Граница вечности

Глава пятьдесят первая

Григорий Пешков умирал. Старому воину было восемьдесят семь лет, и сердце его отказывало.

Тане удалось отправить послание его брату. Льву Пешкову было восемьдесят два года, но он сообщил, что прибудет в Москву на частном самолете. Таня сомневалась, получит ли он разрешение посетить СССР, но ему удалось решить этот вопрос. Он прибыл вчера и должен был приехать к Григорию сегодня.

Григорий лежал в кровати в своей квартире бледный и без движения. Малейшее прикосновение к его телу причиняло невыносимую боль, даже постельное белье на ногах вызывало мучительное страдание, поэтому Танина мать, Аня, поставила в кровати две коробки и накрывала их одеялами, чтобы они согревали, не касаясь его.

Хотя он был слаб, Таня все равно чувствовала силу его личности. Даже в состоянии покоя его подбородок воинственно выдавался вперед. Когда он открывал голубые глаза, он устремлял повелительный взгляд, который часто вселял страх в сердца врагов рабочего класса.

Было воскресенье, и генерала на смертном одре навещали родные и близкие. Они прощались с ним, но, естественно, не показывали вида. Танин брат-близнец Димка и его жена Наталья привели Катю, свою миленькую семилетнюю дочь. Появилась бывшая Димкина жена, Нина, с двенадцатилетним Гришей, у которого во взгляде, несмотря на его юные годы, появилась повелительная решимость его прадеда. Григорий добродушно улыбнулся им всем.

— Я сражался в двух революциях и на фронтах двух мировых войн, — произнес он. — Это чудо, что я так долго протянул.

Потом он уснул, и почти все разошлись. У его кровати остались сидеть Таня и Димка. Димка успешно делал карьеру: сейчас он занимал руководящую должность в Госплане и был кандидатом в члены Политбюро. Он оставался близким сподвижником и единомышленником Косыгина, но их попытки реформировать советскую экономику всегда встречали в штыки кремлевские консерваторы. Димкина жена, Наталья, возглавляла аналитический отдел Министерства иностранных дел.

Таня начала рассказывать брату о последней статье, написанной ею для ТАСС. По совету Василия, который сейчас работал в Министерстве сельского хозяйства, она летала в Ставрополь, столицу южного плодородного края, где колхозники проводили эксперимент с премиальной системой по результатам работы.

— Урожаи растут, — говорила она Димке. — Реформа проходит успешно.

— Кремлю не понравятся премиальные, сказал Димка. — Они заявят, что система попахивает ревизионизмом.

— Система работает уже несколько лет, — продолжала Таня. — Тамошний первый секретарь Михаил Горбачев полон кипучей энергии.

— У него, должно быть, связи в верхах.

— Он знаком с Андроповым, который ездит туда на воды. — Шеф КГБ страдал от почечных камней. Если кто-то заслуживал такой боли, подумала Таня, то уж точно Юрий Андропов.

Димку заинтересовал Танин рассказ.

— Значит, этот Горбачев — реформатор и в дружеских отношениях с Андроповым? — сказал он. — Это делает его необычной персоной. Нужно присмотреться к нему.

— На меня он произвел впечатление здравомыслящего человека новаторских взглядов.

— Нам, безусловно, нужны новые идеи. Ты помнишь, каким был Хрущев в 1961 году, как он верил, что через двадцать лет СССР обгонит США по производству товаров и превзойдет по военной мощи?

Таня кивнула.

— Тогда считали его пессимистом.

— С тех пор прошло пятнадцать лет, а мы отстаем, как никогда. И Наталья говорит мне, что восточноевропейские страны также отстают от своих соседей. Они молчат только потому, что получают от нас огромные субсидии.

Таня кивнула.

— Мы держимся за счет огромного экспорта нефти и сырья.

— Этого недостаточно. Посмотри на Восточную Германию. Нам нужна стена, чтобы удерживать людей от бегства в капитализм.

Григорий пошевелился. Таня почувствовала себя виноватой. Она ставила под сомнения фундаментальную веру деда, сидя у его смертного одра.

Дверь открылась, и вошел незнакомец: старик, худой, сгорбленный, но безупречно одетый. На нем был темно-серый костюм, сшитый по нему, как у киногероя. Его рубашка сияла белизной, его галстук пылал багрянцем. Такую одежду могли носить только на Западе. Таня никогда не видела этого человека, но все равно в нем было что-то знакомое. Вероятно, это Лев.

Не удостоив внимания Таню и Димку, он посмотрел на человека в кровати.

Дедушка Григорий бросил на него взгляд, говорящий, что он знает посетителя, но не может вспомнить, откуда.

— Григорий, — сказал вновь прибывший. — Брат мой. Как же мы с тобой постарели.

У него был странный старомодный говор с грубым акцентом ленинградского заводчанина.

— Лев, — произнес Григорий. — Ты ли это? Ты был такой красавчик.

Лев наклонился и поцеловал брата в обе щеки, потом они обнялись.

— Ты приехал вовремя, — сказал Григорий, — Я одной ногой в могиле.

В комнату за Львом вошла женщина лет восьмидесяти. Она одета как проститутка, подумала Таня, в стильное черное платье, в туфлях на высоком каблуке, накрашенная и в драгоценностях. Таню донимала мысль, нормально ли это для старой женщины так одеваться в Америке.

— В соседней комнате я видел кое-кого из твоих внуков, — заметил Лев. — Славная компания.

Григорий улыбнулся

— Радость моей жизни. А как у тебя?

— У меня дочь от жены Ольги, которая мне не очень нравилась, и сын вот от Марги, которой я отдал предпочтение. Хорошим отцом я не был ни для кого из своих детей. У меня никогда не было твоего чувства ответственности.

— А внуки есть?

— Трое. Внучка — кинозвезда, внук — поп-звезда, и еще один внук — чернокожий.

— Чернокожий? — удивился Григорий. — Как это случилось?

— Как обычно. Мой сын Грег, кстати, названный так в честь своего дяди, переспал с негритянкой.

— Ну, он превзошел своего дядю, — сказал Григорий, и двое стариков засмеялись.

— Какую жизнь я прожил, Лев, — проговорил Григорий. — Я брал Зимний дворец. Мы прогнали царей и построили первую коммунистическую страну. Я защищал Москву от нацистов. Я генерал, и Володя тоже генерал. Я чувствую себя виноватым перед тобой.

— Передо мной?

— Ты уехал в Америку и пропустил все это, — сказал Григорий.

— Я не жалуюсь, — повел плечами Лев.

— Мне даже досталась Катерина, хотя она предпочитала тебя.

Лев улыбнулся.

— Все, что выпало на мою долю, — это сто миллионов долларов.

— Да, — кивнул Григорий. — Извини, но судьба безобразно обошлась с тобой.

— Ничего, — ответил Лев. — Я прощаю тебя.

Таня отметила про себя, что он говорил с иронией, но Григорий, казалось, не понял этого.

Вошел дядя Володя. Он был в генеральской парадной форме, потому что направлялся на какую-то военную церемонию. Тане вдруг пришло в голову, что он впервые видит своего настоящего отца. Лев устремил изумленный взгляд на своего сына, которого он никогда не видел.

— Боже мой! — воскликнул Лев. — Он похож на тебя, Григорий.

— Но он твой, — сказал Григорий.

Отец и сын пожали руки.

Володя молчал, потому что не мог ничего говорить, охваченный такими сильными эмоциями.

— Когда ты потерял меня как отца, — проговорил Лев, — ты мало чего потерял. — Держа сына за руку, он окинул его взглядом сверху донизу: начищенные до блеска ботинки, форма Советской армии, боевые ордена и медали, проницательный взгляд голубых глаз, серебристые волосы. — А я потерял, полагаю, гораздо больше.

* * *

Выйдя из квартиры, Таня задумалась, почему у большевиков все пошло шиворот-навыворот, как могло случиться, что идеализм и энергия дедушки Григория открыли дорогу тирании. Она пошла к автобусной остановке, чтобы поехать на свидание к Василию. В автобусе, думая о ранних годах русской революции, она задалась вопросом, не было ли главной ошибкой Ленина решение закрыть все газеты, кроме большевистских. Это означало, что с самого начала альтернативные идеи не получили распространения и расхожая мудрость никогда не оспаривалась. Горбачёв в Ставрополе был исключением, которому разрешили испробовать что-то иное. Таких людей обычно душили. Таня была журналистом и подозревала себя в том, что эгоцентрично преувеличивала значение свободной прессы, но ей также казалось, что отсутствие критически настроенных газет способствовало процветанию других форм притеснения.

Прошло уже четыре года, как Василия освободили. За это время он искусно реабилитировался. В Министерстве сельского хозяйства он придумал поучительный радиосериал на колхозную тему. Помимо неверных жен и непослушных детей персонажи обсуждали методы сельскохозяйственного производства. Естественно, советами из Москвы пренебрегали ленивые и нерадивые крестьяне, а непутевые юнцы, которые ставили под сомнение авторитет коммунистической партии, попадали под дурное влияние своих дружков или проваливались на экзаменах. Сериал пользовался огромным успехом. Василия вернули на Радио Москвы и дали квартиру в доме, где жили писатели, привечаемые правительством.

Таня и Василий встречались тайно, но иногда она сталкивалась с ним на общественных мероприятиях или частных вечеринках. Он уже не был тем ходячим трупом, каким вернулся из Сибири в 1972 году. Он поправился и восстановил прежнюю привлекательность. В свои сорок с лишним лет он уже никогда снова не будет красавцем с киноэкрана, но морщины на лице придавали ему еще больше очарования, которое он всегда излучал. Каждый раз Таня видела его с другой женщиной.

Они не были теми прельстительными девицами, которых он обожал в тридцатилетнем возрасте, хотя, возможно, эти средних лет женщины были теми самыми повзрослевшими девицами: красивые, в шикарных платьях и туфлях на высоком каблуке, всегда способные достать редкий лак для ногтей, краску для волос и чулки.

Таня тайно встречалась с ним один раз в месяц.

Каждый раз он приносил ей очередную часть книги, над которой работал, написанную мелким, аккуратным почерком, выработанным в Сибири для экономии бумаги. Она перепечатывала для него рукопись, исправляя, где необходимо, орфографию и пунктуацию. На следующей встрече она отдавала ему машинописный текст для считки и обсуждала его с ним.

Миллионы людей во всем мире покупали книги Василия, но он никогда не встречался с ними. Он даже никогда не мог читать рецензии на иностранных языках, публиковавшиеся в западных газетах. Так что Таня была единственным человеком, с кем он мог обсудить свой труд, и он жадно слушал все, что она ему говорила. Она была его редактором.

Таня каждый год в марте летала в Лейпциг освещать проводившуюся там книжную ярмарку и встречалась с Анной Мюррей. В 1973 году она передала Анне машинописную рукопись «Эра застоя». Она всегда возвращалась с подарком для Василия от Анны — то электрической пишущей машинкой, то кашемировым пальто — и с известием, что счет в Лондонском банке поступило еще больше денег. Вероятно, он никогда не потратит хоть сколько-то из них.

Она продолжала принимать меры предосторожности, встречаясь с ним. Сегодня она сошла с автобуса в полутора километрах от места встречи и убедилась, что никто не идет за ней по пятам до кафе «Иосиф». Василий уже ждал ее там, сидя за столиком со стаканом водки перед ним. На стуле рядом с ним лежал большой темно-желтый конверт. Таня непринужденно махнула рукой, словно увидела случайно повстречавшегося знакомого. Она взяла в баре пиво и села напротив Василия.

Она радовалась, видя, что он хорошо выглядит. Его лицо обрело благородство, которого не было пятнадцать лет назад. У него были добрые, как и раньше, карие глаза, но сейчас в них появлялась острая проницательность каждый раз, когда он озорно подмигивал. Она сознавала, что вне семьи у нее не было никого, кого она знала бы лучше. Она знала его сильные стороны: богатое воображение, высокий интеллект, обаяние и твердую решимость, которая позволила ему выжить и писать в течение десяти лет в Сибири. Она также знала его слабые стороны, главная из которых была непреодолимое желание соблазнять.

— Спасибо за подсказку о Ставрополе, — сказала она. — Я написала хороший материал.

— Отлично. Будем надеяться, что весь эксперимент не затопчут.

Она передала Василию последний отпечатанный эпизод и кивнула на конверт.

— Новая глава?

— Последняя.

Он отдал Тане рукопись.

— Анна Мюррей будет счастлива. — Новый роман Василия назывался «Первая леди». В нем рассказывалось, как жена американского президента Пэт Никсон на сутки потерялась в Москве. Таня восхищалась силой воображения Василия. Восприятие жизни в СССР глазами благонамеренной американки с консервативными взглядами было комичным способом критиковать советское общество. Она положила конверт в свою сумку.

Когда ты сможешь отвезти все это издателю?

— Как только у меня будет командировка за границу. Не раньше чем в марте следующего года, в Лейпциг.

— В марте? — расстроился Василий. — Через полгода? — сказал он с упреком в голосе.

— Попытаюсь организовать командировку туда, где смогла бы встретиться с ней.

— Будь добра.

Таня обиделась.

— Василий, я рискую жизнью ради тебя. Найди кого-нибудь еще, если можешь, или делай все сам. Я ничего не буду иметь против.

— Я понял, — проговорил он с ноткой покаяния в голосе. — Извини. Я так много вложил в эту книгу. Три года я работал над ней по вечерам после трудового дня. Но я не имею права проявлять нетерпение к тебе. — Он потянулся через стол и положил руку на ее сжатые в кулак пальцы. — Ты мой ангел-хранитель. Ты меня спасала не один раз.

Она кивнула. Это была правда.

И все-таки она немного сердилась на него, когда вышла из кафе с окончанием его романа в сумке. Что раздражало ее? Те женщины в туфлях на высоких каблуках, решила она. Она считала, что Василий должен был вырасти из того периода. Беспорядочность в связях свойственна юности. Он ронял свое достоинство, появляясь на каждой литературной сходке с другой особой. Ему пора было остепениться, установив серьезные отношения с женщиной, которая была бы равной ему. Пусть моложе его, но схожей с ним по интеллекту и способной ценить его труд и, возможно, даже помогать ему. Ему нужен был партнер, а не победы над представительницами прекрасного пола.

Она поехала в ТАСС. Прежде чем она села за свой стол, ее остановил Петр Опоткин, главный редактор редакции очерков, Осуществлявший политический надзор за выпускаемыми материалами. Как всегда на губах у него свисала сигарета.

— Мне звонили из Министерства сельского хозяйства. Твоя статья о Ставрополе не пойдет, — сказал он.

— Что? Почему? Премиальная система одобрена министерством. И она работает.

— Это неправильно. — Опоткин любил указывать людям, что они делают не так, как надо. — Она отменена. Есть новый подход, ипатовский метод. Они отправляют парк комбайнов по всему району.

— Снова контроль из центра вместо индивидуальной ответственности.

— Верно. — Он вытащил сигарету изо рта. — Тебе нужно написать статью об ипатовском методе.

— Что говорит первый секретарь крайкома?

— Молодой Горбачев? Он применяет новую систему.

А как может быть иначе, подумала Таня. Он умный человек. Он знает, когда держать язык за зубами и делать, что ему говорят. Иначе он не стал бы первым секретарем.

— Хорошо, — сказала она, подавив гнев. — Я напишу новую статью.

Опоткин кивнул и отошел.

Просто невероятно, подумала Таня: новая идея, премии за хорошие результаты, как следствие — более высокие урожаи, не требовался стимул из Москвы. Просто чудо, что системе дали отмашку на несколько лет. И как оказалось в итоге, о такой системе не могло быть и речи.

Ясное дело, не могло.

Глава пятьдесят вторая

Джордж Джейкс был в новом смокинге и считал, что выглядит в нем вполне прилично. В сорок два года он уже не обладал телосложением борца, которым он так гордился в юности, тем не менее он был строен и подтянут и черный с белым свадебный наряд красил его.

Он стоял в Вефильской евангелической церкви, которую Десятилетиями посещала его мать, в пригороде, Вашингтона. Этот округ он представлял сейчас как конгрессмен. Это было низкое кирпичное строение, тесное и простое. Обычно его украшали только несколькими цитатами из Библии в рамочке: «Господь — мой пастырь», и «В начале было слово». Но сегодня оно было украшено по торжественному случаю бумажными и матерчатыми лентами и белыми цветами в огромном количестве. Хор пел «Скоро придет», а Джордж ждал свою невесту.

В первом ряду сидела его мать в темно-синем костюме и круглой шляпке того же цвета с маленькой вуалью. «Ну что же, я рада, — сказала Джеки, когда Джордж сообщил ей, что собирается жениться. — Мне пятьдесятвосемь лет, жаль, что ты так долго ждал. Я счастлива, что ты в конечном счете здесь». У нее был острый язык, но сегодня она не могла убрать с лица гордую улыбку. Ее сын женился в ее церкви перед лицом всех ее друзей и соседей, и к тому же он был конгрессменом.

Рядом с ней сидел отец Джорджа — сенатор Грег Пешков. Каким-то образом он умудрялся сделать так, что даже смокинг сидел на нем, как мятая пижама. Он забыл вдеть запонки в манжеты, и его галстук-бабочка выглядел как мертвый мотылек. Никому до этого не было дела.

Также в первом ряду сидели русские прародители Джорджа — дед Лев и бабушка Марга, которым сейчас было за восемьдесят.

Они оба казались немощными, но тем не менее прилетели из Буффало на свадьбу внука.

Появившись на свадьбе и сидя в первом ряду, белый отец, дед и бабушка признавали правду перед всем миром, но никому до этого не было дела. Шел 1978 год, и то, что раньше было тайным позором, сейчас едва ли имело значение.

Хор запел «Ты так красива», и все повернулись и посмотрели на входную дверь.

Вошла Верина, опираясь на руку отца Перси Маркванда. Джордж обомлел, увидев ее, а кое-кто из прихожан ахнул. На ней было белое, в обтяжку до талии и расклешенное книзу платье со шлейфом. Светло-коричневая кожа на обнаженных плечах была мягкой и гладкой, как сатиновая ткань ее платья. Она выглядела ослепительно-красивой. Джордж почувствовал, что слезы застилают его глаза.

Служба проходила как в тумане. Джорджу удавалось правильно отвечать на вопросы, но думать он мог только о том, что Верина теперь его навсегда.

Хотя церемония ничего особенного собой не представляла, свадебный завтрак, устроенный отцом невесты, скромностью не отличался. Перси снял ночной клуб «Рыбы» в Джорджтауне, в котором при входе шестиметровый водопад обрушивал воды в огромный водоем с золотыми рыбками, а посередине танцевальной площадки находился аквариум.

Первый танец новобрачные исполняли под мелодию «Оставаясь бодрым» группы «Би-Джиз». Джордж был неважным танцором, но это едва ли имело значение: все смотрели на Верину, которая танцевала под диско, придерживая одной рукой шлейф. Джордж чувствовал себя таким счастливым, что ему хотелось всех обнять.

Вторым с невестой танцевал Тед Кеннеди, который пришел без своей жены Джоун: говорили, что они расстались. Джеки завладела Перси Марквандом. Бэйб, мать Верины, танцевала с Грегом.

Двоюродный брат Джорджа — поп-король Дейв Уильямс — пришел со своей привлекательной женой Бип и пятилетним сыном Джоном Ли, названным в честь исполнителя блюзов Джона Ли Хукера. Мальчик танцевал со своей матерью и так важно выделывал па, что все смеялись: должно быть, он видел фильм «Лихорадка в субботу вечером».

Элизабет Тейлор танцевала со своим последним мужем, миллионером и будущим сенатором Джоном Уорнером! На безымянном пальце правой руки Лиз красовался знаменитый бриллиант квадратной огранки в 33 карата «Круп». Взирая на все это сквозь туман эйфории, Джордж с изумлением сознавал, что его женитьба стала одним из выдающихся социальных событий года.

Джордж пригласил Марию Саммерс, но она не пришла. После того как их недолгий любовный роман закончился ссорой, они не общались в течение года. Джордж был обижен и озадачен. Он не представлял, как жить дальше: правила изменились. Он также негодовал. Женщины хотели новых взаимоотношений и полагали, что он знает без объяснений, в чем они заключаются, и согласится на них без разговоров.

Потом возникла Верина после семилетнего пребывания в неизвестности. Она создала собственную лоббистскую компанию в Вашингтоне, сфера деятельности которой охватывала гражданские права и другие вопросы равенства. Ее первоначальными клиентами были небольшие группы воздействия, которые не могли привлекать к работе штатных лоббистов. Слухи о том, что Верина одно время входила в ряды «Черных пантер», придавали ей больший авторитет. Вскоре ее и Джорджа снова стали видеть вместе.

Казалось, что Верина изменилась. Как-то раз вечером она сказала:

— Драматические жесты производят впечатление в политике, но в итоге успех достигается тяжелой, нудной работой: составлением законопроекта, общением с прессой и завоеванием голосов.

Ты повзрослела, хотел сказать Джордж, но передумал.

Новой Верине хотелось выйти замуж и иметь детей, и она была уверена, что и то и другое не помешает ее карьере. Один раз обжегшись, Джордж не совал руку в огонь: если она так думала, зачем ему спорить.

Джордж написал письмо Марии, начав его словами: «Не хочу, чтобы ты узнала об этом от кого-то еще». Он рассказал ей, что он и Верина снова вместе и думают пожениться. Мария ответила в дружеском тоне, и их отношения вернулись к тому, какими они были до отставки Никсона. Но она осталась незамужней и на свадьбу Джорджа не пришла.

После танцев Джордж подсел к отцу и деду. Лев с наслаждением пил шампанское и рассказывал анекдоты. У него был большой запас пошловатых анекдотов о папе римском, которым стал польский кардинал.

— Он сотворил чудо: сделал слепого глухим.

Грег сказал:

— На мой взгляд, это весьма агрессивный политический ход Ватикана.

Джордж удивился, но Грег обычно имел обоснования для своих утверждений.

— Почему ты так считаешь? — спросил Джордж.

— Католицизм более популярен в Польше, чем где-либо в Восточной Европе, и коммунисты бессильны подавить религию там, в отличие от всех других стран. В Польше существуют религиозная пресса, католический университет и различные благотворительные организации, которые укрывают диссидентов и следят за нарушением прав человека.

— И что же замышляет Ватикан? — спросил Джордж.

— Какую-нибудь гадость. По-моему, они считают, что Польша — это слабое место у Советского Союза. Польский папа будет делать больше, чем махать туристам с балкона. Вот увидите.

Джордж собирался спросить, так что же будет делать папа, как в клубе стало тихо и он увидел, что прибыл президент Картер.

Все зааплодировали, даже республиканцы. Президент поцеловал новобрачную, пожал руку Джорджу и взял предложенный бокал розового шампанского, хотя отпил один глоток.

В то время как Картер разговаривал с Перси и Бэйб, которые были давними жертвователями средств, один из помощников президента подошел к Джорджу. После нескольких комплиментов он спросил:

— Вы не хотели бы поработать в комиссии палаты представителей по разведке?

Джорджу польстило такое предложение. Комиссии конгресса представляли собой важный орган. Членство в нем давало власть.

— Я конгрессмен всего с двухлетним стажем, — сказал он.

Помощник кивнул.

— Президент предложил выдвигать чернокожих конгрессменов, и Тип О’Нил с этим согласен. — Тип О’Нил был лидером большинства в конгрессе, и ему принадлежала прерогатива в назначении членов комиссии.

— Я буду рад служить президенту в любом качестве, но разведка? — сказал Джордж.

ЦРУ и другие разведывательные органы находились в подчинении у президента и Пентагона, но их уполномочивал, финансировал и теоретически контролировал конгресс. В целях безопасности контроль делегировался двум комиссиям — одной в палате представителей и одной в сенате.

— Я знаю, о чем вы думаете, — сказал помощник. — Комиссии по разведке обычно формируются из друзей военных, из людей, придерживающихся консервативных взглядов. Вы — либерал, который критиковал Пентагон за Вьетнам и ЦРУ за Уотергейт. Вот почему мы хотим предложить вас. В настоящее время эти комиссии не наблюдают, а просто аплодируют. Разведывательные агентства, которым сходит с рук убийство, будут и дальше совершать их. Так что нам нужен кто-то, кто будет задавать острые вопросы.

— Разведывательное сообщество ужаснется.

— Вот и хорошо, — сказал помощник. — Их нужно тряхнуть, после того как они вели себя в никсоновскую эпоху. — Он бросил взгляд на другую сторону танцевальной площадки. Проследив за его взглядом, Джордж увидел, что президент Картер уходит. — Я должен идти, — проговорил помощник. — Вам нужно время, чтобы подумать?

— Нет, — ответил Джордж. — Я согласен.

* * *

— Крестная? Я? — удивилась Мария Саммерс. — Ты серьезно?

Джордж Джейкс улыбнулся.

— Ты не очень верующая, я знаю. Но и мы тоже. Я хожу в церковь, чтобы порадовать мать. Верина была в церкви один раз за последние десять лет, и то только на нашу свадьбу. Но идея крестных родителей нам нравится.

Они обедали в столовой для членов палаты представителей на первом этаже Капитолийского здания, сидя перед знаменитой фреской «Капитуляция генерала Корнуоллиса». Мария ела мясной рулет, а Джордж — салат.

— Когда она должна родить? — спросила Мария.

— Примерно через месяц, в начале апреля.

— Как чувствует себя Верина?

— Ужасно. Вялая и дерганая одновременно. Очень устает, что бы ни делала.

— Скоро все пройдет.

Джордж вернул ее к тому, о чем шел разговор.

— Ты будешь крестной матерью?

Она снова уклонилась от ответа.

— Почему ты просишь меня?

Он чуточку подумал.

— Потому что я доверяю тебе. Может быть, больше, чем кому бы то ни было, кроме моей семьи. Если бы Верина и я погибли в авиакатастрофе, а наши родители были бы слишком стары или умерли бы, я был бы уверен, что ты обязательно позаботишься о моих детях.

Мария была тронута.

— Как приятно слышать такое.

Джордж подумал, но не сказал, что у Марии едва ли будут свои дети, ведь ей в том году должно было исполниться сорок четыре года, как он подсчитал. А это значило, что у нее в избытке материнской любви, которую она могла бы дать детям своих друзей.

Она была почти членом семьи. Его дружба с ней длилась почти даадцать лет. Она продолжала заходить к Джеки несколько раз в году. Мария нравилась Грегу, Льву и Марге. Она не могла не нравиться.

Джордж не брал в расчёт эти соображения, но все-таки сказал:

— Если ты согласишься, то сделаешь большое одолжение Верине и мне.

— Верина действительно этого хочет?

Джордж улыбнулся.

— Да. Она знает, что мы были близки, но она не из ревнивых. Кстати, она восхищена, какую ты сделала карьеру.

Мария посмотрела на людей, изображенных на фреске в одежде и обуви XVIII столетия, и сказала:

— Наверное, я капитулирую, как генерал Корнуоллис.

— Спасибо, — обрадовался Джордж. — Я очень рад. Я бы заказал шампанского, но знаю, что ты не станешь пить его в разгар дня.

— Может быть, когда родится ребенок.

Официантка забрала тарелки, и они попросили кофе.

— Как дела в государственном департаменте? — поинтересовался Джордж. Мария там стала большой шишкой. Ее должность называлась заместитель помощника госсекретаря и была более влиятельной, чем казалась на слух.

— Мы пытаемся разобраться, что происходит в Польше, — пояснила она. — Это непросто. Мы принимаем к сведению, что правительство подвергается резкой критике в рядах Объединенной рабочей партии, которая является коммунистической.

Рабочие живут в бедности, элита пользуется большими привилегиями, а «пропаганда успехов» только выпячивает недостатки. В прошлом году снизился национальный доход.

— Ты знаешь, что я член комиссии палаты представителей по разведке.

— Конечно.

— От секретных служб вы получаете надежную информацию?

— Да, надежную, насколько можно судить, но ее недостаточно.

— Ты хотела бы, чтобы я поднял этот вопрос на комиссии?

— Да, пожалуйста.

— Возможно, нам понадобится дополнительный разведывательный персонал в Варшаве.

— Думаю, что да. Польша могла бы представлять важность.

Джордж кивнул.

— Грег тоже говорил об этом, когда Ватикан избрал папой поляка. А Грег обычно бывает прав.

* * *

В сорок лет Таня стала недовольна своей жизнью.

Она спрашивала себя, что бы ей хотелось делать в течение следующих сорока лет, и пришла к убеждению, что ее не устраивает быть прислужницей у Василия Енкова. Она рисковала своей свободой, знакомя мир с его талантом, но это ничего не принесло ей. Она решила, что настало время сосредоточиться на своих собственных нуждах. Что это значило, она не знала.

Мысль о неудовлетворенности пришла ей в голову на торжестве по случаю присуждения Леониду Брежневу Ленинской премии за его мемуары. Награда была смехотворной: трехтомная автобиография советского лидера мало соответствовала действительности, была плохо написана, и даже не самим Брежневым, а кем-то за него. Но Союз писателей воспользовался присуждением как предлогом для пирушки.

Готовясь к выходу в свет, Таня сделала прическу «конский хвост», как у Оливии Ньютон-Джон в фильме «Бриолин», который она видела на подпольной видеокассете. Новая прическа не обрадовала ее, как она на то надеялась.

Выходя из дома, она столкнулась в вестибюле со своим братом и рассказала ему, куда направляется.

— Твой протеже Горбачев выступил с подхалимской речью, восхваляя литературный гений товарища Брежнева, — заметила она.

— Михаил знает, кого целовать в зад, — сказал Димка.

— Ты правильно сделал, что привел его в Центральный Комитет.

— Его уже поддерживал Андропов, который ему благоволит, — пояснил Димка. — Все, что мне пришлось сделать, это убедить Косыгина, что Горбачев настоящий реформатор.

Шеф КГБ Андропов стоял во главе консервативной фракции в Кремле, а Косыгин был поборником реформ.

— Необычно, что нужно заручаться поддержкой обеих сторон. Он сам необычный человек. Приятного тебе вечера.

Вечеринка проходила в служебном помещении Союза писателей, но правлению удалось достать несколько ящиков грузинского шампанского «Багратиони». Под его влиянием Таня затеяла спор с Петром Опоткиным из агентства ТАСС. Никто не любил Опоткина, который не был журналистом, а осуществлял политический надзор. Его приходилось приглашать на мероприятия, потому что он имел слишком большое влияние. Он поймал Таню и с укоризной сказал:

— Визит папы в Варшаву — катастрофа!

Опоткин был прав в этом отношении. Никто не представлял во что это выльется. Папа Иоанн Павел II оказался талантливым пропагандистом. Выйдя из самолета на военном аэродроме «Окенче», он упал на колени и поцеловал польскую землю. На следующее утро фотография была на первых страницах западных газет, и Таня знала, как, должно быть, знал папа, — что снимок найдет дорогу обратно в Польшу подпольными маршрутами. Таня тайно обрадовалась.

В разговор вмешался Танин босс Даниил:

— Папу, ехавшего в Варшаву в открытой машине, приветствовали два миллиона человек.

— Два миллиона? — удивилась Таня, которая не видела этой информации. — Неужели правда? Это примерно пять процентов населения, один из двадцати поляков!

Опоткин сердито сказал:

— В чем тогда смысл партийного контроля над телевидением, если люди своими глазами могут видеть папу?

Для таких людей, как Опоткин, контроль был превыше всего.

Он не унимался:

— Он совершил литургию на площади Победы перед двумястами пятьюдесятью тысячами человек.

Таня знала об этом. Это была шокирующая цифра даже для нее, ибонаглядно свидетельствовала, что коммунистам не удалось завоевать сердца польского народа. Тридцать пять лет жизни при советской системе не обратили в их веру никого, кроме привилегированной элиты. Таня выразила мысль соответствующим коммунистическим жаргоном:

— Польский рабочий класс снова проявил старую реакционную приверженность при первой возможности.

Укоризненно ткнув Таню в плечо указательным пальцем, Опоткин изрек:

— Это реформисты вроде вас настаивали на том, чтобы пустить папу туда.

— Чушь, — презрительно произнесла Таня. Кремлевские либералы, такие как Димка, доказывали, что папе нужно дать возможность приехать в страну, но их довод не был услышан, и Москва приказала Варшаве не пускать папу, тем не менее польские коммунисты ослушались. Проявляя независимость, несвойственную для советского сателлита, польский лидер Эдвард Терек не повиновался Брежневу. — Решение принимало польское руководство, — сказала Таня. — Оно опасалось, что начнется восстание, если запретят визит папы.

— Мы знаем, что делать в таком случае, — заявил Опоткин.

Таня знала, что, противореча Опоткину, она портит свою карьеру, но ей было сорок лет, и ей надоело раболепствовать перед идиотами.

— Решение поляков предопределили финансовые трудности страны, — сказала Таня. — Польша получает громадные субсидии от нас, но ей нужны и займы на Западе. Президент Картер занял жесткую позицию во время своего визита в Варшаву. Он ясно дал понять, что финансовая помощь связывается с тем, что они называют правами человека. Если вы хотите винить кого-то за триумф папы, то Джимми Картер и есть тот самый виновный.

Опоткин должен был знать, что Таня права, но не собирался признавать это.

— Я всегда говорил, что было ошибкой позволять коммунистическим странам брать займы в западных банках.

Тане следовало бы на этом остановиться и дать Опоткину возможность с достоинством выйти из тупиковой ситуации, но она не могла сдерживаться.

— Значит, перед вами стоит дилемма, не так ли? — спросила она. — Альтернатива западной финансовой помощи — либерализация в сельском хозяйстве Польши, чтобы они могли производить в достаточном количестве своего продовольствия.

— Больше реформ! — сердито воскликнул Опоткин. — У вас всегда одно решение!

— У поляков всегда были низкие цены на продовольствие, поэтому они сидят тихо. Стоит правительству поднять цены, как они начинают бунтовать.

— Мы знаем, что делать в таком случае, — сказал Опоткин и отошел в сторону.

Даниил ошеломленно застыл.

— Молодец, — похвалил он Таню. — Но ты можешь поплатиться.

— Я хочу еще шампанского, — сказала она и пошла в бар.

Там она увидела Василия. Он сидел один. Таня отметила про себя, что в последнее время на таких сборищах он появлялся без какой-нибудь девицы, и не могла понять почему. Но сегодня у нее все мысли были только о себе.

— Я больше не могу заниматься этим, — сказала она, подсев к нему.

Василий протянул ей бокал.

— Заниматься чем?

— Ты знаешь.

— А, догадался.

— Извини. Я должна жить своей жизнью.

— Что ты хочешь делать?

— Не знаю. В этом-то и проблема.

— Мне сорок восемь лет. И я испытываю нечто подобное.

— Что именно?

— Я больше не бегаю за девушками. И за женщинами.

— Не бегаешь или не можешь догнать?

— Как я понимаю, ты иронизируешь?

— Ты понятливый.

— Послушай, я вот что подумал, — с серьезным видом начал он. — Я не уверен, нужно ли нам и дальше изображать, будто у нас лишь шапочное знакомство.

— Почему ты так решил?

Он наклонился ближе к ней и понизил голос, так что ей пришлось напрячься, чтобы расслышать его в шуме вечеринки.

— Всем известно, что Анна Мюррей издает Ивана Кузнецова, но никто не ассоциировал ее с тобой.

— Это всё потому, что мы сверхосторожны. Мы делаем все, чтобы нас никогда не видели вместе.

— В таком случае нет ничего страшного, если люди будут знать, что мы с тобой друзья.

— Может быть. И что из того? — с сомнением спросила она.

У Василия на губах появилась озорная улыбка.

— Как-то раз ты сказала, что отдалась бы мне, если бы я бросил весь свой гарем.

— Не помню, чтобы я когда-либо говорила нечто подобное.

— Возможно, ты подразумевала это.

— Во всяком случае, такое могло бы случиться восемнадцать лет назад.

— А разве сейчас слишком поздно?

Она посмотрела на него, онемев от удивления.

Он нарушил молчание.

— Ты единственная женщина, которая действительно для меня имела значение. Все остальные представляли для меня лишь спортивный интерес. Некоторые даже мне не нравились. Если я никогда раньше не спал с какой-то девицей, это служило достаточной причиной, чтобы пытаться соблазнить ее.

— Поэтому ты становишься для меня более привлекательным, так, что ли?

— Вернувшись из Сибири, я пытался возобновить прежнюю жизнь, на что мне потребовалось много времени, но потом я понял: я не стал счастливым.

— Да неужели? — Таня все больше злилась.

Василий не замечал этого.

— Мы с тобой были друзьями долгое время. Мы родственные души и принадлежим друг другу. Когда мы будем спать вместе, это будет естественно.

— А, понятно.

Он не замечал ее сарказма.

— Ты не замужем, я не женат. Почему? Мы должны быть вместе и пожениться.

— Итак, подведем итог, — сказала Таня. — Ты провел жизнь, соблазняя женщин, не питая к ним никаких чувств. Сейчас, когда тебе вот-вот стукнет пятьдесят лет и они не привлекают тебя, — или, возможно, ты не привлекаешь их, ты делаешь мне одолжение, предлагая жениться.

— Может быть, я не очень хорошо выразил свою мысль. На бумаге у меня получается лучше.

— Что верно, то верно, ты не очень хорошо выразил свою мысль. Я — последнее утешение дряхлеющего Казановы!

— Черт возьми, я, кажется, обидел тебя.

— «Обидел» мягко сказано.

— Я вовсе не хотел этого.

Краем глаза Таня заметила Даниила. Повинуясь внутреннему порыву, она оставила Василия и пошла к своему редактору.

— Даниил, — обратилась она к нему, — я бы хотела снова поехать за границу. Найдется ли для меня место?

— Конечно, — сказал он. — Ты мой лучший автор. Я сделаю все возможное, чтобы ты осталась довольна.

— Спасибо.

— И кстати, я думал, что нам нужно усилить бюро в одной из зарубежных стран.

— В какой?

— В Польше.

— Ты пошлешь меня в Варшаву?

— Там назревают большие события.

— Хорошо, — сказала она. — Польша так Польша.

* * *

Камерон Дьюар был сыт по горло Джимми Картером. Он думал, что администрация Картера осторожничает, особенно в отношениях с Москвой. Камерон работал в отделе по делам СССР в штаб-квартире ЦРУ в Лэнгли в пятнадцати километрах от Белого дома. Советник по национальной безопасности Збигнев Бжезинский был ярым антикоммунистом, но Картер проявлял осмотрительность.

Однако это был год выборов, и Камерон надеялся, что придет Рональд Рейган. Он был сторонником агрессивной внешней политики и обещал избавить разведывательные ведомства от бессмысленных этических ограничений. Он будет больше похож на Никсона, надеялся Камерон.

В начале 1980 года Камерона, к его удивлению, вызвала к себе заместитель заведующего отделом советского блока Флоренс Гиари. Это была привлекательная женщина, на несколько лет старше Камерона: ему было тридцать три, а ей, вероятно, около тридцати восьми. Он знал ее историю. Ее взяли на работу практиканткой, несколько лет держали в должности секретаря и отправили на подготовку, когда она устроила скандал. Сейчас она была высококвалифицированным офицером разведки, но многие все еще недолюбливали ее из-за того, что она подняла шум.

Сегодня на ней были юбка из шотландки и зеленый свитер. Она выглядела как школьная учительница, подумал Камерон, аппетитная школьная учительница с хорошей грудью.

— Присаживайтесь, — сказала она. — В комиссии конгресса по разведке считают, что наша информация из Польши неудовлетворительна.

Камерон сел. Он направил свой взгляд в окно, чтобы не смотреть на ее бюст.

— Тогда они должны знать, кого винить, — сказал он.

— Кого же?

— Директора ЦРУ адмирала Тернера и того, кто назначил его. Президента Картера.

— Почему?

— Потому что Тернер не верит в сбор разведывательной информации.

Камерон имел в виду получение разведданных шпионами. Тернер отдавал предпочтение электронным средствам разведки.

— А вы верите в сбор сведений с использованием человеческого фактора?

У нее красивый рот, подумал он: розовые губы, ровные зубы. Он заставил себя сосредоточиться на ответе на вопрос.

— Он изначально ненадежен, поскольку все предатели — лжецы по определению. Если они говорят нам правду, они должны лгать своей стороне. Но это не делает сбор разведывательной информации бесполезным, особенно если он подтверждается сведениями из других источников.

— Я рада, что вы так думаете. Нам нужно укрепить нашу агентурную сеть. Как вы относитесь к тому, чтобы поработать за рубежом?

Камерон укрепился в своих надеждах.

— С тех пор как я пришел работать в это ведомство шесть лет назад, я просил направить меня в зарубежную командировку.

— Хорошо.

— Я бегло говорю по-русски. Я хотел бы поехать в Москву.

— Жизнь забавная штука, знаете ли. Вы поедете в Варшаву.

— Вы шутите.

— Нет, не шучу.

— Я не говорю по-польски.

— Русский вам пригодится. Польские школьники изучают русский тридцать пять лет. Но вам придется поучить и польский.

— Хорошо.

— Это все.

Камерон встал.

— Спасибо. Он пошел к двери. — Могли бы мы еще обсудить этот вопрос, Флоренс? — спросил он. — Может быть, за ужином?

— Нет, — твердо сказала она.

А потом, на тот случай, если он не понял, она добавила:

— Определенно нет.

Он вышел и закрыл дверь. Варшава! По зрелом размышлении он был доволен. Это была зарубежная командировка. Он преисполнился оптимизма. Он огорчился, что она отклонила его приглашение поужинать, но знал, что делать.

Он взял пальто и вышел своей машине, серебристому «меркури-капри». Он приехал в Вашингтон и в потоке машин двинулся в район Адамса Моргана. Там он оставил машину в квартале от здания, в фасадной части которого помещался массажный салон под названием «Шелковые ручки».

Женщина за стойкой администратора сказала:

— Привет, Кристофер, как дела сегодня?

— Замечательно, спасибо. Сузи свободна?

— Да, тебе повезло. Комната три.

— Чудесно. — Камерон дал банкноту и прошел дальше.

Он отдернул занавеску и вошел в кабинку с узкой кроватью. Рядом с кроватью на пластмассовом стуле сидела упитанная женщина двадцати с лишним лет и читала журнал. Она была в бикини.

— Привет, Крис, — сказала она, положила журнал и встала. — Тебе, как всегда, подрочить?

Камерон никогда не сношался с проститутками в прямом смысле слова.

— Да, пожалуйста, Сузи. — Он дал ей банкноту и начал раздеваться.

— К моему удовольствию, — сказала она, отложив деньги в сторону, и помогла ему снять одежду. — Ложись и расслабься, дружочек.

Камерон лег и закрыл глаза, а Сузи принялась за дело. Он начал представлять, как Флоренс Гиари в своем кабинете снимает через голову свитер и расстегивает «молнию» на юбке из шотландки. «Ах, Камерон, я не могу устоять перед тобой», — говорит она в его воображении. Оставшись в одном белье, она обходит свой стол и обнимает его. «Делай со мной все, что хочешь, Камерон, — говорит она. — Только сильно».

В массажной кабинке Камерон сказал вслух:

— Да, детка.

* * *

Таня посмотрелась в зеркало. Она держала в руках небольшую коробочку с тенями и кисточку. Косметику в Варшаве можно было купить легче, чем в Москве. У Тани был небольшой опыт наложения теней, и она замечала, что некоторые женщины делают это плохо. На ее туалетном столике лежал журнал, открытый на странице с фотографией Бьянки Джаггер. Часто поглядывая на фотографию, Таня начала подкрашивать веки.

Получилось вполне прилично, подумала она.

Станислав Павляк сидел на ее кровати в военной форме, поставив ботинки на газету, чтобы не пачкать ковровое покрытие, курил и наблюдал за ней. Он был высокий, красивый и интеллигентный, и она была без ума от него.

Она познакомилась с ним вскоре после прибытия в Польшу во время посещения штаба армии. Он входил в группу, называвшуюся «Золотой резерв» и состоявшую из молодых способных офицеров, отобранных министром обороны генералом Ярузельским для быстрого продвижения по службе. Они часто сменялись по очереди, выполняя новые задания, с целью получения навыков, необходимых для высшего командования, которое им суждено было образовать.

Она обратила внимание на Стаса, потому что он был таким красивым, а еще потому, что он явно заинтересовался ею. Он бегло говорил по-русски. После рассказа о своем подразделении, осуществляющем связь взаимодействия с Советской армией, он сопровождал ее в экскурсии по штабу, которая без него была скучная и неинтересная.

На следующий день он появился перед ее дверью в шесть часов вечера, узнав ее адрес в СБ — польской службе безопасности. Он пригласил ее на ужин в новый ресторан, называвшийся «Утка». Таня быстро поняла, что он с таким же скептицизмом относится к коммунизму, как и она. Неделю спустя она переспала с ним.

Она все еще вспоминала о Василии, думая, как у него идет творческий процесс и скучает ли он по их ежемесячным встречам. Она все еще злилась на него, хотя не была уверена, почему. Он был примитивен, как примитивны все мужчины, особенно красивые. Но больше всего ее удручало то, как прошли годы, предшествовавшие его предложению. Как ей казалось, все, что она делала для него в этот долгий период, подверглось осквернению. Неужели он считал, что она ждала его из года в год, пока он не будет готов стать ее мужем? Эта мысль до сих пор приводила ее в ярость.

Стас два-три раза в неделю ночевал в ее квартире. Они никогда не бывали у него: он говорил, что его жилье не намного лучше казармы. Но они великолепно проводили время. А ее не покидала мысль, не приведет ли его антикоммунизм когда-нибудь к конкретным действиям.

Она повернулась к нему лицом.

— Как тебе нравятся мои глаза?

— Я обожаю их. Они покорили меня. Твои глаза как…

— Я имею в виду косметику, недотепа.

— Ты пользуешься косметикой?

— Мужчины слепые, это точно. Как ты собираешься защищать свою страну, если у тебя нет наблюдательности?

Он снова помрачнел.

— Мы не заботимся о безопасности своей страны, — сказал он. — Польская армия всецело на службе у СССР. Все наша стратегия нацелена на поддержку Советской армии при нападении на Западную Европу.

Стас часто выражал недовольство, что польские военные в подчиненном положении у Советов. Его высказывания служили признаком того, насколько он доверял ей. Таня поражалась смелости поляков, говоривших о недостатках коммунистического правления. Они считали себя вправе критиковать его, как никто другой в советской системе. Большинство людей, живущих в странах советского блока, относились к коммунизму как к религии, подвергать сомнению которую считалось грехом. Поляки терпели коммунизм, пока он служил им, и начали восставать против него, как только он перестал оправдывать их ожидания.

На всякий случай Таня включила радио. Она не думала, что ее квартира прослушивается. У СБ и так хватало забот со слежкой за западными журналистами, поэтому советских оставили в покое, но осторожность была укоренившейся привычкой.

— Мы все предатели, — заключил Стас.

Таня нахмурилась. Он никогда раньше не называл себя предателем. Это было серьезно. Она спросила:

— Что ты имеешь в виду?

— У Советского Союза на случай возникновения непредвиденных обстоятельств имеется план вторжения в Западную Европу силами так называемого Второго стратегического эшелона. Большая часть советских танков, нацеленных на Западную Германию, Францию, Голландию и Бельгию, пройдут через Польшу. Соединенные Штаты применят ядерное оружие для уничтожения этих сил, прежде чем они вторгнутся в страны Запада, то есть когда они будут Пересекать Польшу. По нашим оценкам, на территории нашей страны будут взорваны от четырех до шести сотен единиц ядерного оружия. В результате Останется лишь радиоактивная пустыня. Польша исчезнет. Если мы будем сотрудничать в планировании такого развития событий, как мы не можем быть предателями.

Таня поежилась. Это был кошмарный сценарий, но до жути логичный.

— Америка не враг польскому народу, — сказал Стас. — Если СССР и США будут воевать в Европе, мы должны быть на стороне Америки и освободиться от тирании Москвы.

Он что — выпускает пар, или у него что-то другое на уме? Таня осторожно спросила:

— Это только ты так думаешь, Стас?

— Конечно, нет. Большинство офицеров моего возраста того же мнения. Они лишь на словах признают коммунизм, но если поговорить с ними, когда они пьяны, то услышишь нечто иное.

— В таком случае у вас есть одна проблема, — заметила она. — К тому времени, когда начнется война, вам будет слишком поздно завоевывать доверие американцев.

— В этом и состоит наша дилемма.

— Решение очевидное. Вам нужно открывать канал связи сейчас.

Он бросил на нее холодный взгляд. У нее проскользнула мысль, что он может быть агентом, имеющим задание спровоцировать ее на антисоветские высказывания, чтобы ее можно было арестовать. Но она не могла представить себе, что обманщик будет таким хорошим любовником.

Тогда Стас спросил:

— Мы сейчас занимаемся болтовней или ведем серьезную беседу?

Таня затаила дыхание.

— Я говорю как нельзя более серьезно, — сказала она.

— Ты действительно считаешь, что это можно сделать?

— Я знаю, — выразительно заявила она. Два десятилетия она занималась подпольной подрывной деятельностью. — Это очень просто. Гораздо сложнее не дать раскрыть себя и вовремя исчезнуть. Ты должен проявлять максимальную осторожность.

— Ты считаешь, мне нужно этим заняться?

— Да! — воскликнула она. — Я не хочу, чтобы еще одно поколение советских детей или польских детей — росло в обстановке удушающей тирании.

Он кивнул:

— Я вижу, ты говоришь серьезно.

— А как иначе?

— Ты поможешь мне?

— Конечно, помогу.

* * *

Камерон Дьюар не был уверен, что из него выйдет хороший шпион. Секретные поручения, которые он выполнял для президента Никсона, — все это было дилетантство, и он радовался, что не угодил за решетку со своим боссом Джоном Эрлихманом. После того как Камерон шесть лет проработал в штаб-квартире ЦРУ в Лэнгли, его послали в столицу зарубежного государства, но он все еще не занимался секретной работой.

Посольство США в Варшаве помещалось в великолепном здании из белого мрамора на Алеях Уяздовского. Сотрудники ЦРУ занимали одну комнату по соседству с апартаментами посла. Рядом с их комнатой находилась кладовая без окон, в которой проявляли фотопленки. Персонал состоял из четырех агентов и секретаря. Малочисленный состав объяснялся тем, что они имели небольшой круг информаторов.

Работы у Камерона было немного. Он читал варшавские газеты со словарем. Он докладывал о появлении надписей на стенах вроде «Да здравствует папа!» и «Мы хотим Бога». Он беседовал с такими же людьми, как он сам, которые работали на разведывательные службы других стран Организации Североатлантического договора, НАТО, особенно Западной Германии, Франции и Британии. Он ездил на подержанном польском «фиате» цвета зеленого лайма, аккумулятор которого был настолько слаб, что его приходилось заряжать каждую ночь, иначе машина не завелась бы утром. Он пытался найти себе подружку среди посольских секретарш, но безуспешно.

Он чувствовал себя неудачником. Одно время его жизнь казалась полной обещаний. Он отлично учился в школе и университете и начал трудовую деятельность в Белом доме. Потом все пошло наперекосяк. Он решительно не хотел, чтобы Никсон испортил ему жизнь. Но ему нужно было в чем-то проявить себя. Он хотел стать снова лучшим.

Еще он ходил на приемы.

Сотрудники посольства, которые имели жен и детей, возвращались домой и смотрели американские фильмы на видеомагнитофонах, а холостякам приходилось ходить на всякие менее важные приемы. Сегодня Камерон отправлялся в египетское посольство на прием по случаю прибытия нового поверенного в делах.

Когда он завел «фиат», включилось радио. Оно было настроено на волну СБ. Слышимость часто была плохой, но иногда он мог слышать, как переговаривались агенты службы безопасности, когда они следили за людьми в городе.

Случалось, что и за ним следовал хвост. Машины менялись, но люди обычно оставались те же: один смуглый, которого он называл Марио, и второй толстый — ему он дал кличку Олли. Наблюдение велось бессистемно, поэтому он считал, что за ним следят более или менее постоянно. Вероятно, они этого и хотели. Может быть, они намеренно вели бессистемную слежку, тем самым заставляя его постоянно нервничать.

Но он тоже кое-что знал. Его учили, что никогда нельзя явно пытаться уйти от слежки, ибо это сигнал другой стороне, что ты что-то замышляешь. Выработай постоянные привычки, говорили ему: ходи в ресторан А по понедельникам, в бар Б — по вторникам. Усыпи их бдительность. Старайся поймать моменты, когда они ослабляют внимание. Тогда ты можешь сделать что-нибудь незаметно.

Отъехав от американского посольства, он заметил, что синяя «шкода-105» вклинилась в транспортный поток за двумя машинами позади него.

«Шкода» следовала за ним по городу. Он видел, что Марио сидит за рулем, а Олли — не переднем сиденье пассажира.

Камерон припарковался на улице Бальзака и увидел, что синяя «шкода» остановилась в ста метрах позади него.

Иногда его подмывало заговорить с Марио и Олли, поскольку они составляли большую часть его жизни, но его предупреждали никогда не делать этого, поскольку их заменят другими, и тогда потребуется время, чтобы выявить новых людей.

Он вошел в египетское Посольство и взял коктейль с подноса. Он был таким разбавленным, что Камерон едва ощущал вкус джина. Он говорил с австрийским дипломатом, как трудно купить удобное мужское белье в Варшаве. Когда австриец отошел, Камерон огляделся и увидел стоявшую одну блондинку лет за двадцать. Она поймала его взгляд и улыбнулась, так что он пошел поговорить с ней.

Он сразу узнал, что она полька, зовут ее Лидка, и что она работает секретарем в канадском посольстве. На ней был розовый обтягивающий Свитер и короткая черная юбка, открывающая длинные ноги. Она хорошо говорила по-английски и сосредоточенно слушала Камерона, что польстило ему.

Потом ее бесцеремонно подозвал мужчина в костюме в тонкую полоску, заставив Камерона подумать, что это ее босс, и разговор оборвался. В ту же минуту к Камерону подошла другая привлекательная женщина, и он подумал, что ему сегодня везет. Она была старше, примерно сорока лет, но более симпатичная, с короткими светлыми волосами, голубыми глазами и веками, подкрашенными такого же цвета тенями, отчего глаза казались большими и более выразительными. Она заговорила с ним по-русски:

— Мы с вами знакомы. Вас зовут Камерон Дьюар. Я Таня Дворкина.

— Я помню, — сказал он, обрадовавшись возможности показать, как он бегло говорит по-русски. — Вы корреспондент ТАСС.

— А вы агент ЦРУ.

Он, конечно, не сообщил бы ей этого, значит, она, должно быть, догадалась. По обыкновению, он отрицал это.

— Ничего такого заманчивого. Просто скромный культурный атташе.

— Культурный? — переспросила она. — Тогда вы можете мне помочь. Ян Матейко — какой он художник?

— Я не уверен, — ответил он. — Думаю, импрессионист. А что?

— Искусство действительно не ваш профиль.

— Я больше по музыкальной части, — сказал он, чувствуя, что его загоняют в угол.

— Возможно, вы любите Шпильмана, польского скрипача.

— Совершенно верно. Такое мастерское владение смычком!

— А вам нравятся стихи Виславы Шимборской?

— Я читал не так много его произведений, к сожалению. Это экзамен?

— Да, и вы не сдали его. Шимборская — женщина. Шпильман — пианист, а не скрипач. Матейко обычный художник, изображавший дворцовые и батальные сцены, никакой он не импрессионист. А вы не культурный атташе.

Камерон готов был провалиться сквозь землю — как легко его раскусили. Какой он, к черту, тайный агент! Он попытался отделаться шуткой:

— Я могу быть просто плохим культурным атташе.

Она понизила голос:

— Если бы офицер польской армии хотел поговорить с представителем США, полагаю, вы могли бы организовать это.

Неожиданно беседа приняла серьезный оборот. Камерон занервничал. Это могла быть ловушка.

Или это настоящий контакт? В таком случае он представляет для него отличную возможность.

Он ответил осторожно:

— Естественно, я могу организовать для кого угодно беседу с американским правительством.

— Конфиденциальную?

А это что за чертовщина?

— Да.

— Хорошо, — сказала она и ушла.

Камерон взял еще один коктейль. Что это все значило? Это серьезно, или она разыгрывает его?

Прием подходил к концу. Что теперь делать? Впереди был еще целый вечер. Он подумал поехать в бар в австралийское посольство, где он иногда играл в дротики с добродушными шпионами из Австралии. Потом он заметил, что Лидка стоит рядом и опять одна. Она в самом деле завлекательная. Он спросил у нее:

— У вас есть планы на ужин?

Она удивленно посмотрела на него.

— Вы имеете в виду рецепты блюд?

Он улыбнулся. Она не слышала выражения «планы на ужин». Он спросил:

— Я имел в виду, не хотели бы вы поужинать со мной?

— Да, — сразу же ответила она. — Могли бы мы пойти в ресторан «Утка»?

— Конечно. — Это был дорогой ресторан, но не так чтобы очень, если ты платишь американскими долларами. Он посмотрел на часы. — Тогда едем сейчас?

Лидка обвела глазами комнату. Человека в пиджаке в тонкую полоску не было видно.

— Я свободна, — сказала она.

Они направились к выходу. Когда они подошли к двери, снова появилась советская журналистка Таня и на плохом польском сказала Лидке:

— Вы уронили это.

Она протянула красный шейный платок.

— Это не мой, — сказала Лидка.

— Я уверена, он выпал из ваших рук.

Кто-то тронул Камерона за локоть. Он отвернулся от женщин, путано объясняющихся между собой, и увидел высокого, приятного собой мужчину примерно сорока лет в форме полковника Польской народной армии. На беглом русском языке тот сказал:

— Я хочу поговорить с вами.

Камерон ответил также по-русски:

— Хорошо.

— Я найду безопасное место.

Камерону ничего не оставалось, кроме как сказать:

— Ладно.

— Таня скажет вам, где и когда.

— Отлично.

Незнакомец отвернулся.

Камерон переключил внимание снова на Лидку. Таня сказала ей:

— Я ошиблась, как глупо.

Она быстро отошла от них. Ясно, что она хотела отвлечь Лидку на несколько мгновений, пока военный разговаривал с Камероном.

— Странно, — озадаченно проговорила Лидка, когда они вышли из посольства.

Камерон был взволнован, но делал вид, что тоже ничего не понимает.

— Удивительно, — сказал он.

— Кто был тот польский офицер, который говорил с вами? — продолжала допытываться Лидка.

— Ни малейшего представления, — ответил Камерон. — Моя машина там.

— О! — воскликнула она. — У вас машина?

— Да.

— Замечательно, — с довольным видом произнесла Лидка.

* * *

Неделей позже Камерон проснулся в комнате Лидки в коммунальной квартире.

Это была маленькая комната, в которой стояли стол, кровать, туалетный столик, телевизор и кухонная мойка. Душ и туалет находились в конце коридора, и ими пользовались еще три человека.

Для Камерона это был рай.

Он сел в кровати. Она у стойки заваривала кофе из его зерен: позволить себе настоящий кофе она не могла. Никакой одежды на ней не было. Она повернулась и пошла к кровати с чашкой в руке. У нее были жесткие каштановые волосы на лобке и маленькие заостренные груди с темно-красными сосками.

Сначала он испытывал неудобство от того, что она расхаживала голой, поскольку ему хотелось смотреть на нее, а это было неприлично. Когда он признался в этом, она сказала:

— Смотри сколько хочешь, мне это нравится.

И все-таки он стеснялся, но уже не так.

В течение недели он приходил к Лидке каждый день.

Он занимался с ней любовью в семь раз больше, чем за всю свою жизнь до последнего времени, не считая того, что ему делала Сузи в массажном салоне.

Однажды Лидка спросила, хочет ли он ублажить ее еще раз этим утром.

— Ты что — сексуальный маньяк? — спросил он.

Она обиделась, но они все равно слились в экстазе.

Пока она причесывалась, он потягивал кофе и думал о предстоящем дне. Таня Дворкина пока не давала о себе знать. Он доложил о контакте в египетском посольстве своему боссу Киту Дорсету, и они решили, что ничего не остается, как ждать.

У него на уме была другая забота. Он знал выражение «медовая ловушка». Только дурак не задался бы вопросом, нет ли у Лидки скрытого мотива, чтобы лечь с ним в постель. Он должен был учитывать возможность, что она работала по приказу службы безопасности. Он вздохнул и сказал:

— Я должен сообщить своему боссу о тебе.

— Да? — удивилась она. — Почему?

— Предполагается, что американские дипломаты могут встречаться с девушками только из стран НАТО. Мы называем это правилом натовской постельной солидарности. Они не хотят, чтобы мы влюблялись в коммунистов.

Он не сказал ей, что он агент спецслужбы, а не дипломат.

С грустным лицом она села на кровать рядом с ним.

— Ты перестанешь бывать у меня?

— Нет-нет! — Ему это показалось немыслимым. — Но я должен сказать им, и они будут проверять тебя.

На этот она как будто бы встревожилась.

— Что это значит?

— Они будут выяснять, не можешь ли ты быть агентом секретных служб или что-то в этом роде.

Она пожала плечами.

— Ну и пусть. Они скоро убедятся, что я не имею к ним никакого отношения.

Она держалась совершенно спокойно.

— Извини, но так нужно, — сказал Камерон. — Переспать один раз — это не в счет. Но мы обязаны доложить, если случается что-то более серьезное, знаешь ли. Настоящие любовные отношения.

— А-а.

— Как ты считаешь, что у нас? — нервничая, спросил он. — Настоящие любовные отношения?

— Да, — сказала она. — Настоящие.

Глава пятьдесят третья

Семья Франков отправилась в Венгрию на двух «трабантах». Они ехали в отпуск. Как место летнего отдыха, Венгрия пользовалась популярностью у восточных немцев, если они могли позволить расходы на бензин.

Насколько они могли судить, за ними не следили.

Они зарезервировали тур в восточногерманском туристическом бюро. Они сомневались, дадут ли им визы, хотя Венгрия входила в советский блок, но они были приятно удивлены. Ганс Гофман упустил возможность вставить им палки в колеса — очевидно, у него хватало других дел.

Им понадобились две машины, потому что они ехали с Каролин и ее семьей. Вернер и Карла безумно любили свою внучку Алису, которой было шестнадцать лет. Лили любила Каролин, но не любила ее мужа Одо. Он был хороший человек, и он устроил Лили на нынешнюю работу администратором в церковном приюте для сирот. Но в его любви к Каролин и Алисе проявлялось что-то натужное, словно любить их было добродетелью. Лили считала, что любовь мужчины — это беззаветная страсть, а не моральная обязанность.

Каролин чувствовала то же самое. Она и Лили в силу существовавшей между ними духовной близости делились друг с другом своими секретами, и Каролин призналась, что замужество — это ошибка. Она не была несчастной с Одо, но и не любила его. Он был добр и нежен, но не сексуален: они занимались любовью раз в месяц.

Итак, отправляющаяся на отдых группа состояла из шести человек. Вернер, Карла и Лили ехали в машине красновато-коричневого цвета, а Каролин, Одо и Алиса — в белой.

Путь предстоял долгий, особенно из-за того, что «трабант» имел малосильный двухтактный двигатель объемом 600 кубических сантиметров, а проделать предстояло почти тысячу километров по Чехословакии. В первый день они доехали до Праги, где переночевали. Когда уезжали из гостиницы на следующее утро, Вернер сказал:

— Уверен, что за нами никто не следует. Кажется, мы удрали.

Они приехали на озеро Балатон в самое большое в Центральной Европе, длиной почти 80 км и расположенное соблазнительно близко от Австрии. Однако вдоль всей границы на 230 км тянулось проволочное ограждение под током, чтобы люди не бежали из рабочего рая.

Они поставили две палатки рядом друг с другом в кемпинге на южном берегу.

У них была тайная цель: они собирались увидеться с Ребеккой.

Эта мысль принадлежала Ребекке. Она целый год ухаживала за Валли, и ему удалось завязать с наркотиками. Сейчас он жил в своей собственной квартире в Гамбурге недалеко от Ребекки. Чтобы заботиться о нем, она отказалась от возможности баллотироваться в бундестаг, но когда он пришел в норму, к этому предложению вернулась снова. Сейчас она была депутатом национального парламента и специализировалась во внешней политике.

Она посетила Венгрию с официальным визитом и видела, что власти намеренно привлекают отдыхающих из западных стран: туризм и дешевый рислинг служили единственным средством заработать иностранную валюту и сократить торговый дефицит. Западных туристов размещали в специальных изолированных зонах отдыха, а вне их ничто не мешало тесной дружбе.

Так что не существовало никакого закона, запрещающего то, что делали Франки. На поездку они получили разрешение, так же как Ребекка. Она тоже отправлялась в Венгрию на отдых в свой законный отпуск. Они встретятся будто бы случайно.

Но законы исполняли лишь косметическую функцию в коммунистических странах. Франки знали, что возникнут ужасные неприятности, если тайная полиция разузнает, что они задумали. Так что Ребекка все организовала тихо при содействии Еноха Андерсена, датского бухгалтера, который, как и прежде, часто ездил из Западного Берлина в Восточный, чтобы встречаться с Вернером. Не велась никакая переписка, и никто никому не звонил. Они больше всего боялись, что Ребекку за что-нибудь арестуют или Штази похитит ее и доставит в Восточную Германию, чтобы заключить в тюрьму. Это был бы дипломатический инцидент, но Штази все равно могла бы пойти на это.

Муж Ребекки — Бернд в путешествие не собирался. Его состояние ухудшилось, из-за того что плохо функционировали почки. Он работал не полный рабочий день и не мог совершать дальние поездки.

Вернер перестал забивать палаточные колышки и тихо сказал Лили:

— Посмотри вокруг. Они не следили за нами в дороге, может быть, не видят в этом необходимости, поскольку направили своих людей вперед на место нашей стоянки.

Лили прошлась по кемпингу словно для прогулки. Отдыхающие на озере Балатон были приветливы и дружелюбны. При виде симпатичной молодой женщины они улыбались ей и угощали кофе, пивом или бутербродами. В большинстве палаток жили семьи, но попадались и такие, в которых размещались группы мужчин и изредка девушки. Безусловно, в первые же дни холостые находили друг друга и знакомились.

Лили не была замужем. Ей нравилось заниматься сексом, и у нее было несколько любовных романов, в том числе с женщиной, о чем в ее семье не знали. Ей казалось, что у нее такие же материнские инстинкты, как у других женщин, и она обожала дочь Валли — Алису. Но Лили отказалась от мысли иметь своих собственных детей, потому что ее не привлекали мрачные перспективы растить их в Восточной Германии.

Ей не дали поступить в университет из-за политических взглядов в ее семье, поэтому она выучилась на воспитательницу детского сада. Она никогда не получила бы повышение, если бы Одо не помог ей устроиться на работу в церкви, где кадровые вопросы не контролировались коммунистической партией.

Однако ее настоящим призванием была музыка. Вместе с Каролин она пела и играла на гитаре в небольших барах и молодежных клубах, часто в церковных залах. В их песнях звучал протест против загрязнения окружающей среды, сноса старинных зданий и памятников, вырубки лесов и уродливой архитектуры. Власти ненавидели их, арестовывали и предостерегали о распространении пропаганды. Однако коммунисты не могли выступать за загрязнение рек промышленными отходами, поэтому им было трудно принимать жесткие меры против борцов за чистоту окружающей среды, и они пытались вовлечь их в беззубое официальное Общество защиты природы и окружающей среды.

В США, рассказывал отец Лили, консерваторы обвиняли защитников окружающей среды в том, что они выступают против бизнеса. Консерваторам советского блока было труднее обвинять их в том, что они занимаются антикоммунистической деятельностью. В конце концов, смысл коммунизма состоял в том, чтобы промышленность работала для людей, а не для боссов.

Как-то раз Лили и Каролин удалось проникнуть в студию звукозаписи и сделать альбом. Официально его никто не выпускал, магнитофонные кассеты без маркировки продавались тысячами.

Лили обошла весь кемпинг, заселенный преимущественно восточными немцами. Кемпинг для туристов с Запада находился в полутора километрах в стороне. Возвращаясь к своей семье, она заметила, что у палатки, стоящей недалеко от них, двое молодых людей примерно ее возраста пьют пиво. У одного из них были светлые редеющие волосы, а другой темноволосый носил прическу под «Битлз», ставшую немодной еще пятнадцать лет назад. Светловолосый, встретившись с ней взглядом, быстро отвернулся, что вызвало у нее подозрения: молодые люди обычно не отводили от нее глаза. Эти двое не предложили ей выпить с ними пива.

— Ну вот, — пробормотала она.

Агенты Штази распознавались без особого труда. Они были грубыми и несимпатичными. В этой организации делали карьеру люди, жаждущие престижа и власти, но не блещущие большим интеллектом и какими-либо талантами. Первый муж Ребекки — Ганс служил наглядным примером. Мало чем отличавшийся от типичного головореза, он стабильно поднимался по служебной лестнице и достиг высоких чинов. Сейчас он разъезжал на лимузине и жил в большой вилле за высоким забором.

Лили не хотелось привлекать к себе внимания, но она решила проверить свои подозрения, поэтому ей пришлось действовать решительно.

— Привет, мальчики, — вежливо сказала она.

Они оба пробормотали невнятное приветствие.

Она не собиралась так скоро отставать от них.

— Вы здесь с женами? — спросила она. Они не могли не истолковать это как заигрывание.

Светловолосый покачал головой, а другой просто сказал «нет». Им не хватало ума притворяться.

— Вот как?

Это ужемогло восприниматься как подтверждение. Что делали два холостяка на отдыхе в кемпинге, если не охотились за девушками? И они были слишком плохо одеты для гомосексуалистов.

— Скажите мне, — продолжала Лили игривым тоном, — где здесь вечером развлекаются? Потанцевать где-нибудь можно?

— Я не знаю.

Этого было достаточно. Если эти двое приехали отдыхать, то я госпожа Брежнева, подумала она и ушла.

Возникала проблема. Как Франки могли встретиться с Ребеккой, чтобы их не засекли агенты Штази?

Лили вернулась к своей семье. Обе палатки теперь стояли на месте.

— Плохие новости, — сказала она отцу. — Два агента Штази. От нас во втором ряду на юг и третья палатка к востоку.

— Этого я и боялся, — сказал Вернер.

* * *

Им предстояло встретиться с Ребеккой двумя днями позже в ресторане, который она посещала во время своей первой поездки. Но прежде чем идти туда, Франкам нужно была избавиться от слежки. Лили не находила себе места, но ее родители казались неоправданно спокойными.

В первый день Вернер и Карла уехали рано на красновато-коричневом «трабанте», сказав, что на разведку. Агенты Штази следовали за ними на зеленой «шкоде». Вернер и Карла отсутствовали весь день и вернулись уверенными в успехе.

На следующее утро Вернер сказал Лили, что он берет ее в поход. Стоя рядом с палаткой, они помогали друг другу приспособить рюкзаки за спиной. Они надели крепкие ботинки и широкополые шляпы. Любой, кто посмотрел бы на них, понял бы, что они собираются на долгую прогулку.

В то же время Карла готовилась с сумками отправиться за покупками, составляя список и громко произнося:

— Ветчина, сыр, хлеб. Что еще?

Лили переживала, что они действуют слишком наигранно.

За ними наблюдали агенты тайной полиции, сидевшие поодаль и курившие.

Они отправились в разные стороны: Карла — к автостоянке, а Лили с Вернером — к пляжу. Агент Штази с прической под «Битлз» пошел за Карлой, а светловолосый — за Вернером и Лили.

— Пока все идет хорошо, — сказал Вернер. — Мы растащили их в разные стороны.

Когда Лили и Вернер дошли до озера, Вернер повернул на запад, как тянулась береговая линия. Он, очевидно, ознакомился с маршрутом днем раньше и знал, что он будет пролегать по пересеченной местности. Светловолосый агент Штази шел за ними на некотором расстоянии не без трудностей: его одежда не годилась для дальнего перехода. Иногда они останавливались якобы для отдыха, а на самом деле, чтобы дать ему возможность догнать их.

Они шли два часа и оказались на безлюдном, тянувшемся на несколько километров пляже. На некотором расстоянии впереди из леса вела ненаезженная колея к столбу с отметкой максимального уровня воды.

Там стоял красновато-коричневый «трабант», за рулем которого сидела Карла.

В поле зрения никого больше не было.

Вернер и Лили сели в машину, и Карла уехала, оставив агента Штази с носом.

Лили так и подмывало помахать ему рукой на прощание.

Вернер спросил у Карлы:

— Как тебе удалось уйти от второго типа?

— Я устроила небольшую диверсию, — сказала Карла. — Подожгла урну с мусором у продовольственного магазина.

Вернер улыбнулся.

— Как я тебя научил несколько лет назад.

— Совершенно верно. Естественно, он вышел из машины и пошел посмотреть, что происходит.

— А потом?

— Пока он ходил, я проткнула гвоздем ему покрышку. Пока он менял колесо, я уехала.

— Отлично.

Лили спросила:

— Вы так делали во время войны?

Возникла пауза. Они никогда не говорили много о войне. Наконец Карла произнесла:

— Да, иногда делали. Только хвастаться особенно нечем.

Больше об этом разговора не было.

Они заехали в деревню на некотором расстоянии от озера и притормозили у небольшого дома с табличкой на, английском языке «Бар». Мужчина, стоящий на обочине, сделал им знак рукой, чтобы они ехали за дом в поле, где машина не будет у всех на виду.

Они вошли в маленький бар, слишком хороший, чтобы быть государственным заведением. Лили сразу увидела свою сестру Ребекку и бросилась обнимать ее. Они не виделись восемнадцать лет. Лили не могла разглядеть лицо Ребекки из-за застилавших глаза слез. Карла и Вернер по очереди обнялись с Ребеккой.

Когда, наконец, зрение прояснилось, Лили увидела перед собой женщину средних лет, и неудивительно, потому что Ребекке должно было скоро исполниться 50 лет. И она пополнела в сравнении с тем, какой Лили ее помнила.

Но больше всего впечатлял ее внешний вид. На ней были синее летнее платье в мелкий горошек и гармонирующая по цвету куртка. На шее у нее была серебряная цепочка с одной большой жемчужиной, на запястье широкий серебряный браслет, на ногах модные сандалии на пробковом каблуке, а на плече кожаная сумка темносинего цвета. Лили знала, что у политиков не очень высокие зарплаты. Неужели в Западной Германии все так хорошо одеваются?

Ребекка провела их в уединенную комнату за баром, где уже стоял накрытый стол: тарелки с нарезанным холодным мясом, вазы с салатами, бутылки вина. Рядом со столом стоял худощавый симпатичный мужчина в белой футболке и черных кожаных штанах. Ему могло быть за сорок или меньше, если он перенес какое-то заболевание. Лили подумала, что он, должно быть, официант из бара.

Карла ахнула, а Вернер воскликнул:

— Боже мой!

Лили увидела, что худощавый мужчина выжидающе смотрит на нее. Она вдруг увидела его миндалевидные глаза и поняла, что перед ней ее брат Валли. Она вскрикнула от неожиданности: он выглядел таким старым.

Карла обняла Валли и сказала:

— Мальчик мой! Бедный мой мальчик!

Лили прижала его к себе и поцеловала, заливаясь слезами.

— Ты так изменился, — рыдала она. — Что с тобой случилось?

— Рок-н-ролл, — ответил он с усмешкой. — Но я преодолеваю себя. — Он взглянул на свою старшую сестру. — Ребекка пожертвовала годом своей жизни и возможностью сделать отличную карьеру, чтобы спасти меня.

— А как иначе, — сказала Ребекка. — Ведь я твоя сестра.

Лили была уверена, что Ребекка поступила так без всяких колебаний. Семья для нее стояла на первом месте. Лили объясняла ее сильные чувства тем, что ее удочерили.

Вернер долго не выпускал из объятий Валли.

— Мы не знали, — сказал он дрожащим голосом, — мы не знали, что ты приедешь.

— Я решила держать это в строжайшей тайне, — пояснила Ребекка.

— Это опасно? — спросила Карла.

— Конечно, — ответила Ребекка. — Но Валли решил рискнуть.

Потом вошла Каролин со своей семьей. Как и все остальные, она не сразу узнала Валли, а узнав, вскрикнула.

— Здравствуй, Каролин, — проговорил Валли. Он взял ее за руки и поцеловал в обе щеки. — Какая радость снова увидеть тебя.

Вмешался Одо:

— Я Одо, муж Каролин. Рад наконец с вами познакомиться.

Лили обратила внимание, как в этот момент по лицу Валли пробежало мимолетное выражение, заставившее ее подумать, что он увидел в Одо нечто, поразившее его.

Мужчины доброжелательно пожали друг другу руки.

— А это Алиса, — сказала Каролин.

— Алиса? — воскликнул Валли. Он с изумлением посмотрел на шестнадцатилетнюю девушку с длинными светлыми волосами, скрывающими ее лицо. — Я написал о тебе песню, когда ты была маленькой.

— Я знаю, — произнесла она и поцеловала его в щеку.

— Алиса все знает, — вмешался Одо. — Мы рассказали ей, когда она стала достаточно взрослой, чтобы понять.

Лили подумала, услышал ли Валли нарочитую нотку добродетельности в голосе Одо, которую она заметила. А может быть, она ошиблась, или же она чересчур чувствительна?

Валли не спускал с Алисы глаз:

— Я люблю тебя, но Одо вырастил тебя. Я никогда этого не забуду, уверен, что и ты так же.

Голос у него сорвался. Потом он совладал с собой и обратился ко всем:

— Давайте сядем за стол и поедим. Сегодня счастливый день.

Лили предположила, что за всё заплатил Валли.

Они все сели за стол. Несколько мгновений они держались, как не знакомые друг другу люди, чувствуя неловкость и придумывая, что сказать. Потом несколько человек заговорили одновременно, задавая Валли вопросы. Все засмеялись.

— Давайте по очереди, — сказал Валли, и все почувствовали себя раскованно.

Валли рассказал, что у него роскошная квартира, занимающая последний этаж высотного дома в Гамбурге. Он не женат, хотя у него есть любимая девушка. Раз в полтора или два года он ездит в Калифорнию и четыре месяца живет на ферме у Дейва Уильямса, и они делают новый альбом с «Плам Нелли».

— Я наркоман, — признался он, — но вот уже семь лет я не употребляю наркотики. В сентябре будет восемь. Когда мы даем концерт с группой, перед моей артистической уборной стоит охрана и проверяет, нет ли наркотиков у тех, кто идет ко мне. — Он пожал плечами. — Может быть, это странно, но иначе нельзя.

Валли тоже задавал вопросы, особенно Алисе. Когда она отвечала, Лили смотрела на сидящих за столом. Это ее семья: родители, сестра, брат, племянница, ее подруга, с которой она выступала. Как она счастлива, что они все сидят в одной комнате, едят, разговаривают и пьют вино.

И у нее промелькнула мысль, что в некоторых семьях так бывает каждую неделю и они считают это в порядке вещей.

Лили наблюдала за Каролин и Валли, сидящими рядом друг с другом. Им было хорошо и весело. Если бы события развивались иначе, думала Лили, если бы Берлинская стена рухнула, могла бы их любовь вспыхнуть с новой силой? Они были еще молоды: Валли — тридцать три, Каролин — тридцать пять. Лили прогнала эти мысли. Это были досужие рассуждения, глупая фантазия.

Валли рассказал для Алисы историю побега из Берлина. Когда он дошел до того места, как он всю ночь ждал Каролин, которая не пришла, она перебила его.

— Мне стало страшно, — призналась она. — Страшно за себя и ребенка, который был во мне.

— Я не виню тебя, — сказал Валли. — Ты поступила правильно. И я поступил правильно. Неправильно было то, что существовала стена.

Он рассказал, как он прорвался через контрольный пункт, сбив шлагбаум.

— Я никогда не забуду того человека, которого я убил, — произнес он.

— Это была не твоя вина — он стрелял в тебя.

— Я знаю, — согласился Валли, и Лили почувствовала по его голосу, что наконец он смирился с этим. — Я об этом сожалею, но не чувствую своей вины. Я поступал правильно, когда бежал, а он неправильно, когда стрелял в меня.

— Как ты сказал, — заметила Лили, — неправильно только то, что существует стена.

Глава пятьдесят четвертая

Начальник Камерона Дьюара — Кит Дорсет был низкого роста, толстый, имел волосы песочного цвета. Как и многие в ЦРУ, он плохо одевался. Сегодня на нем был коричневый твидовый пиджак, серые фланелевые брюки, белая рубашка в коричневую полоску и галстук тусклого зеленого цвета. На улице взгляд прохожего скользнул бы по нему, а мозг пропустил бы мимо как личность незначительную. Возможно, этого он и добивался, подумал Камерон. Или, вероятно, он просто имел плохой вкус.

— По поводу твоей девушки, Лидки… — проговорил Кит, сидя за большим письменным столом в американском посольстве.

Камерон был совершенно уверен, что Лидка не имела порочащих ее связей, но он насторожился, чтобы услышать подтверждение этого.

— …тебе отказано в просьбе, — закончил фразу Кит.

Камерон поразился.

— О чем вы говорите?

— Тебе отказано в просьбе. Какое из этих трех слов тебе не понятно?

В ЦРУ некоторые люди вели себя так, словно они в армии, и могли гаркнуть на любого, кто ниже их по званию. Но Камерон был не из тех, кого можно легко запугать. Он работал в Белом доме.

— Отказано по какой причине? — спросил он.

— Я не обязан сообщать причины.

В возрасте тридцати четырех лет у Камерона впервые появилась настоящая любимая девушка. После двадцати лет неудач он спал с женщиной, которая, как ему казалось, не хотела ничего, кроме как сделать его счастливым. Реальная перспектива потерять ее наполнила его смелостью висельника.

— Вы обязаны не быть дураком», — огрызнулся он.

— Следи за своим языком. Иначе в двадцать четыре часа улетишь домой.

Камерону не хотелось улетать домой, и он пошел на попятный.

— Приношу извинение. Но все же мне хотелось бы знать причины вашего отказа.

— Ты поддерживаешь с ней то, что мы называем близким и продолжающимся контактом. Не так ли?

— Конечно. Я сам сообщил вам об этом. Так в чем же проблема?

— В статистике. Большинство предателей, которые шпионят против Соединенных Штатов, имеют родственников или близких друзей, которые являются иностранцами.

Камерон подозревал что-то в этом роде.

— Я не хочу бросать ее по статистическим причинам. У вас есть что-то конкретное против нее?

— Почему ты думаешь, что имеешь право задавать встречные вопросы?

— Как я понимаю, ничего у вас нет.

— Я, кажется, предупредил тебя.

Их перебил другой агент Тоуни Савино, который вошел с листом бумаги в руках.

— Я хотел уточнить список приглашенных на сегодняшнюю пресс-конференцию, — сказал он. — Таня Дворкина из ТАСС. — Он взглянул на Камерона. — Это та женщина, которая говорила с вами в египетском посольстве, не так ли?

— Она самая, — ответил Камерон.

— Какая тема пресс-конференции? — спросил Кит.

— Здесь говорится: вступление в силу нового протокола об обмене произведениями искусства между польскими и американскими музеями для проведения выставок. — Тоуни оторвал взгляд от бумаги. — Это не та тема, которая может заинтересовать корреспондента ТАСС, я полагаю.

— Она должна прийти, чтобы встретиться со мной, — сказал Камерон.

* * *

Таня заметила Камерона Дьюара, как только вошла в зал для брифингов американского посольства. Высокий, худощавый, он стоял как столб в конце зала. Если бы его здесь не было, она разыскала бы его после пресс-конференции, но так лучше, менее заметно.

Однако она не хотела выглядеть слишком целеустремленной, когда подойдет к нему, поэтому она решила сначала послушать сообщение. Она подсела к польской журналистке, которая ей нравилась, Дануте Горской, решительной брюнетке с ослепительной улыбкой. Данута состояла членом полулегального движения «Комитет обороны», который выпускал сборники с жалобами рабочих о нарушениях прав человека. Данута жила в том же доме, что и Таня.

Пока сотрудник посольства, осуществляющий связь с прессой, зачитывал сообщение, уже отпечатанное и розданное журналистам, Данута прошептала на ухо Тане:

— Тебе будет интересно съездить в Гданьск.

— Почему?

— Там, на Судостроительной верфи имени Ленина, намечается забастовка.

— Забастовки проводятся везде.

Рабочие требовали повышения зарплат, чтобы компенсировать значительное увеличение правительством цен на продовольствие. Таня сообщала об этом как о случаях «прекращения работы», поскольку забастовки происходили только в капиталистических странах.

— Поверь мне, — сказала Данута, — эта забастовка будет иной.

Польское правительство реагировало на забастовки быстро, повышая зарплату и идя на мелкие уступки, чтобы остановить протесты, прежде чем они расползутся, как пятна на ткани. Для правящей элиты было бы кошмаром, — а для диссидентов мечтой, — если бы эти пятна слились вместе, полностью изменив цвет ткани.

— В каком смысле иной?

— Они уволили крановщицу, которая является членом нашего комитета, но они ошиблись в выборе жертвы. Анна Валентинович — вдова, ей пятьдесят один год.

— То есть она пользуется большой симпатией у сердобольных польских мужчин.

— И она популярная личность. Они зовут ее пани Аня.

— Да, я могла бы съездить. — Димка хотел знать о любых выступлениях протеста, которые могли перерасти во что-либо серьезное, чтобы предотвратить применение силовых мер Кремлем.

Когда пресс-конференция закончилась, Таня прошла мимо Камерона Дьюара и тихо сказала ему по-русски:

— В костеле Святого Иоанна Крестителя в пятницу в два часа подойдите к распятию в часовне Боричко.

— Меня это не устраивает, — прошипел молодой человек.

— Это как вам угодно, — бросила Таня, готовая отойти прочь.

— Вы должны сказать мне, о чем идет речь, — твердо произнес Камерон.

Таня понимала, что, продолжая разговор еще минуту, будет подвергать себя риску

— О коммуникационной линии в случае вторжения Советского Союза в Западную Европу, — сказала она. — О возможности создания группы польских офицеров, которые перейдут на сторону потенциального противника.

У американца отвисла челюсть.

— А… Ну да.

Она улыбнулась ему.

— Вы довольны?

— Как его зовут?

Таня задумалась.

— Он знает мое имя, — сказал Камерон.

Таня решила, что она должна доверять этому человеку. Она уже отдала свою жизнь в его руки.

— Станислав Павляк, — проговорила она. — Сокращенно Стас.

— Скажите Стасу, что по соображениям безопасности он не должен здесь, в посольстве, говорить ни с кем, кроме меня.

— Хорошо.

Таня быстро вышла из здания.

В тот же вечер она все рассказала Стасу. На следующий день она поцеловала его на прощание и поехала к Балтийскому морю за триста пятьдесят километров. У нее был старый, но надежный «мерседес-бенц 280S» со сдвоенными передними фарами, регулируемыми по вертикали. Во второй половине дня ближе к вечеру она зарегистрировалась в гостинице старинного города Гданьска, расположенной напротив верфей и сухих доков судостроительного завода на острове в русле реки.

На следующий день исполнялась ровно неделя, как уволили Анну Валентинович.

Таня встала рано, надела брезентовую спецодежду, по мосту перешла на остров и до рассвета была перед заводскими воротами. Вместе с группой молодых рабочих она прошла на территорию завода.

День для нее выдался удачным.

Повсюду были расклеены плакаты с требованием принять на работу пани Аню. У плакатов собирались небольшие группы рабочих. Несколько человек раздавали листовки. Таня взяла одну и стала разбираться, что в ней написано по-польски.

Анна Валентинович стала неугодна властям, потому что служила примером для других. Она стала неугодна властям, потому что поднялась на защиту других и проявила способность организовать рабочих. Власти всегда пытаются изолировать тех, кто обладает качествами лидера. Если мы не будем бороться против этого, мы не сможем отстоять себя, когда они поднимают производственные нормы, когда нарушается техника безопасности и не соблюдаются правила охраны здоровья, или когда нас заставляют работать сверхурочно.

Таня был потрясена. Речь шла не о повышении зарплаты и сокращении рабочего дня, вопрос поднимался о праве польских рабочих организовываться независимо от коммунистической иерархии. На ее взгляд, это было важное, вселяющее надежду событие.

Когда полностью рассвело, Таня прошлась по территории верфи. Она впечатляла своими внушительными размерами: тысячи рабочих, тысячи тонн стали, миллионы заклепок. Борта даже недостроенных кораблей поднимались до высоты многих этажей городских зданий. Краны, как гигантские аисты, склонялись над своими невиданных размеров гнездами.

Таня видела, что рабочие оставляли свои инструменты, читали листовки и обсуждали волнующее их событие.

Несколько рабочих собрались вместе и двинулись колонной по территории верфи, Таня пошла вместе с ними. Они несли плакаты, раздавали листовки, призывали других присоединяться к ним. Число демонстрантов постепенно росло. Они подошли к главным воротам и стали говорить прибывающим рабочим, что бастуют.

Они закрыли заводские ворота, включили сирену и размахивали польским национальным флагом на ближайшем здании.

Потом они избрали забастовочный комитет.

В это время появился мужчина в костюме. Он забрался на экскаватор и стал громко кричать на толпу. Всего, что он говорил, Таня не могла понять, но по некоторым замечаниям догадалась, что он отговаривает рабочих создавать комитет, и они слушали его. Таня спросила стоявшего радом человека, кто это такой.

— Клеменс Гнех, директор завода, — услышала она. — Неплохой парень.

Таня поразилась. Как же слабы люди!

Гнех предлагал начать переговоры при условии, если сначала рабочие вернутся на свои места. Таня сразу поняла уловку. Раздался неодобрительный гул и насмешливые возгласы, но кто-то кивал в знак одобрения, кто-то стал уходить — очевидно, возвращаться на рабочие места. Не может же всё так быстро закончиться!

Потом на экскаватор поднялся небольшого роста широкоплечий мужчина с пышными усами и похлопал директора по плечу. Хотя он не произвел на Таню большого впечатления, толпа узнала его и приветствовала громкими возгласами. Люди, очевидно, знали, кто он.

— Помните меня? — спросил он громко директора, чтобы слышали все собравшиеся. — Я работал здесь десять лет, потом вы уволили меня.

— Кто это? — снова спросила Таня своего соседа.

— Лех Валенса. Он всего лишь электрик, но все знают его.

Директор пытался спорить с Валенсой перед всей толпой, но невысокий мужчина с пушистыми усами стоял на своем.

— Мы объявляем забастовку и не выйдем за пределы завода, — выкрикнул он, и толпа одобрительно зашумела.

Директор и Валенса спустились с экскаватора. Валенса принял на себя руководство, и никто не выразил несогласия. Он сказал водителю директора, чтобы он привез Анну Валентинович на завод, и тот уехал выполнять распоряжение, и, что удивительно, директор не возражал.

Валенса организовал выборы забастовочного комитета. Вернулась машина с Анной, и ее встретили громом аплодисментов. Это была невысокая женщина с короткими, как у мужчины, волосами. Она носила круглые очки и была в блузе с горизонтальными полосками.

Забастовочный комитет и директор отправились на переговоры в Центр здравоохранения и охраны труда. Таня чуть не поддалась соблазну пройти туда вместе с ними, но потом решила не испытывать судьбу, потому что ей и так повезло пройти на территорию завода. Рабочие благосклонно относились к западной прессе, а она представляла советское средство массовой информации — ТАСС, и если бы забастовщикам стало это известно, они выставили бы ее за ворота.

У переговорщиков на столах, вероятно, стояли микрофоны, потому что весь ход обсуждений транслировался через громкоговорители собравшейся снаружи толпе, что поразило Таню как проявление демократии в высшей степени. Бастующие могли моментально проявлять свои чувства по поводу того, что говорилось, либо одобрительными возгласами, либо гулом недовольства.

Таня поняла, что забастовщики выдвинули ряд требований в дополнение к восстановлению Анны на работе, в том числе недопущение репрессивных мер. Одно требование, которое, к удивлению, директор отказывался принять, касалось сооружения напротив заводских ворот памятника судостроителям, погибшим от рук полицейских во время демонстрации протеста против повышения цен на продукты питания в 1970 году.

Таня с тревогой подумала, не закончится ли эта забастовка такой же расправой. Если ее опасения начнут сбываться, то она находится как раз на линии огня.

Гнех объяснил, что территория напротив ворот предназначена для строительства больницы.

Забастовщики сказали, что они предпочитают памятник.

Директор предложил мемориальную доску где-нибудь на территории верфи.

Они отклонили это предложение.

Один из рабочих с возмущением проговорил в микрофон:

— Мы выклянчиваем памятник павшим героям как нищие, просящие милостыню у фонарного столба.

Люди, собравшиеся у репродукторов, зааплодировали.

Еще один участник переговоров обратился непосредственно к толпе с вопросом, хотят ли они, чтобы стоял памятник.

В ответ раздалось громогласное «Да!».

Директор ушел советоваться с вышестоящим руководством.

За воротами собрались тысячи сторонников забастовки. Люди начали собирать продовольствие для бастующих. Немногие польские семьи могли позволить себе отказаться от продуктов питания, но за ворота передавали десятки мешков с провизией для бастующих мужчин и женщин, и они приступили к обеду.

Директор вернулся во второй половине дня и сообщил, что высшее руководство в принципе одобрило идею памятника.

Валенса объявил, что забастовка будет продолжаться, пока не будут удовлетворены все требования.

И потом он добавил, словно это только что пришло ему в голову, что бастующие хотят обсудить создание свободных независимых профсоюзов.

Ага, это становится по-настоящему интересно, — подумала Таня.

* * *

В пятницу после обеда Камерон Дьюар поехал в Старый город Варшавы.

Марио и Олли следовали за ним. Большая часть Варшавы была разрушена до основания во время войны. Город отстроили заново, проложили прямые улицы с тротуарами и возвели современные здания. Такая планировка не годилась для тайных встреч и контактов. Архитекторы и строители стремились воссоздать Старый город с его булыжными мостовыми и хаотичной застройкой. Правда, они немного перестарались: прямые грани, стандартные сооружения, свежая краска — все это выглядело как декорации для киносъемки. Тем не менее окружающая обстановка там была более подходящей для тайных агентов, чем в остальной части города.

Камерон оставил машину и пошел к высокому дому. На втором этаже находился варшавский аналог «Шелковых ручек». Камерон там был постоянным клиентом, до того как встретил Лидку.

В большой комнате сидели девушки в нижнем белье, смотрели телевизор и курили. При появлении Камерона встала пышная блондинка. Ее халат распахнулся, и он мельком увидел округлые бедра и кружевное белье.

— Здравствуй, Кристек, ты не доказывался две недели.

— Привет, Пела.

Камерон подошел к окну и посмотрел на улицу. Как обычно, Марио и Олли сидели в баре напротив, пили пиво и разглядывали проходивших мимо девушек в летних платьях. Они уже знали, что он пробудет там, по крайней мере, полчаса или, может быть, час.

Пока все шло хорошо.

Пела спросила:

— Что такое? За тобой следит женушка?

Другие девушки засмеялись.

Камерон достал деньги и дал Пеле обычную плату за ручную работу.

— Сделай мне сегодня одолжение, — сказал он. — Мне нужно выйти через черный ход.

— А сюда явится твоя женушка и устроит нам скандал?

— Это не жена, а муж моей девушки. Если он подымет шум, предложи ему сделать бесплатно то, что ты делаешь мне. Я заплачу.

Пела пожала плечами.

Камерон спустился по черной лестнице и вышел во двор, довольный. Он ушел от своих преследователей, и они не догадались об этом. Он вернется менее чем через час и выйдет через парадную дверь. Они и знать не будут, что он куда-то отлучался.

Он быстро пересек Рыночную площадь Старого города и по Свентоянской улице дошел до костела Святого Иоанна Крестителя, который был разрушен во время войны, а потом восстановлен. Агенты СБ больше не следили за ним, но они могли следить за Станиславом Павляком.

В отделении ЦРУ в Варшаве долго обсуждали проведение этого контакта. Продумывали каждый шаг.

У костела Камерон увидел своего босса Кита Дорсета. Сегодня он был в сером мешковатом костюме из польского магазина, который он надевал только при проведении слежки. Из кармана пиджака торчала кепка. Это означало, все чисто. Если быкепка была надета, это значило бы, что СБ в костеле и контакт отменяется.

Камерон вошел через готический главный вход западного фасада. Величественная архитектура и атмосфера святости усиливали важность предстоящего события. Сейчас должен состояться контакт с информатором противника. Это был решающий момент.

Если все пройдет успешно, будет положено уверенное начало его карьере в качестве агента ЦРУ. Если сорвется, он незамедлительно снова окажется за столом в Лэнгли.

Камерон представил дело так, будто Стас не стал бы встречаться ни с кем, кроме него. Цель этой уловки заключалась в том, чтобы создать Киту трудности в отправке Камерона домой. Кит путал все карты с Лидкой, хотя проверка показала, что она не связана с СБ и даже не является членом компартии. Однако если Камерону удастся завербовать польского полковника, этот успех укрепит его позиции и он сможет открыто не подчиняться Киту.

Он огляделся, чтобы убедиться, нет ли в соборе агентов тайной полиции, но, кроме туристов, молящихся и священнослужителей, он никого не заметил.

Он пошел по северному приделу до часовни, где находилось известное распятие XVI столетия. Перед ним стоял красивый польский офицер, вглядывавшийся в лицо Христа. Камерон встал рядом с ним. Они были одни.

Камерон заговорил по-русски:

— Это первый и последний разговор между нами.

Станислав ответил на том же языке:

— Почему?

— Слишком опасно.

— Для вас?

— Нет, для вас.

— Как мы будем поддерживать связь? Через Таню?

— Нет. И отныне ничего не говорите ей о ваших отношениях со мной. Выведите ее из игры. Вы можете и дальше спать с ней, если это то, что вас с ней связывает.

— Спасибо, — с иронией сказал Станислав.

Камерон пропустил это мимо ушей.

— На какой машине вы ездите?

— Зеленый «сааб-99». — Он назвал номер государственного знака.

Камерон запомнил его.

— Где вы оставляете машину на ночь?

— На улице Ивана Ольбрахта, рядом с домом, в котором я живу. Оставляйте машину со слегка приспущенным стеклом. Мы просунем в щелку конверт.

— Опасно. Что, если кто-нибудь прочитает?

— Не беспокойтесь. В конверте будет отпечатанная реклама некого лица, предлагающего недорого мыть вашу машину. Но когда вы проведете теплым утюгом по бумаге, проявится текст. Так вы будете узнавать, где и когда встречаться с нами. Если по какой-то причине вы не сможете прийти на встречу, это не имеет значения: мы пошлем вам другой конверт.

— Что будет происходить на этих встречах?

— Мы подойдем к этому. — Камерон должен был сообщить несколько пунктов, согласованных с его коллегами на планерке, и он старался сделать это как можно скорее. — По поводу вашей группы друзей.

— Да?

— Не устраивайте заговор.

— Почему?

— Потому что вас разоблачат. Так всегда бывает с заговорщиками. Вам нужно ждать до последней минуты.

— Тогда что нам делать?

— Две вещи. Во-первых, готовиться. Составьте в уме список людей, которым вы доверяете. Точно решите, что каждый будет делать против Советов, когда начнется война. Дайте о себе знать диссидентским лидерам, таким как Лех Валенса, но не раскрывайте своих намерений. Соберите информацию о телевизионных станциях и наметьте, как захватить их. Но все держите в уме.

— А что второе?

— Сообщайте нам сведения. — Камерон пытался не показывать, как он напряжен. Это была серьезная просьба, и Станислав мог отказаться. — Боевой порядок Советской армии и армий других стран Варшавского пакта: численность живой силы, танков, самолетов…

— Я знаю, что значит «боевой порядок».

— И их военные планы в случае кризиса.

Наступила долгая пауза, потом наконец Станислав сказал:

— Я могу добывать такие сведения.

— Отлично, — сказал Камерон, дав волю чувствам.

— И что я получу взамен?

— Я сообщу вам телефонный номер и условленное слово.

Вы должны воспользоваться им только в случае советского вторжения в Западную Европу. Когда вы позвоните по этому номеру вам ответит командующий высокого ранга, который говорит по-польски. Он будет разговаривать с вами как с представителем польского сопротивления советскому вторжению. Вы будете, исходя из практических целей, лидером свободной Польши.

Станислав задумчиво кивнул, но Камерон догадывался, что его собеседник думает о другом. После минутного молчания он сказал:

— Если я соглашусь, я отдам свою жизнь в ваши руки.

— Вы уже отдали, — сказал Камерон.

* * *

Бастующие на Гданьском судостроительном заводе придавали большое значение информированию мировых СМИ о своих действиях. Как ни странно, это был лучший способ дать знать о себе польскому народу. Польские СМИ подвергались цензуре, но сообщения западных газет подхватывало спонсируемое американцами радио «Свободная Европа» и транслировало на Польшу. Это был главный источник, из которого поляки узнавали правду о том, что происходит в их стране.

Лили Франк следила за событиями в Польше по западногерманскому телевидению, которое могли смотреть все в Восточном Берлине, если правильно сориентировать антенны.

К радости Лили, забастовка ширилась, несмотря на все усилия правительства остановить ее. Забастовку поддержали рабочие судостроительного завода Гдыни, в знак солидарности забастовали работники общественного транспорта. Они создали Межзаводской забастовочный комитет (МЗК) со штаб-квартирой на Судостроительном заводе им. Ленина. Его главным требованием было право создавать свободные профсоюзы.

Как многие в Восточной Германии, семья Франков живо обсуждала все это, сидя в гостиной на верхнем этаже своего дома в центре Берлина перед телевизором фирмы «Франк». В «железном занавесе» образовывалась дыра, и они охотно рассуждали, к чему это может привести. Если смогли подняться поляки, то, возможно, смогут и немцы тоже.

Польское правительство пыталось вести переговоры с каждым заводом в отдельности, предлагая щедрые прибавки к зарплате тем бастующим, кто отколется от МЗК и вернется на рабочие места. Но эта тактика провалилась.

За неделю триста бастующих предприятий присоединились к МЗК.

Шаткая польская экономика не могла выдержать этого. Правительство наконец признало реальность. Заместитель премьер-министра отправился в Гданьск.

Неделей спустя была достигнута договоренность. Бастующим предоставили право создавать свободные профсоюзы. Это был триумф, поразивший весь мир.

Если поляки смогли добиться свободы, будут ли немцы следующими?

* * *

— Ты все еще встречаешься с этой полькой? — спросил Кит у Камерона.

Тот ничего не ответил. Конечно, он продолжал встречаться с ней. Он был счастлив, как ребенок в кондитерской. Лидка охотно отдавалась ему, когда бы он только ни пожелал ее. До последнего времени немногим девушкам хотелось заниматься с ним любовью. «Тебе это нравится?» — спрашивала она, лаская его; и если он отвечал утвердительно, она допытывалась: «Тебе нравится это не очень, или очень, или до смерти?»

— Я же сказал тебе, что в твоей просьбе отказано, — продолжал Кит.

— Но вы не сказали почему.

Кит начинал злиться.

— Я так решил.

— Но разве это правильно?

— Ты сомневаешься в моем праве принимать решения?

— Нет, вы сомневаетесь в моей девушке.

Кит разозлился не на шутку.

— Ты думаешь, что взял меня за жабры, потому что Станислав не станет говорить ни с кем другим, кроме тебя?

Как раз так Камерон и думал, только не признавался вэтом.

— К Стасу это не имеет никакого отношения. Я не собираюсь бросать ее без причины.

— Я могу выгнать тебя.

— И все равно я не откажусь от нее. Собственно… — Камерон помедлил. Слова, пришедшие ему на ум, не вязались с его планами. Но он все-таки произнес их: — Собственно, я надеюсь жениться на ней.

Кит сменил свой тон.

— Камерон, — сказал он, — может быть, она не агент СБ, но она все равно может иметь скрытый мотив, чтобы спать с тобой.

Камерон вскипел:

— Если это не имеет отношения к разведке, это не имеет никакого отношения к вам.

Кит стоял на своем, говоря мягко, словно стараясь не задеть чувства Камерона.

— Многие польские девушки хотели бы поехать в Америку, как ты знаешь.

Камерон знал, и эта мысль давно приходила к нему. Он удивился и обиделся, что Кит сказал это.

— Я знаю, — проговорил он с каменным лицом.

— Извини меня, но она по этой причине может водить тебя за нос. — Выдвинул последний довод Кит. — Ты задумывался над такой возможностью?

— Да, задумывался, — проговорил Камерон. — А мне все равно.

* * *

В Москве стоял большой вопрос, вводить ли войска в Польшу.

За день до заседания Политбюро Димка и Наталья схватились с Евгением Филипповым на подготовительном совещании в комнате Нины Ониловой.

— Нашим польским товарищам срочно требуется военное содействие для отражения нападок предателей, находящихся на службе у империалистических государств, — заявил Филиппов.

— Ты хочешь такого же вторжения, как в Чехословакию в 1968 году и в Венгрию в 1956-м?

Филиппов не отрицал этого.

— Советский Союз имеет право вводить войска в любую страну, когда интересы коммунизма оказываются под угрозой. Это доктрина Брежнева.

— Я против военного вторжения, — сказал Димка.

— Вот так сюрприз, — саркастически заметил Филиппов.

Димка не обратил на это внимания и стал излагать свою точку зрения:

— И в Венгрии, и в Чехословакии контрреволюцию пытались совершить ревизионистские элементы в рядах коммунистической партии. Поэтому была возможность ликвидировать их наподобие того, как отрубают голову цыпленку. Они не пользовались народной поддержкой.

— В чем отличие этого кризиса?

— В Польше контрреволюционерами выступают лидеры рабочего класса при поддержке рабочего класса. Лех Валенса — электрик. Анна Валентинович — крановщица. Бастуют сотни предприятий. Мы имеем дело с массовым движением.

— Мы все равно должны подавить его. Ты действительно считаешь, что мы должны отказаться от польского коммунизма?

— Существует другая проблема, — вмешалась Наталья. — Деньги. В 1968 году у советского блока не было внешнего долга в размере миллиардов долларов. Сегодня мы полностью зависим от займов у Запада. Ты слышал, что сказал президент Картер в Варшаве. Кредиты Запада связаны с правами человека.

— И что?

— Если мы пошлем танки в Польшу, Запад закроет кредитную линию. Таким образом, товарищ Филиппов, ваше вторжение погубит экономику всего советского блока.

В комнате наступила тишина.

— У кого-то есть иные предложения? — спросил Димка.

* * *

Камерон воспринял как предзнаменование то, что польский офицер перешел на сторону американцев в то время, когда польские рабочие отвергли коммунистическую тиранию. Оба эти события были знаками одной и той же перемены. Отправляясь на встречу со Станиславом, он ощущал себя причастным к историческому потрясению.

Он вышел из посольства и сел в свою машину. Как он и рассчитывал, Марио и Олли следовали за ним. Было важно, чтобы он находился под их наблюдением, когда будет происходить встреча со Станиславом. Если все произойдет по задуманному плану, Марио и Олли добросовестно доложат, что ничего подозрительною не было.

Камерон надеялся, что Станислав получил и понял инструкции.

Камерон оставил машину на рыночной площади Старого города. С сегодняшним номером «Трибуна люду», официальной правительственной газеты, в руке он пересек площадь. Марио вышел из машины и пошел за ним. Спустя полминуты Олли присоединился к слежке на некотором расстоянии.

Камерон двигался по переулку, и двое агентов тайной полиции не отставали от него.

Он вошел в бар, сел у окна и попросил пива. Он мог видеть, как его тени околачиваются поблизости. Он сразу же заплатил за пиво, как только его принесли, чтобы можно было быстро уйти.

Он все время посматривал на часы, пока пил пиво.

В одну минуту третьего он вышел.

В Кэмп-Пири, учебном центре ЦРУ недалеко от Уильямсбурга, штат Виргиния, он снова и снова отрабатывал этот маневр. Там он выполнял его в совершенстве. Но сейчас впервые ему предстояло применить его в реальной обстановке.

Он немного ускорил шаг, когда приблизился к концу квартала. Поворачивая за угол, он оглянулся и увидел, что Марио позади него в тридцати метрах.

Сразу за углом находился табачный магазин. Станислав стоял там, где Камерон ожидал его увидеть — перед магазином, и рассматривал витрину. У Камерона было тридцать секунд, до того как Марио выйдет из-за угла — уйма времени, чтобы произвести молниеносную передачу

Все, что он должен был сделать, — это поменять газету, которую он нес, на ту, что держал в руке Станислав, точно такую же, за одним исключением: в ней будут спрятаны — если все пройдет успешно — фотокопии документов, хранящихся в сейфе Станислава в штабе армии.

Вот только возникла одна загвоздка.

В руке у Станислава газеты не было.

Вместо нее он держал большой темно-желтый конверт.

Он не выполнил точно его инструкцию. Либо он не понял, либо ему взбрело в голову, что детали не имеют значение.

Какой бы ни была причина, надвигалась катастрофа.

Паника сковала мозг Камерона. Он пошел неуверенным шагом. Он не знал, что делать. Ему хотелось обругать Стаса.

Потом он взял себя в руки, заставив себя успокоиться, и молниеносно принял решение. Он не будет отменять обмен. Он будет действовать по плану

Он направился прямиком к Станиславу

Когда он проходил мимо поляка, они быстро отдали друг другу то, что держали в руках.

Станислав сразу юркнул в магазин с газетой, исчезнув из поля зрения.

Камерон двинулся дальше с конвертом толщиной в дюйм, из-за того что был набит документами.

У следующего угла он снова оглянулся и мельком увидел Марио. Тот шел уверенно и беззаботно в двадцати метрах позади. Очевидно, он ничего не подозревал и даже не видел Станислава.

Заметил ли он, что в руках у Камерона нет газеты и что вместо нее у него конверт? Если заметил, то он мог арестовать Камерона и конфисковать конверт. А это конец его триумфа и конец Станиславу.

В этот теплый летний день Камерон был без пальто, под которым он мог бы спрятать конверт. Но даже если бы он шел в пальто и спрятал бы конверт, было бы еще хуже: Марио наверняка заметил бы, что Камерон с пустыми руками.

Сейчас он проходил мимо газетного киоска. Слава богу, он вовремя сообразил, что не может остановиться и купить газету на глазах Марио, поскольку это привлекло бы его внимание к тому, что у Камерона вдруг не стало газеты.

Он понял, что сделал глупую ошибку. Уловка с быстрым обменом так прочно засела в его голове, что ни о чем другом он не мог подумать. Ему нужно было просто взять конверт и не отдавать газету.

Сейчас слишком поздно.

Он чувствовал себя так, словно угодил в ловушку. Ему хотелось закричать от отчаяния. Все шло как по маслу, если бы не одна мелочь.

Он мог бы войти магазин и купить другую газету. Но это была Польша, а не Америка, и магазины там не на каждом шагу.

Он повернул еще за один угол и заметил мусорный бак. Аллилуйя! Он ускорил шаг и заглянул внутрь. Ему не повезло: газет там не было. На глаза ему попался журнал с цветной обложкой. Он схватил его и пошел дальше. На ходу он незаметно сложил журнал так, чтобы обложка была внутри, а печатный текст снаружи. Он поморщил нос: в мусорном баке было что-то отвратительное, и бумага впитала в себя запах. Он пытался не дышать глубоко, помещая конверт между страницами.

Сейчас он мог вздохнуть с облегчением, потому что выглядел почти так же, как раньше.

Он вернулся к своей машине и достал ключи. В этот момент, вероятно, они могли бы задержать его. Он представил, как Марио скажет ему: «Минуточку, позвольте мне посмотреть конверт, который вы пытаетесь спрятать». Быстрым движением он открыл дверцу и в этот момент засек Марио в нескольких шагах от себя.

Камерон сел в машину и положил журнал на пол со стороны пассажирского сиденья.

Подняв голову, он увидел, что Марио и Олли садятся в свою машину.

Похоже, ему удалось выйти сухим из воды.

Несколько мгновений он бы не в состоянии пошевельнуться от слабости.

Потом он завел мотор и поехал обратно в посольство.

* * *

Камерон Дьюар сидел в Лидкиной комнате и ждал, когда она придет домой.

На ее туалетном столике стояла его фотография. Камерону от этого стало так приятно, что он чуть не заплакал. Девушки никогда не просили у него фотографию, не говоря уже о том, чтобы вставлять ее в рамку и держать рядом с зеркалом.

Комната служила отражением ее личности. Ее любимым цветом был ярко-розовый, и в этих тонах были выдержаны скатерть, покрывало и подушки. В стенном шкафу висела одежда, которая украшала ее: короткие юбки, платья с глубоким вырезом из ткани с цветочным рисунком, бантиками и бабочками; там же лежала красивая бижутерия. На книжной полке стояли все романы Джейн Остин на английском языке и «Анна Каренина» Толстого на польском. В коробке под кроватью, как в тайнике с порнографией, хранились американские журналы об украшении дома с цветными фотографиями кухонных интерьеров, залитых солнцем.

Сегодня Лидка начала проходить утомительную проверку в качестве потенциальной жены американского гражданина. Ей предстояло выдержать более тщательное испытание, чем просто девушке. Она должна была написать автобиографию, отвечать на вопросы, что могло длиться несколько дней, в том числе с применением детектора лжи. Всем этим занимались сотрудники ЦРУ в каких-то помещениях посольства, а Камерон в это время занимался своей повседневной работой. И он мог видеться с ней, только когда она приходила домой.

Теперь Киту Дорсету стало трудно выгнать Камерона. Сведения, поставляемые Стасом, были на вес золота.

Камерон дал ему 35-миллиметровый фотоаппарат «Зоркий» советского производства, бывший копией «Лейки», чтобы он мог фотографировать документы, закрывшись у себя в кабинете, вместо того чтобы пользоваться ксероксом у секретарши. Он мог передавать Камерону сотни страниц документов, заснятых на пленки.

Последний вопрос, заданный Стасу отделением ЦРУ в Варшаве, был: что может вызвать наступление на запад Второго стратегического эшелона Советской армии. Документация, полученная в ответ, была настолько всеобъемлющая, что Кит Дорсет получил из Лэнгли письменную благодарность, что случалось нечасто.

А Стас пока все еще не попадался в поле зрения Марио и Олли.

Так что Камерон был уверен, что его не выгонят и ему не помешают жениться, если не выяснится, что Лидка агент КГБ.

Между тем Польша шла к свободе. Десять миллионов человек вступили в первое свободное профобъединение, названное «Солидарность». То есть каждый третий польский рабочий. Самая большая проблема для Польши теперь была не Советский Союз, а деньги. Забастовки и последующий паралич партийного руководства подорвали и без того слабую экономику. В результате возник тотальный дефицит. Правительство ввело нормирование мяса, масла и муки. Рабочие, добившиеся существенного повышения зарплаты, теперь не могли ничего купить на эти деньги. Курс доллара на черном рынке более чем удвоился со 120 до 250 злотых. Первого секретаря Терека сменил Каня, а его — генерал Ярузельский, в чем не было никакой разницы.

Мучимый сомнениями Лех Валенса и «Солидарность» не решались свергнуть коммунистическое правление. Готовилась всеобщая забастовка, отмененная в последний момент по совету папы римского и нового американского президента Рональда Рейгана, которые опасались кровопролития. Камерон был разочарован робостью Рейгана.

Он встал с кровати и накрыл стол. Он принес с собой два стейка. Естественно, дипломаты ни в чем не испытывали недостатка, и это при том, что поляки жили в условиях острого дефицита. Дипломаты платили долларами, в которых нуждалась страна, и за них они имели все, что хотели. Лидка, вероятно, питалась даже лучше, чем партийная элита.

Камерон прикидывал, когда лучше заняться с ней любовью — до ужина или после. Иногда предвкушение удовольствия тоже доставляло удовольствие. Случалось, что он очень торопился. Лидка ничего не имела ни против того, ни против другого.

Наконец она пришла домой. Она поцеловала его в щеку, поставила сумку, сняла пальто и пошла по коридору в ванную.

Когда она вернулась, он показал ей куски мяса.

— Очень хорошо, — сказала она, не взглянув на него.

— Что-то случилось? — спросил Камерон. Он никогда не видел ее в дурном настроении. Это было нечто невероятное.

— Я не хочу выходить замуж за агента ЦРУ, — сказала она.

Камерону потребовалось собрать всю волю, чтобы справиться с охватившей его паникой.

— Скажи, что случилось.

— Завтра я не пойду к ним. Я не хочу этого терпеть..

— В чем дело?

— Я чувствую себя преступницей.

— Почему? Что они сделали?

Наконец она посмотрела на него.

— Ты считаешь, что я воспользовалась тобой, чтобы уехать в Америку?

— Нет, я так не считаю.

— Тогда почему они меня спрашивают обэтом?

— Не знаю.

— Это имеет какое-то отношение к национальной безопасности?

— Вовсе нет.

— Они обвиняют меня во лжи.

— Ты говорила неправду?

Она пожала плечами.

— Я сказала им не все. Я — не монашка. У меня были любовники. Я умолчала об одном или двоих, но твое ужасное ЦРУ знало! Они, должно быть, побывали в моей школе.

— Я знаю, у тебя были любовники. У меня тоже были любовницы. — Хотя немного, подумал он, но не сказал этого вслух. — Мне нет до этого дела.

— Они выставляли меня проституткой.

— Мне жаль. Не имеет значения, что они думают о нас, коль скоро у них нет к тебе претензий с точки зрения безопасности.

— Они собираются рассказать тебе кучу всяких гадостей обо мне. То, что они узнали от людей, которые ненавидят меня: девушек, завидующих мне, парней, которым я отказала.

— Я не поверю им.

— Обещаешь?

— Да.

Она села к нему на колени.

— Прости, я погорячилась.

— Прощаю.

— Я люблю тебя, Камерон.

— Я тоже люблю тебя.

— Теперь я чувствую себя лучше.

— Хорошо.

— Хочешь, я сделаю так, чтобы ты тоже чувствовал себя лучше?

От этих слов у Камерона пересохло в горле.

— Да, пожалуйста.

Она встала.

— Тогда ложись на спину и расслабься, дорогой, — сказала она.

* * *

Дейв Уильямс прилетел в Варшаву со своей женой Бип и их сыном Джоном Ли на свадьбу шурина Камерона Дьюара.

Джон Ли не умел читать, хотя он был умным восьмилетним мальчиком и ходил в хорошую школу. Дейв и Бип показывали его психологу, который заключил, что ребенок страдает заурядным заболеванием, которое называется дислексия, или неспособность к чтению. Джон Ли научится читать, но ему понадобиться специальное обучение и упорство. Дислексия — наследственное заболевание и бывает у мальчиков чаще, чем у девчек.

Вот тогда Дейв понял, в чем состояла его собственная проблема.

— Я считал, когда учился в школе, что я тупой, — сказал он Бип в тот вечер в кухне из соснового дерева на ферме «Дейзи», после того как они уложили Джона Ли спать. — Учителя говорили то же самое. Родители видели, что я не тупой, поэтому пришли к выводу, что я лентяй.

— Ты не лентяй, — возразила она. — Ты самый работящий человек, каких только я знаю.

— Что-то со мной было не так, но мы не знали, что именно. Теперь все понятно.

— И мы сделаем все необходимое, чтобы Джон Ли не страдал, как ты.

Он получил объяснение, почему с детских лет испытывал трудности с чтением и письмом. Он перестал переживать из-за этого, с того времени как начал сочинять песни, которые были на устах у миллионов людей. Тем не менее сейчас у него словно гора свалилась с плеч. Тайна была разгадана, жестокая неполноценность получила объяснение. Самое важное состояло в том, что он знал, как избавить этого следующее поколение.

— И ты, должно быть, знаешь нечто другое? — спросила Бип, наливая в бокал каберне с фермы «Дейзи».

— Да, — сказал Дейв. — Вероятно, он мой.

Бип никогда не была уверена, кто отец Джона Ли: Дейв или Валли. По мере того как мальчик рос, менялась его внешность, и он становился все больше и больше похожим на Дейва, никто из супругов не знал, является ли сходство наследственным или благоприобретенным: жесты, манеру говорить, эмоциональность — все это мог перенять ребенок, который обожал своего отца. Но дислексию перенять нельзя.

— Это не окончательно, но весьма доказательно, — сказала Бип.

— Так или иначе, нам все равно, — отозвался Дейв.

Они договорились никогда не заводить разговор об этом сомнении ни с кем, в том числе с самим Джоном Ли.

Бракосочетание Камерона происходило в современном костеле в небольшом городе Отвоцке в пригороде Варшавы. Камерон принял католицизм. Дейв был убежден, что обращение в другую веру — поступок абсолютно циничный.

Невеста была в белом платье, в котором выходила замуж ее мать: полякам приходилось перешивать одежду.

Дейв отметил про себя, что Лидка стройна, привлекательна, с длинными ногами и отличным бюстом, но в очертании ее губ ему показалось что-то жестокое. Возможно, он судил о ней слишком строго: пятнадцать лет в роли рок-звезды выработали в нем циничное отношение к девушкам. По своему опыту он знал, что они ложились в постель с мужчинами, стремясь получить для себя какую-то выгоду, чаще, чем полагали большинство людей.

Три подружки невесты сшили себе короткие летние платья из хлопковой ткани ярко-розового цвета.

Свадебный обед состоялся в американском посольстве. Оплатил его Вуди Дьюар, но посольство выделило в изобилии продукты и из напитков не только водку.

Лидкин отец рассказал анекдот наполовину на польском, наполовину на английском.

«В государственный мясной магазин входит покупатель и просит полкило говядины.

«Нема» — у нас нет.

«Тогда свинины».

«Нема».

«Телятины».

«Нема».

«Курицу».

«Нема».

Покупатель уходит. Жена мясника говорит:

«Он сумасшедший».

«Конечно, — говорит мясник. — Но какая память!»

Американцы озадаченно переглянулись, а поляки от души рассмеялись.

Дейв просил Камерона никому не говорить, что его шурин — один из исполнителей в ансамбле «Плам Нелли», но, как всегда, это стало известно, и Дейва обступили друзья Лидки. Подружки новобрачной суетились вокруг него, и было ясно, что Дейв может ложиться в постель с любой из них или даже, как намекнула одна из них, со всеми тремя одновременно, если он того пожелает.

— Вам нужно познакомиться с моим бас-гитаристом, — сказал Дейв.

Когда Камерон и Лидка танцевали первый вальс, Бип негромко шепнула Дейву:

— Я знаю, что он отвратительный тип, но он мой брат, и я не могу не радоваться, что он наконец кого-то нашел.

— Ты не думаешь, что Лидка просто авантюристка, которой нужен американский паспорт?

— Как раз этого и боятся мои родители. Но Камерону тридцать четыре года, а он до сих пор не был женат.

— Ты, наверное, права, — заметил Дейв. — Что ему терять?

* * *

Таня Дворкина дрожала от страха, когда присутствовала на заседаниях первого национального съезда «Солидарности» в сентябре 1981 года.

Он начался с проповеди в кафедральном костеле в Оливе, северном пригороде Гданьска. Две островерхие башни угрожающе возвышались по обеим сторонам низкого барочного портала, через который делегаты входили в костел; Таня села с Данутой Горской, ее соседкой в Варшаве, журналисткой и организатором «Солидарности». Как и Таня, Данута писала умеренно ортодоксальные статьи для официальной прессы, в частном порядке проводя свою Собственную программу.

Архиепископ читал примиренческую проповедь о мире и любви к родине. Хотя папа был восторженно настроен относительно «Солидарности», в польском духовенстве на ее счет согласия не наблюдалось. Оно ненавидело коммунизм, но было сторонником авторитарной власти, враждебной демократии. Некоторые священники героически бросали вызов режиму, но церковная иерархия хотела замшить безбожную тиранию тиранией христианской.

Однако Таню беспокоила не церковь, не любые другие силы, стремящиеся расколоть движение. Гораздо более зловещими являлись маневры советских ВМС в Гданьском заливе и «наземные учения» стотысячного контингента советских войск на восточной границе Польши. Согласно статье Дануты в сегодняшней «Трибуна люду», демонстрация мускульной силы — это ответ на растущую агрессивность Америки. Но бесполезно было кого-то дурачить. Советский Союз хотел всем показать, что он готов к нападению, если «Солидарность» что-то затеет.

После службы девятьсот делегатов на автобусах отправились в студенческий городок Гданьского университета, где в огромном спортивном зале «Оливия» должен был проходить съезд.

Все это было в высшей степени провокационно. Кремль ненавидел «Солидарность». Ничего столь опасного не происходило ни в какой стране советского блока более чем за десятилетие. Демократично избранные делегаты со всей Польши собирались, чтобы провести и принимать резолюции голосованием, а компартия вовсе не контролировала ситуацию. Это был общенациональный парламент во всех отношениях, разве что не по названию. Он получил бы название революционный, если бы большевики не опорочили это слово. Неудивительно, что Советы встали на дыбы.

Спортивный зал был оборудован электронным табло. Когда Лех Валенса вышел на трибуну, на табло зажегся крест и лозунг на латыни «Polonia semper fidelis» — «Польша всегда верна».

Таня вышла к своей машине и включила радиоприемник. По всем диапазонам станции работали в нормальном режиме. Советы еще не осуществили вторжение.

Весь субботний день прошел без драматических событий. Только во вторник Таню снова обуял страх.

Правительство опубликовало законопроект о рабочем самоуправлении, который давал право профсоюзам совместно с руководством предприятия решать вопросы о назначении на рабочие места. Таня с усмешкой подумала, что президенту Рейгану никогда не пришло бы в голову предоставить такие права американцам. Но и в таком виде законопроект показался «Солидарности» недостаточно радикальный, поскольку он не предусматривал право рабочих нанимать и увольнять людей. И тогда съезд предложил провести общенациональный референдум по этому вопросу.

Ленин, должно быть, перевернулся в мавзолее.

Более того, было добавлено положение, согласно которому, если правительство откажется провести референдум, профобъединение организует его самостоятельно.

Таню снова пронзил страх. Профобъединение начинало играть руководящую роль, которая обычно принадлежала компартии. Атеисты завладевали церковью. Советский Союз никогда не потерпит этого.

Резолюцию приняли единогласно при одном голосе против, и делегаты встали и зааплодировали.

Но это было еще не все.

Кто-то предложил направить обращение к трудящимся Чехословакии, Венгрии, Восточной Германии и «всем народам Советского Союза». В нем, в частности, говорилось: «Мы поддерживаем тех из вас, кто решился вступить на трудный путь борьбы за свободное профсоюзное движение». За него проголосовали поднятием руки.

Они зашли слишком далеко, думала Таня. Советы больше всего боялись, что поход поляков за свободу распространится на другие страны за «железным занавесом». И делегаты воодушевляли их именно на это. Вторжение теперь казалось неизбежным.

На следующий день советские газеты неистовствовали. «Солидарность» вмешивается во внутренние дела суверенных государств, вопили они.

И все-таки Советы не стали вводить войска.

* * *

Советский лидер Леонид Брежнев не хотел вводить войска в Польшу. Он не мог потерять доверие западных банков. Он вынашивал другие планы. Камерон Дьюар узнал о них от Стаса.

Для обработки сырого материала, поставляемого Стасом, требовалось несколько дней. Незаметно получить фотопленки при мимолетном контакте было лишь началом. Пленки нужно было проявить в темной комнате в американском посольстве, напечатать фотографии документов и размножить их. Затем переводчик, имеющий доступ к работе с секретными материалами, должен был перевести их с польского и русского на английский. Если он получал сотню или более страниц, что случалось часто, на перевод уходило несколько дней. Потом перепечатка на машинке и ксерокопирование. И вот тогда Камерон мог видеть, что он выудил.

Когда пришли зимние морозы, изучая последнюю пачку документов, Камерон обнаружил тщательно разработанный, детальный план действий польского правительства. Намечалось объявить военное положение, отменить все свободы и соглашения с «Солидарностью».

Это был план на случай возникновения непредвиденной ситуации. Но Камерон с удивлением узнал, что Ярузельский наметил его еще в первую неделю после вступления в должность. Ясно, что он задумал его с самого начала.

И Брежнев упорно оказывал давление на него, чтобы он осуществил этот план.

Ярузельский сопротивлялся до начала этого года. К тому времени «Солидарность» окрепла настолько, что стала способна на ответные действия: рабочие повсюду в стране завладевали заводами, шла активная подготовка к всеобщей забастовке.

В то же время росло влияние «Солидарности», а коммунисты сдавали позиции. Но сейчас рабочие потеряли бдительность.

Они кроме того голодали и мерзли. Дефицитным было все, галопировала инфляция, распределение продовольствия саботировалось коммунистической бюрократией, которая хотела возвращения старых порядков. Ярузельский рассчитывал, что терпение народа лопнет и он сочтет за благо возврат к авторитарному правлению.

Ярузельский хотел, чтобы произошло советское вторжение. Он направил послание в Кремль, в котором прямо спрашивал: «Можем ли мы рассчитывать на военное содействие из Москвы?»

Ему так же прямо ответили: «Войска вводиться не будут».

Для Польши это хорошая новость, рассуждал Камерон. Советы могут запугивать и угрожать, но они не желают принимать крайние меры. Что бы ни произошло, это будет сделано по воле польского народа.

Однако Ярузельский мог прибегнуть к решительным действиям без поддержки советских танков. Его план был целиком на фотопленке Стаса. Сам он опасался, что план может быть приведен в действие, поэтому он сопроводил переданные материалы сделанной собственноручно запиской. Для Камерона было достаточно необычно придать ей серьезное значение. Стас написал: «Рейган может предотвратить подобное развитие событий, если он пригрозит прекратить финансовую помощь»,

Камерон подумал, что это расчетливый ход. Займы от западных правительств и банков удерживали Польшу на плаву. Хуже демократии могло быть одно: экономический крах.

Камерон голосовал за Рейгана, потому что он обещал проводить более агрессивную внешнюю политику. Сейчас появилась такая возможность. Если Рейган будет действовать быстро, он сможет удержать Польшу от гигантского шага назад.

* * *

Джордж и Верина имели хороший загородный дом в округе Принс Джорджес, штат Мериленд, за городской чертой Вашингтона, в пригороде, который он представлял как конгрессмен. Теперь он должен был ходить в церковь каждую неделю, иначе говоря, каждое воскресенье, и молиться вместе со своими избирателями.

Его положение обязывало нести не одно подобное бремя, но большую часть времени он был по горло занят. Джимми Картер ушел, и Белый дом занимал Рональд Рейган. Джордж получил возможность защищать самых бедных людей в Америке, многие из которых были чернокожими.

Раз в один-два месяца Мария Саммерс приезжала навестить своего крестного сына Джека, которому было полтора года и который подавал признаки энергичного характера своей бабушки Джеки. Мария обычно дарила ему книжку. После позднего завтрака Джордж обычно мыл посуду, а Мария вытирала ее, и они говорили о разведке и внешней политике.

Мария продолжала работать в государственном департаменте, и ее нынешним начальником был госсекретарь Александр Хейг. Джордж спросил, устраивает ли их информация, получаемая ими из Польши.

— Да, вполне, — ответила она. — Не знаю, что ты сделал, но ЦРУ намного улучшило свою работу.

Джордж передал ей тарелку, чтобы она ее вытерла.

— Так что же происходит в Варшаве?

— Советы не будут вводить войска. Мы знаем это наверняка. Польские коммунисты просили их об этом, и они наотрез отказались. Но Брежнев настаивает, чтобы Ярузельский объявил военное положение и запретил «Солидарность».

— Это было бы позором.

— В госдепартаменте так и думают.

Джордж задумался.

— Как мне показалось, ты что-то недоговариваешь…

— Ты слишком хорошо меня знаешь, — улыбнулась она. — У нас есть возможность сорвать план с объявлением военного положения. Президенту Рейгану достаточно сказать, что экономическая помощь будет зависеть от соблюдения прав человека.

— Почему же он этого не делает?

— Он и Хейг считают, что поляки сами не объявят военное положение.

— Как знать? Вообще-то не мешало бы сделать такое предупреждение.

— Я тоже так думаю.

— Ну, так почему же они этого не делают?

— Они не хотят, чтобы другая сторона поняла, насколько хорошо действует наша разведка.

— Нет смысла в разведке, если не пользоваться ею.

— Может быть, они придут к этому, — сказала Мария. — Но пока они колеблются.

* * *

За две недели до Рождества в Варшаве шел снег. Таня провела субботний вечер одна. Стас никогда не объяснял, почему он не может прийти к ней. Она никогда не бывала в его квартире, хотя она знала, где он живет. Поскольку она представила его Камерону Дьюару, Стас не говорил ни о чем, что имело бы отношение к армии. Таня объясняла это тем, что он выдает секреты американцам. Он уподоблялся заключенному, который весь день хорошо ведет себя, а ночью роет подземный ход для побега.

Но это была уже вторая суббота, которую Таня проводила без него. В чем причина, она не знала. Она что — надоела ему? Иногда женщины надоедают мужчинам. Единственным мужчиной, который оставался постоянной частью ее жизни, был Василий, и она никогда не спала с ним.

Она почувствовала, что скучает по нему. Она никогда не позволяла себе влюбиться в него, потому что он не пропускал ни одну женщину, но ее тянуло к нему. Что ей нравилось в мужчинах, как она начала понимать, так это смелость. В ее жизни были три самых важных мужчины: Паз Олива, Стас Павляк и Василий. Так уж получилось, что они были чертовски хороши собой. Но они также были смелыми. Паз противостоял мощи США, Стас выдавал секреты Советской армии, а Василий бросил вызов власти Кремля. Из этих троих Василий больше всего будоражил ее воображение, потому что он написал потрясающие произведения о Советском Союзе, когда он голодал и мерз в Сибири. Как он сейчас, думала она, что пишет? Вернулся ли он к своей прежней жизни Казановы или остепенился?

Она легла в кровать и стала читать «Доктора Живаго» на немецком — роман все еще не издавался на русском, — пока ее не начало клонить ко сну, и она выключила свет.

Ее разбудил стук. Она села и зажгла ночник. Времени было половина второго ночи. Кто-то колотил в дверь, но не в ее дверь.

Она встала и выглянула в окно. Машины, припаркованные по обеим сторонам улицы, накрыл свежевыпавший снег. Посередине улицы кое-как стояли две полицейские машины и БТР-60, как их ставят силовики, которые могут делать все, что захотят.

Удары снаружи сменились громыханием, словно стену дома крушили отбойным молотком.

Таня надела халат и вышла в коридор. Она взяла карточку аккредитованного корреспондента ТАСС, лежавшую на столике с ключами от машины и мелочью. Она приоткрыла свою дверь и выглянула на лестничную площадку. Там ничего не происходило, кроме как двое ее ближайших соседей также высунули головы из своих квартир.

Таня оставила дверь открытой, подставив к ней стул, и вышла. Громыхание разносилось с лестничной площадки этажом ниже. Она посмотрела через перила и увидела людей в военной камуфляжной форме пресловутой полиции безопасности. Ломами и кувалдами они выламывали дверь Таниной подруги Дануты Горской.

Таня закричала:

— Что вы делаете? Что происходит?

Некоторые из ее соседей тоже закричали. Полиция не обращала на них внимания.

Дверь открылась изнутри. За ней стоял муж Дануты, в пижаме, очках и с испуганным видом.

— Что вам нужно? — спросил он. Из глубины квартиры слышался плач ребенка.

Полицейские ворвались в квартиру, оттолкнув с дороги мужчину.

Таня побежала вниз по лестнице.

— Вы не имеете права! — выкрикнула она. — Вы должны предъявить документы.

Из квартиры появились два рослых полицейских, таща с собой Дануту с растрепанными волосами в ночной рубашке и в белом махровом халате.

Таня загородила собой им дорогу и показала пресс-карточку.

— Я — советская журналистка.

— Тогда прочь с дороги, — сказал один из полицейских. Пытаясь справиться правой рукой с сопротивляющейся Данутой, он сделал резкое движение левой рукой, в которой держал лом, и нечаянно задел Таню по лицу. От боли она отпрянула назад и почувствовала, что из раны потекла кровь, заливая правый глаз. Двое полицейских мимо Тани потащили Дануту к лестнице. Из квартиры вышел третий полицейский с пишущей машинкой и телефонным автоответчиком.

В дверях снова появился муж Дануты на этот раз с ребенком на руках.

— Куда вы ее уводите? — выкрикнул мужчина.

Полицейские не ответили.

— Я сейчас позвоню военным и все выясню, — сказала она ему.

Держась рукой за голову, она поднялась на свой этаж.

Посмотрев на себя в зеркало, она увидела глубокую рану на лбу, щека была залита кровью, опухла, и на ней появился синяк. Лишь бы кости остались целы, подумала она.

Она взяла трубку и позвонила Стасу.

Его телефон не отвечал.

Она включила телевизор и радиоприемник. Изображение на экране отсутствовало, радио молчало.

Значит, дело не только в Дануте, заключила она.

За Таней в квартиру вошла соседка.

— Я вызову доктора, — предложила она.

— У меня нет времени.

Таня пошла в свою маленькую ванную, смочила полотенце водой и осторожно протерла лицо. Потом она вернулась в спальню, быстро надела теплое белье, джинсы, плотный свитер и пальто на меховой подстежке.

Она сбежала по лестнице и села в свою машину. Снова пошел снег, но главные улицы были свободны от снега, и вскоре она поняла почему. Повсюду были танки и военные грузовики. С растущим предчувствием неотвратимого она поняла, что арест Дануты — это крупица чего-то широкомасштабно зловещего.

Однако войска, входившие в центр Варшавы, не были советскими. Происходившее отличалось от Праги 1968 года. На военной технике были эмблемы польской армии, и на солдатах была польская военная форма. Поляки захватили свою собственную столицу.

На улицах они устанавливали ограждения, но они только что начали свое дело и преграды можно было объехать по другому маршруту. Таня быстро вела машину, рискованно не сбавляя скорость на скользких поворотах, чтобы быстрее доехать до улицы Ивана Ольбрахта в западной части города. Она остановила машину у дома Стаса. Она знала адрес, но никогда не бывала здесь: он всегда говорил, что его жилье немного лучше казармы.

Она вбежала в дом. Ей понадобилось две минуты, чтобы найти нужную квартиру. Она постучала в дверь с надеждой, что он дома, хотя по большей вероятности он сейчас находился на улице, как и другие военные.

Дверь открыла женщина. Таня онемела от удивления. Неужели у Стаса еще одна подруга?

На стоящей перед ней блондинке приятной наружности была розовая ночная рубашка. Женщина с испугом смотрела на Танино лицо.

— Что с вами? — спросила она по-польски.

В коридоре позади женщины Таня увидела маленький красный трехколесный велосипед. Это не подружка Стаса, а его жена, и у них есть ребенок.

Ее пронзило чувство вины, как удар тока. Она отнимала его у семьи. И он лгал ей.

Усилием воли она вернула сознание к текущей реальности.

— Мне нужно поговорить с полковником Павляком, — сказала она. — Это срочно.

Женщина услышала русский акцент и сразу же изменилась. Сердито взглянув на Таню, она сказала:

— Так вы и есть русская шлюха?

Вероятно, Стасу не удалось удержать в полной тайне от жены свой любовный роман. Таня хотела объяснить, что она не знала, что он женат, но момент для этого был не подходящий.

— Сейчас не время для этого, — в отчаянии проговорила она. — Они занимают город. Где он?

— Здесь его нет.

— Вы поможете мне найти его?

— Нет. Убирайтесь к чертовой матери. — Женщина хлопнула дверью.

Таня осталась стоять перед закрытой дверью. Она дотронулась рукой до болевшей брови: казалось, что она еще больше отекла, и от этого у Тани неподобающий вид. Она не знала, что делать дальше.

Другим человеком, который мог знать, что происходит, был Камерон Дьюар. Едва ли она могла бы позвонить ему: как она предположила, все городские телефоны, скорее всего, отключены. Но Камерон мог пойти в американское посольство.

Она выбежала из дома, заскочила в свою машину и помчалась в южную часть города. Она ехала по окраинам, чтобы не попасть в городской центр, где улицы будут перекрыты.

Так значит, Стас женат. Он обманывал обеих женщин. И весьма удачно, с горечью подумала Таня. Вероятно, он заделался хорошим шпионом. Таня так рассердилась, что готова была послать ко всем чертям мужчин. Они все одинаковы.

Она увидела группу солдат, вывешивающих объявление на фонарный столб. Она остановила машину, но не рискнула выйти из нее. Это был указ от имени некого Военного совета национального спасения. Такого совета не существовало — это было вымышленное образование, несомненно, придуманное Ярузельским. Она с ужасом прочитала указ. Вводилось военное положение. Гражданские права временно отменялись, границы закрывались, передвижение между городами прекращалось, общественные собрания запрещались, вводился комендантский час с 10 часов вечера до 6 часов утра, и вооружённым силам разрешалось применять принудительные меры для восстановления законности и порядка.

Власти решили закрутить гайки. Все было тщательно спланировано — объявление отпечатали в типографии заранее. План выполнялся с безжалостной скрупулезностью. Были ли какие-то надежды?

Таня поехала дальше. На темной улице два человека в камуфляже появились в свете ее фар, и один поднял руку, давая знак, чтобы она остановилась. В этот момент Таня почувствовала боль в правой брови и приняла моментальное решение: до пола нажала педаль газа. Мощный немецкий двигатель рванул машину вперед. Ошеломленные люди отскочили в сторону. С визгом машина завернула за угол и скрылась из виду, не оставив им шанса применить оружие.

Несколькими минутами позже Таня остановилась у посольского здания из белого мрамора. Во всех окнах горел свет: они также, вероятно, пытались выяснить, что происходит. Она выскочила из машины мобежала к американскому морскому пехотинцу у ворот.

— У меня есть важная информация для Камерона Дьюара, — сказала она по-английски.

Морской шхотинец показал рукой куда-то позади нее.

— Это, должно быть, он.

Таня оглянулась и увидела подъезжающий зеленый польский «фиат». За рулем сидел Камерон. Таня подбежала к машине, и он опустил стекло. Как всегда, он обратился к ней по-русски:

— Боже мой, что вы сделали с лицом?

— У меня состоялся разговор со спецназовцем, — сказала она. — Вы знаете, что происходит?

— Арестованы почти все лидеры и активисты «Солидарности» — тысячи людей. Все телефоны молчат. На основных магистралях страны установлены заграждения.

— Но я не вижу русских!

— Все это устроили сами поляки.

— Знало ли американское правительство, что это должно было произойти? Стас сообщал об этом?

Камерон ничего не сказал.

Таня восприняла это как утвердительный ответ.

— Мог ли Рейган что-то сделать, чтобы не допустить этого?

У Камерона бездействие президента вызывало удивление и разочарование, как и у Тани.

— Я думал, что мог, — сказал он.

Таня выкрикнула пронзительным от отчаяния голосом:

— Тогда почему же не сделал?

— Не знаю, — ответил он. — Просто не знаю.

* * *

Когда Таня вернулась в Москву, в квартире матери ее ждал букет цветов от Василия. Как ему удалось разыскать розы в Москве в январе?

Цветы были единственным ярким пятном среди унылого ландшафта. Таня пережила два потрясения: Стас обманул ее, а генерал Ярузельский предал польский народ. Стас был не лучше, чем Паз Олива, и она не могла понять, в чем она ошибается. Может быть, она также ошибается в своих представлениях о коммунизме. Она всегда считала, что он нежизнеспособен. Она была школьницей в 1956 году, когда было подавлено восстание венгерского народа. Двенадцать лет спустя то же самое произошло с Пражской весной, и еще через тринадцать лет «Солидарность» ждало такое же будущее. Может быть, коммунизм и в самом деле — светлое будущее всего человечества, как в это верил до самой смерти дед Григорий? Если так, то мрачная жизнь уготована ее племяннику и племяннице, Димкиным детям — Грише и Кате.

Вскоре после Таниного возвращения домой Василий пригласил ее на ужин.

Теперь по обоюдному согласию они открыто могли быть друзьями. Он был реабилитирован. Не ослабевал успех его радиопрограммы, и он сиял звездой в Союзе писателей. Никто не знал, что он также был Иваном Кузнецовым, диссидентским автором повести «Во власти стужи» и других антисоветских книг, ставших бестселлерами на Западе. Замечательно, думала Таня, что ей и ему удавалось так долго сохранять эту тайну.

Таня собиралась уходить с работы и ехать к Василию, когда к ней подошел Петр Опоткин.

— Ты опять за свое, — промямлил он, сверля ее глазами сквозь облако дыма от торчащей во рту сигареты. — Твоей статьей о коровах недовольны на самом высоком уровне.

Таня ездила во Владимирскую область, где партийное руководство упустило из виду, что скот гибнет от голода, а корма гниют в сараях. Она написала злую статью, а Даниил выпустил ее.

— Как я понимаю, коррумпированные и ленивые хозяйственники, допустившие падеж скота, нажаловались тебе.

— Наплевать на них, — сказал Опоткин. — Я получил письмо от секретаря Центрального комитета, отвечающего за идеологию.

— Он что-то понимает в коровах?

Опоткин протянул ей лист бумаги.

— Нам нужно опубликовать опровержение.

Таня забрала его, но читать не стала.

— Почему ты так беспокоишься о людях, которые разрушают нашу страну?

— Мы не можем дискредитировать партийные кадры.

На Танином столе зазвонил телефон, и она взяла трубку.

— Таня Дворкина у телефона.

Показавшийся ей знакомым голос произнес:

— Вы писали статью о гибели коров во Владимире.

Таня вздохнула.

— Да, я уже получила нагоняй за это. А кто говорит?

— Секретарь, отвечающий за сельское хозяйство, Михаил Горбачев. Вы брали у меня интервью в 1976 году

— Я помню. — Горбачев, очевидно, собирался добавить свой упрек к тому, что она услышала от Опоткина, предположила Таня.

— Я звоню, чтобы поздравить вас с отличным анализом, — сказал Горбачев.

Таня была потрясена.

— Э… Спасибо.

— Крайне важно, чтобы мы ликвидировали подобные недостатки в наших колхозах.

— Э, товарищ секретарь, не могли бы вы сказать это моему главному редактору. Мы только что обсуждали статью, и он говорил об опровержении.

— Опровержении? Чушь какая-то. Передайте ему трубку.

С усмешкой Таня сказала Опоткину:

— Секретарь Горбачев хочет поговорить с вами.

Сначала Опоткин не поверил ей. Он взял трубку и спросил:

— Кто говорит?

Потом он все время молчал, лишь изредка повторяя:

— Да, товарищ Горбачев.

Наконец он положил трубку и ушел, не сказав Тане ни слова.

С чувством глубокого удовлетворения она смяла листок с опровержением и бросила его в корзину.

Она поехала к Василию, не зная, чего ожидать. Она надеялась, что он не станет заманивать ее в свой гарем. На всякий случай она надела простые брюки из саржи и тускло-коричневый свитер, чтобы не будоражить его воображение своим внешним видом. Тем не менее она с нетерпением ожидала этого вечера.

Он открыл дверь, представ перед Таней в синем свитере и белой рубашке, с виду как новых. Поцеловав его в щеку, она стала рассматривать, как он выглядит. Хотя он поседел, волосы оставались, как прежде, роскошными и волнистыми. В свои пятьдесят лет он был строен и худощав.

Он открыл бутылку шампанского и поставил на стол закуску: тосты с яичным салатом и помидорами, икрой с огурцом. Таню мучило любопытство, кто это все приготовил. Она не удивилась бы, если это дело рук одной из его пассий.

Квартира смотрелась комфортабельно, полная книг и картин. У Василия был кассетный магнитофон. Сейчас он не нуждался в деньгах даже без целого состояния на его счете в иностранной валюте, которое он не мог получить.

Он хотел знать все о Польше. Как Кремлю удалось разгромить «Солидарность», не осуществив ввода войск? Почему Ярузельский предал польский народ? Он думал, что его квартира не прослушивается, но на всякий случай включил Чайковского на кассете.

Таня сказала ему, что «Солидарность» не повержена. Она ушла в подполье. Многие из тех, кого арестовали после введения военного положения, все еще находились в тюрьме, но женоненавистническая тайная полиция недооценила ведущую роль женщин. Почти все активистки были на свободе, в том числе Данута, которую сначала арестовали, а потом отпустили. Она продолжала тайно работать, выпуская нелегальные газеты и брошюры, восстанавливая каналы связи.

Тем не менее Таня была настроена пессимистично. Если они Поднимутся снова, их снова разгромят. Василий не терял надежду.

— Им же почти удалось, — заметил он. — За полстолетия никто так близко не подходил к тому, чтобы нанести поражение коммунистическому режиму.

Таня чувствовала себя, как в прежние времена, комфортно и расслабленно после шампанского. В начале шестидесятых, до того как Василия посадили в тюрьму, они часто сидели так, разговаривая и споря о политике, литературе и искусстве.

Таня сказала ему о телефонном звонке Михаила Горбачева.

— Он со странностями, — сказал Василий. — В Министерстве сельского хозяйства мы часто видим его. Андроповский выкормок, он производит впечатление твердокаменного коммуниста. Его жена еще хуже. Тем не менее он поддерживает реформистские идеи, но так, чтобы не задеть тех, кто стоит выше него.

— Мой брат высокого мнения о нем.

— Когда умрет Брежнев, — чего осталось ждать совсем недолго, слава богу, — Андропов постарается взять бразды правления в свои руки и Горбачев поддержит его. Если эта затея им не удастся, с ними все будет кончено. Их сошлют куда-нибудь в провинции. Но если Андропов возьмет верх, у Горбачева будет большое будущее.

— В любой другой стране пятьдесят лет, как сейчас Горбачеву — самый подходящий возраст, чтобы стать лидером. Здесь он слишком молод для лидерства.

— Кремль — это дом престарелых.

Василий подал борщ с говядиной.

— Вкусно, сказала Таня. Она не могла не спросить:

— Кто варил его?

— Я, конечно. Кто же еще?

— Не знаю. У тебя есть домработница?

— Ко мне приходит одна бабушка убираться в квартире и гладить мои рубашки.

— Тогда одна из твоих пассий?

— У меня сейчас нет пассий.

Таню это заинтересовало. Она вспомнила их последний разговор перед ее отъездом в Варшаву. Он утверждал, что изменился и постарел. Она почувствовала, что ему нужно показать это, а не ограничиться словами. Она была уверена: это всего лишь уловка, рассчитанная на то, чтобы уложить ее в постель. Или она ошибалась? Она сомневалась в этом.

После ужина она спросила его, что он думает о тех гонорарах, которые накапливались в Лондоне.

— Ты должна взять эти деньги, — сказал он.

— Не говори глупости. Ты писал книги.

— Мне было мало чего терять — я уже находился в Сибири. Они больше ничего не могли мне сделать, разве что убить меня. А смерть в тех условиях была бы избавлением. А ты рисковала всем: карьерой, свободой, жизнью. Ты заслуживаешь этих денег больше, чем я.

— Я не взяла бы их, даже если бы ты мог дать их мне.

— Тогда они, вероятно, будут лежать там, пока я не умру.

— А ты не хотел бы попробовать эмигрировать на Запад?

— Нет.

— Ты уверен?

— Да, уверен.

— Почему? Ты мог бы писать обо всем, что тебе захочется. Не было бы никаких радиосериалов.

— Я не поехал бы… без тебя.

— Ты это серьезно?

Он пожал плечами.

— Я не рассчитываю на то, что ты поверишь мне. Почему ты должна верить? Но ты самый важный человек в моей жизни. Ты приехала в Сибирь разыскивать меня — ты, и никто другой. Ты пыталась добиться моего освобождения. Ты тайно переправляла мои труды в свободный мир. В течение двадцати лет ты была моим лучшим другом.

Эти слова тронули Таню до глубины души. Она никогда не смотрела на их взаимоотношения под этим углом зрения.

— Спасибо тебе за такое признание, — сказала она.

— Это не больше чем правда. Я никуда не поеду. Конечно, если ты не поедешь со мной, — добавил он.

Она не спускала с него глаз. Серьезное ли это предложение? Она не решалась задать такой вопрос. Она перевела взгляд на снежинки, кружащиеся в свете фонаря за окном.

— За двадцать лет мы даже ни разу не поцеловались.

— Это правда.

— И ты все еще думаешь, что я бессердечный Казанова.

Сейчас она и не знала, что подумать. Изменился ли он? И вообще, меняются ли люди? Она сказала:

— После стольких лет разве можно нарушать заведенный порядок?

— И все-таки я этого хочу всем своим сердцем.

Она перевела разговор на другую тему.

— Будь у тебя шанс, ты поехал бы на Запад?

— Только с тобой, и никак иначе.

— Мне всегда хотелось сделать Советский Союз лучше, но не бежать из него. Но после поражения «Солидарности» мне трудно поверить в лучшее будущее. Коммунизм может существовать тысячу лет.

— Во всяком случае, дольше, чем мы с тобой проживем.

Таня стояла на распутье. Она удивлялась, как ей хотелось поцеловать его. Еще больше ей хотелось остаться здесь, разговаривать с ним, сидя на диване в этой теплой квартире, когда за окном падают снежинки, долго-долго. Какое странное чувство, думала она. Возможно, это любовь.

И она поцеловала его.

Немного позже они пошли в спальню.

* * *

Наталья всегда первой приносила новости. Взволнованная, она вошла в кабинет Димки в канун Рождества.

— Андропов не будет присутствовать на заседании Политбюро, — сообщила она. — Он очень болен и не может выйти из больницы.

Очередное заседание Политбюро было намечено на следующий день после Рождества.

— Черт, — пробормотал Димка. — Это опасно.

Как ни странно, Юрий Андропов оказался хорошим советским руководителем. В течение пятнадцати предыдущих лет он успешно возглавлял пресловутую секретную службу КГБ. Вот и сейчас, будучи Генеральным секретарем Коммунистической партии Советского Союза, он продолжал безжалостно расправляться с диссидентами. Но внутри партии он проявлял удивительную терпимость к новым идеям и реформам. Как средневековый папа, который подвергал пыткам еретиков и все же обсуждал со своими кардиналами доводы против существования Бога. Андропов свободно говорил в своем узком кругу, в который входили Димка и Наталья, о недостатках советской системы. И разговоры приводили к действиям. Кураторство Горбачева с сельского хозяйства распространилось на всю экономику, и он предложил программу децентрализации советской экономики, отобрав у Москвы полномочия принятия решений и передав их управленцам, стоящим ближе к проблемам.

К сожалению, Андропов заболел незадолго до Рождества 1983 года, пробыв на руководящем посту менее года. Это встревожило Димку и Наталью. Соперник Андропова на лидерство, косный Константин Черненко, занимал второе место в партийной иерархии. Димка опасался, что Черненко воспользуется болезнью Андропова и приберет к рукам власть.

— Андропов написал речь, которая должна быть зачитана на заседании, — сказала Наталья.

Димка покачал головой.

— Этого недостаточно. В отсутствие Андропова Черненко будет председательствовать на заседании, и тогда все будут воспринимать его как исполняющего обязанности. И тогда вся страна покатится назад. — Такая перспектива была слишком удручающей, чтобы рассматривать ее.

— Нам нужно, чтобы председательствовал на заседании Горбачев.

— Но Черненко идет вторым номером. Жаль, что он не в больнице.

— Он скоро там будет, здоровьем он не блещет.

— Но, очевидно, не так скоро.

Наталья задумалась.

— Вообще-то Политбюро должно делать то, что скажет Андропов.

— А мог бы он дать указание, чтобы председательствовал на заседании Горбачев?

— Да, мог бы. Ведь он пока главный.

— Он мог бы добавить абзац к своей речи.

— Прекрасно. Я позвоню ему и предложу это.

Несколько позже в тот день Димке сообщили, что его просят зайти в кабинет Натальи. Войдя к ней, он заметил, что ее глаза восторженно сверкают. В ее кабинете также находился личный помощник Андропова Аркадий Вольский. Андропов вызывал его к себе в больницу и вручил ему написанное от руки дополнение к выступлению. Вольский дал его Димке.

Последний абзац гласил:

По понятным вам причинам я не смогу председательствовать на заседании Политбюро и Секретариата в дальнейшем. Поэтому я просил бы членов Центрального Комитета рассмотреть вопрос о передаче руководства Политбюро и Секретариата Михаилу Сергеевичу Горбачеву.

Все это Андропов изложил в виде предложения, но в Кремле предложение, исходившее от руководителя, было равносильно прямому указанию.

— Это будет как удар грома, — сказал Димка. — Они не посмеют ослушаться.

— Что мне с этим делать? — спросил Вольский.

— Во-первых, сделайте несколько ксерокопий, так, чтобы никому не пришло в голову порвать его. Потом… — Димка задумался.

— Не надо никому ничего говорить, — сказала Наталья. — Просто отдайте его Боголюбову. — Клавдий Боголюбов отвечал за подготовку документов к заседанию Политбюро. — Скажите ему, что нужно добавить дополнительный материал в красную папку с речью Андропова.

Они решили, что так будет лучше всего.

Рождество не было большим праздником. Коммунистам не нравилось его религиозное содержание. Санта-Клауса они заменили Дедом Морозом, а Деву Марию — Снегурочкой, и празднование перенесли на Новый год. Дети получали подарки к этому дню. Гриша, которому было двадцать лет, получил кассетный магнитофон, а четырнадцатилетняя Катя — новое платье. Димка и Наталья, как коммунистические политики высокого ранга, и не мечтали о том, чтобы праздновать Рождество, несмотря на свои взгляды. Они оба, как обычно, пошли на работу.

Днем позже он пошел в комнату Президиума на заседание Политбюро. Его встретила в дверях Наталья, которая пришла туда раньше. У нее был обескураженный вид. Она держала в руках раскрытую красную папку, где находился текст выступления Андропова.

— Они опустили последний абзац, — сказала она.

Димка тяжело сел на стул.

— Я не представлял, что Черненко осмелится, — проговорил он.

Он понял, что они ничего не могли поделать. Андропов лежал в больнице. Если бы он ворвался в комнату и закричал бы на всех, он восстановил бы свое влияние, но он не мог этого сделать. Черненко правильно оценил слабость Андропова.

— Они победили? — спросила Наталья.

— Да, — ответил Димка. — Эра застоя начинается снова.