехать, - рассказывал тот же или другой очевидец, - как слезы ее мгновенно высохли. Еще бы! - напротив нее, касаясь своими коленями ее колен, сидел ее веселый красавчик Ипполит»[572]. Да, она взяла с собой в дорогу к мужу своего любовника! Вместе с ним ехали два очевидца этой сцены - Жозеф Бонапарт и Андош Жюно.

13 июля Наполеон встретил свое обворожительное «маленькое чудовище» у городских ворот Милана и сопроводил к себе во дворец Сербеллони. «Он настолько обезумел от желания, - красочно описывает эту встречу А. Кастело, - он так пылко думал о ее дивном теле с его бугорками и ямочками, что только и прижимал ее все крепче и крепче к себе и даже не заметил возле своей жены этого красавчика Ипполита Шарля... Более того, первые два дня ее пребывания в Милане тот не будет отходить от его жены, а Наполеон пригласит ее любовника пообедать за своим столом и побалагурить в своем салоне»[573]. А вот мопса Фортюне, которого Жозефина тоже привезла с собой (!), Наполеон заметил (еще бы не заметить, если мопс первым делом зло облаял «чудо-генерала»!), но нежные объятья и поцелуи Жозефины доставили ему такое блаженство, которое даже Фортюне не смог отравить.

Счастьем той долгожданной встречи с Жозефиной Наполеон мог беспрерывно наслаждаться лишь двое суток. Кстати, не только в постели, везде. Один из его адъютантов рассказывал о нем озадаченно: «В карете он позволял себе с женой супружеские вольности, зачастую повергавшие в смущение нас обоих - Бертье и меня. Но с непосредственностью, свойственной его натуре, он проявлял столь искреннее чувство, что мы ему все прощали». Двое суток пролетели как две минуты. Уже 15 июля Наполеон отбыл в действующую армию к Мантуе, оставив жену на попечении Жозефа и (невольно)... капитана Шарля. Без нее, ему кажется, он не может прожить и дня. Теряя голову, он зовет ее к себе на боевые позиции: «Когда ты сможешь приехать ко мне? Смотри, я сам приеду за тобой в Милан. Тысяча поцелуев, таких же пылких, как мое сердце, таких же чистых, как ты». И далее в том же письме; «Если бы тебя можно было заключить в моем сердце, я посадил бы тебя в эту тюрьму»[574].

Но Жозефину боевые действия не интересовали, напротив, отпугивали. В Милане она обрела второй Париж: давала балы, веселилась на празднествах, которые устраивали для нее во дворце и садах миланские власти; принимала в роскошных апартаментах Сербеллони гостей, среди которых были кроме французских чины венецианского дожа, великого герцога Тосканы, Сардинского короля с их женами и любовницами. Главное, всегда рядом с ней был Ипполит Шарль.

Ежедневно являвшиеся к ней курьеры с письмами от Наполеона начинали надоедать ей, поскольку отвлекали ее от Шарля. Правда, она беспокоилась о муже, но не потому, что он рисковал своей жизнью на войне. «Муж не то что любит меня - обожает, - писала она тогда из Милана в Париж Терезии Тальен. - Боюсь, как бы он от этого не рехнулся»[575]. Возможно, она сделала такое признание «Богородице Термидора», прочитав вот это письмо Наполеона: «Без тебя, твоего сердца и любви для твоего мужа нет ни счастья, ни жизни. Боже праведный! Как я был бы счастлив, если бы мог присутствовать при твоем очаровательном туалете и видеть твое плечико, твою белую упругую грудку <...>. Верь, не забываю я и маленькие прогулки в темную рощицу... Я целую тебя в нее тысячу раз и с нетерпением жду, когда окажусь там. Я весь - твой. Жизнь, счастье, наслаждение - все даешь мне только ты. Жить в Жозефине - значит жить в Елисейских полях. Целую тебя в губы, в глаза, в плечо, в грудь, везде, везде!»[576] Собственно, в каждом его письме, как заметил Ф. Массон, «дождь поцелуев, осыпающий каждый изгиб ее, боготворимого им тела»[577].

Между тем «вся армия, весь город», по мнению Гертруды Кирхейзен (должно быть, это явное преувеличение), скажу так, многие и в армии, и в городе Милане знали о прелюбодеянии мадам Бонапарт с каким-то капитанишкой. А близкие к Наполеону люди - и о равнодушии Жозефины к мужу («чудо-генералу»!). Среди этих людей оказались тогда в Милане не только брат Наполеона Жозеф, но и его сестра Полина, которая приехала к брату вместе с матерью и успела очаровать всю «когорту Бонапарта». Жозефина в те дни не могла без гримас ревности слышать, как солдаты ее мужа поют:

Что касается мамы Летиции, то она, с ее моральной строгостью, сразу невзлюбила ветреную Жозефину и упорно называла ее «мадам Богарне». Все они переживали за Наполеона и пытались открыть ему глаза на супружескую неверность его «маленького чудовища», вернуть его из «Елисейских полей» на миланскую землю.

Наполеона задевало, конечно, хладнодушие Жозефины. Писала она ему - как ранее из Парижа, так и теперь из Милана - редко и сдержанно. «Твои письма холодны, точно им по пятидесяти лет! - упрекает он ее с досадой и болью. - В них только дружеские чувства поздней поры жизни. Фуй, Жозефина!»[579] Но поверить в измену Жозефины, представить это себе он не мог - до тех пор пока не наступило 27 ноября 1796 г. Заглянем в тот день, чтобы закрыть тему «Наполеон и Жозефина в Италии».

Итак, 27 ноября, в субботу, счастливый после блистательной победы при Арколе, Наполеон приезжает в Милан. Буквально врывается во дворец Сербеллони, взлетает по лестнице на галерею второго этажа, где располагались их спальные комнаты и будуар Жозефины, и там узнает от прислуги: Жозефина уехала в Геную, где занимался тогда армейскими поставками капитан Шарль. Наполеон все понял. Сигналы его родных и друзей об измене Жозефины, казавшиеся ему ранее неправдоподобными, подтвердились. «Я лечу в твои покои, - пишет он ей в тот же день с горечью отчаяния, - я ведь бросил все, чтобы увидеть и обнять тебя. Но тебя здесь нет <...>. Я не прав, что требую от тебя любви, равной моей: можно ли требовать, чтобы кружева весили столько же, сколько золото? Но я все-таки заслуживаю уважения к себе и бережливости с твоей стороны»[580].

Все дни с 27 ноября до 1 декабря, когда Жозефина вернулась к нему в Милан из Генуи, расставшись там с Шарлем, Наполеон был сам не свой от пережитого потрясения. На него было страшно смотреть: «Бонапарт бледен, худ - кожа да кости, глаза у него блестят, как в лихорадке», - с тревогой говорил о нем прибывший к нему из Парижа от Директории генерал А. Ж. Г. Кларк[581].

По воспоминаниям герцогини Л. д’Абрантес, Наполеон будто бы даже «хотел убить своего соперника», но едва ли он мог унизить себя до такой степени. Как главнокомандующий он повелел расследовать финансовые операции армейских поставщиков и, как только обнаружилась причастность капитана Шарля к мелкой афере с деньгами для армии, тот «был исключен из списка офицеров и отослан в Париж»[582].

Жозефина, вернувшись из Генуи и увидев, сколь мучительна боль Наполеона от ее измены, словно прозрела: бросилась к нему в объятия и с того дня стала нежна с ним, как никогда ранее. Но «коготь ревности (по выражению А. Кастело) уже оцарапал его сердце». На этот раз он простит ей измену и будет с ней вновь нежным и любящим. Но теперь без прежней страсти и поклонения. Еще недавно Жозефина писала о нем своей тетке Мари Эжени де Реноден: «Муж целыми днями восторгается мною, как будто я - божество»[583]. Теперь она перестала быть для него божеством. Он еще любит ее, но уже просто - как женщину.

Вернемся, однако, к боевым действиям Итальянской армии Наполеона Бонапарта летом и осенью 1796 г.

4. Триумф

Любовные страсти отвлекали Наполеона от его военных забот, но не настолько, чтобы притупилась в нем острота полководческой реакции на такие заботы. Он не терял контроля над положением дел на фронте, старался проникнуть в планы Д.-С. Вурмзера и настойчиво требовал у Директории подкреплений, обещанных ему в апреле, но так и не прибывших до августа. А тем временем Вурмзер, располагая двойным перевесом в силах, «приступил к выполнению своей миссии - с боями прийти на помощь Мантуе и затем выгнать французов из северной Италии»[584].

План австрийского наступления на Мантую составил начальник штаба Вурмзера, тогда еще полковник Франц Вейротер (1755 — 1806) - ученик знаменитого австрийского фельдмаршала Ф.-М. Ласси, будущий генерал, служивший в 1799 г. в штабе у А. В. Суворова, а в 1805 г., перед битвой при Аустерлице, у М. И. Кутузова. Согласно этому плану, австрийские войска должны были идти к Мантуе двумя колоннами, одну из которых численностью в 32 тыс. человек возглавлял сам Вурмзер, а другую - около 20 тыс. человек - генерал Петер-Витус Кважданович, еще один ветеран Семилетней войны. Две колонны, следуя разными дорогами, по замыслу Вейротера, должны были дезориентировать французское командование и обеспечить себе больше возможностей для любого маневра[585].

Наполеон, со своей стороны, задумал разбить обе австрийские колонны порознь. Для начала он 31 июля снял осаду Мантуи: по его приказу дивизия Серрюрье «сожгла осадные лафеты и платформы, побросала порох в воду, зарыла в землю снаряды, заклепала орудия»[586] и присоединилась к дивизиям Массена и Ожеро. Силами трех дивизий Наполеон ударил по колонне Кваждановича и в двух сражениях-1 августа у Сало и 3 августа у Лонато - разгромил ее. Кстати, вечером 4 августа под Лонато случился трагикомический эпизод. Три батальона австрийцев (не менее 4 тыс. человек), поспешно отступая с поля боя, заблудились и вышли вновь к Лонато с противоположной стороны, когда Наполеон только что въехал туда с охраной из 1200 «гидов». Австрийцы прислали к нему парламентера с требованием сдать им город. О том, что и как было дальше, читаем в записках Наполеона.

«Наполеон приказал своему многолюдному штабу сесть на коней, затем привести к нему офицера-парламентера и развязать ему глаза среди шумного движения главной квартиры. “Скажите своему генералу, - заявил ему Наполеон, - что я даю ему восемь минут срока для того, чтобы сложить оружие. Он оказался в кольце французской армии. По прошествии этого времени пусть не надеется больше ни на что!” Измотанные и проплутавшие в течение двух дней, не уверенные в себе, не зная, что делать, эти 4000-5000 человек сложили оружие»[587].

А что же Вурмзер? 1 августа он со своей колонной вступил в Мантую и там долго радовался, увидев, в каком беспорядке французы оставили крепость (должно быть, как ему могло показаться, испугавшись его): повсюду - пустые траншеи, перевернутые и заклепанные орудия, обломки лафетов, платформ и различного оборудования. Пока он радовался, ему сообщили, что Кважданович разбит у Сало и отступает к Кастильоне. Вурмзер тотчас выступил ему на помощь и уже на подходе к Кастильоне узнал о втором поражении Кваждановича при Лонато. Когда же войска Вурмзера, подбирая остатки колонны Кваждановича, подошли к Кастильоне, они встретили здесь французскую армию, занявшую отличную позицию на высотах перед городом. Так, с утра 5 августа 1796 г. началась битва при Кастильоне.

На кастильонских высотах Наполеон выставил против Вурмзера 25 тыс. солдат. Еще 5 тыс. из дивизии Серрюрье скрытно, ночью совершили обходной маневр, чтобы утром ударить с тыла по левому флангу австрийцев. Вурмзер имел к началу битвы примерно 40 тыс., включая деморализованные части Кваждановича. Битва началась с того, что французские дивизии Массена и Ожеро по приказу Наполеона сделали вид, будто они в нерешительности отступают, а когда Вурмзер бросил свои войска в атаку, дивизия Серрюрье обрушилась на них с тыла и с левого фланга. Австрийцы заколебались, и тут проявил себя «великим полководцем, чего никогда больше с ним не случалось»[588], Ожеро. Он так мощно ударил по центру австрийских боевых колонн и привел их в такое замешательство, что они начали беспорядочно отступать, причем сам Вурмзер со своим штабом и армейской казной едва не попал в плен. К вечеру битва закончилась разгромом австрийской армии. Потеряв больше 3 тыс. человек и 20 орудий, много знамен, Вурмзер отступил на север, к городу Тренто, в предгорье Альп, где он рассчитывал получить подкрепления.

Ожеро именно за подвиг при Кастильоне получит со временем от Наполеона жезл маршала Франции и титул герцога Кастильонского. Наполеон всегда благодарно помнил эту его заслугу и в ответ на критику последующих действий Ожеро со стороны многих авторитетов возражал: «Да, но не забывайте, что он сделал для нас при Кастильоне!»[589] Кстати, Ожеро после первой же его попытки в самом начале Итальянской кампании изобразить из себя фрондера присмирел и уже заискивал перед Наполеоном: «Не думайте плохо о вашем Ожеришке» (votre petit Augereau)[590].

Итак, от Кастильоне Вурмзер ушел на север, оставив Мантую без прикрытия. Наполеон тут же вновь блокировал крепость. В ходе кампании последовала трехнедельная пауза. За это время обе стороны получили подкрепления, что привело, по подсчетам К. Клаузевица, к численному равенству их армий: и Наполеон, и Вурмзер к началу сентября имели по 45 тыс. солдат[591]. Мантуя еще держалась, но уже из последних сил. Новый план гофкригсрата был таков: сам Вурмзер с 25 тыс. должен был идти прямо к Мантуе, чтобы освободить ее из кольца французской блокады, а другая часть его армии под командованием генерала Пауля Давидовича (20 тыс.) - быть готовой ударить в тыл французам, если бы они попытались остановить Вурмзера. Таким образом, Наполеон вновь получил шанс (разумеется, при условии максимальной скорости маневра) разбить противника по частям.

Скорость, с которой Наполеон осуществлял фронтальные, обходные, фланговые и прочие маневры силами своей пехоты и тем более - кавалерии, изумляла современников и обрастала легендами. Очевидцы рассказывали, что в одном из скоростных маршей Наполеон «за три дня загнал насмерть пять лошадей»[592]. Не зря в одном из обращений к своим солдатам он в ответ на их ворчание («Мы выигрываем сражения не столько руками, сколько ногами») заявил: «Я предпочитаю добыть победу за счет ваших ног, нежели ценой вашей крови»[593]. Узнав о разобщенности между Вурмзером и Давидовичем, Наполеон от Мантуи стремительно вышел навстречу Давидовичу и 4 сентября разбил его у Ровередо. Вурмзер, узнав об этом, ускорил свой марш к Мантуе, но 8 сентября Наполеон преградил ему путь у Бассано. Здесь 20 тыс. французов (по данным К. Клаузевица) сразились с 18 тыс. австрийцев[594].

В битве при Бассано снова отличился Ж. Ланн. Ошеломляющей атакой он прорвал центр австрийской армии и ворвался в город. Полки Вурмзера обратились в бегство, а кавалерия И. Мюрата преследовала их, забирая пленных и трофеи. В тот же день Наполеон впервые отправил Жозефине кроме нежных строк о любви свой армейский бюллетень: «Взяты в плен 19 тыс. солдат неприятеля, моя дорогая подружка <...>. Вурмзеру с его армией - 5 тыс. пехотинцев и полторы тысячи кавалеристов - некуда деваться, кроме как вновь броситься к Мантуе»[595].

Можно не сомневаться в том, что Наполеон здесь сильно преувеличил победную цифирь (этим он будет грешить то и дело). Подсчеты специалистов-историков гораздо скромнее и ближе к истине: К. Клаузевиц насчитал при Бассано 2 тыс., а Д. Чандлер - 4 тыс. пленных австрийцев, плюс 30 - по Клаузевицу, а по Чандлеру - 35 орудий, захваченных французами[596].

Как бы то ни было, фельдмаршал Вурмзер вновь был разбит, бросился, как и предполагал Наполеон, к Мантуе и опять заперся там (по словам Д. Чандлера, «Бонапарт загнал Вурмзера в каменный мешок»)[597]. Но второе пришествие Вурмзера в Мантую «оказалось сомнительным благодеянием для гарнизона: прибавилось ртов, и запасы продовольствия начали быстро таять; очень скоро гарнизон стал есть лошадей, а к Новому году от болезней и голода умирало по 150 человек в день»[598]. Над Вурмзером нависла угроза неизбежной капитуляции.

Тем временем Наполеон успевал заниматься политическими, государственными делами. Именно в сентябре-октябре 1796 г. он содействовал провозглашению на территории Италии Транспаданской и Циспаданской республик и в специальном послании к президенту Циспаданского конгресса приветствовал их[599]. Все это он делал вопреки предписаниям Директории «сохранять народы в прямой зависимости» от Франции и тем самым усугублял свои конфликты с Директорией. А. 3. Манфред правомерно оспаривал мнение тех историков, которые изображают конфликты между Наполеоном и Директорией 1796-1797 гг. «как столкновения соперничающих честолюбий, <...> начало последующей борьбы генерала за власть». По мнению Альберта Захаровича, с которым трудно не согласиться, в то время Наполеон в Италии «вел исторически более прогрессивную политику <...>. В войне против могущественной Австрии он считал необходимым поднять против нее антифеодальные силы и приобрести для Франции союзника в лице итальянского национально-освободительного движения»[600]. С этой целью Наполеон, как заметил А. А. Жомини, «весь октябрь 1796 г. занимался внутренним устройством Италии»[601].

Речь в данном случае идет не только о провозглашении новых республик, но и о политической ориентации старых. Так, генуэзскому дожу, который поддерживал Англию, Наполеон пригрозил «двинуться на Геную» и вынудил его подписать 9 октября 1796 г. договор, очень выгодный для Франции. Генуэзская республика «обязалась уплатить 4 млн ливров, закрыть гавань свою для англичан и открыть через свои земли свободный пропуск и войскам, и транспортам Итальянской армии». Таким образом, считал Наполеон, Генуя стала «плацдармом» для его армии[602], а все наполеоновские переговоры и договоры 1796-1797 гг. положили начало столь характерной для того времени «дипломатии генералов».

Тогда же, в октябре 1796 г. премьер-министр Англии Уильям Питт Младший, впечатленный победами Наполеона, прислал в Париж своего довереннейшего дипломата лорда Джеймса-Гарриса Мальмсбери для переговоров о мире. Питт предложил заключить мир на условиях отказа обеих сторон от их завоеваний: Франция должна была отказаться от Голландии и Ломбардии, Англия - от французских колоний в Ост-Индии и Вест-Индии[603]. Любопытная деталь: «Мальмсбери, желая сохранить за Англией мыс Доброй Надежды, предлагал Франции взамен остров Святой Елены»[604]. Директория, однако, по инициативе двух своих членов - Ж. Б. Ребеля и Ф. О. Мерлена, - настроенных не в меру агрессивно, сорвала переговоры. Наполеон сожалел об этом: «Единственный представившийся случай остановить грозно возраставшее могущество Англии выгодным миром был таким образом упущен заносчивостью Ребеля и Мерлена»[605].

Несмотря на уже достигнутые поразительные успехи, Итальянская армия Наполеона оставалась стратегически и численно в трудном положении. «Едва разбивал я одну армию, на место ее являлась другая, - вспоминал Наполеон. - С каждым моим шагом в пределы Австрии силы неприятельские росли, мои убывали. Правительство Франции поступало со мной, как некогда Сенат Карфагенский с Ганнибалом»[606].

Да, пока Директория присылала Наполеону подкрепления редко и малыми частями, гофкригсрат снаряжал против него одну армию за другой: вслед за Ж.-П. Больё и Д. С. Вурмзером был задействован с новой армией третий фельдмаршал - И. Н. Альвинци (1735-1810), герой Семилетней войны, как и оба его предшественника. Наполеон так обрисовал обстоятельства, при которых был призван спасать Мантую, Вурмзера и честь Австрии фельдмаршал Альвинци. Цитирую его записки: «За всеми курьерами, привозившими в Вену известия об успехах эрцгерцога Карла (в Германии. - Н. Т.), приезжали следом курьеры от Вурмзера с донесениями только о его поражениях. Весь сентябрь венский двор провел в таких переходах от радости к печали <...>. Германия была спасена, но Италия потеряна <...>. Придворный военный совет понимал, что нужно предпринять чрезвычайные усилия. Он собрал две армии (! - Н. Т.): одну во Фриуле, другую в Тироле, отдал их под командование фельдмаршала Альвинци и приказал ему спешить на спасение Мантуи и освобождение Вурмзера»[607].

Фельдмаршал Иосиф Николас фон Альвинци считался тогда первым стратегом Австрийской империи (он преподавал военную науку императору Францу). Альвинци объединил под своим командованием силы двух армий, стянул все возможные резервы и повел 60-тысячное войско на соединение с Вурмзером, который был заперт в Мантуе с примерно 25 тыс. человек. Наполеон имел тогда немногим больше 40 тыс. Хитроумно маневрируя, сбивая с толку противника стремительными перемещениями отдельных частей своей армии, он вынудил фельдмаршала рассредоточить свои силы и навязал ему генеральное сражение лишь при небольшом численном превосходстве с его стороны: 20 тыс. французов против 24 тыс. австрийцев[608].

Место этой баталии (деревня Арколе юго-восточнее Вероны) и дата (15-17 ноября 1796 г.) с тех пор навсегда вошли в историю войн и военного искусства. Кульминационным моментом битвы стал бой за Аркольский мост. Наполеон заранее рассчитал: взяв этот мост, французы могут по болотной, почти непроходимой долине р. Адидже выйти в тыл австрийской армии, что обеспечит им победу, ибо заставит австрийцев сражаться с перевернутым фронтом. Но мост защищала австрийская артиллерия - «так, что под картечным огнем, почти в упор, не только человеку, мыши нельзя было пробежать»[609]. После того как две атаки на мост гренадеров из дивизии Ожеро были отбиты, Наполеон сам схватил знамя и повел солдат в очередную атаку. Рядом с ним шли генералы Ж. Ланн и Ж.-Б. Мюирон (адъютант главнокомандующего). Вокруг них по обе стороны моста падали убитые и раненые. Ланн, заслоняя собой Наполеона, был трижды ранен, Мюирон - убит. Сам Наполеон в сутолоке атаки упал с моста в воду. Солдаты и бывший с ним рядом брат Людовик едва успели его спасти. Но и эта, третья, атака на Аркольский мост была отбита.

«Мост не был взят. Значит, подвиг Бонапарта был бесполезен? - рассуждал об этом Д. С. Мережковский. - Нет, полезен в высшей степени: он поднял дух солдат на высоту небывалую; вождь перелил свою отвагу в них <...>, зажег их сердца о свое, как зажигают свечу о свечу»[610]. Действительно, теперь им уже ничто не могло противостоять. Они взяли Аркольский мост (на этот раз их вел вперед израненый Ланн), деморализовали противника ударом с тыла одновременно с ударом в лоб и на третий день битвы принудили Альвинци к беспорядочному отступлению.

По разным данным, за три дня при Арколе австрийцы потеряли не менее 7 тыс. человек, но и потери французов превысили 4 тыс.[611] Еще ни одна победа в Итальянской кампании 1796 г. не доставалась Наполеону ценой стольких усилий и потерь. Она и по значению стала одной из главных, решающих, переломных. Дэвид Чандлер посчитал ее даже «высшей точкой кампании»[612]. Имя Наполеона зазвучало в Европе еще громче, слава его засияла еще ярче. Картина Антуана Гро (ученика великого Ж. Л. Давида) «Генерал Бонапарт на Аркольском мосту», написанная, можно сказать, по свежим следам в 1797-1798 гг., сразу обрела мировую известность.

Сам Наполеон (надо отдать ему должное) сохранял благодарную память о своих соратниках - героях Арколе. Когда ему, уже по возвращении в Париж, вручат на память об итальянском триумфе знамя, с которым он был под Арколе, он перешлет его Ланну с таким письмом: «Под Арколе был момент, когда неопределенность победы потребовала максимальной отваги от командиров. Покрытый кровью и тремя ужасными ранами, Вы тогда покинули перевязочный пункт, решив победить или умереть. Я постоянно видел Вас в первых рядах храбрецов. Именно Вы первым во главе колонны смертников переправились через Адидже. Вам и принадлежит честь быть хранителем этого славного знамени»[613].

Вдове своего адъютанта Мюирона Наполеон отправил трогательное письмо сразу после его гибели: «Мюирон убит возле меня на поле сражения под Арколе. Вы лишились нежно любимого супруга, а я - человека, к которому давно уже питал искреннюю дружбу. Отчизна теряет, однако, еще более, чем мы оба, со смертью офицера, отличавшегося столько же своим талантами, как и редким мужеством. Если я смогу быть чем-нибудь полезным Вам или его ребенку, прошу Вас всецело на меня рассчитывать»[614]. Позднее именем Мюирона Наполеон назовет корабль, на котором он возвратится во Францию из Египта. А в предсмертном завещании оставит его семье 100 тыс. франков[615].

После Аркольской битвы в ходе боевых действий на итальянском фронте вновь наступила пауза. Продолжались лишь рекогносцировки, мелкие стычки, да Вурмзер предпринял неудачную вылазку из Мантуи. Пока Наполеон с трудом вытребовал у Директории подкрепления в 7 тыс. человек, Венский двор оперативно снял с берегов Рейна и прислал Альвинци три свежие дивизии численностью до 20 тыс. человек. «Что бы только не совершил Наполеон, если бы его поддерживало такое правительство!» - восклицал по этому поводу Стендаль[616].

За время этой паузы обострилась странная, пугавших окружающих болезнь Наполеона. Его мучил жар, под глазами обозначились черные круги, а бледные щеки впали; весь он «так пожелтел, что аж страшно», - говорили о нем его солдаты. Впрочем, австрийцы и французы-роялисты, узнав о его болезни, радовались («он так желт, что на него приятно смотреть!») и пили «за его скорую смерть». Друзья Наполеона «полагали тогда, что он отравлен. Ему самому приходила в голову эта мысль; поскольку болезнь казалась неизлечимой, он продолжал (через “не могу”) выполнять свой долг, мало думая о своем здоровье»[617].

Лишь спустя долгое время, личный врач Наполеона с 1801 г., будущий академик Жан Никола Корвизар (1755-1821) распознал странную болезнь своего пациента и сумел излечить ее. Выяснилось, что еще под Тулоном в декабре 1793 г. Наполеон, после того как на одной из его батарей все канониры погибли, решил сам зарядить орудие и взялся за банник[618]. О том, что было дальше, читаем у Стендаля: «Случилось так, что до него этот банник держал в руках канонир-наводчик, болевший чесоткой. Вскоре тело Наполеона покрылось коростой. Необычайно чистоплотный по природе, он быстро избавился от нее. Но это и было плохо: следовало предоставить болезнь ее естественному течению. Болезненное начало, не вполне изгнанное, перекинулось на желудок. На ночлеге среди болота вблизи Мантуи он вдобавок схватил лихорадку <...>. После Арколе физические силы молодого полководца, казалось, стали угасать, но духовная мощь придавала ему энергию, с каждым днем вызывавшую все большее изумление»[619]. Именно так: вся Европа с изумлением будет судить о том, что он сотворит при Риволи.

А пока Наполеон, превозмогая болезнь и буквально выбивая у Директории подкрепления, готовился дать отпор новому походу Альвинци. Обстоятельства, при которых он узнал, когда и куда выступили войска Альвинци, похожи на исторический детектив. В плен к французам попал «очень толковый тайный агент, посланный из Вены в Мантую». Его запугали и заставили выдать бумагу, спрятанную в крохотном шарике из воска, которую он проглотил. То было собственноручное письмо императора Франца к Вурмзеру. Император приказывал фельдмаршалу продержаться еще несколько дней и сообщал, что к нему на помощь уже выступила свежая армия под командованием Альвинци[620].

К середине января 1797 г. у Наполеона на всем театре боевых действий в Италии было 45 тыс. человек против примерно 65 тыс. у Альвинци плюс 25-тысячный гарнизон Мантуи. Но посредством искусных и, как всегда, невероятно быстрых маневров Наполеон сумел преградить путь к Мантуе главным силам Альвинци на выгодной для себя позиции и при таком раскладе сил, который французов устраивал: их было 22 тыс., австрийцев - 28 тыс.[621]

Местом очередного сражения (а это была, по выражению Стендаля, «бессмертная битва»[622]) стал пленительный ландшафт возле городка Риволи - плато над озером Гарда, берега которого были покрыты оливковыми, каштановыми и апельсиновыми деревьями во всей их красе. Здесь в двухдневном кровопролитии 14-15 января 1797 г. во многом решилась судьба всей Итальянской кампании Наполеона.

С раннего утра 14 января в атаку на плато, занятое французами, австрийцы пошли тремя колоннами. Дивизия Б. К. Жубера, при которой находился главнокомандующий, еле сдерживала натиск противника. Сам Наполеон не один раз оказывался среди неприятельских солдат, «под ним были ранены несколько лошадей»[623]. Но в критический момент, как было задумано Наполеоном, последовал контрудар по наступающим колоннам австрийцев силами пехотной дивизии А. Массена и кавалерийских эскадронов полковника, будущего генерала и графа Империи, геройски погибшего в знаменитой битве при Ваграме Антуана Луи Шарля Лассаля. Австрийские колонны дрогнули и были сброшены в ущелье. Наполеон потом скажет: «Победу при Риволи выиграли Массена. Жубер, Лассаль и я»[624].

Правда, на следующий день Альвинци с остатком разбитых и частью свежих войск попытался было возобновить сражение, но к тому времени (опять-таки в момент, заранее предусмотренный) вышел в тыл австрийцам со своим кавалерийским резервом и внезапно атаковал их полковник и тоже будущий генерал Жан-Пьер-Антуан Рей. После этого битва превратилась «в избиение оказавшихся в ловушке австрийских батальонов»[625].

За два дня битвы у Риволи австрийцы потеряли, по данным К. Клаузевица и Д. Чандлера, 14 тыс. человек[626]. Цифра австрийских потерь у А. 3. Манфреда (только пленных - «более 20 тыс.») явно преувеличена, хотя и в меньшей степени, чем у А. Кастело (24 тыс. пленных)[627]. Даже Наполеон, склонный преувеличивать потери неприятеля, насчитал только 7 тыс. пленных[628]. Трофеями французов стали 12 орудий и 24 знамени. Кстати, когда один из героев битвы Лассаль поднес Наполеону охапку этих знамен, главнокомандующий, сам тяжело больной, видя, что полковник еле держится на ногах от усталости, сказал ему с улыбкой: «Ложись-ка на них, Лассаль, и поспи. Ты это вполне заслужил!»[629]

В тот же вечер 15 января, сразу по окончании битвы Наполеон пишет Жозефине: «Я побил неприятеля <...>. Умираю от усталости. Умоляю тебя выехать немедленно в Верону. Ты так нужна мне! Кажется, я серьезно заболел. Тысяча поцелуев! Я лежу в кровати»[630].

Однако уже наутро «умиравший от усталости» опять был в седле. Он узнал, что австрийский генерал Антонио Провера, однажды (14 апреля 1796 г.) уже капитулировавший перед французами в замке Коссария, теперь с отдельным корпусом из армии Альвинци спешит на помощь Вурмзеру в Мантую. Нужно было его опередить. Оставив Жубера и Рея преследовать разбитые войска Альвинци, Наполеон с дивизией Массена (безусловно, лучшей из всех) устремился к Мантуе, затребовав туда же дивизии Ожеро и Серрюрье. Вурмзер сделал очередную вылазку из Мантуи, чтобы соединиться с Проверой, но опоздал: раньше Проверы к месту его предполагаемого соединения с Вурмзером - у дворцового ансамбля герцога Мантуанского под названием Фаворит - подоспел Наполеон во главе дивизии Массена. 17 января здесь произошло жаркое сражение, по ходу которого к Вурмзеру присоединился Провера, но зато к Массена - Ожеро и Серрюрье. В итоге Вурмзер был отброшен в Мантую, а Провера вновь, как и в апреле, капитулировал с 6 тыс. солдат и офицеров[631].

Фаворит дополнил собой и подчеркнул триумф Риволи. Мало того, в тот же день, 17 января, Жубер, преследовавший остатки войск Альвинци, при селении Ла Корона недалеко от Риволи взял еще 5 тыс. пленных. В общей же сложности за четырехдневную «кампанию» 14-17 января 1797 г. «гордая Австрийская империя потеряла 24 тыс. солдат и офицеров пленными, 12 тыс. убитыми и ранеными, 60 орудий и 24 знамени, в том числе вышитые рукой императрицы знамена венских добровольцев»[632]. Авторитетный российский дипломат граф Г. Д. Моцениго доносил из Флоренции в Петербург: «Буонапарте, в течение четырех дней почти уничтоживший императорские войска в Италии, вступил триумфатором в Верону». Поскольку теперь всеобщее внимание не только в Италии, но и в Европе было приковано к судьбе Мантуи, Моцениго уверенно предсказал, что Мантуя долго не продержится и что «ее падение сразу почувствует вся Италия!»[633]. Так и произошло.

После Фаворита фельдмаршал Вурмзер продержался лишь две недели, пока его изголодавшийся гарнизон не съел всех своих лошадей. В святой для всех христиан праздник Сретения - 2 февраля 1797 г. - в церквах Мантуи колокола зазвонили необычно: крепость сдалась. Солдаты гарнизона, еще державшиеся на ногах (15 тыс. по К. Клаузевицу и 16 - по Д. Чандлеру) сдали оружие. Кроме того, пленниками французов стали еще 7 тыс. больных, а в числе трофеев впечатляли 300 орудий (по данным А. А. Жомини, даже 350).

Наполеон доверил честь принять капитуляцию Мантуи старейшему из своих генералов - Серрюрье, обязав его соблюсти редкое в таких ситуациях почтение к пленному фельдмаршалу. Вурмзер получил право свободно выйти из крепости с отрядом в 500 вооруженных солдат при 6 орудиях[634].

Тем временем Наполеон, не дожидаясь, когда будет оформлена капитуляция Мантуи, пошел с частью своих войск на Рим, через Римини, а благодарный Вурмзер отправил ему вдогонку письмо, которое, по признанию Наполеона, спасло ему жизнь. Вот как рассказывал об этом император на острове Святой Елены своему врачу Б. О’Мира: «Когда я отправлялся в Римини, меня догнал курьер с письмом от Вурмзера, который сообщал мне о плане моего отравления и о месте, где это должно было произойти. Попытка отравить меня, подготовленная канальями священниками, должна была быть осуществлена в Римини. По всей вероятности, эта попытка увенчалась бы успехом, если бы не эта информация Вурмзера»[635].

Тот факт, что Наполеон уклонился от столь лестного для него церемониала принять сдачу в плен неприятельского фельдмаршала, свидетельствовал о его скромности. Достойно вели себя в покорившейся Мантуе и его солдаты. Только Вальтер Скотт обнаружил (если не домыслил) какие-то данные о том, что они «пытались содрать со стен и увезти в благословенную Францию знаменитые фрески Тициана, изображавшие борьбу богов и титанов. К счастью для Тициана и Италии, это оказалось неисполнимо - и боги и титаны остались на их родных стенах»[636].

Падение Мантуи практически завершило освобождение Северной Италии от австрийского господства и всколыхнуло всю страну. Однако вывод А. 3. Манфреда, что будто бы «отныне вся Италия лежала у ног победителей»[637], несколько поспешен. На очереди была еще Папская область.

Папа Римский Пий VI (в миру Джованни Анджело Браски) вел тогда проанглийскую политику, предавал анафеме Французскую революцию и даже попустительствовал избиению в Риме 13 января 1793 г. посланника Франции А. Бассевиля. Теперь, в январе 1797 г., Лазар Карно от имени Директории настойчиво предлагал генералу Бонапарту идти на Рим, «разбить этот трон глупости» и «водрузить над столицей Италии штандарт свободы»[638].

В первых числах февраля Наполеон с двумя отрядами общей численностью в 5 тыс. человек под командованием Ж. Ланна и К. П. Виктора (тоже будущего маршала) перешел - в буквальном смысле - Рубикон. Папские войска, попытавшиеся остановить французов, были с легкостью для Ланна и Виктора отброшены и «бежали от французов с такой быстротой, что посланный в погоню за ними Жюно не смог их догнать в продолжение двух часов, но, догнав, часть изрубил, часть же взял в плен»[639]. 12 февраля Пий VI в письме к Наполеону запросил мира. Наполеон ответил согласием, причем Вальтер Скотт, не упускавший случая съязвить по его адресу, назвал его письмо к папе «сверхпочтительным, ласково-вежливым, которое смахивает на светскость того разбойника, что всегда желал спокойной ночи своим ограбленным жертвам»[640].

Мирные переговоры Наполеон начал 16 февраля в Толентино (на подходе к Риму) с тремя назначенными папой кардиналами. Вот что пишет об этом Андре Кастело: «В строгом, даже суровом на вид дворце Паризани и сегодня вам покажут зал и комнату Наполеона, где он работал с этими “попами” и где ему приходилось напяливать на себя устрашающую маску и разговаривать с ними в “тоне страшилища”. Выдвинутые им условия оказались настолько жесткими, что кардинал Маттеи (племянник папы) даже опустился перед ним на колени»[641]. Намеренно устрашив кардиналов сверхжесткостью своих требований, Наполеон затем смягчил их - совсем немного, но перепуганные кардиналы радовались и такому смягчению. По условиям договора папа римский передавал во владение Франции Болонью, Феррару, Романью и Анкону помимо контрибуции в 15 млн ливров и предметов искусства, а также закрывал все порты Папской области для английских судов[642].

«Почему Наполеон уже тогда не сделал того, что он совершит несколько лет спустя? Почему он не занял Рим, не арестовал папу?» - такие вопросы поставил Е. В. Тарле и сам же дал убедительный ответ. Во-первых, «еще предстояли мирные переговоры с Австрией, а слишком крутой поступок с папой мог взволновать католическое население Италии и создать тем самым для Наполеона необеспеченный тыл». А во-вторых, Наполеон уже тогда допускал, что станет повелителем Франции и что папа Римский был бы для него полезен как «духовный повелитель многих миллионов людей в самой Франции», ибо «всякий, кто думает об утверждении своей власти над этими миллионами, должен считаться с их суевериями»[643].

Итак, Папская область преклонила колени перед Наполеоном. Вот теперь стало ясно, что вся Италия - у ног французского «чудогенерала», который уже готовился идти походом на Вену. Австрийская империя, естественно, не могла с этим мириться и использовала свой последний шанс для спасения престижа и самого бытия Австрии как великой державы. Все при Венском дворе понимали, что роль спасителя мог сыграть только один человек - эрцгерцог Карл, сын одного императора Австрии (Леопольда II) и брат другого (Франца I), племянник французской королевы Марии- Антуанетты, в 25 лет уже фельдмаршал. Он победоносно завершил кампанию 1796 г. на Рейне, разбил и армию Ж. В. Моро под Раштадтом и армию Ж. Б. Журдана под Амбергом и Вюрцбургом, сорвав таким образом французские планы вторжения в Австрию из Германии и устранив от Австрии эту угрозу. Теперь гофкригсрат ждал от эрцгерцога устранения такой же угрозы из Италии: он должен был «отомстить за Больё, за Вурмзера, за Альвинци и вновь завоевать Мантую, Ломбардию и Италию»[644].

Едва Наполеон успел подписать мирный договор с папой, как ему пришлось обратить все свои силы против эрцгерцога Карла, который уже 7 февраля прибыл в Инсбрук, на границу с Италией. В течение двух недель оба полководца ждали и стягивали к себе подкрепления. К Наполеону были отправлены с Рейна две дивизии - генералов Ж. Б. Ж. Бернадота (тогда еще не посватавшегося к Дезире Клари) и Антуана Гийома Дельмаса. Общую численность его войск к началу кампании против эрцгерцога Карла историки называют по- разному: от 50 тыс. человек у А. Лашука до 79 тыс. у К. Клаузевица[645]. Клаузевиц ссылался при этом на самого Наполеона, не учитывая важной детали: Наполеон действительно рассчитывал на 79 тыс. человек, включая обещанные ему контингенты сардинцев и венецианцев, которые, однако, к нему не присоединились, оставив его с армией в 60 тыс. штыков и сабель; хуже того, 10 тыс. из них он должен был оставить в резерве на случай диверсий со стороны «недоброжелателей венецианской олигархии»[646]. Что касается эрцгерцога Карла, то он к началу кампании смог задействовать тоже едва ли более 50 тыс. человек[647].

Наполеон и на этот раз, как обычно, стал действовать на опережение. 16 марта 1797 г. он с главными силами подступил к р. Тальяменто, на противоположном берегу которой эрцгерцог Карл дожидался подхода резервной гренадерской дивизии. Воспользовавшись тем, что река мелководна, Наполеон бросил через нее вброд кавалерию Мюрата и пехоту генерала К.-Э. Гюйо. Они начали сражение, которое продолжалось несколько часов, уже при участии всех войск из дивизий Серрюрье, Бернадота и Массена подоспевшего позже всех. К концу дня эрцгерцог был побежден. Он стал отступать за р. Изонцо, фактически оставляя пределы Италии. Преследуя его, авангарды Наполеона достигли альпийского перевала Земмеринг. До Вены им оставалось по военным меркам рукой подать - около 100 км[648].

В столице Габсбургов началась паника. Австрийский императорский двор с лихорадочной поспешностью оставил Вену. Дунай был запружен судами, на которых перевозили в Венгрию дворцовые сокровища и личные драгоценности монаршей семьи. Туда же, как можно дальше от мест возможных сражений, отправили малолетних принцев и принцесс (эрцгерцогов и эрцгерцогинь). Среди них была и пятилетняя дочь императора Франца Мария-Луиза - будущая супруга Наполеона и французская императрица[649].

31 марта Наполеон, что называется, с позиции силы предложил в личном письме к эрцгерцогу Карлу начать мирные переговоры. «Господин главнокомандующий! - обращался “чудо-генерал” Франции к австрийскому принцу. - Наши храбрые солдаты ведут войну, но желают мира <...>. Не довольно ли мы истребили людей и причинили зла несчастному человечеству за последние шесть лет? Со всех сторон слышатся призывы к миру. Европа, поднявшая оружие против Французской республики, сложила его. Осталась одна ваша нация, а между тем предстоит еще большее кровопролитие, чем когда-либо. Все в начале этой кампании предвещает его. Каков бы ни был исход, мы уничтожим еще тысячи людей. Не лучше ли кончить все это миром? Все должно иметь свой предел, даже ненависть. Директория Французской республики дала знать Его Величеству Императору (Австрии. - Н. Т.) о своем желании положить конец войне, приводящей в отчаяние оба наших народа. Вмешательство Лондонского двора стало здесь помехой. Неужели у нас нет никакой надежды договориться, неужели мы с вами должны из-за выгод и пристрастий нации, которой чужды бедствия войны (речь идет об Англии. - Н. Т.), продолжить резню между собой?»[650]

Эрцгерцог Карл ответил 1 апреля уклончиво: «Конечно, господин главнокомандующий, ведя войну и следуя долгу и чести, я желаю, так же, как и Вы, мира для счастья наших народов и человечества. Тем не менее, находясь на посту, который мне вверен, я не считаю себя вправе ни входить в рассмотрение, ни положить предел ссоре между воюющими сторонами. Я не получал от Его Величества императора никаких полномочий для ведения переговоров, и вы потому найдете естественным, что я не вступаю с вами ни в какие переговоры, ожидая распоряжений свыше относительно такого важного вопроса, не входящего, по существу, в мою компетенцию. Каковы бы ни были, впрочем, будущие судьбы войны или надежды на мир, прошу вас быть уверенным, господин генерал, в моем глубоком уважении к Вам»[651].

Наполеон понял, что надо гнать австрийские войска до самой Вены, пока Габсбурги сами не запросят мира. Думается, в письме эрцгерцога Карла его задела ссылка на то, что эрцгерцог, имперский принц, родной брат самого императора, не имеет полномочий «свыше» для мирных переговоров. Наполеон-то, по рангу всего лишь рядовой генерал, один из многих, готов был вести любые переговоры без всяких полномочий свыше, по ситуационной необходимости и собственному разумению. Как бы то ни было, он возобновил преследование войск эрцгерцога Карла, наращивая свою наступательную мощь, и 2 апреля, в 3 часа пополудни, у г. Неймаркта настиг изготовившуюся к обороне армию эрцгерцога. Первой пошла в атаку дивизия Массена, за ней - другие, с яростным воодушевлением, предвкушая скорый конец войны. Австрийцы дрогнули. По воспоминаниям Наполеона, «эрцгерцог Карл рисковал собой, но бесполезно: его войска были отброшены», потеряв 3 тыс. человек убитыми и ранеными, 1200 - пленными, 6 орудий и 5 знамен[652].

Неотступно следуя за вновь отступившим эрцгерцогом, Наполеон 7 апреля вошел в г. Леобен. Отсюда перед ним открывался прямой путь к столице Австрии. Паника в Вене росла: «Ганнибал у ворот! Бонапарт завтра будет здесь!» Уже не только правящие верхи, но и все вообще горожане, «так долго жившие спокойной и размеренной жизнью, были в страхе, ожидая приближения непобедимого врага»[653]. Да, Наполеон разгромил одну за другой четыре армии, которые Австрия посылала против него во главе с лучшими полководцами империи - тремя фельдмаршалами и эрцгерцогом, будущим генералиссимусом. Теперь ей оставалось только просить мира, что она и сделала.

В тот же день, 7 апреля, когда Наполеон вступил в Леобен, к нему прибыли два парламентера: начальник штаба эрцгерцога Карла генерал-лейтенант Иоганн Бельгард (будущий фельдмаршал и президент гофкригсрата) и генерал-майор Максимилиан Мерфельдт (впоследствии австрийский посол в Петербурге и пленник Наполеона в «битве народов» под Лейпцигом). Наполеон согласился подписать с ними перемирие на 5 дней, а 13 апреля тот же Мерфельдт и посол Неаполя в Вене маркиз Марцио-Мастрилли Галло (фаворит австрийской императрицы) уже с необходимыми полномочиями свыше, от императора, повели с Наполеоном переговоры о мире.

Собственно, Директория уполномочила вести такие переговоры генерала А. Ж. Г. Кларка. По данным В. Скотта, Кларк имел задание не только наблюдать за действиями Бонапарта, но даже «арестовать его, если возникнут сомнения в его верности французскому правительству»[654]. Однако Наполеон не стал дожидаться прибытия Кларка в Леобен из Турина, где тот выполнял другие поручения Директории. Сделав вид, что, кроме него, никто от Франции не уполномочен вести переговоры, он пригласил австрийских уполномоченных приступить к делу: «...он просто-напросто не изъявил ни малейшего сомнения, что имеет на это полное право»[655]. Не усомнились в этом и генерал Мерфельдт с маркизом Галло.

Переговоры в Леобене Наполеон вел корректно, но подчеркнуто с позиции силы. Австрийцы это почувствовали сразу, как только предложили записать в первой статье мирного договора (в порядке комплимента французам), что император Австрии признает Французскую республику. «Вычеркнем это, - заявил Наполеон. - Республика сияет, как солнце, собственным светом. Только слепцы не замечают этого»[656].

Договор был подписан 18 апреля в замке Эггенвальд, под Леобеном. Его условия считались предварительными и подлежали обсуждению и ратификации с обеих сторон на высшем уровне. Но, по сути дела, обе стороны понимали, что главные пункты, согласованные в Леобене, останутся неизменными. Австрия отказалась от Бельгии, входившей в состав Австрийской империи со времен войны за т. н. Испанское наследство (1701-1714 гг.), и от всех своих владений в северной Италии. Зато Наполеон, щадя самолюбие Габсбургов, не стал настаивать на отторжении от них рейнских земель и даже (в секретной статье договора!) обещал передать Австрии часть территории Венецианской республики[657].

Текст Леобенских статей был доставлен в Париж членам Директории. Эту почетную миссию Наполеон доверил самому заслуженному из своих боевых соратников по Итальянской кампании - Андре Массена. Директория отреагировала на самоуправство своего «чудо-генерала» с нервным раздражением. Леобенский договор ее не устраивал. Она ведь требовала присоединить к Франции Рейнскую область, а Габсбургам в компенсацию вернуть Ломбардию. Директория попыталась одернуть развоевавшегося дипломата Бонапарта и поставить его на место как своего прислужника. Наполеон ответил ей резким письмом от 31 мая 1797 г.: «Вы упрекаете итальянскую армию, которая, преодолев все трудности и препятствия, пошла на Вену и вынудила австрийское правительство признать Республику И вы ставите Бонапарту в вину подписание мира с Австрией! Я вас предупреждаю, а я говорю от имени пятидесяти тысяч солдат: время, когда трусливые адвокаты и злосчастные болтуны отправляли на гильотину солдат, прошло. И, если вы вынудите их, солдаты Италии придут в Клиши (пригород Парижа. - Н. Т.) во главе с их генералом. И тогда - горе вам!»[658]

Комментируя этот текст, Анри Лашук заметил: «Согласно республиканскому календарю через два года, пять месяцев и девять дней один осенний день будет называться 18 брюмера»[659]. Директория, естественно, не знала, но уже могла опасливо предполагать, что последует во Франции через два с половиной года. Поэтому она, как говорят в таких случаях, проглотила пилюлю, и вместо того, чтобы сбить спесь с Бонапарта, сама поджала хвост, поздравляя его с очередными победами и одобрила Леобенский договор именно как предварительный, т. е. еще не о мире, фактически - о перемирии. А пока все время от подписания Леобенских статей до заключения мира в Кампоформио, т. е. ровно шесть месяцев, с 18 апреля до 18 октября, Наполеон энергично занимался не только итальянскими, но и сугубо французскими делами.

В Италии Наполеон был в то время повелителем, с властным потенциалом монарха или диктатора. «Это - Юлий Цезарь в Галлии», - сказал о нем Альбер Сорель[660]. За два месяца после Леобенского соглашения наш герой по-хозяйски перекроил политическую карту Италии на республиканский и, главное, французский манер. Начал же он с того, что припугнул, наказал и фактически упразднил средневековую олигархическую республику в Венеции.

Дело в том, что 19 апреля, на Пасхальную седмицу, французское торговое судно «Освободитель Италии», спасаясь от двух австрийских военных кораблей, вошло в гавань венецианской крепости Лидо и было обстреляно венецианцами с крепостных батарей. Судно было потоплено, а капитан и часть экипажа погибли. Спохватившись, Сенат Венеции предложил Наполеону денежную компенсацию за погибших. Наполеон ответил: «Если бы вы могли предложить мне все сокровища Перу, если бы вы устлали золотом всю вашу землю, то и тогда бы вы не в состоянии были искупить французской крови, столь вероломно вами пролитой!»[661] 2 мая Наполеон объявил Венеции войну.

Собственно, войны как таковой не понадобилось. Как только французские войска под командованием генерала Луи Барагэ д’Илье (будущего губернатора Смоленска в 1812 г. и Берлина в 1813 г.) вступили в Венецию, местный дож запросил пощады. «Я не могу Вас принять, с Вас каплет французская кровь!» - письменно ответил Наполеон на его просьбу об аудиенции. Последний, 120-й по счету, уже девяностолетний дож Венеции Лодовико Манин, сдавая город Наполеону, упал замертво[662]. Так, после одиннадцати столетий разносторонне-кипучей жизни Венецианская республика прекратила свое существование.

Покончив с Венецией, Наполеон занялся устройством и переустройством новых республик. 6 июня в Генуе он инициировал провозглашение Лигурийской республики и фактически продиктовал ей Конституцию по образцу французской 1795 г. К концу июня по инициативе Наполеона созданные им осенью 1796 г. Транспаданская и Циспаданская республики объединились в Цизальпинскую республику (от лат. Cisalpinus - находящийся по эту сторону, т. е. к югу от Альп). И здесь моделью для республиканской конституции послужила конституция Французской республики 1795 г. Она была введена в действие 30 июня 1797 г. Из пяти членов Директории, которая возглавила Цизальпинскую республику по этой конституции, четырех Наполеон предложил сразу, а пятого он же «обещал назначить в скором времени»[663]. При этом он подталкивал и Цизальпинскую, и Лигурийскую республики к тому, чтобы они стали «основой будущей единой Италии» именно республиканского, профранцузского типа.

С весны 1797 г. в роскошном дворце Момбелло под Миланом Наполеон устроил то ли подобие монаршего двора, как отзывались о нем Ф. Массон, А. Кастело, А. 3. Манфред, то ли именно двор. «Чудо-генерал» жил тогда во дворце «как монарх и имел настоящий двор - здесь нет преувеличения, - полагает А. Ю. Иванов, и можно с ним согласиться. - Генерал Республики - формально один из многих - удерживал подле себя австрийского посланника и папского представителя, посланников королей неаполитанского и сардинского, республик Генуэзской и Венецианской, герцога Пармского и швейцарских кантонов, нескольких германских государей. Там были все генералы, власти Цизальпинской республики, депутаты городов. Множество курьеров из европейских столиц прибывали и отъезжали ежечасно»[664].

Во дворце шли переговоры, решались военно-стратегические и политические вопросы, от которых зависели судьбы Европы, но там изумляли современников и грандиозные увеселения. «То был веселый, блестящий двор, искрящийся молодостью, смехом, шутками, вином в хрустальных гранях бокалов, улыбками женщин, - двор генерала армии победителей»[665].

Царила там Жозефина, царила, по язвительному сравнению ее биографа, «с той же элегантной легкостью, с которой наставляла мужу рога со своим Шарлем, а тот ничего не видел»[666]. Впрочем, после того как 1 июня в Момбелло прибыла мадам Летиция с тремя дочерьми, царственные лавры Жозефины стала оспаривать Полина Бонапарт, которая, как никто, умела кружить головы всем особям мужского пола. Наполеон поспешил выдать сестру-чаровницу замуж, именно тогда, летом 1797 г., в Момбелло сосватав ей своего друга, блестящего офицера, героя Тулона и Риволи, полковника Виктора Эммануила Леклерка, которому он в качестве свадебного подарка, пожаловал генеральские эполеты (а Полине - 40 тыс. ливров приданого).

Кстати, в деньгах Наполеон уже давно и навсегда перестал нуждаться. Итальянская кампания, безусловно, обогатила его, хотя он и не рвался к богатству и роскоши так, как большинство его боевых соратников (в особенности Массена и Ожеро). Часто, но не всегда отказывался он от щедрых подношений (звонкой монетой и натурой) итальянской знати. Директория Цизальпинской республики подарила ему и дворец Момбелло, выкупив его у прежнего владельца за 1 млн ливров. Наполеон (думается, по ласковому совету Жозефины) принял этот дар. Что касается денег, то на острове Святой Елены он подсчитает: вся его добыча в Италии не превышала 300 000 франков[667]. Один из самых осведомленных его биографов Фредерик Массон заметил, что здесь, по всей видимости, император пропустил один ноль[668].

На приемах и балах в Момбелло присутствовали не только военные и политики, дипломаты и банкиры, чиновные хлыщи и светские дамы. Наполеон принимал во дворце знаменитых ученых (математика Г. Монжа, химика К. Л. Бертолле), писателей, музыкантов и артистов, удивляя их всех, как впоследствии удивил великого И. В. Гете, своими познаниями в разных областях науки, литературы, искусства[669].

Среди разного рода празднеств случилась в Момбелло и трагедия - для Жозефины, а для Наполеона - трагикомедия. Вот как рассказывает о ней Андре Кастело: «Могучий пес повара на заре одного рокового дня загрыз маленького Фортюне, который, к радости Бонапарта, раньше обычного соскочил с постели хозяйки». Пока Жозефина оплакивала своего любимца, ей достали новую моську. Повар тут же поклялся Наполеону, что «будет отныне держать своего пса на прочной привязи, но генерал отсоветовал ему это делать, велев выпускать “убийцу” на волю в те часы, когда будет гулять новый мопс, такой же сварливый и охочий до икр Наполеона, как и злополучный Фортюне».

Из Момбелло, держа в поле зрения всю Италию, Наполеон зорко следил и за положением дел во Франции. К весне 1797 г. режим французской Директории зашатался, ибо пять директоров восстановили против себя чуть ли не всех и вся. Они поселились в историческом Люксембургском дворце со своими семьями и предавались там увеселениям и оргиям. «Достоинство высших правителей было опошлено, - вспоминал о них Наполеон. - Это одинаково коробило и низы, и верхи общества»[670]. Но главное, все директора, кроме Лазара Карно, а в особенности Баррас погрязли в коррупции, лихоимстве и казнокрадстве. К тому же, напомню читателю, все пятеро голосовали в 1793 г. за казнь короля. Поэтому роялисты воспринимали их как прямых врагов, «цареубийц», а республиканцы - как переродившихся соратников, которых лучше для страны убрать, чем поддержать. В результате стал зреть обширный заговор и справа и отчасти слева против «пяти люксембургских вельмож».

После того как в мае 1797 г. состоялись очередные, предусмотренные Конституцией 1795 г., выборы в законодательное собрание - Совет старейшин и Совет пятисот, - Директория оказалась на краю гибели. В оба совета были избраны лишь 34 республиканца против 226 роялистов[671]. Избранные депутаты назначили председателем Совета старейшин роялиста, маркиза Франсуа Барбе-Марбуа, а председателем Совета пятисот - генерала Шарля Пишегрю.

Пишегрю к тому времени был одним из самых популярных военачальников Франции. Именно он в 1794 г. завоевал Голландию. Но никто в Париже не знал о том, что стало известно Наполеону. Однажды майским вечером 1797 г. в Милане Наполеон получил эстафету от Ж. Б. Ж. Бернадота, дивизия которого стояла тогда в Триесте. Курьер из Триеста примчался к Наполеону с портфелем, в котором находилось сенсационное содержимое: секретнейшие документы и рапорт Бернадота об их происхождении. Портфель был изъят у графа Луи Александра д’Антрега - роялиста и агента Бурбонов, который «стоял во главе всех шпионских и мятежных заговоров против французской армии»[672]. Среди прочих бумаг д’Антрега Наполеон обнаружил и такие, в которых черным по белому говорилось о государственной измене Пишегрю, вплоть до подробностей его тайных переговоров с агентом главы французской контрреволюционной эмиграции, будущего короля Людовика XVIII Луи Фош-Борелем[673].

Получив столь спасительную для Директории информацию, Наполеон не спешил отправлять ее Баррасу и К0. Во-первых, он не очень-то хотел спасать такое правительство, хотя и понимал, что приход к власти роялистов стал бы еще большим злом. А кроме того, и это главное, в бумагах д’Антрега обнаружилась деталь, которая могла скомпрометировать самого Наполеона. Вот что пишет об этом Е. В. Тарле: «В одной из бумаг (и притом в самой важной для обвинения Пишегрю) другой агент Бурбонов, Монгайяр[674], между прочим рассказывал, что он побывал в Италии у Бонапарта в главной квартире его армии и пытался с ним тоже вести переговоры. Хотя ничего больше и не было, кроме этих ничего не значащих строк, хотя Монгайяр и мог под каким-нибудь предлогом действительно побывать под чужим именем у Бонапарта, но генерал Бонапарт решил, что лучше эти строки уничтожить, чтобы не ослаблять впечатления касательно Пишегрю. Он приказал доставить к себе д’Антрега и предложил ему тут же переписать этот документ, выпустив нужные строки, и подписать его, грозя иначе расправиться с ним. Д’Антрег мигом сделал все, что от него требовалось, и был спустя некоторое время выпущен (т. е. ему было устроено мнимое “бегство” из-под стражи)»[675].

При этом д’Антрег в благодарность за то, что ему сохранена жизнь, дал слово не вредить Наполеону, но, как сказано в записках Наполеона, слова своего не сдержал. «Вскоре появилось нечто вроде памфлета, который им распространялся по всей Германии и Италии. Он описывал в нем ужасную камеру, в которую будто бы был заключен, пытки, которым был подвергнут, отвагу, которую он проявил, и опасности, каким подвергался, освобождаясь из заточения. В Милане он возбудил всеобщее негодование, ибо там видели его прилюдно, на прогулках, на спектаклях, пользующимся полной свободой»[676].

К тому моменту, когда от Наполеона в Директорию были доставлены бумаги д’Антрега, Поль Баррас, казалось бы не склонный ни при каких обстоятельствах унывать, уже прогнозировал себе и своим коллегам фатальное будущее: «...скоро мы будем болтаться на виселицах!» Дело в том, что роялистское большинство Законодательного собрания приступило к политической экзекуции над Директорией, потребовав для начала, чтобы она отчиталась в расходах. «Куда ушло золото, поступившее из Италии? Почему казна всегда пуста? То были вопросы, на которые Директория даже при всей дьявольской изобретательности Барраса не могла дать ответа»[677]. Каждому из директоров уже мерещился эшафот, когда они получили из той же Италии, после стольких миллионов, теперь еще и спасительные бумаги.

Директория воспрянула духом, но не была уверена, что сумеет убедить Законодательный корпус в измене Пишегрю и опереться при этом на войска парижского гарнизона. Поэтому она обратилась к Наполеону с просьбой о помощи или, точнее, о спасении. Баррас признавался, что он и его коллеги «были бы счастливы снова увидеть в их среде генерала, так прекрасно действовавшего 13 вандемьера»[678].

Сам Наполеон отказался доставить директорам счастье «увидеть его в их среде», дав им понять, что он уже не «генерал Вандемьер» и не желает компрометировать себя и свою мировую славу героя Мантуи и Арколе, Риволи и Леобена уличной расправой над соотечественниками[679]. Но все-таки вместо себя он прислал с отрядом солдат самого подходящего для таких расправ своего соратника - отважного и откровенного солдафона Ожеро. 7 августа этот сын лакея, ставший генералом (а потом еще и маршалом, и герцогом), приехал в Париж и сразу же по-солдафонски откровенно доложил членам Директории: «Я прибыл сюда, чтобы уничтожить всех роялистов!» Карно отреагировал на этот доклад с неприязнью: «Какой отъявленный разбойник!»[680] Оказалось, что Директория уже не едина: двое директоров - Карно и Франсуа Бартелеми, заменивший в первом составе Директории ничтожного Летурнера, - осторожничали и не хотели крайних, «уничтожающих» мер ни слева, ни справа. Зато трое остальных во главе с Баррасом (их сразу назвали «триумвирами») были убеждены, что сохранят себе жизнь и власть только крайними мерами.

Как бы то ни было, далее все пошло по сценарию «триумвиров», с которым Наполеон согласился, а воплотил этот сценарий в жизнь «разбойник» Ожеро, которого «триумвиры» срочно назначили командующим войсками Парижского военного округа. 18 фрюктидора (4 сентября) 1797 г. отряд Ожеро и приданные ему части парижского гарнизона общей численностью в 10 тыс. человек окружили Тюильрийский дворец, где заседали оба Совета. Ожеро объявил всех роялистов арестованными. Никто из них не оказал ни малейшего сопротивления. Дворцовая гвардия трусливо сложила оружие. Прозвучали только робкие выкрики кого-то из депутатов: «А где право закона?» В ответ на них «один из офицеров Ожеро, имя которого не сохранилось в истории, произнес поистине историческую фразу: «Закон? Это сабля!»[681]

Затем началась массовая чистка Законодательного корпуса. Пишегрю, уличенный в измене, и «около дюжины» (по подсчетам А. Собуля) наиболее близких к нему депутатов первыми были отправлены в самую зловещую из тюрем Парижа под названием «Тампль» (т. е. «Храм»). Баррас, торжествуя победу, приказал арестовать и своих бывших коллег - Бартелеми и Карно. Первый из них был схвачен, но второму (его кто-то известил о предстоящем аресте) удалось бежать. Фридрих Кирхейзен так описал его побег: «Карно заранее раздобыл ключ к маленькой потайной двери Люксембургского сада. Теперь он воспользовался случаем и выпрыгнул из окна своей квартиры в нижнем этаже прямо в сад. Оттуда через потайную дверь он благополучно выбрался на свободу, ибо там не было стражи. Пробыв некоторое время у своего друга, он скрылся в Женеву»[682]. Добавлю к этому, что в эмиграции Карно проведет больше двух лет. Когда же Наполеон придет к власти, он немедленно вернет Карно на родину и назначит его своим военным министром.

А пока в результате переворота 18 фрюктидора 209 депутатов-роялистов были приговорены к изгнанию и сосланы в отдаленнейшую французскую колонию Гвиана (на северо-востоке Южной Америки) с губительным климатом, из-за которого ее называли «сухой гильотиной»[683]. Туда же был доставлен и Пишегрю, однако он изловчится бежать оттуда в Англию, а в 1803 г. примет участие в заговоре против Наполеона, что приведет его, как мы еще увидим, к трагической гибели.

Сокрушив роялистскую оппозицию, Директория стала наводить в стране удобный для нее «порядок». Вместо Карно и Бартелеми были призваны более послушные и менее амбициозные министры - внутренних дел (Николя-Луи Франсуа) и юстиции (Филипп-Антуан Мерлен), а главное, Директория расширила собственные полномочия, узаконив для себя «право осуществлять чистку судов и администрации и по своему усмотрению объявлять в стране осадное положение»[684]. Были восстановлены только что (за полторы недели до 18 фрюктидора) отмененные репрессивные меры против эмигрантов и духовенства: «...эмигранты под страхом смертной казни должны были в двухнедельный срок покинуть Францию, а вернувшиеся из ссылки священники были вновь изгнаны»[685]. Глядя на все это, простой люд безмолвствовал, поскольку ненавидел роялистов еще больше, чем Директорию, и готов был даже приветствовать расправу с роялистами. «Мой генерал! - докладывал в те дни Ожеро Наполеону. - В Париже полное спокойствие, и политический кризис, который считался таким ужасным, перерос в настоящий праздник»[686].

Е. В. Тарле, не скрывая иронии, так подытожил все происшедшее 18 фрюктидора: «Директория победила, республика была спасена, и победоносный генерал Бонапарт из своего далекого итальянского лагеря горячо поздравлял Директорию (которую он уничтожил спустя два года) со спасением республики (которую он уничтожил спустя семь лет)»[687]. Да, скажу от себя без иронии: всему - свое время!

Из той победы, которую Директория одержала 18 фрюктидора, Наполеон извлек для себя двойную выгоду. С одной стороны, он заключил, что Директория в благодарность за все, что он для нее сделал бумагами д’Антрега и саблей Ожеро (хотя, в принципе, она никогда никому и ни за что не была благодарной), больше не будет мешать ему в мирных переговорах с Австрией. С другой же стороны, Наполеон рассчитывал, что теперь и Австрия не станет затягивать переговоры. До сих пор австрийские верхи тянули время, надеясь, что падет Директория, к власти во Франции вернутся Бурбоны и добровольно откажутся от завоеваний правительства «цареубийц». Переворот 18 фрюктидора развеял эти надежды. К тому же Наполеон искусно подтолкнул Габсбургов к сговорчивости, потребовав от короля Сардинии, чтобы тот предоставил ему в счет контрибуции 10 тыс. солдат, ссылаясь при этом на «вероятность возобновления военных действий против Австрии»[688].

Как Наполеон рассчитывал, так все и вышло. 20 сентября император Франц прислал ему личное письмо с предложением незамедлительно возобновить переговоры - от перемирия к миру. Наполеон ответил согласием, не обращаясь за санкцией к Директории. И переговоры начались в итальянском городе Удине 27 сентября 1797 г. Австрию представлял, пожалуй, лучший в то время дипломат империи, с 1784 г. посол в России и будущий министр иностранных дел, граф Людвиг Кобенцль (1753-1809). Массивный и неуклюжий внешне (Наполеон назвал его «белым медведем»), Кобенцль как дипломат был напорист, хотя и спесив. С первых же заседаний Наполеон решил поставить его на место. Хотя Кобенцлю от Вены до Удине путь был далек, а Наполеону от Милана - рукой подать, именно Наполеон опоздал на сутки к началу переговоров, заставив доверенное лицо императора Австрии томиться в ожидании. Мало того, на первое заседание Наполеон «пришел, сопровождаемый огромной свитой генералов и офицеров, гремевших саблями, давая понять своему собеседнику, что в переговорах двух равноправных сторон все- таки есть победители и побежденные»[689].

За столом переговоров дипломат Кобенцль попытался было переиграть Наполеона, торгуясь с ним по каждому пункту каждой статьи, хитрил, льстил, прельщал, но тут коса нашла на камень; Кобенцль даже плакался императору Францу на то, что ему еще не приходилось встречать «такого сутягу и такого бессовестного человека, как генерал Бонапарт»[690]. Когда же граф заупрямился, не желая подписывать очередную статью о территориальных потерях Австрии, Наполеон устроил ему знаменитую скандальную сцену, запечатленную во многих источниках[691]. Он стал буквально орать на Кобенцля: «Ваша империя - это старая распутница, которая привыкла, чтобы все ее насиловали! Вы забываете, что Франция победила, а вы побеждены! Торгуетесь здесь со мной и забываете, что окружены моими гренадерами!» С этими словами Наполеон швырнул на пол привезенный Кобенцлем великолепный фарфоровый сервиз - подарок графу от российской императрицы Екатерины Великой. Сервиз разбился вдребезги. «Вот что я сделаю с вашей империей!» - яростно пригрозил Наполеон, отшвыривая от себя осколки сервиза, и вышел вон. Потрясенный Кобенцль тут же подписал все пункты спорной статьи, а в донесении императору Францу вновь пожаловался на поведение «корсиканского чудовища»: «Он вел себя как сумасшедший!»

Вот так необычно Наполеон демонстрировал в Удине свои «дипломатические способности, не уступавшие, по мнению многих авторитетов той эпохи, его военному гению»[692]. 17 октября договор был подписан, но не в Кампоформио (на полпути между резиденциями обеих сторон), как заранее было условлено и как об этом сообщается даже в солидных научных трудах[693]. Дело в том, что Кобенцль, уже перепуганный и боявшийся нового взрыва ярости со стороны Наполеона, прибыл к нему в его резиденцию Пассариано, и там они подписали договор. Таким образом, «хотя ни Бонапарт, ни Кобенцль так и не были в Кампоформио, договор, положивший конец пятилетней войне между Австрийской империей и Французской республикой, вошел в историю под именем Кампоформийского мира»[694].

Пожалуй, главным, самым выигрышным для Франции условием договора стал выход Австрии из войны, после чего первая антифранцузская коалиция распалась: Пруссия уже не хотела больше поставлять для нее «пушечное мясо», а Россия еще не успела к ней присоединиться; оставалась в состоянии войны с Францией одна Англия, но ей пришлось заново сколачивать вторую коалицию. Территориальные завоевания Франции и, соответственно, потери Австрии, зафиксированные в Леобене, теперь были подтверждены: Австрия уступала Франции Бельгию и всю Северную Италию, признавала Цизальпинскую республику, соглашалась на передачу Франции левого берега Рейна, но в порядке некоторой компенсации получала часть территории бывшей Венецианской республики и Баварии[695].

Любопытный факт: хотя переговоры в Удине шли иной раз «под барабанный бой» (выражение Наполеона)[696] и несмотря на инцидент с драгоценным сервизом Екатерины Великой, Наполеон, прощаясь с Кобенцлем, сумел расположить к себе зложелательного австрийского дипломата самокритичной оценкой своего очень уж не дипломатичного поведения. «Знаете, - сказал он Кобенцлю с улыбкой, - я солдат, привыкший ежедневно рисковать своей жизнью. К тому же я еще молод и пока не научился проявлять сдержанность, как положено дипломатам...» «Они дружески обнялись», - пишет об этой сцене Андре Кастело. И добавляет: «Они еще встретятся»[697]. Да, в феврале 1801 г. , на переговорах во французском городе Люневиле, после того как Австрия начнет новую войну против Франции и Наполеон вновь разгромит ее при Маренго.

26 октября генерал Л. А. Бертье и академик Г. Монж доставили текст Кампоформийского договора в Париж «пяти королям», как величали тогда парижане (разумеется, иронически) членов Директории. Их реакция на этот (как и прежде на Леобенский) договор была резко отрицательной. Директории не нравилось, во- первых, самоуправство Наполеона, который зачастую действовал, не считаясь с ее директивами, а такие условия договора, как признание Цизальпинской республики и уступка Австрии части земель бывшей республики Венецианской, раздражали ее. Директория не стала бы ратифицировать такой договор, если бы не видела, как возликовали, узнав о нем, оба законодательных совета и вся страна, уже измученная пятилетней войной и жаждавшая мира. «Мы многое потеряли бы в глазах общественного мнения, если бы отказались от ратификации», - признавал член Директории Л. М. Ларевельер-Лепо[698]. Как подметил А. 3. Манфред, пришлось директорам, «скрепя сердце и спрятав кулаки в карманах, сделать вид, что они счастливы миром», который добыл для них генерал Бонапарт своей шпагой[699].

Впрочем, предстояла еще одна переговорная процедура для утверждения статьи Кампоформийского мира, которая закрепляла за Францией левый берег Рейна. Здесь формально требовалось согласие мелких германских государств, входивших в т. н. Священную римскую империю. К концу XVIII в. эта средневековая империя, основанная еще в 962 г., превратилась уже в конгломерат независимых держав под чисто символическим контролем Австрии (именно австрийский император и был императором Священной Римской империи). Великий российский юрист В. Д. Спасович считал Священную Римскую империю последних лет ее существования (упразднена в 1806 г.) примером исторического мифа, поскольку она «не была ни священной, ни римской, ни империей»[700]. Чтобы соблюсти дипломатический декорум, Австрия предложила созвать конгресс с участием кроме австрийских и французских еще и представителей от Пруссии и ряда карликовых государств, которые формально входили в Священную Римскую империю. Директория, естественно, назначила первым уполномоченным от Франции Наполеона - сделала это со сложным чувством, которое Альбер Сорель определил так: «Директора одновременно считали его, Бонапарта, человеком незаменимым и неудобным и хотели, чтобы он был не там, где в данный момент находится, а в другом месте»[701].

Так, Наполеон из Милана, где он тогда находился, отбыл «в другое место», а именно в г. Раштадт (Южный Баден). Там 30 ноября 1797 г. открылся международный конгресс. Наполеон повел себя в Раштадте как победитель, не терпящий никаких возражений. Сразу после того как левый берег Рейна с крепостью Майнц был признан французским (а с этого началась работа конгресса), Наполеон объявил о своем отъезде, хотя конгресс заседал еще не один месяц.

7 декабря Наполеон вернулся в Париж после без малого двух лет отсутствия, сделавших его мировой знаменитостью. Он, безусловно, ждал что народ Французской республики встретит его с еще большим ликованием, чем то, с которым провожали его народы Италии и Швейцарии. Повсюду - в Милане и Мантуе, в Женеве и Лозанне - его засыпали цветами, воспевали в стихах, превозносили как полубога. «Цезарь поработил Италию, а ты вернул ей свободу!» - пели ему женщины Лозанны, а в Берне, который он проезжал поздней ночью, его тем не менее ждали вереницы ярко освещенных экипажей и массы людей с восторженными приветствиями: «Да здравствует Бонапарт! Да здравствует миротворец!»[702]

Но то, как встретил Наполеона Париж, превзошло все его ожидания. «Несметные толпы народа запрудили улицы. Казалось, все население столицы вышло приветствовать человека, чье имя в последнее время не сходило с уст»[703]. Народ пел и плясал при виде своего «чудо-генерала», витрины всех магазинов были украшены его портретами, ликующие парижане приветственно размахивали не только платками и флажками, но и листками специального выпуска газеты, которая так и называлась: «Газета Бонапарта и добропорядочных людей». Не только эта, но и другие газеты величали Наполеона уже «сверхчеловеком». По всему было видно, что Наполеон к тому времени уже «взял штурмом сердце нации»[704].

В те декабрьские дни только одно огорчало Наполеона - только одно, но как нельзя более: с ним не было Жозефины. Скорее всего, это и было причиной его более чем сдержанной реакции на восторженную встречу, которую устроил ему парижский люд. «Народ с таким же восторгом бежал бы вокруг меня, если бы меня везли на эшафот», - ворчливо сказал он тогда друзьям[705]. А его Жозефина задержалась на три недели в городке Невер на Луаре, где ее ждал и провел с ней очередной «сезон любви» красавчик Ипполит Шарль. Только 2 января 1798 г. Жозефина вернулась в Париж к своим апартаментам на улице Шантерен, которую как раз накануне городской муниципалитет повелел называть улицей Победы в честь ее мужа[706].

Жозефина в то время едва ли могла себе представить, как и за что славят Наполеона не только Франция, Италия и Швейцария, но и вся Европа с громким эхо по всему миру. Итальянская кампания 1796-1797 гг. сразу поставила его в ряд величайших военных гениев. «Ни один из полководцев древнего или нового мира не одержал столько великих побед в такой короткий срок <...>. За один год молодой человек 26 лет от роду затмил таких полководцев, как Александр Македонский, Цезарь, Ганнибал, Фридрих Великий»[707]. Это сказал Стендаль - горячий поклонник Наполеона. Можно считать, что он впал в преувеличение, как бы проецируя на 1796-1797 гг. блеск последующих триумфов своего кумира. Но вот вполне нейтральный и в то же время внимательный и компетентный современник из лагеря, враждебного Наполеону, российский генералиссимус А. В. Суворов под впечатлением именно Итальянской кампании тех лет так определил тройку величайших полководцев мира: Цезарь, Ганнибал, Бонапарт[708]. «О, как шагает этот юный Бонапарт! - восхищался Суворов в октябре 1796 г. - Он герой, он чудо-богатырь, он колдун!»[709]

Итальянский поход для Наполеона - это, как подметил Стендаль (и с ним соглашались и В. Скотт, и Д. С. Мережковский, и А. 3. Манфред), «самая чистая, самая блестящая пора его жизни»[710]. Дело не только в том, что тогда впервые во всю мощь проявился его полководческий дар: умение превратить «скопище оборванцев» в первоклассную армию, глубина замысла, точность расчета, непредсказуемость и ошеломляющая быстрота маневра, позволявшая ему неожиданно для противника возникать и наносить решающий удар в решающий момент на решающем участке любой операции, его повсюдность - все это изумляло и своих, и чужих. Дело еще в том, что Итальянскую армию Наполеона вдохновляли идеалы свободы, равенства и братства. Ее генералы дружили с офицерами, а офицеры - с солдатами, причем старые солдаты и молодые офицеры были друг с другом на «ты». Все они любили друг друга, пели одни песни, ели из одного котла, жаждали славы, наслаждались жизнью (вином, яствами, женщинами), но готовы были умереть за Францию. «Сорок тысяч Наполеонов в миниатюре», - сказал о них замечательный российский историк А. С. Трачевский[711].

Сам Наполеон, бывший тогда моложе всех своих генералов, жил не только разумом, но и сердцем. В его походном чемоданчике хранились книги Вольтера и Руссо, ум был озабочен судьбами Франции, Европы и мира, а в сердце царила Жозефина (вспомним, что ее долгожданному приезду к нему в Италию он радовался больше, чем самой блестящей из своих побед). Винсент Кронин заметил, что Жозефина, «вдохновляя Наполеона, сама в каком-то смысле была душой Итальянской кампании».

Но радости жизни и любви не мешали Наполеону оставаться прежде всего воином. Десятки раз за время Итальянской кампании он смотрел в глаза смерти. Запечатленный кистью Антуана Гро, всемирно известный эпизод битвы при Арколе, когда генерал Бонапарт со знаменем в руках бросился впереди своих солдат на Аркольский мост под австрийские пули, не был единственным. В боях Итальянской кампании под Наполеоном было убито 19 лошадей. Доблестный Ж. Ланн дважды спасал ему жизнь. Погибли его боевые друзья - Ж. Б. Мюирон, А. Ф. Лагарп, Ф. Шове, И. Стенжель. Можно понять, почему солдаты боготворили своего «маленького капрала». Когда он обдумывал что-то, «вокруг Наполеона царило глубокое молчание, - вспоминал Стендаль. - Рассказывают, что во время самых великих его сражений в том месте, где он находился, можно было, если не считать гула канонады, дальней или близкой, услышать полет осы - люди боялись кашлянуть»[712].

Оспаривая мнение Стендаля, будто с Итальянской кампанией «кончились героические времена Наполеона»[713], Д. С. Мережковский, может быть, излишне патетически, но, в принципе, верно утверждал: «Нет, не кончились; в жизни Наполеона героическое кончится только с самой жизнью, но оно уже будет иным. Этого непрерывного чуда полета, этой утренней свежести, юности, громокипящего кубка весенних гроз и Оссиановой грусти, почти неземной, и чистоты жертвенной - уже не будет. Будет выше полет, лучезарнее полдень, грознее гроза, царственнее пурпур заката, святее звездные тайны ночей и жертва жертвенней, - но этого уже не будет никогда»[714].

Директория, при всей ее опасливой неприязни к Наполеону, которую откровенно выразил один из ее комиссаров Ф.-М. Суси («Я не вижу для Бонапарта иного конца, как только престол или эшафот»[715]), не могла не учитывать феноменальной популярности генерала-триумфатора. Поэтому 10 декабря, вновь «скрепя сердце и спрятав кулаки в карманах», она устроила Наполеону торжественный прием в Люксембургском дворце. «Директора охотно свели бы с ним счеты, - верно замечает А. 3. Манфред, - но в тот момент, когда он стал самым популярным человеком в стране, они были бессильны; им не оставалось ничего другого, как приятно улыбаться ему и льстить»[716].

Поскольку же нельзя было обойтись без улыбок и лести, Директория стала маскировать свое неприятие Бонапарта сугубой помпезностью дворцового приема. Двор Люксембургского дворца заполнили в ожидании генерала высшие гражданские и военные чины Республики, депутаты Совета старейшин и Совета пятисот, министры, отечественные и зарубежные дипломаты, финансисты, ученые, литераторы и, конечно же, все пять директоров в парадных, шитых золотом красных мантиях, в голубых фраках, брюках из белого шелка и шляпах с невообразимыми перьями. Как только Наполеон появился у дворцовых ворот, все встали, хор Парижской консерватории запел Гимн Свободе. Под звуки гимна Наполеон, в сопровождении генералов Л. А. Бертье и Б. К. Жубера, которые несли очередной груз трофейных знамен, проследовал к «Алтарю Отечества». Там, стоя, ждали его директора и министры.

С приветственной речью к Наполеону обратился по поручению Директории министр иностранных дел Шарль Морис Талейран, который, как никто, умел говорить изысканно и льстиво, что он доказал и на этот раз. Наполеон ответил на его затянувшееся восхваление «триумфатора войны и мира» короткой здравицей в честь Революции, Директории и своих солдат, после чего еще более льстивую речь произнес Баррас. Он даже возвысил Бонапарта над Цезарем: «Тот принес на нашу землю рабство и разрушение; Вы принесли его античной родине свободу и благополучие»[717].

На этом приеме торжества во Франции по случаю триумфального возвращения Наполеона из Италии не закончились. Ведь Наполеон «становился тогда не только идолом солдат, пугалом тиранов, надеждой народов, но и божком передовой интеллигенции»[718]. 25 декабря Национальный Институт (высшее научное учреждение во Франции, соответствующее нашей Академии наук) избрал Наполеона одним из его членов, которых доныне называют «бессмертными». На единственное место по отделению физико-математических наук, освободившееся после эмиграции и исключения Л. Карно, претендовали 12 кандидатов. Наполеон получил абсолютное большинство голосов - 305 (его ближайший конкурент, инженер-генерал А. Дийон - 166)[719].

Наполеон был тронут таким вниманием к нему светил научного мира. «Голосование выдающихся ученых, членов Института оказало мне честь, - заявил он на приеме после его избрания. - Я сознаю, что прежде чем встать вровень с ними, мне придется еще долгое время оставаться их учеником»[720]. Такая скромность гениального полководца только украсила его репутацию в среде ученых. Он с удовольствием общался с ними. Газета «Narrateur» («Рассказчик») свидетельствовала, что Бонапарт «поражал всех широтой и разнообразием своих познаний»: свободно рассуждал о математике с академиками Ж. Л. Лагранжем и П. С. Лапласом, о метафизике - с одним из трех будущих консулов Французской республики Э. Ж. Сьейесом, о поэзии - с будущим академиком Мари-Жозефом Шенье (братом знаменитого Андре Шенье, казненного якобинцами в 1794 г.), о политике - с бывшим комиссаром Конвента Ж.-А. Галлуа, о юриспруденции - с членом Совета пятисот П. К. Ф. Доно[721]. Отныне он не только в письмах и служебных бумагах ставил рядом со своим именем «член Института», но даже приказы по армии подписывал так: «Бонапарт, член Национального Института, командующий армией». «Звание члена Института, - справедливо подчеркивает А. 3. Манфред, - он ставил выше должности командующего армией»[722].

Завершал тогда череду торжеств в честь Наполеона многолюдный прием в особняке Министерства иностранных дел под названием Галифе с приглашением около 500 особ из республиканской (военной, политической, научной, литературной) элиты 3 января 1798 г. Устроил этот прием Талейран. Он как нельзя более постарался угодить Бонапарту и его супруге. Каждого из приглашенных гостей хитрый лис просил не появляться в одежде английского производства. Витую лестницу он приказал украсить цветами, залы - гирляндами, а дворцовый сад декорировать под военный лагерь: были раскинуты палатки, шеренги солдат всех родов войск в новенькой форме выстроились по стойке «смирно», а над ними огнем горел клич: «Да здравствует Республика!»[723]

Бал в Галифе продолжался до 7 часов утра. Царила на нем (как и прежде - в Момбелло и где угодно) Жозефина, а самым примечательным его эпизодом стал неожиданный для всех диалог Наполеона с мадам Анной Луизой Жерменой де Сталь (1766-1817 гг.).

Разносторонне талантливая (и крайне амбициозная) женщина, дочь крупнейшего французского финансиста, бывшего министра Людовика XVI Жака Неккера, уже к 1797 г. известная во Франции, а позднее европейски знаменитая писательница, мадам де Сталь, судя по ее восторженным письмам к отцу, была той зимой 1797-1798 гг. без ума от «корсиканца со стальными глазами»[724]. Поскольку Талейран был ей очень обязан (именно де Сталь уговорила Барраса назначить его министром иностранных дел), он пригласил ее на бал 3 января и познакомил с Наполеоном. Должно быть, она решила в тот вечер обольстить прославленного «корсиканца» и сразу же в краткой, но не по-женски пафосной речи восславила его. Наполеон слушал и смотрел на нее бесстрастно. Тогда де Сталь, не теряя надежды заинтересовать его собою, задала ему вопрос, который явно был подготовлен заранее: «Скажите, генерал, какую из женщин, здравствующих или ранее живших, вы назвали бы первой женщиной в мире?» Наполеон на мгновенье задумался, все вокруг притихли, и де Сталь, возможно, успела предвкусить свое торжество: вот сейчас этот баловень судьбы назовет ее имя! Ответ Наполеона ошеломил и оскорбил ее: «Ту женщину, сударыня, которая родила больше всего детей!»[725] Так в один день Наполеон - этот кумир мадам де Сталь (которая, кстати говоря, не имела детей), словно в сказке, обернулся ее врагом. Отныне и на всю жизнь.

Мы видели, как держался генерал Бонапарт в ореоле мировой славы: по-разному, но всегда уверенно, как правило, жестко, а иногда и нежно или грубо, под огнем врага, в дипломатической дуэли, на торжественном приеме, в общении с женщинами. Сохранились краткие, но выразительные свидетельства и подробные рассказы очевидцев о том, как он выглядел в то «громокипящее» время его полководческого взлета. Ш. М. Талейран, впервые увидевший Наполеона как раз по возвращении его из Италии, вспоминал: «Его внешность показалась мне привлекательной; двадцать выигранных сражений так идут к молодости, к прекрасному взору, к бледности, к несколько утомленному виду»[726]. Подробнее обрисовал Наполеона той поры герцог Франческо Мельци: «Язык, мысли, манеры - все в нем поражало, все было своеобразно <...>. От природы вспыльчивый, решительный, порывистый, резкий, он в совершенстве умел быть обворожительным и посредством искусно рассчитанной почтительности и лестной для людей фамильярности очаровывать тех, кого хотел привлечь к себе»[727].

Один из самых кропотливых наполеоноведов Артур Шюке отмечал у своего героя не изжитую еще и к 1797 г. слабость, которая могла шокировать его недоброжелателей. То были речевые следы его корсиканского происхождения. Он с трудом овладевал фонетическими тонкостями французской речи, сбиваясь на корсиканский (т. е. итальянский) выговор. Так, слово «пехота» (infanterie) он произносил, как «ребятня» (enfanterie), а значение слов «armistice» (перемирие) и «amnistie» (амнистия) долго путал[728]. Впрочем, на взгляд его почитателей такая, внешне даже забавная, слабость не вредила ему, а придавала дополнительный, слегка экзотический шарм.

Итак, 1796-1797 гг. стали для Наполеона Бонапарта воистину триумфальными, причем не только в чисто военном, но и в политическом отношении. Он не зря говорил в Италии одному из близких друзей: «Здесь я - больше государь, чем генерал»[729]. Максимально используя свою власть и свой авторитет и руководствуясь при этом республиканскими и просветительскими идеями, он уничтожил в Северной Италии феодальные порядки и очень искусно, посредством реформ с привлечением широких слоев итальянского общества, конституировал гораздо более прогрессивный режим, близкий к тому, который утвердился революционным путем во Франции.

В то же время Наполеон как завоеватель не стеснялся облагать феодальные верхи покоренных земель контрибуциями, от которых страдали, конечно, и подневольные низы. А. Жомини подсчитал, что всего из Италии было изъято более 120 млн ливров контрибуций, плюс на еще 200 млн «тянули» шедевры мирового искусства, вывезенные из Рима, Флоренции и Пармы для музеев Парижа. Мало того, в Генуе, Ливорно и Венеции Наполеон реквизировал несколько морских судов и такие запасы пеньки и строевого корабельного леса, которые существенно поддержали французский флот, уже приходивший в упадок[730].

И все-таки в глазах современников Наполеон Бонапарт возвышался, несоизмеримо ни с кем, в первую очередь как военачальник, превзошедший всех и каждого полководец. Казалось, дальше и выше достигнутой им вершины на военном поприще нет ходу. Но в его голове, которую не могли вскружить никакие триумфы, уже зарождались планы нового, еще более дерзновенного полета.