Часть десятая СТЕНА
1988–1989 годы

Глава пятьдесят девятая


Джаспера Мюррея уволили осенью 1988 года.

Он не удивился. Атмосфера в Вашингтоне стала другой. Президент Рейган продолжал пользоваться популярностью, несмотря на то, что он совершил гораздо более тяжкие преступления, чем те, из-за которых ушел Никсон: финансирование терроризма в Никарагуа, продажа оружия в обмен на заложников в Иране, организация взрыва в Бейруте, приведшего к гибели десятков женщин и девочек. Складывалось впечатление, что следующим президентом станет сообщник Рейгана — вице-президент Джордж Буш. Почему-то и Джаспер не мог понять, как это удалось сделать — люди, которые критиковали президента и ловили его на обмане и лжи, перестали быть героями, как в семидесятых, вместо этого их стали считать нелояльными и даже настроенными антиамерикански.

Так что Джаспер был не то чтобы поражен, а глубоко уязвлен. Он начал работать в «Сегодня» двадцать лет назад и внес вклад в то, чтобы эта новостная программа стала очень популярной. Быть уволенным казалось ему отрицанием работы, сделанной им за всю жизнь. Щедрое выходное пособие не могло ослабить его боль.

Вероятно, ему не нужно было отпускать шутку о Рейгане в конце своей последней передачи. Сообщив зрителям о своем уходе, он сказал: «И запомните: если президент говорит вам, что идет дождь, — и кажется, что он говорит это со всей искренностью, — тем не менее выгляните в окно. Только чтобы убедиться». Франк Линдеман был взбешен.

Коллеги Джаспера устроили ему прощальный вечер в ресторане «Олд Эббит грил», который посещали самые влиятельные вашингтонские знаменитости. Опершись на барную стойку поздно вечером, Джаспер произнес речь. Обиженный, грустный и непокорный, он сказал:

— Я люблю эту страну. Я полюбил ее с первого дня, как приехал сюда в 1963 году. Я люблю ее, потому что она свободна. Моя мать вырвалась из нацистской Германии, остальным членам ее семьи это не удалось. Первое, что сделал Гитлер, — это наложил лапу на прессу и сделал ее прислужницей власти. Ленин сделал то же самое. — Джаспер выпил несколько стаканов вина, и в результате у него развязался язык. — Америка свободна, потому что у нее есть непочтительные газеты и телевидение, которые разоблачают и стыдят президентов, подтираются Конституцией. — Он поднял стакан. — За свободную прессу. За непочтительность. Боже, благослови Америку.

На следующий день Сузи Кэннон, никогда не упускавшая случая пнуть сбитого с ног человека, опубликовала длинный и едкий биографический очерк о Джаспере. Она договорилась до того, что якобы его служба во Вьетнаме и получение им американского гражданства были отчаянными попытками скрыть злобную ненависть к Соединенным Штатам. Она также представила его безжалостным сексуальным хищником, который отнял Верину у Джорджа Джейкса, так же как он увел Иви Уильямс у Камерона Дьюара в шестидесятых годах.

В результате Джаспер столкнулся с трудностями при поисках другой работы. После безуспешных попыток в течение нескольких недель ему наконец другая телекомпания предложила место европейского корреспондента в Бонне.

— Ты способен на большее, — сказала Верина. Она не могла терять время на неудачников.

— Ни одна компания не возьмет меня телеведущим.

Они сидели в гостиной поздно вечером, после того как посмотрели новости и собирались ложиться спать.

— Но Германия? — повела плечами Верина. — Это же место для новичка, поднимающегося по карьерной лестнице.

— Вовсе нет. Восточная Европа сейчас бурлит. В ближайшие год-два в этой части мира могут произойти события, которые станут темами интересных репортажей.

В ее планы не входило, чтобы он смирился с неудачей.

— Есть лучшие варианты работы, — сказала она. — Разве «Вашингтон пост» не предлагала тебе колонку комментатора?

— Всю жизнь я работал на телевидении.

— Ты не обращался на местное телевидение, — не останавливалась она. — В узком кругу ты мог бы быть очень влиятельным человеком.

— Нет, не мог бы. Это означало бы, что я на излете. — От такой перспективы Джаспера передернуло. — Я не сделаю этого.

На ее лице появилось недовольное выражение.

— Тогда не думай, что я поеду с тобой в Германию.

Он ожидал этого, но поразился ее непреклонной решимости.

— Почему?

— Ты говоришь по-немецки, а я нет.

Джаспер не очень хорошо говорил по-немецки, но это не был его лучший аргумент.

— Это будет приключением, — сказал он.

— Будь реалистом, — резко проговорила она. — У меня есть сын.

— Для Джека это тоже будет приключением. Он научится говорить на двух языках.

— Джордж через суд попытается добиться, чтобы я не увозила ребенка. Мы оба несем юридическую ответственность за него. В любом случае я не поеду. Джеку нужен его отец и бабушка. А как же моя работа? Я добилась успеха. На меня работают двенадцать человек, которые лоббируют правительство по либеральным мотивам. Несерьезно просить меня, чтобы я все это бросила.

— Надеюсь, я смогу приезжать к тебе в отпуск?

— Ты шутишь? Как ты представляешь себе наши отношения? И кроме того, долго не придется ждать, как ты начнешь кувыркаться в постели с толстой блондинкой с косичками.

На самом деле Джаспер всю жизнь не пропускал мимо ни одной юбки, но Верине он никогда не изменял. Перспектива потерять ее вдруг показалась ему невыносимой.

— Я могу быть верным, — в отчаянии сказал он.

Заметив, как он огорчился, Верина смягчила тон:

— Это трогательно, Джаспер. Я даже верю в твои благие намерения. Но я знаю тебя, и ты знаешь меня. Ни ты, ни я не можем долго воздерживаться.

— Послушай, — взмолился он. — Все на американском телевидении знают, что я ищу работу, и пока мне предложили только эту. Как ты не понимаешь? Я прижат к стене. У меня нет альтернативы.

— Я понимаю, и мне жаль тебя. Но надо трезво смотреть на веши.

Джаспер воспринял ее сочувствие с более острой болью, чем презрение.

— В любом случае это не навсегда, — недовольно сказал он.

— Ты уверен?

— Да, уверен.

— Я еще покажу себя.

— Где? В Бонне?

— Из Европы еще будут приходить новости, которые затмят все остальное на американском телевидении. Следи за тем, что я буду сообщать.

Лицо Верины стало грустным.

— Значит, ты решил ехать?

— Я же сказал, что должен ехать.

— В таком случае, — с сожалением сказала она, — не рассчитывай застать меня здесь, когда вернешься.


* * *


Джаспер никогда не был в Будапеште. В годы юности он всегда смотрел на запад, в сторону Америки. Кроме того, всю его жизнь Венгрию закрывали серые облака коммунизма. Но в ноябре 1988 года, когда экономика страны пришла в упадок, произошло нечто немыслимое. Небольшая группа молодых коммунистов-реформаторов взяла в свои руки бразды правления, и один из них, Миклош Немет, стал премьер-министром. В числе прочих мер он открыл фондовую биржу.

У Джаспера это не укладывалось в голове.

Всего шесть месяцев назад Кароли Грос, лидер венгерских коммунистов, проводивший жесткую линию, в интервью журналу «Ньюсуик» заявил, что многопартийная демократия «исторически невозможна» в Венгрии. Но Немет ввел в действие новый закон, позволяющий создание независимых политических «клубов».

Это была сенсация. Но необратимы ли перемены? Не надавит ли скоро Москва?

Джаспер прилетел в Будапешт в январскую метель.

Снег лежал на неоготических башнях здания парламента. В этом здании Джаспер встречался с Миклошом Неметом.

Джаспер договаривался об интервью через Ребекку Гельд. Хотя он раньше не встречался с ней, он знал о ней от Дейва Уильямса и Валли Франк. Прибыв в Бонн, он сразу разыскал ее, поскольку с ней было проще всего установить контакт. Сейчас она была важной фигурой в министерстве иностранных дел Германии. Помимо этого, она состояла в дружеских, а может быть, как догадался Джаспер, любовных отношениях с Фредериком Биро, помощником Миклоша Немета. Биро организовал интервью.

Он же встретил Джаспера в вестибюле и провел его по лабиринту коридоров в кабинет премьер-министра.

Немет был невысокого роста мужчина в возрасте всего сорока одного года с густыми каштановыми волосами, вьющимися надо лбом. На его лице отразились интеллект, решительность и нервозность. Для интервью он расположился за дубовым столом в окружении помощников. По тому, как он напряженно держался, было видно, что он адресует свои слова не только Джасперу, но и правительству Соединенных Штатов — и Москве, которая будет наблюдать за ним.

Как любой премьер-министр, он говорил общими фразами. Дескать, впереди тяжелые времена, но в конце концов страна выйдет из трудностей окрепшей. Ну, началось, подумал Джаспер. Он хотел услышать что-то более конкретное.

Он спросил, могли бы новые политические «клубы» стать политическими партиями.

Немет пристально, в упор посмотрел на Джаспера и сказал твердым голосом:

— В этом наша главная цель.

Джаспер скрыл свое изумление. Ни в одной стране за «железным занавесом» не было независимых политических партий. Действительно ли Немет имел это в виду?

Джаспер спросил, откажется ли когда-нибудь коммунистическая партия от своей «руководящей роли» в венгерском обществе.

Немет бросил на него такой же взгляд.

— Могу предположить, что через два года главой правительства не будет член политбюро, — сказал он.

Джаспер чуть не воскликнул: «Господи, боже мой!»

Птица удачи была у него в руках, самое время задать кульминационный вопрос.

— Могут ли вмешаться Советы, чтобы не дать хода этим преобразованиям, как в 1956 году?

Немет в третий раз посмотрел на Джаспера.

— Горбачев приоткрыл кипящий котел, — проговорил он медленно и отчетливо, а потом, сделав небольшую паузу, добавил: — Можно обжечься, но перемены необратимы.

И Джаспер понял, что у него будет первый сенсационный материал из Европы.


* * *


Несколькими днями позже он смотрел видеозапись своего репортажа в том виде, в каком он появился на американском телевидении. Ребекка сидела рядом с ним, уравновешенная, уверенная в себе женщина пятидесяти с лишним лет, дружелюбная, но с виду властная.

— Да, я думаю, Немет отвечает за каждое свое слово, — сказала она Джасперу.

Он заканчивал свой репортаж, говоря в камеру перед зданием парламента, и снежинки падали ему на волосы.

«Земля скована морозом в этой восточноевропейской стране, — говорил он с экрана. — Но, как всегда, семена весны прорастают под землей. Венгерский народ явно хочет перемен. Но допустят ли этого его московские повелители? Миклош Немет считает, что в Кремле появилось новое настроение терпимости. Время покажет, прав ли он».

На этом репортаж Джаспера заканчивался, но сейчас, к его удивлению, он увидел, что к его материалу сделано добавление. От имени Джеймса Бейкера, госсекретаря в администрации Джорджа Буша, выступал некий представитель, отвечая на вопрос невидимого интервьюера. «Признакам смягчения в позиции коммунистов нельзя доверять, — говорил он. — Советы пытаются вселить Соединенным Штатам ложное чувство безопасности. Нет оснований сомневаться в желании Кремля осуществить интервенцию в Восточной Европе в любую минуту, когда они сочтут, что над ними нависла угроза.

Сейчас настоятельно необходимо делать упор на надежность средств ядерного устрашения, имеющихся у НАТО.

— Господи, — проговорила Ребекка. — На какой планете они живут?


* * *


Таня Дворкина вернулась в Варшаву в феврале 1989 года.

Ей не хотелось оставлять Василия в Москве, предоставленного самому себе, не только потому, что она будет скучать по нему, но и потому, что ее не покидала тревожащая мысль, а не будет ли он приводить домой молоденьких девиц. В общем, она не верила в такую возможность. Это дела давно минувших дней. Все равно ей было немного неспокойно.

Варшава была важным назначением. Польша бурлила. «Солидарность» каким-то образом поднялась из могилы. Как ни странно, генерал Ярузельский — диктатор, который семью годами раньше задушил свободу, нарушив все обещания и задавив независимое профобъединение, — в отчаянии согласился на переговоры за «круглым столом» с оппозиционными группами.

По мнению Тани, Ярузельский не изменился, изменился Кремль. Ярузельский остался прежним тираном, но он больше не рассчитывал на советскую поддержку. По словам Димки, Ярузельскому сказали, что Польша должна решать свои проблемы без помощи Москвы. Когда Михаил Горбачев сказал это, Ярузельский не поверил ему, как никто другой из восточноевропейских правителей. С тех пор прошло три года, и наконец смысл сказанного начал доходить до них.

Таня не представляла, что произойдет. Не представлял никто. Никогда в жизни она не слышала столько разговоров о переменах, либерализации и свободе. Но коммунисты продолжали оставаться у власти в советском блоке. Приближался ли день, когда оца и Василий смогут раскрыть свой секрет и сказать миру, кто такой Иван Кузнецов? В прошлом такие надежды рушились под гусеницами советских танков.

Как только Таня прибыла в Варшаву, ее пригласили на ужин к Дануте Горской.

Позвонив в дверь, она вспомнила, как семь лет назад, когда Ярузельский объявил военное положение, Дануту среди ночи грубо выволакивали из этой квартиры омоновцы в камуфляжной форме.

Сейчас, открыв дверь, Данута широко улыбнулась, обняла Таню и провела в небольшую квартиру. В столовой ее муж Марек открывал бутылку венгерского рислинга. На столе стояла тарелка с сосисками и горчичница.

— Полтора года я просидела в тюрьме, — рассказала Данута. — Видимо, они выпустили меня, потому что я проводила пропагандистскую работу среди заключенных. — Она засмеялась, запрокинув голову.

Таня восхитилась ее мужеству. Если бы я была лесбиянкой, Данута полюбилась бы мне, подумала она. Все мужчины, которых любила Таня, были смелыми.

— Сейчас я участвую в заседаниях «круглого стола», — продолжала Данута. — Каждый день и весь день.

— Это действительно круглый стол?

— Да, и большой. Может показаться, что никто не председательствует. На самом же деле в роли председателя на заседаниях выступает Лex Валенса.

На Таню это произвело впечатление. Необразованный электрик вел обсуждения вопроса о будущем Польши. О таких принципах мечтал ее дед Григорий Пешков, большевик, работавший на заводе. Но Валенса стоял на антикоммунистических позициях. В некотором смысле Таня была рада, что дедушка Григорий не стал свидетелем такого парадоксального поворота событий. Его сердце не выдержало бы этого.

— От «круглого стола» будет ли какой-нибудь толк? — спросила Таня.

Дануту с ответом опередил Марек, который сказал:

— Это уловка. Ярузельский хочет ослабить оппозицию путем вовлечения ее лидеров в коммунистическое правительство, не меняя систему. Такова его стратегия, рассчитанная на то, чтобы остаться у власти.

— Наверное, Марек прав, — сказала Данута. — Но этот трюк не удастся. Мы требуем независимых профсоюзов, свободной прессы и настоящих выборов.

— Ярузельский обсуждает проведение свободных выборов? — Удивилась Таня.

В Польше уже проводились псевдосвободные выборы, в которых только коммунистическим партиям и их союзникам позволили выставить своих кандидатов.

— Переговоры все время срываются. Но ему нужно прекратить забастовки, поэтому он снова созывает «круглый стол», и мы снова требуем проведения выборов.

— Какова же цель забастовок? — спросила Таня. — Я имею в виду, основная цель.

Марек снова поспешил ответить первым:

— Знаешь, что говорят люди? «Сорок пять лет коммунизма, все еще нет туалетной бумаги». Мы бедны. Коммунизм не работает.

— Марек прав, — снова сказала Данута. — Несколько недель назад в одном варшавском универмаге объявили, что в следующий понедельник можно будет сделать первый взнос при покупке в кредит телевизора. В продаже их не было, просто ожидали, что они могут поступить. Люди начали вставать в очередь заранее в пятницу. К утру в понедельник образовалась очередь из пятнадцати тысяч человек — только для того, чтобы записаться на покупку.

Данута пошла на кухню и вернулась с кастрюлей ароматного рассольника, который нравился Тане.

— Ну, так что же будет? — спросила Таня, принявшись за еду. — Будут ли настоящие выборы?

— Нет, — отрезал Марек.

— Может быть, будут, — не согласилась с ним Данута. — По последнему предложению, две трети мест в парламенте должны быть отданы компартии, а свободные выборы будут на остальные места.

— Значит, у нас опять будут липовые выборы, — сказал Марек.

— Но это лучше, чем то, что у нас сейчас, — возразила Данута. — Ты согласна, Таня?

— Не знаю, — ответила она.


* * *


Весенняя оттепель еще не пришла в Москву, и город еще находился под снежным покровом, когда венгерский премьер-министр приехал, чтобы встретиться с Михаилом Горбачевым.

Евгений Филиппов знал, что прибывает Миклош Немет, и остановил Димку перед кабинетом руководителя за несколько минут до встречи.

— Может быть, хватит валять дурака, — сказал он.

Димка замечал, что в последние дни Филиппов был вне себя. Он не ходил, а бегал с взъерошенными седыми волосами. Ему сейчас было за шестьдесят, и с его лица теперь не сходило вечно недовольное нахмуренное выражение. Его мешковатые костюмы и очень короткая стрижка снова вошли в моду: молодые парни на Западе называли такой внешний вид «ретро».

Филиппов терпеть не мог Горбачева. Советский руководитель поддерживал все, с чем Филиппов боролся всю жизнь: ослабление правил вместо строгой партийной дисциплины, дружбу с Западом, а не войну против империализма. Димка мог почти посочувствовать человеку, который растратил свою жизнь, ведя проигрышное сражение.

По крайней мере, Димка надеялся, что это было проигрышное сражение. Конфликт еще не закончился.

— О каком валянии дурака мы говорим? — устало спросил Димка.

— О независимых политических партиях! — сказал Филиппов так, словно он говорил о вопиющей жестокости. — Венгры встали на опасный путь. Ярузельский сейчас говорит о том же самом в Польше. Ярузельский!

Димка понимал, чем недоволен Филиппов. Действительно поражало то, что польский тиран завел речь об участии «Солидарности» в будущем страны и о конкурировании политических партий на выборах западного образца.

И Филиппов еще не знал всего. Димкина сестра, работающая корреспондентом ТАСС в Варшаве, присылала ему достоверную информацию. Ярузельскому противостояла стена, и «Солидарность» была непреклонна. Они не только говорили, они планировали выборы.

Этого всеми силами пытались не допустить Филиппов и кремлевские консерваторы.

— События принимают очень опасное развитие, — сказал Филиппов. — Они открывают двери контрреволюционным и ревизионистским тенденциям. Какой в этом смысл?

— Смысл в том, что у нас больше нет денег для субсидирования наших сателлитов.

— У нас нет сателлитов. У нас есть союзники.

— Кем бы они ни были, они не желают делать то, что мы говорим, если мы не можем платить за их повиновение.

— Раньше мы полагались на армию для защиты коммунизма, а сейчас не на кого.

В этом преувеличении была доля правды. Горбачев объявил о выводе из Восточной Европы четверти миллиона войск и десяти тысяч танков, что было важной мерой для экономики страны и миролюбивым жестом.

— Мы не можем позволить себе такую армию, — заметил Димка.

Казалось, Филиппов взорвется от негодования.

— Как у тебя язык поворачивается говорить такое? Это конец всему, за что мы боролись с 1917 года. Ты это понимаешь?

— Хрущев говорил, нам понадобится двадцать лет, чтобы сравняться с Америкой по уровню материальных благ и военной мощи. Прошло двадцать восемь лет, а мы еще больше отстаем, чем в 1961 году, когда Хрущев сказал это. Евгений, что ты силишься сохранить?

— Советский Союз! Как, по-твоему, о чем думают американцы, когда мы сокращаем нашу армию и позволяем ревизионизму расползаться у наших союзников? Они смеются в кулак. Президент Буш намеревается победить нас в «холодной войне». Не обманывай себя.

— Я не согласен, — заявил Димка. — Чем больше мы сокращаем вооружения, тем меньше причин для американцев наращивать их ядерный арсенал.

— Надеюсь, ты прав. Ради всех нас, — сказал Филиппов и отошел.

Димка также надеялся, что прав. Филиппов указал на слабые стороны в стратегии Горбачева. Он уповал на здравомыслие президента Буша. Если американцы ответят на разоружение эквивалентными мерами, позиция Горбачева будет оправданна и его кремлевские соперники останутся в дураках. Но если со стороны Буша не последует симметричного ответа, — или, того хуже, он увеличит военные расходы, — то в дураках будет сам Горбачев. Его положение пошатнется, и его оппоненты могут воспользоваться возможностью убрать его и вернуться к «добрым» старым временам конфронтации между сверхдержавами.

Димка вошел в приемную Горбачева. Он с нетерпением ожидал встречи с Неметом. То, что происходило в Венгрии, представляло для него интерес. Димке также хотелось знать, что Горбачев скажет Немету.

Советский лидер был непредсказуем. Убежденный коммунист, он, тем не менее, не хотел навязывать коммунизм другим странам. Его стратегия была ясна: гласность и перестройка. А тактика менее очевидна: в каждом конкретном случае трудно было предвидеть, в какую сторону он метнется. Он вынуждал Димку быть начеку.

Горбачев не относился с теплотой к Немету. Венгерский премьер-министр просил час на беседу, ему предложили двадцать минут. Предстояла трудная встреча.

Немет прибыл с Фредериком Биро, которого Димка уже знал. Секретарь Горбачева сразу провел их троих в большой кабинет. Это была комната с высоким потолком и стенами, облицованными желто-кремовыми панелями. Горбачев сидел за современным, протравленным в черный цвет деревянным столом, стоящим в углу. На столе ничего не было, кроме лампы и телефона. Посетители сели на выдержанные в модернистском стиле, обтянутые черной кожей стулья. Вся обстановка символизировала новизну.

После обмена любезностями Немет перешел к делу. Он сообщил, что намеревается объявить свободные выборы. Свободные — значит свободные: результатом может быть некоммунистическое правительство. Каково могло бы быть отношение Москвы к этому?

Горбачев залился краской, отчего родимое пятно на его лысине потемнело.

— Правильный путь — это вернуться к корням ленинизма, — сказал он.

Это мало что значило. Каждый, кто пытался преобразовать Советский Союз, утверждал, что он хочет вернуться к корням ленинизма.

— Коммунизм может снова найти свой путь, вернувшись к досталинским временам, — продолжал Горбачев.

— Нет, не может, — отрезал Немет.

— Только партия может создать справедливое общество! Это нельзя пускать на самотек.

— Мы не согласны. — Немет стал плохо выглядеть. Его лицо побледнело, и голос задрожал. Он был похож на кардинала, оспаривающего мнение папы. — Я должен прямо задать вам вопрос, — сказал он. — Если мы проведем выборы и коммунисты будут отстранены от власти, вмешается ли Советский Союз военной силой, как в 1956 году?

В комнате воцарилась мертвая тишина. Даже Димка не знал, как ответит Горбачев.

Затем Горбачев произнес одно слово:

— Нет.

Немет выглядел как человек, которому отменили смертный приговор.

— По крайней мере, пока я сижу в этом кресле, — добавил Горбачев.

Немет засмеялся. Он не думал, что Горбачеву грозит опасность смещения.

Он ошибался. Кремль всегда виделся миру единым фронтом, но он никогда не был монолитным. Люди не представляли, как ослабла его хватка. Немет остался доволен, узнав о намерениях Горбачева, но Димка не был простаком.

Немет, тем не менее, еще не закончил. Он добился уступки от Горбачева — обещания, что СССР не будет вмешиваться, чтобы помешать свержению коммунизма в Венгрии. И все же с невиданной дерзостью Немет настаивал на дальнейших гарантиях.

— Ограждение приходит в упадок, — сказал он. — Его нужно либо обновлять, либо забросить.

Димка знал, о чем Немет ведет речь. По границе между коммунистической Венгрией и капиталистической Австрией тянулась ограда из стальной проволоки под током протяженностью 240 километров. Содержание ее обходилось очень дорого. Чтобы привести ее в надлежащее состояние, потребовались бы миллионы.

— Если нужно обновлять ее, то обновляйте, — сказал Горбачев.

— Нет, — возразил Немет. Он явно нервничал, но решимость брала верх. Димка восхищался его смелостью. — У меня нет денег, и мне не нужна ограда, — продолжал Немет. — Это сооружение Варшавского пакта. Если оно вам нужно, вы должны его восстанавливать.

— Этого не будет, — заявил Горбачев. — У Советского Союза нет больше таких денег. Десятилетие назад баррель нефти стоил сорок долларов, и мы могли позволить себе все, что угодно. А сейчас он сколько? Девять долларов. Мы банкроты.

— Давайте убедимся, что мы понимаем друг друга, — проговорил Немет. На лбу у него выступил пот, и он вытер его платком. — Если вы не заплатите, мы не будем восстанавливать ограждение, и оно перестанет служить надежным барьером. Люди будут переходить в Австрию, и мы не сможем останавливать их.

Снова наступила тишина. Потом Горбачев вздохнул и сказал:

— Значит, так тому и быть.

На этом встреча закончилась. Обмен прощальными любезностями был формальным. Венграм не терпелось скорее уйти.

Они получили все, о чем просили. Они обменялись рукопожатиями с Горбачевым и быстрыми шагами вышли из кабинета. Словно они хотели вернуться к самолету, прежде чем Горбачев передумет.

Димка вернулся в свой кабинет в растерянности. Горбачев удивил его дважды: сначала проявив неожиданную враждебность к реформам Немета, а потом не оказав никакого сопротивления им.

Забросят ли венгры ограду? Она представляла собой важную составляющую часть «железного занавеса». Если вдруг разрешить людям переходить границу на Запад, это стало бы более знаменательным событием, чем свободные выборы.

Но Филиппов и консерваторы не сдавались. Они бдительно следили, не появится ли хоть малейший признак слабости у Горбачева. Димка не сомневался, что у них был готов план переворота.

Он задумчиво смотрел на большую картину на тему революции в его кабинете, когда позвонила Наталья.

— Ты знаешь, что такое ракета «Ланс»? — без предисловия спросила она.

— Малого радиуса действия тактическая ракета класса «земля — земля», способная нести ядерное оружие, — ответил он. — Американцы имеют в Германии около семисот таких ракет. К счастью, их радиус действия примерно 120 километров.

— Уже не 120, — сказала она. — Президент Буш намерен модернизировать их. Новые будут летать на расстояние 450 километров.

— Черт! — Это было то, чего боялся Димка и что предсказывал Филиппов. — Но в этом нет логики. Ведь недавно Рейган и Горбачев договорились об отказе от баллистических ракет среднего радиуса действия.

— Буш считает, что Рейган зашел слишком далеко в разоружении.

— Насколько бесспорен этот план?

— По выводам отделения КГБ в Вашингтоне, Буш окружил себя ястребами «холодной войны». Министр обороны Чейни рьяно поддерживает его. Как и советник по национальной безопасности Скаукрофт. А еще под стать им дама Кондолиза Райе.

— Филиппов мне скажет: «Ну, что я тебе говорил», — вздохнул Димка.

— Филиппов и иже с ним. Для Горбачева это опасное развитие событий.

— Какие дальнейшие шаги американцев?

— Они собираются оказать давление на западных европейцев на саммите НАТО в мае.

— Черт. Нас ждут неприятности, — проговорил Димка.


* * *


Поздно вечером в своей гамбургской квартире Ребекка Гельд работала над документами, сидя на кухне за круглым столом. На кухонной стойке стояли грязная кофейная чашка и тарелка с крошками от бутерброда с ветчиной, который она съела на ужин. Она сняла с себя элегантный костюм, в котором ходила на работу, смыла косметику, приняла душ и надела мешковатое старое белье и накинула старую шелковую шаль.

Она готовилась к своей первой поездке в Соединенные Штаты. Она отправлялась туда со своим боссом Гансом-Дитрихом Геншером, который был вице-канцлером Германии, министром иностранных дел и председателем Свободной демократической партии, членом которой она состояла. Их миссия состояла в том, чтобы объяснить американцам, почему они больше не хотели ядерного оружия. При Горбачеве от Советского Союза исходила меньшая угроза. Модернизированные ядерные вооружения были не только не нужны, они фактически приводили к обратным результатам, подрывая мирные шаги Горбачева и играя на руку ястребам в Москве.

Она читала отчеты немецких спецслужб о борьбе за власть в Кремле, когда позвонили в дверь.

Она посмотрела на часы. Было половина десятого вечера. Она никого не ждала и, естественно, была не одета, чтобы кого-либо принимать. Это мог быть сосед по дому, который пришел с каким-нибудь пустячным делом, например, попросить взаймы пакет молока.

Ей не полагался штатный телохранитель: она, слава богу, была не столь важной персоной, чтобы подвергаться нападению террористов. И все же в ее входной двери имелся глазок.

Посмотрев в него, она удивилась, когда увидела за дверью Фредерика Биро.

Она испытала смешанное чувство. Неожиданный приход любовника, конечно, радовал, но в данный момент она страшна как сто чертей. В возрасте пятидесяти семи лет любой женщине нужно время, чтобы привести себя в порядок, прежде чем показываться на глаза мужчине.

Но у нее не поворачивался язык сказать ему, чтобы он подождал, пока она будет наводить марафет и переодеваться.

Она открыла дверь.

— Любимая, — сказал он и поцеловал ее.

— Я рада видеть тебя, но ты застал меня врасплох, — засмущалась она. — Я ужасно выгляжу.

Он вошел, закрыл дверь и, взяв ее за плечи, стал рассматривать ее.

— Растрепанные волосы, очки, пеньюар, босиком, — констатировал он. — Ты восхитительна.

Она засмеялась и провела его в кухню.

— Ты ужинал? — спросила она. — Я приготовлю тебе омлет.

— Только кофе, пожалуйста, — сказал он. — Я поел в самолете.

— Что ты делаешь в Гамбурге?

— Меня послал мой босс. — Фред сел за стол. — На следующей неделе премьер-министр Немет прибудет в Германию, чтобы встретиться с канцлером Колем. Он хочет задать Колю кое-какие вопросы. Как и все политики, он хочет заранее знать ответы.

— Какие вопросы?

— Я могу объяснить.

Она поставила перед Фредом чашку кофе.

— Начинай. У меня впереди целая ночь.

— Надеюсь, столько времени это не займет. — Он провел рукой по ее ноге под одеждой. — У меня другие планы. — Он дотянулся до ее нижнего белья. — Широкие штанишки, — заметил он.

Она покраснела.

— Я не ждала тебя.

Он улыбнулся.

— Я мог бы забраться туда обеими руками.

Она оттолкнула его руки и пересела на другую сторону стола напротив него.

— Завтра я выброшу все мое старое нижнее белье. Хватит ощупывать меня и говори, зачем ты здесь.

— Венгрия собирается открыть границу с Австрией.

Ребекке показалось, что она ослышалась.

— Что ты сказал?

— Мы собираемся открыть нашу границу. Пусть ограда заржавеет и развалится. Люди смогут ехать, куда захотят.

— Ты шутишь.

— Это экономическое решение, как и политическое. Ограждение приходит в негодность, и мы не можем позволить себе привести его в порядок.

Ребекка начала понимать.

— Но если венгры могут выезжать, то все могут въезжать. Как вы будете останавливать чехов, югославов, поляков…

— Мы не будем делать этого.

— …и восточных немцев. Господи, моя семья сможет уехать!

— Да.

— Это невозможно. Советы не допустят этого.

— Немет был в Москве и сказал Горбачеву.

— И что сказал Горби?

— Ничего. Он недоволен, но вмешиваться не будет. Он также не в состоянии заниматься восстановлением ограждения.

— Но…

— Я был там, на встрече в Кремле. Немент спросил его напрямую, введут ли они войска, как в 1956 году. Он ответил «нет».

— Ты веришь ему?

— Да.

Это была новость, способная перевернуть мир. Ребекка добивалась этого всю свою политическую жизнь, но не верила, что такое когда-либо произойдет. Теперь ее семья может ездить из Восточной в Западную Германию! Свобода!

Потом Фред сказал:

— Есть одна закавыка.

— Этого я и боялась.

— Горбачев обещал, что не будет никакого военного вторжения, но он не исключил экономические санкции.

Ребекка подумала, что это меньшая из их проблем.

— Экономика Венгрии будет ориентирована на Запад и начнет развиваться.

— Как раз этого мы и хотим. Но потребуется время. У народа могут возникнуть трудности. У Кремля может появиться надежда, что у нас произойдет экономический коллапс, до того как экономика успеет переориентироваться. И тогда может произойти контрреволюция.

Ребекка понимала, что он прав. Это была серьезная опасность.

— Я так и знала, что рано радоваться, — с грустью в голосе проговорила она.

— Не отчаивайся. У нас есть решения. Поэтому я здесь.

— Какое решение?

— Нам нужна помощь самой богатой страны в Европе. Если мы получим большую кредитную линию от германских банков, мы сможем сопротивляться советскому давлению. На следующей неделе Немет попросит заем у Коля. Я знаю, что ты не можешь санкционировать такие вещи, но я рассчитываю на твою помощь. Что скажет Коль?

— Не могу представить, что он скажет «нет», если это цена открытия границ. Помимо политического выигрыша, подумай, что это будет значить для экономики Германии.

— Нам понадобится много денег.

— Сколько?

— Возможно, миллиард немецких марок.

— Не беспокойся, вы получите это, — сказала Ребекка.


* * *


Согласно докладу ЦРУ, лежащему перед конгрессменом Джорджем Джейксом, положение в советской экономике становилось все хуже и хуже. Горбачевских реформ — децентрализации, выпуска большего количества товаров народного потребления, сокращения вооружений — было недостаточно.

На восточноевропейских сателлитов оказывалось давление, чтобы они, следуя примеру СССР, проводили либерализацию своих экономик, но, как предсказывало ЦРУ, эти незначительные изменения будут проводиться постепенно. Если какая-либо из стран откажется от коммунизма сразу, Горбачев отправит туда танки.

Джорджу, присутствующему на заседании комиссии по разведке палаты представителей, последний вывод в докладе показался неверным. Польша, Венгрия и Чехословакия опережали СССР в децентрализации экономики и демократизации, и Горбачев ничего не делал, чтобы удержать их.

Но президент Буш и министр обороны Чейни были глубоко убеждены в советской угрозе, и, как всегда, ЦРУ вынуждено было говорить президенту то, что он хотел слышать.

От заседания у Джорджа осталось чувство неудовольствия и беспокойства. На метро он вернулся в офисное здание «Каннон», где находилось его служебное помещение из трех комнат. В приемной были секретарский стол, диван для посетителей и круглый стол для переговоров. В комнате по одну сторону размещался его аппарат и стояли книжные полки и шкафы для документации. По другую сторону находился кабинет Джорджа с его письменным столом и большим столом для совещаний. На стене висела фотография Бобби Кеннеди.

В списке посетителей на вторую половину дня он обнаружил фамилию священника из Аннистона, штат Алабама, преподобного Кларенса Боуера, который хотел поговорить о гражданских правах.

Джордж никогда не забудет Аннистон. В этом городе на участников рейса свободы напала разъяренная толпа и хотела поджечь автобус. То был единственный случай, когда Джорджа действительно хотели убить.

Должно быть, он согласился принять этого человека, хотя не мог вспомнить, почему. Он предположил, что проповедник из Алабамы, хотевший видеть его, будет афроамериканцем, и он удивился, когда его помощник провел в его кабинет белого человека. Преподобный Боуер был примерно того же возраста, что и Джордж, в сером костюме с белой рубашкой и темным галстуком, но в кроссовках, очевидно потому, что по необходимости много ходил по Вашингтону. Его большие передние зубы, срезанный подбородок и волосы с проседью подчеркивали сходство с рыжей белкой. В нем было что-то смутно знакомое. С ним вошел мальчик, очень похожий на него.

— Я пытаюсь донести Евангелие Иисуса Христа до солдат и тех, кто работает в войсковой части Аннистона, — сказал Боуер, представившись. — Многие из моих прихожан — афроамериканцы.

Он искренний человек, подумал Джордж, и у него смешанный приход, что необычно.

— Что вас интересует в вопросе гражданских прав, преподобный?

— Видите ли, сэр, в молодости я был сторонником сегрегации.

— Вероятно, как и многие, — заметил Джордж. — Мы все многому научились.

— Я не только научился, — сказал Боуер. — Я провел многие годы в глубоком раскаянии.

Это становилось довольно серьезно. Некоторые люди, которые добивались встречи с конгрессменами, были в той или иной мере помешанными. Аппарат Джорджа делал все возможное, чтобы отсеять душевнобольных, но иногда кто-нибудь проскальзывал через сеть. Но Боуер произвел на Джорджа впечатление вполне психически здорового человека.

— В раскаянии, — повторил Джордж, пытаясь оттянуть время.

— Конгрессмен Джейкс, — с серьезным видом произнес Боуер, — я здесь, чтобы принести вам свои извинения.

— За что?

— В 1961 году я ударил вас ломом. Вероятно, я сломал вам руку.

В один миг Джордж понял, почему этот человек показался знакомым. Он был в толпе в Аннистоне. Он пытался ударить Марию, но Джордж подставил под удар свою руку. Она до сих пор болела в плохую погоду. Джордж в изумлении смотрел на этого искреннего священника.

— Так значит, это были вы, — сказал он.

— Да, сэр. У меня нет оправданий. Я знал, что делал, и я причинил зло. Но я не забыл вас. Я хочу, чтобы вы знали, как я сожалею, и чтобы мой сын Клэм был свидетелем моего признания в злодеянии.

Джордж пришел в замешательство. С ним никогда ничего подобного не случалось.

— Так вы стали проповедником, — сказал он.

— Сначала я стал пьяницей. Из-за виски я лишился работы, дома и машины. Потом однажды в воскресенье Господь направил мои стопы в небольшую миссию, занимавшую лачугу в бедняцком квартале. Проповедник, оказавшийся чернокожим, за основу своей проповеди взял двадцать пятую главу Евангелия от Матфея, в частности, стих 40: «…так как вы сделали это одному из сих братьев Моих меньших, то сделали Мне».

На этот стих Джордж слышал не одну проповедь. Смысл его в том, что зло, причиненное кому-нибудь, есть зло, причиненное Иисусу. Афроамериканцы, испытавшие на себе больше зла, чем большинство граждан, находили утешение в этой идее. Этот стих даже процитирован на одном из витражей Баптистской церкви на 16-й улице в Бирмингеме.

— Я пошел в эту церковь насмехаться, а вышел спасенный, — сказал Боуер.

— Я рад, что вы раскаялись, преподобный, — отозвался Джордж.

— Я не заслуживаю вашего прощения, конгрессмен, но я надеюсь на прощение Господа. — Боуер встал. — Я больше не буду отнимать ваше драгоценное время. Спасибо.

Джордж тоже встал. Он чувствовал, что не смог адекватно ответить человеку на прилив сильных эмоций.

— Прежде чем вы уйдете, — сказал он, — позвольте пожать вашу руку. Если Бог сможет простить вас, Кларенс, то и я должен простить.

У Боуера перехватило дыхание, и слезы навернулись на глаза, когда он пожал руку Джорджу.

В порыве чувств Джордж обнял его. Преподобный содрогался от рыданий.

Джордж разомкнул объятия и отступил назад. Боуер хотел что-то сказать, но не смог. Продолжая плакать, он повернулся и вышел из комнаты.

Его сын пожал Джорджу руку.

— Благодарю вас, конгрессмен, — произнес мальчик дрожащим голосом. — Не могу передать, как многое значит ваше прощение для моего отца. Вы великий человек, сэр. — Он вышел из комнаты следом за отцом.

Джордж снова сел за стол, ошеломленный. Вот так номер, подумал он.


***


Вечером он рассказал об этом визите Марии.

Ее реакция была нетерпимой.

— Руку сломали тебе. Тебе и решать: прощать или нет, — сказала она. — Проявлять милосердие к расистам я не собираюсь. Мне бы хотелось, чтобы преподобный Боуер пару лет отсидел за решеткой или провел на каторге. Может быть, тогда я приняла бы его извинение. Все эти коррумпированные судьи, зверствующие полицейские и изготовители бомб все еще свободно разгуливают по улицам. Их не привлекают к суду за их деяния. Некоторые из них, наверное, ушли на пенсию. Их тоже прощать? Я не хочу, чтобы они жили припеваючи. Если их вина терзает им душу, я только рада. Это меньшее, чего они заслуживают.

Джордж улыбнулся. Сейчас, когда Марии было за пятьдесят, она становилась непримиримой. Она была одной из важных персон в государственном департаменте, уважаемая как республиканцами, так и демократами. Она пользовалась авторитетом и держалась уверенно.

Они были в ее квартире, и она готовила ужин — жарила морского окуня со специями, а Джордж накрывал на стол. Приятный аромат витал в комнате, и у Джорджа текли слюнки. Она налила ему в стакан шардоне, а потом положила брокколи в пароварку. Она немного пополнела и сейчас старалась есть легкую пищу, как Джордж.

После ужина они перешли на диван с чашками кофе. Мария немного смягчилась.

— Вспоминая прошлое, могу сказать, что в мире было спокойнее, когда я ушла из госдепартамента, чем когда пришла, — сказала она. — Я хочу, чтобы мои племянники и племянницы и мой крестник Джек растили детей, не боясь ядерного уничтожения, которым грозят друг другу сверхдержавы. Тогда я могу сказать, что прожила нормальную жизнь.

— Мне понятны твои чувства, — отозвался Джордж. — Но мне кажется, это неосуществимая мечта. Ты как считаешь?

— Может быть. Советский блок ближе к краху, чем когда бы то ни было после Второй мировой войны. Наш посол в Москве уверен, что доктрина Брежнева изжила себя.

Согласно этой доктрине, Советский Союз контролирует Восточную Европу, подобно тому как доктрина Монро дает США такие же права в Южной Америке.

Джордж кивнул.

— Если Горбачев больше не хочет командовать в коммунистической империи, это громадный геополитический успех США.

— И мы должны всячески содействовать тому, чтобы Горбачев удержался у власти. Но мы этого не делаем, поскольку президент Буш считает, что все это — уловка Горбачева. Вот он и увеличивает наши ядерные вооружения в Европе.

— Что ослабляет позицию Горбачева и подстегивает ястребов в Кремле.

— Совершенно верно. Кстати, завтра ко мне приезжает группа немцев, которые попытаются объяснить ему, что к чему.

— Будем надеяться, что им повезет, — скептически заметил Джордж.

— Да уж.

Джордж допил кофе, но уходить не хотел. Он блаженствовал после хорошего ужина с вином, и ему всегда было приятно говорить с Марией.

— Ты знаешь, — обратился он к ней, — помимо сына и матери, ты мне нравишься больше всех на свете.

— А как же Верина? — колко спросила Мария.

Джордж улыбнулся.

— Она встречается с твоим старым ухажером Ли Монтгомери. Он теперь редактор «Вашингтон пост». Кажется, это у них серьезно.

— Хорошо.

— Ты помнишь… — Вероятно, ему не стоило говорить это, но он выпил полбутылки вина и подумал: «Какого черта?» — Ты помнишь, мы занимались любовью на этом диване.

— Джордж, — сказала она. — Я не так часто занимаюсь этим, чтобы забыть.

— К сожалению, я тоже.

Она засмеялась и сказала:

— Я рада.

— Когда же это было? — с тоской по прошлому спросил он.

— В тот вечер, когда Никсон подал в отставку, пятнадцать лет назад. Ты был молодой и симпатичный.

— А ты была почти такой же красивой, как сейчас.

— Ты мастер говорить комплименты.

— Было хорошо, правда?

— Хорошо? — Она сделала вид, что обиделась. — И только?

— Это было великолепно.

— Да.

Им овладело чувство сожаления по упущенным возможностям.

— Как же это случилось с нами?

— Нам суждено было идти разными путями.

— Да, наверное.

Они помолчали, и потом Джордж спросил:

— Ты хочешь снова заняться этим?

— Я думала, ты так и не спросишь.

Они поцеловались, и он сразу вспомнил, как это было в первый раз: просто, естественно и с обоюдным желанием.

Тело ее изменилось. Оно стало мягче, менее напряженным, кожа при прикосновении к ней показалась ему суше. Он подумал, что с его телом произошло то же самое: борцовской мускулатуры давно не стало. Но это не имело никакого значения. Ее губы и язык трепетно отзывались на его поцелуи, и он испытывал то же самое удовольствие в объятиях чувственной и любящей женщины.

Она расстегнула его рубашку. Когда он снимал ее, она встала и быстро скинула с себя платье.

— Прежде чем мы перейдем к чему-то еще… — проговорил Джордж.

— Что? — Она снова села. — Ты передумал?

— Вовсе нет. Кстати, очень миленький бюстгальтер.

— Спасибо. Можешь снять его чуть позже. — Она расстегнула его ремень.

— Но я хочу кое-что сказать. С риском все испортить…

— Ну, говори. Воспользуйся случаем.

— Я кое-что понял. Странно, что это не приходило мне в голову раньше.

Она смотрела на него с улыбкой, не говоря ни слова, и он вдруг почувствовал, что она знает, о чем пойдет речь.

— Я понял, что люблю тебя, — сказал он.

— Неужели?

— Да. Тебя это не устраивает? Я все испортил?

— Глупец, — прошептала она. — Я многие годы люблю тебя.


* * *


Ребекка прибыла в государственный департамент в Вашингтоне теплым весенним днем. На газонах цвели бледно-желтые нарциссы, и ее переполняла надежда. Советская империя слабела, возможно, рушилась. У Германии появился шанс стать единой и свободной. Американцам нужно было слегка подтолкнуть в нужном направлении.

Ребекка подумала, что это благодаря Карле, ее приемной матери, она здесь, в Вашингтоне, представляя свою страну, ведет переговоры с наиболее влиятельными людьми в мире. Карла взяла себе насмерть перепуганную тринадцатилетнюю еврейскую девочку в истерзанном войной Берлине и вселила в нее уверенность, благодаря которой она стала государственным деятелем международного масштаба. Я должна попросить для себя фотографию с предстоящей встречи и послать ей, подумала Ребекка.

Со своим боссом Гансом-Дитрихом Геншером и группой помощников она вошла в здание современной архитектуры, где размещался государственный департамент. Фойе высотой в два этажа украшала огромная картина на стене «Защита свобод человека», изображающая пять свобод, которых защищают американские солдаты.

Немцев приветствовала женщина, до этого говорившая по телефону с Ребеккой мягким приятным голосом: Мария Саммерс.

Ребекка удивилась, увидев, что Мария — афроамериканка. Потом она устыдилась своей реакции: не было причины, по которой афроамериканка не должна занимать высокий пост в государственном департаменте. Тем не менее Ребекка отметила, что в здании совсем немного людей с темной кожей. Мария была одной из этих немногих, и в конце концов удивление Ребекки оказалось оправданным.

Мария проявляла дружелюбие и приветливость, но что касается госсекретаря Джеймса Бейкера, то он не спешил выказывать такое отношение. Немцы ждали его в премной пять минут, потом десять. Мария оказалась в неудобном положении. Ребекка начала беспокоиться. Она поняла, что это не случайно. Заставить вице-канцлера ждать было рассчитанным оскорблением. Бейкер явно был настроен враждебно.

Как слышала Ребекка, американцы иногда устраивали подобные вещи, а потом сообщали СМИ, что посетителям выразили неуважение из-за их взглядов. Эти действия давали толчок сомнительным публикациям в прессе стран, откуда приезжали визитеры. Рональд Рейган так поступил в британским оппозиционным лидером Нейлом Кинноком, потому что он тоже выступал за разоружение.

После пятнадцатиминутного ожидания их провели в кабинет госсекретаря. Бейкер, долговязый, спортивного вида мужчина, говорил с техасским акцентом, но в нем не было ничего от провинциала: он был безукоризненно подстрижен и одет. Он демонстративно быстро пожал Гансу-Дитриху Геншеру руку и сказал:

— Мы глубоко разочарованы вашей оппозицией.

К счастью, Геншер был из тех, кто за словом в карман не лезет. Он пятнадцать лет занимал пост вице-канцлена и министра иностранных дел и знал, как реагировать на дурные манеры.

— Мы считаем, что ваша политика отстала от жизни, — спокойно ответил он. — Ситуация в Европе изменилась, и вам нужно принимать это во внимание.

— Мы должны поддерживать средства ядерного сдерживания НАТО, — сказал Бейкер так, словно повторял мантру.

Геншер через силу сдержал себя.

— Мы не согласны, как и наш народ. Четверо из пяти немцев хотят, чтобы все ядерное оружие было выведено из Европы.

— Их вводит в заблуждение кремлевская пропаганда.

— Мы живем в демократической стране. В конце концов, решает народ.

Дик Чейни, американский министр обороны, также присутствовал в комнате.

— Одна из главных целей Кремля — превратить Европу в зону, свободную от ядерного оружия, — сказал он. — Мы не должны попасть в эту ловушку.

Геншер был явно раздражен, что его поучают люди, которые знают о европейской политике гораздо меньше, чем он. Он выглядел школьным учителем, который безуспешно пытается что-то объяснить заведомо тупым ученикам.

— «Холодная война» закончилась, — произнес он.

Ребекка пришла в уныние, поняв, что разговор абсолютно бесполезен. Никто не слушал: решение ими всеми принято заранее.

Она не ошиблась. Стороны обменивались раздраженными замечаниями еще несколько минут, и потом встреча закончилась.

Никакого фотографирования не предвиделось.

Когда немецкая делегация выходила, Ребекка ломала голову, как спасти положение, но ничто не приходило на ум.

В вестибюле Мария Саммерс сказала Ребекке:

— Все пошло не так, как я ожидала.

Это не было извинением, но близким к нему настолько, насколько положение Марии позволяло принести его.

— Ничего, — ответила Ребекка. — Жаль, что диалога было мало, а разногласий много.

— Можно ли что-нибудь сделать, чтобы сблизить наши позиции по этому вопросу?

Ребекка хотела сказать, что не знает, но вдруг ей пришла в голову мысль.

— Можно, — сказала она. — Почему бы президенту Бушу не приехать в Европу? Пусть он все увидит своими глазами. Поговорит с поляками и венграми. Уверена, что он изменит свое мнение.

— Вы правы, — заметила Мария. — Я предложу это. Спасибо.

— Желаю удачи. До свидания.

Глава шестидесятая


Лили Франк и ее семья были изумлены.

Они смотрели новости по западногерманскому телевидению. В Восточной Германии его смотрели все, даже партийные аппаратчики: достаточно было взглянуть, куда повернуты антенны на их домах.

Перед телевизором сидели Лили, ее родители Карла и Вернер, Каролин с Алисой и ее жених Гельмут.

Сегодня, 2 мая, венгры открыли границу с Австрией.

Они ничего не скрывали. Власти провели пресс-конференцию в городке Хегисалом, где дорога из Будапешта в Вену пересекает границу. Вероятно, они даже пытались спровоцировать Советы на ответные действия. На грандиозной церемонии перед сотнями иностранных журналистов электронная система сигнализации и наблюдения была выключена вдоль всей границы.

Семья Франков смотрела на все это с недоверием.

Пограничники большими ножницами для резки металла кромсали ограду, собирали куски колючей проволоки и небрежно сваливали их в кучу.

— Боже мой! — воскликнула Лили. — Ведь это сносят «железный занавес».

— Советы этого не потерпят, — сказал Вернер.

Лили не была так уверена. В последние дни она вообще во всем сомневалась.

— Венгры не стали бы этого делать, если бы не ожидали, что Советы смирятся с этим. Разве не так?

Ее отец покачал головой.

— Они, наверное, думают, что это сойдет им с рук.

Глаза Алисы засветились надеждой.

— Но это значит, что Гельмут и я сможем уехать! — оживилась она. Им очень хотелось выбраться из Восточной Германии. — Мы можем поехать на машине в Венгрию будто бы отдохнуть, а потом перейти границу в Австрию.

Лили искренне желала, чтобы перед Алисой открылись возможности, которых она сама лишилась. Ноэтобудет не так-то просто.

— Мы правда сможем? — спросил Гельмут.

— Нет, не сможете, — отрезал Вернер. Он показал рукой на телевизор. — Прежде всего, я не вижу, чтобы кто-то на самом деле уже переходил границу. Давайте посмотрим, случится ли это. Во-вторых, венгерское правительство в любой момент может передумать и начнет арестовывать людей. В-третьих, если венгры действительно позволят людям уезжать, то Советы пошлют танки, чтобы прекратить это.

Лили подумала, что отец настроен слишком пессимистично. Сейчас, в свои семьдесят лет, он становился робким. Она судила об этом по тому, как он вел дела в бизнесе. Он отверг идею телевизоров с дистанционным управлением, и когда их производство стало всюду быстро расти, его фабрике пришлось наверстывать упущенное.

— Посмотрим, — сказала Лили. — В ближайшие дни кто-то обязательно попытается перейти границу. И мы узнаем, будут ли их останавливать.

Алиса возбужденно заговорила:

— А что, если дедушка Вернер не прав? Мы не можем упускать такого случая. Что нам делать?

Ее мать Каролин беспокойно заметила:

— Мне кажется, это опасно.

Вернер обратился к Лили:

— Почему ты думаешь, что власти Восточной Германии будут и в дальнейшем разрешать нам ездить в Венгрию?

— Им ничего не останется делать, — возразила Лили. — Если они запретят ездить летом на отдых тысячам семей, то тогда действительно будет революция.

— Если другим разрешат, то нам едва ли.

— Почему?

— Потому что мы семья Франков, — раздраженно принялся объяснять Вернер. — Твоя мать была членом муниципального совета от социал-демократической партии, твоя сестра унизила Ганса Гофмана, Валли убил пограничника, а ты и Каролин ноете песни протеста. Наш семейный бизнес находится в Западном Берлине, и они не могут конфисковать его. Мы всегда были раздражителем для коммунистов. Вследствие этого, к сожалению, к нам особое отношение.

— Значит, мы должны принять особые меры предосторожности, заметила Лили. — Вот и все. Алиса и Гельмут будут проявлять крайнюю осторожность.

— Я хочу уехать, как бы ни было опасно, — решительно заявила Алиса. — Я сознаю степень риска, но меня ничто не остановит. — Она с упреком посмотрела на отца. — Ты вырастил два поколения при коммунистах. Их система подлая, жестокая, глупая, она обанкротилась, и все же она существует. Я хочу жить на Западе. Гельмут тоже. Мы хотим, чтобы наши дети росли в свободном и процветающем обществе. — Она повернулась к своему жениху. — Ты согласен со мной?

— Да, — ответил он, хотя Лили показалось, что он более осторожен, чем Алиса.

— Это безумие, — проговорил Вернер.

В спор вмешалась Карла.

— Это не безумие, дорогой мой, — возразила она Вернеру. — Да, опасно. Но вспомни, что делали мы, как рисковали ради свободы.

— Некоторые наши соратники погибли.

Карла не сдавалась:

— Но мы думали, что риск оправдан.

— Шла война. Мы должны были победить нацизм.

— Это война Алисы и Гельмута — «холодная война».

Вернер вздохнул и задумчиво произнес.

— Вероятно, ты права.

— Хорошо, — сказала Карла. — В таком случае давайте наметим план.

Лили снова переключила свое внимание на экран. В Венгрии продолжали разбирать ограждение.


* * *


В день выборов в Польше Таня пошла в костел с Данутой, которая была депутатом.

В воскресенье 4 июня день был солнечный, по голубому небу плыли редкие пушистые облака. Данута нарядила своих двоих детей в лучшую одежду и аккуратно причесала их. Марек надел красно-белый галстук цвета «Солидарности» и флага Польши, а Данута белую соломенную шляпу с красным пером.

Таню мучили сомнения. Неужели все это происходит на самом деле — выборы в Польше, снос ограждения в Венгрии, разоружение в Европе? А горбачевские гласность и перестройка — это серьезно?

Таня с Василием мечтали о свободе. Они вдвоем будут путешествовать по миру: Париж, Нью-Йорк, Рио-де-Жанейро, Дели. Василий будет давать интервью по телевидению и рассказывать о своей работе и долгих годах, проведенных в тени. Таня будет писать путевые заметки, может быть, свою собственную книгу.

Но когда она переставала строить воздушные замки, она ожидала, что с часу на час придут плохие новости о блокпостах, танках, арестах, комендантском часе и на телеэкране появятся лысые люди в плохих костюмах, которые объявят, что они раскрыли контрреволюционный заговор, финансируемый империалистами.

Ксендз призывал паству голосовать за благочестивых кандидатов. Поскольку все коммунисты в принципе атеисты. А это была явная агитация. Официально польское духовенство недолюбливало либеральное движение «Солидарность», но оно знало, кто является их настоящими врагами.

Выборы состоялись раньше, чем ожидала «Солидарность». Профобъединение бросилось собирать деньги, снимать помещение, нанимать работников и вести предвыборную кампанию в стране за несколько недель до голосования. Ярузельский сделал это намеренно, зная, что у власти все было на местах и наготове.

Но это было последнее, на что оказался способен Ярузельский. После этого коммунисты словно впали в летаргический сон, словно они настолько верили в победу, что фактически и не думали проводить кампанию. Они выдвинули лозунг «С нами безопаснее», что звучало как реклама противозачаточного средства. Таня использовала эту шутку в своем репортаже, и, к ее удивлению, редакторы ТАСС не выбросили ее.

В сознании людей это было соперничество между генералом Ярузельским, жестко руководившим страной почти десятилетие, и смутьяном-электриком Лехом Валенсой. Данута сфотографировалась с Валенсой, как и все другие кандидаты «Солидарности», и эта фотография висела повсюду. В период кампании профобъединение выпускало ежедневную газету, в которой авторами выступали главным образом Данута и ее подруги. На самом популярном плакате «Солидарности» был изображен Гэри Купер в роли маршала Уилла Кейна с бюллетенем для голосования в руках вместо винтовки.

Как думала Таня, следовало ожидать, что предвыборная кампания коммунистов будет неумелой. В конце концов, идея обращения к народу с кепкой в руках «Голосуйте за меня» была совершенно чужда правящей элите Польши.

В новой верхней палате, называвшейся сенатом, было сто мест, и коммунисты рассчитывали получить большинство из них. Как полагала Таня, польский народ, прижатый к стене экономически, вероятно, будет голосовать за знакомого им Ярузельского, а не за «белую ворону» Валенсу. В нижней палате, называвшейся сеймом, коммунисты не могли проиграть, потому что 65 процентов мест были зарезервированы за ними и их союзниками.

«Солидарность» ставила перед собой скромные цели. Они рассчитывали, что если они получат существенное большинство голосов, коммунисты будут вынуждены дать им место в правительстве.

Таня надеялась, что они правы.

После мессы Данута обменялась рукопожатиями со всеми в костеле.

Потом Таня и семья Горских пошли на избирательный участок. Избирательный бюллетень был длинный и сложный, поэтому «Солидарность» посадила своих людей перед входом, чтобы показывать людям, как голосовать. Вместо того чтобы делать пометку рядом с фамилией предпочитаемого кандидата, избиратели должны были вычеркнуть тех, кто им не нравился. Агитаторы «Солидарности» с улыбкой показывали образец бюллетеня, в котором были вычеркнуты все коммунисты.

Таня смотрела, как люди голосуют. Для большинства это был первый опыт свободных выборов. На глаза Тани попалась женщина в поношенной одежде, которая вела карандашом вниз по списку, хмыкала, увидев фамилию коммуниста, и с довольной улыбкой проводила по ней черту. Таня посчитала, что коммунисты недодумали, выбрав систему отмечания, при которой вычеркивание могло вызывать чувство удовлетворения у голосующих.

Она поговорила с некоторыми из них, спрашивая, о чем они думали, когда делали свой выбор.

— Я подала свой голос за коммуниста, — сказала женщина в дорогом жакете. — Они сделали возможными эти выборы.

Однако большинство отдали предпочтение кандидатам «Солидарности». Танин подход был совершенно ненаучным.

Она поехала к Дануте домой на обед, а потом обе женщины, оставив детей на попечение Марека, отправились на Таниной машине в штаб-квартиру «Солидарности», который располагался в центре города в верхнем этаже кафе «Сюрприз».

Там царило приподнятое настроение. Согласно опросам общественного мнения, «Солидарность» лидировала, но никто не полагался на это, поскольку почти половина избирателей не определилась в своем выборе. Тем не менее, согласно сообщениям отовсюду в стране, моральный дух был высоким. Таня сама была преисполнена радости и оптимизма. Какими бы ни были результаты, в стране советского блока происходили настоящие выборы, и уже только это вселяло радость.

После того как в тот вечер закрылись избирательные участки, Таня с Данутой пошли посмотреть, как идет подсчет отданных за нее голосов. Настал напряженный момент. Если бы власти решили пойти на подлог, у них нашлась бы сотня способов подтасовать результаты. Наблюдатели «Солидарности» внимательно следили за подсчетом, но никто не заметил серьезных нарушений. Это само по себе вызывало изумление.

И Данута одержала внушительную победу.

— Она сама не ожидала такого исхода — Таня могла судить об этом по ее бледному лицу.

— Я депутат, — проговорила она, не веря своему успеху. — Избранный народом.

Потом она расплылась в улыбке и начала принимать поздравления.

Попрощавшись с членами счетной комиссии, по освещенным улицам они поехали обратно в кафе «Сюрприз», где все сгрудились вокруг телевизора. Внушительную победу одержала не только Данута. Результаты у кандидатов «Солидарности» превзошли все ожидания.

— Это замечательно! — воскликнула Таня.

— Нет, — невесело возразила Данута.

Таня поняла, что настроение у членов «Солидарности» подавленное. Ее озадачила нерадостная реакция на новость о победе.

— Что вас не устраивает?

— Все чересчур хорошо, — ответила Данута. — Коммунисты не могут согласиться с этим. Нужно чего-то ожидать.

Таня об этом не подумала.

— Пока правительство ничего не добилось, — продолжала Данута. — Даже там, где им никто не противостоял, некоторые кандидаты коммунистов не получили даже минимальных 50 процентов необходимых голосов. Это удручающе. Ярузельскому придется не признать итоги выборов.

— Я позвоню моему брату, — сказала Таня.

У нее был специальный номер, по которому она могла быстро дозвониться до Кремля. Несмотря на позднее время, Димка еще находился на рабочем месте.

— Да, Ярузельский только что звонил сюда, — сообщил он. — Как я понимаю, коммунистов унизили.

— Что сказал Ярузельский?

— Он хочет снова ввести военное положение, как восемь лет назад.

У Тани замерло сердце. Она вспомнила, как Дануту выволакивали из дома молодчики из службы безопасности на глазах плачущих детей.

— Только не это!

— Он предлагает объявить выборы не имеющими силы. «Рычаги власти еще в наших руках», — сказал он.

— Это верно, — омрачилась Таня. — Все оружие в их руках.

— Но Ярузельский боится сделать это сам. Он хочет, чтобы Горбачев поддержал его.

У Тани появился проблеск надежды.

— Что сказал Горби?

— Он еще не дал ответа. Сейчас его будят.

— Как ты думаешь, что он сделает?

— Вероятно, он скажет Ярузельскому, чтобы он сам решал свои проблемы. Он говорит это в течение последних четырех лет. Но я не уверен. Видеть, что партию отвергают в ходе свободных выборов, — это уже слишком даже для Горбачева.

— Когда тебе будет что-нибудь известно?

— Горбачев сейчас решается сказать «да» или «нет», потом снова ляжет спать. Позвони мне через час.

Таня повесила трубку. Она не знала, что подумать. Ясно, Ярузельский готов принять крутые меры: арестовать всех активистов «Солидарности», выбросить гражданские свободы в окно, установить диктатуру, как в 1981 году. Так всегда случалось, когда коммунистические страны чувствовали веяния свободы. Но Горбачев сказал, что старые времена прошли. Правда ли это?

Польше предстояло узнать.

Таня смотрела на телефон в тревожном ожидании. Что она скажет Дануте? Она не хотела нагонять на всех страх.

А не стоит ли предупредить их о намерениях Ярузельского?

— Ты погрустнела, — заметила Данута. — Что сказал твой брат?

Таня не сразу решила сказать, что пока ничего не решено, хотя именно так обстояло дело.

— Ярузельский не мог дозвониться Горбачеву.

Они продолжали смотреть телевизор. «Солидарность» побеждала повсюду. Пока коммунисты не получили ни одного места, на которые баллотировались несколько кандидатов. Дальнейшие результаты подтвердили наметившуюся тенденцию. Это была даже не внушительная, а сокрушительная победа.

В комнате над кафе на смену радостному настроению в какие-то минуты приходил страх. О постепенной смене власти, на которую они надеялись, теперь не могло быть и речи. В ближайшие сутки произойдет одно из двух: коммунисты снова силой захватят власть, а если не захватят, то с ними будет покончено навсегда.

Таня заставила себя ждать час, прежде чем снова позвонить в Москву.

— Они поговорили, — сообщил Димка. — Горбачев отказался поддержать силовой вариант.

— Слава богу, — воскликнула Таня. — Так что же собирается делать Ярузельский?

— Идти на попятный, как можно скорее.

— Неужели? — Таня не могла поверить, что такое возможно.

— У него нет выбора.

— Да, наверное.

— Так что продолжайте радоваться.

Таня повесила трубку и сказала Дануте:

— Применения силы не будет. Горбачев исключил такой вариант.

— О господи, — проговорила Данута. В ее голосе слышались ликующие нотки. — Так значит, мы в самом деле победили.

— Да, — сказала Таня с чувством удовлетворения и надежды, идущего из глубины ее души. — Это начало конца.


* * *


В разгар лета 7 июля, когда в Бухаресте стояла нестерпимая жара, Димка и Наталья прибыли туда с Горбачевым для участия в саммите Варшавского пакта. Гостей принимал безумный диктатор Румынии Николае Чаушеску.

Наиболее важным пунктом в повестке дня была «венгерская проблема». Димка знал, что ее поднял восточногерманский лидер Эрих Хонеккер. Либерализация Венгрии грозила всем другим странам Варшавского пакта, поскольку она привлекала внимание к репрессивной природе их режимов, но больше всего к Восточной Германии. Сотни восточных немцев, отдыхавших в Венгрии, бросали свои палатки, скрывались в лесах и через прогалины в старом ограждении уходили в Австрию навстречу свободе. Обочины дорог, ведущих от озера Балатон к границе, были заставлены брошенными без сожаления обшарпанными «траоантами» и вартбургами». Большинство беглецов не имели паспортов, но это не имело значения: их переправляли в Западную Германию, где им автоматически давали гражданство и помогали устроиться. Несомненно, вскоре вместо своих старых машин они обзаводились более надежными и комфортабельными «фольксвагенами».

Лидеры стран Варшавского пакта сошлись в большом зале, где стояли в виде прямоугольника накрытые флагами столы. Как всегда помощники, такие как Димка и Наталья, сидели у стен. Движущей силой был Хонеккер, но тон задавал Чаушеску. Он встал со своего места рядом с Горбачевым и подверг резкой критике реформистскую политику венгерского правительства. Невысокого роста, сутуловатый, с пушистыми бровями и безумными глазами, он кричал и жестикулировал, словно обращался к тысячам на стадионе, хотя говорил перед дюжиной людей в конференц-зале. Рот его перекосился, он брызгал слюной, произнося напыщенные фразы. Он не делал секрета из того, чего хочет: повторения 1956 года. Он призывал страны Варшавского пакта совершить вторжение в Венгрию, чтобы сбросить Миклоша Немета и вернуть страну к ортодоксальному правлению коммунистической партии.

Димка окинул взглядом участников саммита. Хонеккер кивал. Но выражению на лице чехословацкого лидера Милоша Якеша, сторонника жестких мер, было видно, что он готов одобрить услышанное. Болгарский руководитель Тодор Живков явно соглашался. Генерал Ярузельский сидел неподвижно с каменным лицом, очевидно, подавленный поражением на выборах.

Все эти люди прослыли жестокими тиранами, мучителями и виновниками массовых убийств. Сталин был не единственным в своем роде, а типичным коммунистическим лидером. Политическая система, приводившая к правлению таких людей, — злодейская по своей природе, рассуждал Димка. Почему нам потребовалось так много времени, чтобы осознать это?

Димка, как и большинство людей в этом зале, смотрели на Горбачева.

Риторика уже не имела значения, как и то, кто прав и кто неправ. Никто в этом зале был не властен что-либо сделать без согласия человека с бордовым родимым пятном на лысине.

Димка думал, что знает, как сейчас поступит Горбачев. Но с уверенностью утверждать что-либо он не мог. Перед Горбачевым стояла дилемма, как и перед империей, которой он управлял: консервативные или реформистские тенденции. Никакими речами нельзя было повлиять на его решение. Почти все время он сидел со скучающим видом.

Голос Чаушеску повысился чуть ли не до пронзительного крика. В этот момент Горбачев поймал взгляд Миклоша Немета. Русский чуть заметно улыбнулся венгру, когда Чаушеску брызгал слюной и разражался бранью.

Потом, к полному изумлению Димки, Горбачев подмигнул.

Еще секунду на его губах сохранялась улыбка, и потом он отвернулся, и на его лицо вернулось скучающее выражение.


* * *


Марии удавалось избегать Джаспера Мюррея почти до конца европейского визита президента Буша.

Она никогда не встречалась с Джаспером. Она знала, как он выглядит, потому что видела его по телевизору, как все. В жизни он был выше, вот и все. В течение многих лет она служила тайным источником некоторых его лучших репортажей, но сам он не знал этого. Он встречался только с Джорджем Джейксом, как с посредником. Они проявляли осторожность. Поэтому их не засекли.

Она знала, по какой причине Джаспера уволили из «Сегодня». Белый дом надавил на Фрэнка Линдемана, владельца канала. Вот так лучший репортер попал в ссылку. Тем не менее в силу того, что в Восточной Европе происходили бурные события, а Джаспер имел хороший нюх на острый материал, он оказался на высоте положения.

Визит Буша и сопровождающих его лиц, в том числе Марии, заканчивался в Париже. Мария стояла на Елисейских Полях с журналистским корпусом в День Бастилии, 14 июля, и смотрела нескончаемый парад военной мощи, предвкушая возвращение домой и встречу с Джорджем, когда к ней обратился Джаспер.

Он показал на огромный постер с Иви Уильямс, рекламирующей крем для лица.

— Она влюбилась в меня без памяти, когда ей было пятнадцать лет, — сказал он.

Мария взглянула на рекламу. Голливуд занес Иви Уильямс в «черный список» за ее политические взгляды, но в Европе она оставалась звездой, и Мария читала, что ее участие в рекламировании натуральных косметических продуктов приносило ей больше денег, чем съемки в кино.

— Мы никогда не встречались, — продолжал Джаспер. — Но мне довелось знать вашего крестника Джека Джейкса, когда я жил с Вериной Маркванд.

Мария сдержанно пожала ему руку. Беседовать с журналистами всегда было опасно. Что бы вы ни говорили, сам факт такого разговора ставил вас в уязвимое положение, поскольку всегда мог возникнуть спор относительно того, что вы фактически сказали.

— Рада наконец познакомиться с вами, — сказала она.

— Я восхищен вашими успехами, — заметил он. — Вашей карьере мог бы позавидовать и белый мужчина. Просто потрясающе для афроамериканской женщины.

Мария улыбнулась. Конечно, Джаспер само обаяние — так ему удается разговорить людей. Но ему ни в коем случае нельзя доверять — он предаст родную мать ради того, чтобы выудить интересующие его сведения. Она задала ему нейтральный вопрос:

— Как вам нравится в Европе?

— Сейчас это лучшее место в мире, — ответил он. — Мне просто повезло.

— Рада за вас.

— А вот поездка президента Буша, по-моему, была неудачной.

Ну вот, началось, подумала Мария. Она находилась в трудном положении. Она должна защищать президента и политику государственного департамента, хотя она была согласна с оценкой Джаспера. Бушу не удалось возглавить освободительное движение в Восточной Европе — он был слишком робок. Тем не менее Мария заявила:

— Мы считаем, что в некотором роде это триумф.

— Вы должны утверждать это. Но, между нами говоря, прав ли был Буш, когда он убеждал Ярузельского, коммунистического тирана старой закваски, баллотироваться в президенты Польши?

— Ярузельский мог бы быть самым подходящим кандидатом на роль проводника постепенных реформ, — сказала Мария, хотя она не верила в это.

— Буш привел в ярость Леха Валенсу, предложив ничтожную помощь в размере 100 миллионов долларов, в то время как «Солидарность» просила 10 миллиардов.

— Буш считает, что нужно быть осторожным, — возразила Мария. — По его мнению, полякам сначала нужно реформировать свою экономику, а потом получать помощь. Иначе деньги будут потрачены впустую. Президент — консерватор. Вам может это не нравиться, Джаспер, но американцам нравится. Вот почему они избрали его.

Джаспер улыбнулся, признав, что проиграл очко, но продолжал гнуть свое.

— В Венгрии Буш расхваливал коммунистическое правительство за снос ограждения, но не оппозицию, настаивавшую на этом. Он говорил венграм не заходить слишком далеко и не спешить. Что это за советы, которые дает лидер свободного мира?

Мария не возражала ему. Он был на сто процентов прав. Она решила отвлечь его от этой темы. Чтобы собраться с мыслями, она несколько мгновений смотрела на проезжавшую платформу с длинной ракетой с французским флагом на борту, а потом сказала:

— Вы упускаете из виду более интересный сюжет.

Он недоверчиво вскинул брови. Джасперу Мюррею не часто доводилось слышать такое замечание.

— Продолжайте, — сказал он чуть насмешливо.

— Я не могу говорить с вами официально.

— Тогда неофициально.

Она пристально посмотрела на него.

— Если только мы договорились.

— Разумеется.

— Хорошо. Как вы, вероятно, знаете, до сведения президента доводится мнение, что Горбачев — обманщик, что гласность и перестройка — коммунистическая болтовня, имеющая целью притупить бдительность Запада и заставить его преждевременно разоружиться.

— Кто доводит такие сведения?

Ответ был: ЦРУ, советник по национальной безопасности и министр обороны, но Мария не хотела называть их имена в разговоре с журналистом, даже неофициальном, поэтому она сказала:

— Джаспер, если вы до сих пор этого не знаете, то вы не такой хороший репортер, как мы все думали.

— Будь по-вашему. Так в чем же интрига?

— Президент Буш готов был при пять эту точку зрения — до того как он отправился в эту поездку. Интрига в том, что он видел собственными глазами ситуацию здесь, в Европе, и его отношение к происходящему изменилось. В Польше он сказан: «Я вдруг осознал, что являюсь свидетелем исторических событий».

— Могу ли я привести эти слова как цитату?

— Да, можете. Он сказал это мне.

— Спасибо.

— Президент сейчас убежден, что в коммунистическом мире происходят перемены, и они необратимые, и нам нужно способствовать их осуществлению, а не вводить себя в заблуждение, будто ничего на самом деле не происходит.

Джаспер посмотрел на Марию долгим взглядом, в котором, как ей показалось, отразилось удивление и уважение.

— Вы правы, — наконец произнес он. — Это более интересный сюжет. В Вашингтоне ястребы «холодной войны», такие как Дик Чейни и Брент Скоукрофт, придут в бешенство.

— Это ваши слова, — сказала Мария. — Не мои.


***


Лили, Каролин, Алиса и Гельмут поехали из Берлина на озеро Балатон в Венгрии на белом «трабанте» Лили. Как всегда, дорога заняла два дня. В пути Лили и Каролин пели песни, которые знали.

Они пели, чтобы скрыть свой страх. Алиса и Гельмут решили попробовать перейти на Запад. Никто не представлял, что может произойти.

Лили и Каролин останутся. Незамужним, им все равно суждено жить в Восточной Германии. Они ненавидели режим, но они хотели сопротивляться ему, а не бежать от него. Для Алисы и Гельмута, у которых вся жизнь была впереди, обстоятельства складывались иначе.

Лили знала только двух человек, которым удалось перейти на другую сторону: Ребекку и Валли. Жених Ребекки упал с крыши и остался инвалидом на всю жизнь. Валли застрелил пограничника, и долгие годы он страдал от чувства вины. Это были трагические случаи. Но сейчас ситуация как будто изменилась.

В первый день в туристическом лагере им на глаза попался средних лет мужчина по имени Бертольд, вокруг которого у его палатки собралась дюжина молодых людей и пила пиво.

— Все предельно просто, — доходчиво и убедительнообъяснял он. — Это ловушка, устроенная Штази, их новый способ поимки перебежчиков.

Молодой человек, сидевший на земле и куривший сигарету, недоверчиво спросил:

— И что они делают?

— Как только вы пересечете границу, австрийцы вас арестуют и передадут венгерской полиции, которая отправляет вас обратно в Восточную Германию в наручниках. Потом вы сразу попадаете в комнату допросов в штаб-квартире Штази в Лихтенберге.

Девушка, стоящая в кругу молодежи, спросила:

— Откуда вам это известно?

— Мой двоюродный брат пытался пересечь границу в этом месте, — ответил Бертольд. — Он мне сказал на прощание: «Я пошлю тебе открытку из Вены». Сейчас он в лагере недалеко от Дрездена, работает на урановом руднике. Власти только так могли найти людей для работы в этих шахтах, никто не хотел спускаться туда — от радиации возникал рак легких.

Перед тем как лечь спать, семья негромко обсуждала рассказ Бертольда. Алиса презрительно фыркнула:

— Я не верю этому всезнайке. Как ему стало известно, что его двоюродный брат работает на урановой шахте? Власти не признают, что заключенные используются на таких работах.

Но Гельмут забеспокоился:

— Может быть, он болтун, а что, если на самом деле все так, как он говорит? Тогда граница — это ловушка.

— Зачем австрийцам отправлять беженцев обратно? — сказала Алиса. — Они не питают любви к коммунизму.

— Австрийцы просто не хотят лишних хлопот и расходов. Зачем им нужно возиться с восточными немцами?

Они спорили целый час и не пришли ни к какому выводу. Лили долго не могла заснуть — в голову лезли тревожные мысли.

На следующее утро в общей столовой Лили заметила Бертольда, который излагал свои теории другой группе молодых людей. Перед ним стояла большая тарелка с ветчиной и сыром. Говорит ли он правду, или это россказни провокатора из Штази? Она должна выяснить. Похоже, что он пока не собирался уходить из столовой. Повинуясь порыву, она решила обыскать его палатку и вышла.

Палатки никем не охранялись: отдыхающим просто советовали не оставлять в них деньги и ценные вещи. Тем не менее вход в палатку Бертольда был тщательно зашнурован.

Лили начала развязывать бечевку, стараясь делать это непринужденно, словно у нее на то были все основания. Сердце у нее бешено колотилось. Она старалась не смотреть виновато на проходивших мимо людей.

Она привыкла делать многое украдкой, — их концерты с Каролин всегда были полулегальными, — но ей никогда приходилось оказываться в такой ситуации. Если Бертольд по какой-то причине прервет завтрак и заявится в палатку раньше, как она будет оправдываться? «Ой, я ошиблась палаткой!» Они все были одинаковыми. Он может не поверить ей, но что он будет делать? Позовет полицию?

Она откинула полу палатки и вошла внутрь.

Для мужчины Бертольд был очень аккуратен. Одежда убрана в чемодан, грязное белье уложено в рюкзак. Безопасная бритва и крем для бритья в клеенчатом мешочке. Рядом с брезентовой раскладушкой небольшая стопка журналов на немецком языке. Все это не вызывало никаких подозрений.

Не торопись, сказала она себе. Будь внимательна. Кто этот человек и что он здесь делает?

Спальный мешок лежал свернутым на раскладушке. Приподняв его, она почувствовала, что в нем есть что-то тяжелое. Она расстегнула молнию и обнаружила внутри альбом с порнографическими фотографиями и пистолет.

Это был маленький черный пистолет с коротким стволом. Она особенно не разбиралась в огнестрельном оружии и не могла определить страну-производителя, но ей показалось, что пистолет девятимиллиметрового калибра. И его можно было легко спрятать.

Она засунула его в карман джинсов.

Она получила ответ на свой вопрос. Никакой он не всезнающий болтун. Он агент Штази, засланный сюда, чтобы наводить страх и сеять сомнения у тех, кто намеревался перейти границу.

Она свернула спальный мешок и вышла из палатки. Бертольда поблизости не было. Трясущимися руками она зашнуровала полы палатки. Еще несколько секунд, и она будет как ни чем не бывало. Как только Бертольд хватится своего пистолета, он поймет, что кто-то побывал здесь, но если она сейчас быстро скроется, он никогда не узнает, кто именно. Лили догадалась, что он даже не станет сообщать о пропаже венгерской полиции, потому что ей не понравится, что немецкий тайный агент с оружием находится в туристическом лагере.

Она быстро ушла прочь.

Каролин находилась в палатке Гельмута и Алисы, и они негромко продолжали говорить о переходе границы, и не будет ли это ловушкой. Лили перебила их.

— Бертольд — агент Штази, — сообщила она. — Я обыскала его палатку.

Из кармана она достала пистолет.

— Это «Макаров», — заметил Гельмут, служивший в армии. — Советский полуавтоматический пистолет, им вооружена Штази.

— Если бы граница была ловушкой, Штази держала бы это в тайне, — сказала Лили. — То, как Бертольд разглагольствует об этом, доказывает, что это неправда.

Гельмут кивнул головой.

— Для меня этого достаточно. Мы уходим.

Они все встали. Гельмут спросил у Лили:

— Хочешь, я избавлюсь от пистолета?

— Да, пожалуйста. — Она со вздохом облегчения отдала ему пистолет.

— Я найду уединенное местечко на пляже и брошу его в озеро.

После ухода Гельмута женщины положили в багажник «трабанта» полотенца, купальники и бутылочки с лосьоном для загара, словно собираясь на пляж позагорать, всячески изображая из себя приехавшую на отдых семью. Когда Гельмут вернулся, они поехали в магазин и купили сыра, хлеба и вина для пикника.

Потом они поехали в западном направлении.

Лили все время оглядывалась, но вроде бы за ними никто не ехал.

Они проехали более семидесяти километров и свернули с главной дороги, когда были недалеко от границы. Алиса взяла с собой карту и компас. Когда они петляли по проселочным дорогам, делая вид, что ищут место для пикника в лесу, они увидели несколько машин с восточногерманскими номерами, оставленных на обочине, и поняли, что нашли подходящее место.

Хотя не было видно никаких признаков того, что власти следили за происходящим здесь, Лили чувствовала себя неспокойно. Конечно, тайная полиция Восточной Германии не оставляла без внимания перебежчиков, но, вероятно, она ничего не могла сделать. Когда они проезжали мимо небольшого озера, Алиса сказала:

— Похоже, мы чуть больше, чем в километре от ограждения.

Несколькими секундами позже сидевший за рулем Гельмут свернул на грунтовую дорогу, идущую через лес. Он остановил машину на опушке почти у самой воды и заглушил мотор.

— Ну вот, — сказал он в наступившей тишине. — Для вида, наверное, нужно перекусить.

— Нет, — сказала Алиса высоким от напряжения голосом, — я хочу идти к цели.

Они все вышли из машины.

Алиса зашагала впереди всех, сверяя направление с компасом. Идти было легко, невысокий подлесок не замедлял движение. Высокие сосны пропускали солнечные лучи, оставляя золотистые пятна на ковре из хвои под ногами. В лесу стояла тишина. Лили слышала крик какой-то водоплавающей птицы и где-то вдали рычание трактора.

Они прошли мимо желтого «вартбурга», наполовину скрытого низко свисающими ветками, с разбитыми окнами и поржавевшими крыльями. Из открытого багажника вылетела птица, и Лили подумала, не свила ли она там себе гнездо.

Постоянно озираясь по сторонам, она присматривалась, не появится ли среди деревьев камуфляжная форма, но никого не было видно. Гельмут также был начеку.

Они поднялись на бугор, где лес закончился, вышли на открытую полосу земли и увидели в ста метрах впереди ограждение.

Оно никак не впечатляло. На грубо отесанных столбах в несколько рядов была натянута проволока, которая якобы когда-то находилась под напряжением. Верхний ряд на высоте человеческого роста был из обычной колючей проволоки. На дальней стороне виднелось желтое зерновое поле, зреющее под августовским солнцем.

Они пересекли открытую полосу и оказались перед ограждением.

— Мы можем перелезть через ограду прямо сейчас, — сказала Алиса.

— Ток определенно выключен, — заметил Гельмут.

— Конечно, — согласилась Алиса.

Каролин нетерпеливо протянула руку и дотронулась до проволоки. Потом она поочередно схватывала каждый провод.

— Выключено, — сказала она.

Алиса поцеловала мать и Лили. Гельмут пожал им руку.

В ста метрах от них из-за бугра появились два венгерских пограничника в серых мундирах и фуражках с высокими тульями.

— Господи! — воскликнула Лили.

Оба пограничника подняли винтовки.

— Не двигайтесь, — сказал всем Гельмут.

— Трудно поверить: нам оставалось сделать один шаг, — сказала Алиса и заплакала.

— Не падай духом. Это еще не конец, — успокоил ее Гельмут.

Подойдя ближе, пограничники опустили винтовки. Они, конечно, поняли, что происходит.

— Что вы здесь делаете? — спросил один из них по-немецки.

— Мы приехали в лес на пикник, — ответила Лили.

— Вот как? На пикник?

— Мы не делаем ничего плохого.

— Сюда не разрешается подходить.

Лили с испугом подумала, что солдаты хотят их арестовать.

— Хорошо, хорошо. Мы сейчас уйдем, — сказала она.

Она еще боялась, что Гельмут набросится на них, и тогда пограничники откроют огонь и всех перестреляют. Она вдруг почувствовала слабость, от которой чуть не подгибались колени.

— Будьте осторожны, — сказал второй пограничник. Он показал в одну из сторон, откуда тянулась ограда. — Менее чем в полукилометре отсюда в ограждении есть разрыв. Вы можете при случае пересечь границу.

Пограничники переглянулись, добродушно засмеялись и пошли своей дорогой.

Лили в изумлении смотрела им вслед. Они продолжали удаляться, не оглядываясь назад. Лили и все остальные стояли и не спускали с них глаз, пока они не скрылись из виду.

Выйдя из оцепенения, Лили проговорила:

— Мне кажется, они хотели сказать…

— …где найти разрыв в ограждении, — закончил фразу Гельмут. — Идемте скорее туда.

Они быстро пошли в направлении, указанном пограничником, старясь держаться ближе к лесу, если вдруг нужно будет спрятаться. И точно — через четыреста метров они подошли к месту, где ограждение было разобрано. Вывороченные деревянные столбы и перерезанная проволока лежали на земле. Казалось, что здесь проехал трактор. Вся земля была истоптана, трава побурела и высохла. За проломом между двумя полями вела тропа в направлении группы деревьев, среди которых виднелось несколько крыш: то ли там находилась небольшая деревня, то ли хутор.

Свобода.

Молодая сосна, что росла поблизости, была увешана ключами — тридцать, сорок, пятьдесят ключей от квартир и машин. Люди оставляли их, показывая тем самым, что не собираются когда-либо возвращаться сюда. Когда легкий ветер раскачивал ветки, металл блестел на солнце, и сосна становилась похожей на новогоднюю елку.

— Не задерживайтесь, — сказала Лили. — Мы попрощались десять минут назад. Идите.

— Я люблю вас, мама и Лили, — сказала Алиса.

— Идите, — проговорила Каролин.

Алиса взяла Гельмута за руку.

Лили посмотрела направо и налево. Насколько хватало глаз, на открытой полосе вдоль ограды никого не было видно.

Двое молодых людей прошли через разрыв в ограде, осторожно переступая через куски проволоки.

На другой стороне они остановились и помахали, хотя они находились всего в трех метрах.

— Мы свободны, — сказала Алиса.

— Передай сердечный привет Валли, — попросила Лили.

— И от меня тоже, — добавила Каролин.

Алиса и Гельмут пошли дальше, держась за руки, по тропе между зерновыми полями.

На дальнем конце она помахали снова.

Потом они вошли в небольшую деревню и скрылись из виду.

Лицо Каролин было мокрое от слез.

— Увидимся ли мы с ними когда-нибудь? — проговорила она.

Глава шестьдесят первая


Западный Берлин навевал Валли ностальгические чувства. Он вспоминал, как подростком играл на гитаре, исполняя хиты «Братьев Эверли» в фольклорном клубе «Миннезингер» недалеко от Курфюрстендамм, и мечтал поехать в Америку и стать поп-звездой. Я добился, чего хотел, и даже большего, думал он.

Регистрируясь в гостинице, он увидел рядом за стойкой Джаспера Мюррея.

— Я слышал, что ты здесь, — сказал Валли. — В Германии столько всего происходит. У тебя работы, наверное, хоть отбавляй.

— Да, — согласился Джаспер. — Американцев обычно не интересуют новости из Европы, но сейчас другое дело.

— Без тебя программа «Сегодня» уже не та, что была раньше. Я слышал, что ее рейтинг понизился.

— Мне, наверное, нужно напустить на себя огорченный вид. Чем ты сейчас занимаешься?

— Делаю новый альбом. Я оставил Дейва в Калифорнии микшировать его. Он сейчас, небось, все испортит со струнным инструментом и металлофоном.

— Зачем ты приехал в Берлин?

— Чтобы встретиться со своей дочерью. Она бежала из Восточной Германии.

— А твои родители еще там?

— Да, и моя сестра Лили. — И Каролин, подумал Валли, но не упомянул ее. Ему хотелось, чтобы она тоже уехала оттуда. В глубине души он продолжал скучать по ней, несмотря на все прошедшие годы. — Ребекка здесь, на Западе. Она теперь большая шишка в министерстве иностранных дел.

— Я знаю. Она мне помогла кое в чем. Неплохо было бы сделать репортаж о семье, разделенной стеной. Показать человеческие страдания, причиненные «холодной войной».

— Нет, — твердо сказал Валли. Он не забыл сделанное Джаспером интервью в 60-х годах, из-за которого у Франков возникло столько неприятностей на Востоке. — Не хочу, чтобы власти Восточной Германии доставили им еще больше страданий.

— Ты прав. Рад был встретиться с тобой.

Валли поселился в президентском номере-люксе. Он включил телевизор в гостиной. Телевизор был фирмы «Франк», принадлежащей его отцу. В новостях только и передавали, что о бегстве людей из Восточной Германии через Венгрию и теперь также через Чехословакию. Он убавил звук. Он привык оставлять телевизор включенным, когда занимался какими-то своими делами. Ему было приятно знать, что Элвис делал то же самое.

Он принял душ и надел чистую одежду. Потом позвонил портье и сообщил, что Алиса и Гельмут ждут в вестибюле.

— Пусть они поднимутся, — сказал Валли.

Он волновался, хотя это было глупо. Она его дочь. Но за двадцать пять лет он видел ее лишь один раз. Тогда она была юной худощавой девушкой с длинными светлыми волосами, напомнившей ему Каролин, когда они впервые повстречались в начале 60-х годов.

Минуту спустя прозвенел звонок, и он открыл дверь. Теперь Алиса была молодой женщиной без какой-либо юношеской нескладности. С короткой стрижкой она больше не походила на Каролин, хотя на губах сияла ослепительная улыбка ее матери. На ней были поношенная восточногерманская одежда и стоптанные туфли, и Валли подумал, что ее нужно отвести в магазин за покупками.

Он неуклюже поцеловал ее в обе щеки и пожал руку Гельмуту.

Алиса окинула взглядом номер и воскликнула:

— Вот это да! Какой шик!

Это ничто по сравнению с отелями в Лос-Анджелесе, подумал Валли, но ничего не сказал. Ей предстояло многое узнать, и времени на все было достаточно.

Он заказал в номер кофе и пирожные. Они сели за низкий столик в гостиной.

— Как ни странно, — прямо сказал Валли, — ты моя дочь, но мы совсем не знаем друг друга.

— Но я знаю твои песни, — проговорила Алиса. — Все до одной. Тебя не было, но ты пел мне всю жизнь.

— Потрясающе.

Они рассказали ему подробно, как перебрались в Западную Германию.

— Сейчас это кажется так просто, — призналась Алиса. — А тогда мне было страшно до смерти.

Они жили временно в квартире, снятой для них Енохом Андерсоном, бухгалтером завода Франка.

— Что вы собираетесь делать в дальнейшем? — спросил Валли.

— Я — инженер-электрик, — ответил Гельмут, — но я хотел бы приобрести навыки бизнесмена. На следующей неделе я отправляюсь в поездку с одним из торговых агентов, работающих по контракту с заводом Франка. Так и нужно начинать, считает ваш отец Вернер.

— А я на Востоке работала в фармацевтике, — сказала Алиса. — Здесь сначала я, возможно, поработаю на этом поприще, но потом мне бы хотелось иметь свой собственный магазин.

Валли было приятно слышать, что они думают о работе. Его сверлила тайная мысль, что они могут захотеть жить на его деньги, в чем для них не было бы никакой пользы. Он улыбнулся и сказал:

— Я рад, что никто из вас не хочет заниматься музыкальным бизнесом.

— Но главное, — добавила Алиса, — мы хотим иметь детей.

— Я очень рад. До каких пор мне быть рок-звездой и не быть дедом? Жениться вы собираетесь?

— Мы говорили об этом, — смутилась Алиса. — Мы не придавали этому значения, живя там, на Востоке, но сейчас мы задумываемся об этом. А ты как считаешь?

— Женитьба для меня — вопрос не столь существенный, но я был бы в восторге, если бы вы решились на такой шаг.

— Хорошо. А ты будешь петь на моей свадьбе?

Это было как гром среди ясного неба. Комок подступил к горлу.

— Конечно, дорогая. Я буду рад, — только и смог сказать он. Чтобы скрыть свои эмоции, он повернулся к телевизору.

Показывали марш протеста, проходивший накануне вечером в Лейпциге в Восточной Германии. Мирно настроенные демонстранты шли из церкви со свечами в руках. В это время полицейские фургоны врезались в толпу, сбив несколько человек. Из фургонов выскочили полицейские и начали арестовывать людей.

— Сволочи, — сказал Гельмут.

— Чего требуют демонстранты? — спросил Валли.

— Свободы передвижения, — пояснил Гельмут. — Мы уехали, но мы не можем вернуться назад. У Алисы есть вы, но она не может поехать к матери. Я разделен со своими родителями. Мы не знаем, увидимся ли с ними снова.

— Люди выходят на демонстрации, — вторила Алиса Гельмуту, — потому что нет причин так жить. Я должна иметь возможность видеться с матерью и с отцом. Мы должны иметь право ездить туда и обратно между Востоком и Западом. Германия — это одна страна. Мы должны избавиться от стены.

— Аминь, — сказал Валли.


* * *


Димке нравился его босс. Горбачев в глубине души верил в правду. После смерти Ленина каждый советский лидер был лжецом. Они замалчивали недостатки и ошибки и отказывались признавать реальность. Наиболее характерной чертой советского руководства за последние шестьдесят пять лет был отказ смотреть фактам в лицо. Горбачев отличался от них. Ведя корабль под названием «Советский Союз» по бушующему морю, он руководствовался одним принципом: нужно говорить правду. Димка восхищался им.

И Димка, и Горбачев были довольны, когда Эриха Хонеккера отстранили от руководства Восточной Германией. Хонеккер потерял контроль над страной и партией. Но их разочаровал его преемник. Димка был раздосадован, когда к руководству пришел преданный заместитель Хонеккера — Эгон Кренц. Один другого стоил.

И все равно Димка думал, что Горбачев окажет помощь Кренцу. Советский Союз не мог позволить, чтобы произошел крах Восточной Германии. В конце концов, СССР мог пережить демократические выборы в Польше и рыночные реформы в Венгрии, но Германия — это совсем другое дело. Она была разделена, как Европа, на Восток и Запад, на коммунистов и капиталистов. И если Западная Германия возьмет верх, это будет означать торжество капитализма и конец мечте Маркса и Ленина. Даже Горбачев не мог позволить этого.

Кренц совершил обычное паломничество в Москву две недели назад. Димка пожал руку человека с мясистым лицом, густыми седыми волосами и самодовольным видом. В юности он мог быть сердцеедом.

В большом кабинете с обшитыми желтыми панелями стенами Горбачев приветствовал его с холодной учтивостью.

Кренц привез с собой доклад главного специалиста по экономическому планированию, в котором говорилось, что Восточная Германия банкрот. Кренц утверждал, что Хонеккер не предавал огласке этот доклад. Димка знал, что истинное состояние восточногерманской экономики скрывалось десятилетиями. Велась лживая пропаганда об экономическом росте. Производительность на заводах и в шахтах составляла 50 процентов той, что была на Западе.

— Мы держимся только за счет займов, — сказал Кренц Горбачеву, сидя на стуле, обтянутом черной кожей, в кабинете кремлевского руководителя. — Десять миллиардов немецких марок в год.

Это потрясло даже Горбачева.

— Десять миллиардов?

— Мы брали краткосрочные займы, чтобы выплачивать проценты по долгосрочным.

— Что незаконно, — вставил Димка. — Если банки узнают…

— Проценты по нашему долгу сейчас составляют четыре с половиной миллиарда долларов в год. Это две трети всех наших поступлений в иностранной валюте. Мы нуждаемся в вашей помощи, чтобы справиться с кризисом.

Горбачев рассвирепел. Он терпеть не мог, когда восточноевропейские лидеры просили денег.

Кренц продолжал клянчить.

— Восточная Германия в некотором смысле — дитя Советского Союза. — Он попытался пошутить. — Отцовство нужно признавать.

Горбачев даже не улыбнулся.

— Мы не в состоянии оказать вам содействие, — открытым текстом сказал он. — При нынешнем положении СССР.

Димка удивился. Он не ожидал, что Горбачев будет так резок.

Кренц растерялся.

— Тогда что мне делать?

— Вы должны честно сказать людям, что они не могут продолжать жить так, как привыкли.

— Возникнут проблемы, — заволновался Кренц. — Придется объявлять чрезвычайное положение. Нужно будет принимать меры, чтобы предотвратить массовое проникновение через стену.

Димка почувствовал, что начинается политический шантаж. Горбачев тоже почувствовал это и сказал в жесткой форме:

— В таком случае не рассчитывайте, что вас будет спасать Советская армия. Вы должны решать эти проблемы сами.

Он действительно так считает? Собирается ли СССР умыть руки? Чем больше Димка изумлялся, тем больше волновался. Неужели Горбачев решил отступить?

Кренц стал похож на священника, который понял, что бога нет. Восточная Германия была создана Советским Союзом, субсидировалась из кремлевской казны и охранялась мощью Советской армии. Он никак не мог осознать, что все это позади. Он не имел ни малейшего представления, что делать дальше.

После его ухода Горбачев сказал Димке:

— Подготовьте распоряжение командованию нашими силами в Восточной Германии. Они не должны ни при каких обстоятельствах вмешиваться в конфликты между властями и гражданами. Это первоочередная задача.

Боже мой, подумал Димка, неужели это в самом деле конец?


* * *


К ноябрю в крупных городах Восточной Германии демонстрации проходили каждую неделю. Их число росло, и в них участвовало все больше людей. Разгонять демонстрации грубой силой с применением резиновых дубинок было невозможно.

Лили и Каролин пригласили выступить на митинге на Александер-плац недалеко от их дома. Там собралось несколько сотен тысяч человек. Некоторые пришли с огромными плакатами с надписью «Народ — это мы». По периметру площади была выставлена полиция, экипированная для борьбы с уличными беспорядками, готовая по приказу наброситься на толпу с дубинками. Но полицейские казались более напуганными, чем демонстранты.

Оратор за оратором осуждал коммунистический режим, а полиция бездействовала.

Организаторы разрешили выступать и прокоммунистическим ораторам, и, к изумлению, Лили на роль защитника правительства выдвинули Ганса Гофмана. Из-за кулис, где она и Каролин ждали своего выхода на сцену, она смотрела на знакомую сутулую фигуру человека, который преследовал ее семью в течение четверти века. Несмотря на дорогое синее пальто, он дрожал от холода или, возможно, от страха.

Когда Ганс пытался мило улыбнуться, он все равно становился похожим на вампира.

— Товарищи, — обратился он к толпе, — партия услышала голос народа, и скоро будут приняты новые меры.

Люди понимали, что это пустые слова, и начали свистеть.

— Но мы должны двигаться вперед, соблюдая порядок и признавая лидирующую роль партии в построении коммунизма.

Свист перерос в гул неодобрения.

Лили внимательно наблюдала за Гансом. Лицо его выражало злобу и отчаяние. Год назад одного его слова было достаточно, чтобы уничтожить любого человека из толпы, но сейчас вдруг оказалось, что за ними сила. Он даже не мог заткнуть им рот. Он должен был повысить свой голос до крика, чтобы его слышали, даже с микрофоном. — В частности, мы не должны делать козлом отпущения каждого сотрудника службы безопасности за какие-либо ошибки, совершенные бывшим руководством.

Это была почти мольба о снисхождении от имени извергов и садистов, которые десятилетиями глумились над людьми, и толпа пришла в негодование. Послышались возгласы: «Штази долой!»

Ганс выкрикнул что было силы:

— В конце концов, они только выполняли приказ!

Его слова вызвали взрыв смеха.

Для Ганса это была самая страшная обида. Он покраснел от злости. Лили вдруг вспомнила, как двадцать восемь лет назад Ребекка бросила в Ганса его ботинки из верхнего окна. Он тогда пришел в неописуемую ярость, услышав презрительный смех соседок.

Ганс стоял перед микрофоном, не в силах перекричать толпу, но все еще не желая сдавать позиции. Это была волевая борьба между ним и толпой, и он потерпел поражение. Надменное выражение сошло с его лица, казалось, что он вот-вот заплачет. Наконец он отвернулся от микрофона и отошел от трибуны.

Он бросил еще один взгляд на толпу, смеющуюся и потешающуюся над ним, и сдался. Уходя со сцены, он увидел Лили и узнал ее. Их глаза встретились, когда она и Каролин стали выходить на сцену с гитарами. В этот момент он был похож на побитую собаку, такой несчастный, что Лили почти стало жалко его.

Потом они прошли мимо него на середину сцены. Кто-то в толпе узнал Лили и Каролин, кто-то знал их имена, и их встретили аплодисментами. Они подошли к микрофонам, проиграли главный аккорд и запели «Эта земля — твоя земля».

И толпа пришла в дикий восторг.


* * *


Бонн был провинциальным городом на берегу Рейна. Он едва ли годился в качестве столицы государства, но именно по этой причине его выбрали таковым, чтобы он символизировал временный характер своего предназначения и веру немецкого народа, что когда-нибудь Берлин снова станет столицей единой Германии. С тех пор прошло сорок лет, а Бонн все еще оставался столицей.

Он навевал скуку, но это устраивало Ребекку, потому что ей, занятой по горло, было не до развлечений, за исключением тех дней, когда приезжал Фред Биро. Она была занята. В сферу ее компетенции входила Восточная Европа, охваченная революцией, которой никто не видел конца. Обычно в обеденный перерыв она перекусывала в своем рабочем кабинете в министерстве иностранных дел, но сегодня решила сделать исключение. Она пошла в любимый недорогой ресторан, где заказала любимое блюдо «Himmel und Erde» — «небо и земля», запеченную картошку с яблоками и беконом.

Когда она ела, появился Ганс Гофман.

Ребекка встала, оттолкнув назад стул. Первое, о чем она подумала: он пришел убить ее. Она не позвала на помощь лишь потому, что увидела выражение его лица. Он выглядел подавленным и жалким. Ее испуг прошел: этот человек больше не представлял опасность.

— Не бойся, я не сделаю тебе ничего плохого, — сказал он.

Она продолжала стоять.

— Чего ты хочешь?

— Поговорить с тобой. Одну-две минуты, не больше.

Она вдруг удивилась, как ему удалось оказаться в Западной Германии, но потом она вспомнила, что ограничения на перемещение не распространялись на старший офицерский состав в тайной полиции. Они могли делать все, что им хотелось. Вероятно, он сказал своим коллегам, что у него задание разведывательного характера в Бонне. А может быть, и не сказал.

К ним подошел владелец ресторана и спросил:

— У вас все в порядке, госпожа Гельд?

Ребекка задержала взгляд на Гансе и ответила:

— Да, спасибо, Гюнтер, думаю, все в порядке.

Она снова села, и Ганс сел напротив.

Она взяла вилку и снова положила ее. Аппетит пропал.

— Тогда одну-две минуты.

— Помоги мне, — сказал он.

Она не поверила своим ушам.

— Что? Помочь тебе?

— Все разваливается. Я должен бежать. Толпа смеется надо мной. Я боюсь, что они убьют меня.

— Как ты представляешь, чем я могу тебе помочь?

— Мне нужно где-то остановиться, нужны деньги, документы.

— Ты в своем уме? После всего того, что ты сделал мне и моей семье?

— Неужели ты не понимаешь, почему я делал это?

— Потому что ты ненавидишь нас!

— Потому что я люблю тебя.

— Не смеши меня.

— Да, я получил задание шпионить за тобой и твоей семьей. Я ухаживал за тобой, чтобы войти в ваш дом. Но потом что-то случилось. Я полюбил тебя.

Он однажды убеждал ее в этом раньше, в тот день, когда она перебралась на другую сторону стены. Он говорил серьезно. Ребекка решила, что он сошел с ума. Она снова начала бояться.

— Я никому не рассказывал о своих чувствах, — продолжал Ганс с умильной улыбкой, словно вспоминал невинную любовную историю юности, а не подлый обман. — Я делал вид, что пользуюсь тобой и твоими чувствами. Но я на самом деле любил тебя. Потом ты сказала, что нам нужно пожениться. Я был на седьмом небе. У меня была отличная отговорка для моего начальства.

Он жил в мире иллюзий, но разве не так жила вся правящая элита Восточной Германии?

— Тот год, который мы прожили вместе как муж и жена, был самый счастливый в моей жизни. И отвергнув меня, ты разбила мое сердце.

— Как ты можешь говорить такое?

— Как ты думаешь, почему я не женился снова?

Она пожала плечами.

— Не знаю.

— Меня не интересуют другие женщины. Ребекка, ты моя любовь.

Она не спускала с него глаз. Она поняла, что это вовсе не глупая история, не беспомощная попытка вызвать к себе сострадание. Ганс говорил искренне. Каждое его слово соответствовало действительности.

— Прими меня обратно, — взмолился он.

— Нет.

— Пожалуйста.

— Я говорю «нет». И всегда будет «нет». Что бы ты ни говорил, я не изменю своего решения. Пожалуйста, не заставляй меня прибегать к грубым словам, чтобы ты понял. — «Не знаю, почему я не испытываю желания причинить ему боль, — подумала она. — Ведь он ничуть не колебался, когда жестоко поступал со мной». — Намотай себе на ус, что я сказала, и уходи.

— Хорошо, — проговорил он. — Я ожидал этого, но я должен был сделать попытку. — Он встал. — Спасибо, Ребекка. Спасибо тебе за тот год счастья. Я всегда буду любить тебя.

Он повернулся и вышел из ресторана.

Ребекка смотрела ему вслед и никак не могла прийти в себя. «Боже мой, подумала она, — такого я не ожидала».

Глава шестьдесят вторая


В холодный ноябрьский день густой туман окутывал Берлин, и в воздухе стоял серный запах от дымящих заводов на адском Востоке. У Тани, спешно переведенной из Варшавы в помощь коллегам для освещения обостряющегося кризиса, было такое впечатление, что у Восточной Германии вот-вот случится сердечный приступ. Все разваливалось на глазах. Повторялась ситуация памятного 1961 года перед возведением стены, когда закрывались школы из-за того, что не хватало учителей, и некому было работать в больницах.

Новый лидер Эгон Кренц сосредоточил внимание на свободе передвижения. Он надеялся, что если он удовлетворит это требование, то прочие недовольства отойдут на задний план. Таня считала, что он не прав: требование больших свобод стало входить в привычку у восточных немцев. Шестого ноября Кренц опубликовал новые правила пересечения границы, по которым люди могли выезжать за рубеж с разрешения министерства внутренних дел, имея при себе 15 немецких марок, чего было примерно достаточно, чтобы купить порцию сосисок и кружку пива в Западной Германии. Общественность восприняла эту уступку как насмешку. Сегодня, 9 ноября, доведенный до отчаяния лидер созвал пресс-конференцию, чтобы предать гласности новый закон о пересечении границы.

Таня сочувствовала восточным немцам, желающим ездить, куда им захочется. Она хотела такой же свободы для себя и Василия. Он приобрел всемирную известность, но был вынужден скрываться под псевдонимом. Он никогда не выезжал из Советского Союза, где не печатали его книги. Он должен иметь возможность поехать и лично получить награды его второго «я», а также немного погреться в лучах славы. И она тоже хотела поехать с ним.

К сожалению, она не представляла, как народ Восточной Германии мог быть свободным. Восточная Германия едва ли могла существовать как независимое государство: вот почему первым делом поставили стену. Если ее гражданам позволить путешествовать, из нее хлынут миллионы. Пусть Западная Германия ханжески консервативна, с устаревшими представлениями о правах женщин, но она — рай по сравнению с Восточной. Ни одна страна не может пережить исхода своей наиболее деятельной молодежи. Поэтому Кренц никогда с готовностью не предоставит восточным немцам того, чего они хотят больше всего.

Так что Таня не ожидала ничего особенного, когда поехала в Международный пресс-центр на Моренштрассе к шести часам вечера. Зал был забит журналистами, фотокорреспондентами и телеоператорами. Все места на красных стульях были заняты, и Тане пришлось присоединиться к своим коллегам, стоящим у стены. Зарубежный журналистский корпус здесь присутствовал в полном составе: у них был хороший нюх.

Ровно в шесть в зал вошел Гюнтер Шабовский, пресс-секретарь Кренца, с тремя другими чиновниками. Они сели за стол на возвышении. У Шабовского были седые волосы, на нем был серый костюм и серый галстук. Тане нравился этот компетентный бюрократ, и она доверяла ему. В течение часа он рассказывал о переменах в министерствах и административных реформах.

Таня изумлялась отчаянным попыткам коммунистического правительства удовлетворить требование перемен в обществе. Оно почти не выходило наружу. И в редких случаях, когда это происходило, на улицы вскоре выкатывались танки. Таня вспоминала горькие разочарования Пражской весны 1968 года и «Солидарности» в 1981-м. Но согласно утверждениям ее брата, Советский Союз уже не имел сил и воли пресекать неповиновение. Она не осмеливалась надеяться, что это правда. Она представляла себе жизнь, в которой она и Василий смогут без страха писать правду. Свобода. В это трудно было поверить.

В семь часов Шабовский объявил о новом законе о поездках за рубеж.

— Каждый гражданин Восточной Германии сможет выезжать из страны через пункты пересечения границы, — сказал он.

Это сообщение не содержало исчерпывающей информации, и некоторые журналисты попросили дать разъяснение.

Казалось, что Шабовский сам не уверен. Он достал пару очков в виде полумесяца и зачитал указ вслух: «Подавать заявление на частную поездку в зарубежную страну можно без предъявления существующих визовых требований или объяснения необходимости поездки или семейных отношений».

Все было написано запутанным бюрократическим языком, но звучало хорошо. Кто-то из журналистов спросил:

— Когда новые правила вступают в силу?

Шабовский не знал точно. Таня заметила, что он потеет. Она догадалась, что новый закон готовился в спешке. Пресс-секретарь листал страницы, пытаясь найти ответ.

— Насколько я знаю, — сказал он, — незамедлительно, без задержки.

Таня пришла в недоумение. Что-то вступает в силу незамедлительно, но что? Может ли кто-нибудь просто подъехать к контрольно-пропускному пункту и пересечь границу? Но пресс-конференция подошла к концу без дальнейших разъяснений.

Таня не знала, что будет писать, когда шла обратно в гостиницу «Метрополь» на Фридрих-штрассе. В неопрятной грандиозности фойе из мрамора крутились агенты Штази в своих традиционных кожаных куртках и синих джинсах, курили и смотрели телевизор с плохим изображением. Показывали репортаж с пресс-конференции. Когда Таня брала ключ от своей комнаты, она слышала, как один портье спросил у другого:

— Что это значит? Мы можем просто взять и уйти?

Никто этого не знал.


* * *


В гостиничном номере люкс в Западном Берлине Валли смотрел новости по телевизору с Ребеккой, которая прилетела, чтобы встретиться с Алисой и Гельмутом. Они договорились вместе поужинать.

Валли и Ребекка ничего не поняли из репортажа, показанного в семь часов в программе «Сегодня» телекомпанией Зед-де-эф. Для восточных немцев установлены новые правила выезда из страны, но что это значит, не ясно. Валли не мог разобраться, разрешат ли его родным навестить его в Западной Германии или нет.

— Смогу ли я снова увидеть Каролин в ближайшее время? — задавался он вопросом.

Несколькими минутами позже пришли Алиса и Гельмут и сняли теплые пальто и шарфы.

В восемь часов Валли переключился на «Итоги дня» канала А-эр-де, но не узнал ничего нового.

Казалось немыслимым, что стена, которая исковеркала Валли всю жизнь, будет открыта. В его голове пронеслись все слишком знакомые воспоминания о нескольких драматических секундах за рулем старого черного фургона «фрамо», принадлежавшего Джо Генри. Он вспомнил охвативший его ужас, когда пограничник, опустившись на колено, нацелил на него автомат, отчаяние, когда он крутанул руль и поехал на пограничника, смятение, когда пули разнесли ветровое стекло. Внутри у него все перевернулось, когда он почувствовал, как колеса переезжают человеческое тело. Потом он сломал барьер и вырвался на свободу.

Стена отняла у него невинность. Она также отняла у него Каролин. И детство у его дочери.

А дочь, которой через несколько дней должно было исполниться двадцать шесть лет, спросила:

— А стена все еще стена или уже нет?

— Я не могу понять, — ответила Ребекка. — Такое впечатление, что они открыли границу по ошибке.

— Давайте выйдем и посмотрим, что творится на улицах, — предложил Валли.


* * *


Лили, Каролин, Вернер и Карла регулярно смотрели «Итоги дня» на А-эр-де, как и миллионы людей в Восточной Германии. Они думали, что им говорят правду, в отличие от контролируемых государством передач, где показывали мир фантазий, в который никто не верил. И все же они были озадачены малопонятной новостью, переданной в восемь часов.

— Так открыта ли граница или нет? — спросила Карла.

— Этого не может быть, — произнес Вернер.

Лили встала.

— Я пойду посмотрю.

В итоге пошли все четверо.

Как только они ступили за порог дома и вдохнули холодный ночной воздух, они почувствовали в атмосфере эмоциональный заряд. Улицы Восточного Берлина, тускло освещенные желтыми лампами, были непривычно заполнены людьми и машинами. Все устремились в одном направлении — к стене, в основном группами. Некоторые молодые люди вытягивали руку вперед с поднятым вверх большим пальцем, прося подвезти, что считалось преступлением, за которое их могли бы арестовать неделю раньше. Люди спрашивали у прохожих, что они слышали, правда ли, что они сейчас могут отправиться в Западный Берлин.

— Валли в Западном Берлине, — сказала Каролин Лили. — Я слышала по радио. Должно быть, он приехал повидаться с Алисой. — Она задумалась и добавила: — Надеюсь, они нравятся друг другу. Семья Франков пошла на юг по Фридрих-штрассе, пока они не увидели на некотором расстоянии мощные прожектора КПП «Чарли», целый огороженный квартал от Циммер-штрассе на коммунистической стороне до Кох-штрассе, свободной территории.

Подойдя ближе, они увидели, что люди выходят из станции метро «Штадтмитте» и толпа разрастается. На улице также вытянулась вереница машин, их водители явно сомневались, можно ли подъехать к КПП или нет. Лили почувствовала атмосферу праздника, хотя праздновать, собственно, было нечего. Как она могла судить, проходы в стене оставались закрытыми.

Многие люди держались на некотором расстоянии от территории, освещаемой прожекторами, боясь показывать свои лица. Кое-кто осмеливался подойти ближе, совершая тем самым преступление, которое квалифицировалось как «неоправданное проникновение в пограничную зону», и рискуя быть арестованным и приговоренным к трем годам в трудовом лагере.

Улица сужалась ближе к КПП, и толпа уплотнилась. Лили и ее родные протолкнулись вперед. Перед собой в ярком свете ламп они увидели красно-белые ворота для пешеходов и машин, лениво прохаживающихся пограничников с автоматами, помещения таможни и наблюдательные вышки, возвышающиеся надо всем этим. Внутри остекленного командного пункта разговаривал по телефону офицер, отчаянно размахивая руками. Налево и направо от КПП по Кох-шрассе в обоих направлениях тянулась ненавистная стена. Лили почувствовала противный спазм в животе. Это было сооружение, которое на полжизни раскололо ее семью, почти ни разу не соединявшиеся. Она ненавидела стену даже больше, чем Ганса Гофмана.

— Кто-нибудь пытался пройти на другую сторону? — громко спросила Лили.

Женщина, стоящая рядом с ней, сердито отозвалась: Они не пропускают. Говорят, что нужна виза из полиции. Я ходила в полицию, и они ничего об этом не знают.

Месяц назад эта женщина пожала бы плечами на эту типичную бюрократическую неразбериху и ушла бы домой, но сегодня дела обстояли иначе. Она все еще находилась здесь, недовольная, и протестовала. Домой никто не уходил.

Люди вокруг Лили начали скандировать: «Открывайте! Открывайте!»

Когда они начали протискиваться назад, Лили показалось, что она слышит скандирование с другой стороны. Она напрягла слух. Что они выкрикивают? И она разобрала: «Идите к нам! Идите к нам!» Она поняла, что западные берлинцы, должно быть, тоже собираются у КПП.

Что теперь будет? Чем все это закончится?

По Циммер-штрассе к КПП подъехала вереница из полдюжины фургонов, и из них вышли 50–60 пограничников.

Вернер, стоящий рядом с Лили, мрачно сказал:

— Подкрепление.


* * *


Взволнованные и напряженные, Димка и Наталья сидели на черных кожаных стульях в кабинете Горбачева. Его стратегия, позволяющая восточноевропейским сателлитам идти своей дорогой, привела к острейшему кризису. Это могло быть либо опасно, либо безнадежно. Возможно, и то и другое.

Для Димки вопрос, как всегда, заключался, в каком мире будут расти его внуки. Григорий, его сын от Нины, уже был женат. Дочь Димки и Натальи — Катя училась в университете. В ближайшие несколько лет у них, вероятно, будут дети. Что для них уготовило будущее? Действительно ли покончено со старомодным коммунизмом? Димка пока этого не знал.

Он сказал Горбачеву:

— Тысячи людей собираются у контрольно-пропускных пунктов у Берлинской стены. Начнутся беспорядки, если восточногерманское правительство не откроет ворота.

— Это не наша проблема, — сказал Горбачев. Это звучало как заклинание. Он всегда говорил так. — Я хочу поговорить с канцлером Колем.

— Сегодня он в Польше, — заметила Наталья.

— Свяжитесь с ним но телефону как можно скорее — не позднее чем завтра. Я не хочу, чтобы он начал вести речь о воссоединении Германии. Это только вызовет обострение кризиса. Открытие стены — это, вероятно, единственная дестабилизирующая проблема, с которой Восточная Германия может сейчас справиться.

Он совершенно прав, подумал Димка. Если открыть границу, объединение Германии будет не за горами, но сейчас лучше не поднимать этот жгучий вопрос.

— Я сейчас свяжусь с западными немцами, — сказала Наталья. — Что-нибудь еще.

— Нет, спасибо.

Наталья и Димка встали. Горбачев все еще не сказал им, что делать с обостряющейся обстановкой у Берлинской стены. Димка спросил:

— Что, если позвонит Эгон Кренц из Восточного Берлина?

— Не будите меня.

Димка и Наталья вышли из кабинета.

За дверью Димка сказал:

— Если он в ближайшее время что-то не предпримет, будет слишком поздно.

— Слишком поздно для чего? — спросила Наталья.

— Слишком поздно, чтобы спасти коммунизм.


* * *


Мария Саммерс приехала к Джеки Джейкс в округ Принс Джорджес навестить своего крестника Джека. Они ужинали. Телевизор был включен, и Мария увидела на экране Джаспера Мюррея, в пальто и шарфе. Он вел репортаж из Берлина на западной, свободной стороне от контрольно-пропускного пункта «Чарли». Он стоял в толпе вблизи небольшого пограничного поста союзных войск посередине Фридрих-шрассе. Рядом с постом было объявление на четырех языках «Внимание! Вы покидаете американский сектор». Позади Джаспера она могла видеть прожектора и наблюдательные вышки.

Джаспер говорил:

— Сегодня здесь кризис коммунизма достигает нового пика. После продолжавшихся несколько дней демонстраций правительство Восточной Германии объявило, что оно открывает границу с Западом, однако, кажется, никто не сообщил об этом пограничникам и полиции, занимающейся выдачей паспортов. Так что тысячи берлинцев собираются на обеих сторонах пресловутой стены, требуя соблюдения нового права пересекать границу, в то время как правительство бездействует и вооруженные пограничники все больше нервничают.

Джек съел сэндвич и пошел мыться перед сном.

— Ему девять лет, и он стал стесняться, — сказала Джеки, криво улыбнувшись. — Он говорит, что уже большой, чтобы его купала бабушка.

Марии очень понравился репортаж из Берлина. Она вспомнила своего любовника, президента Кеннеди, который сказал перед всем миром: «Ich bin ein Berliner».

— Я всю жизнь работала на американское правительство, — сказала она Джеки. — Все время наша цель была победить коммунизм. Но в конце концов коммунизм сам победил себя.

— Я не могу понять, почему так произошло? — спросила Джеки.

— К власти пришло новое поколение лидеров, что важнее всего — Горбачев. Когда они открыли книги и посмотрели на цифры, они сказали: «Если это лучшее, что мы можем сделать, какой смысл в коммунизме?» Что же получается: я тоже могла бы не работать в государственном департаменте — я и сотни других людей.

— Что бы ты тогда делала?

Не задумываясь, Мария сказала:

— Вышла бы замуж.

Джеки села.

— Джордж не рассказывал мне твои тайны, — сказала она. — Но я думала, что ты, наверное, была влюблена в женатого мужчину, тогда, в шестидесятые годы.

Мария кивнула.

— Я любила двух мужчин в своей жизни: его и Джорджа.

— И что же случилось? — спросила Джеки. — Он вернулся к своей жене. Обычно так и бывает.

— Нет, он умер.

— Господи! — воскликнула Джеки. — Это был президент Кеннеди?

Мария в изумлении посмотрела на нее.

— С чего вы взяли?

— Я догадалась.

— Пожалуйста, никому не говорите. Джордж знает, но больше никто.

— Я умею держать язык за зубами, — улыбнулась Джеки. — Грег не знал, что он отец, пока Джорджу не исполнилось шесть лет.

— Спасибо. Если это вылезет на свет божий, я появлюсь во всех этих бульварных газетах. Вы не представляете, как пострадает моя карьера.

— Не беспокойся и послушай. Джордж скоро вернется домой. Вы двое практически теперь живете вместе. Вы так друг другу подходите. — Она понизила голос. — Ты мне больше нравишься, чем Верина.

Мария засмеялась.

— И мои родные предпочли бы Джорджа президенту Кеннеди, если бы они знали. Будьте уверены!

— Ты и Джордж могли бы пожениться? Как думаешь?

— Проблема в том, что я не могла бы работать там, где работаю, если бы я была замужем за конгрессменом. Я должна быть двухпартийной или, по крайней мере, казаться такой.

— Ты скоро выйдешь на пенсию.

— Через семь лет мне будет шестьдесят.

— Тогда ты выйдешь за него?

— Если он сделает предложение, то да.


* * *


Ребекка была у контрольно-пропускного пункта «Чарли» на западной стороне с Валли, Алисой и Гельмутом. Она избегала Джаспера Мюррея и его телекамер. Она считала, что депутату бундестага, не говоря уже о министре, не подобает появляться среди уличной толпы. Но ей не хотелось упускать такого случая. Это была самая мощная демонстрация протеста против стены — стены, которая сделала инвалидом ее любимого человека и исковеркала ее жизнь. Правительство Восточной Германии теперь уже не могло удержаться у власти.

На улице было холодно, но она согрелась в толпе. На всем протяжении Фридрих-штрассе до КПП собралось несколько тысяч человек. Все они находились перед линией фронта. Сразу позади поста союзнических войск, там, где Фридрих-штрассе пересекалась с Кох-штрассе, была проведена линия белой краской.

Она обозначала место, где заканчивался Западный Берлин и начинался Восточный Берлин. В кафе «Орел» на углу не было отбоя от посетителей.

Стена проходила по Кох-штрассе. По сути, там были две сложенные из бетонных плит стены. Между ними тянулась расчищенная полоса земли. С западной стороны плиты были разрисованы яркими граффити. Напротив того места, где стояла Ребекка, находился проем, позади которого стояли несколько вооруженных пограничников перед тремя красно-белыми воротами: двумя — для проезда машин и одной — для пешеходов. За воротами возвышались три наблюдательные вышки. Ребекка могла видеть солдат за стеклянными окнами, недоброжелательно рассматривающих в бинокли толпу.

Кое-кто из стоящих рядом с Ребеккой людей убеждал постовых пропустить людей с Востока. Постовые не отвечали. К толпе вышел офицер и попытался объяснить, что пока нет никаких новых правил пересечения границы с противоположной стороны. Им никто не верил: они видели все по телевизору.

Напор толпы был неудержим, и постепенно Ребекка в общем потоке пересекла белую линию и фактически оказалась в Восточном Берлине. Пограничники выглядели беспомощными.

Вскоре они скрылись за воротами. Ребекка была поражена. Восточногерманские солдаты обычно не отступали перед толпой: они сдерживали ее, прибегая по необходимости к любым жестоким средствам.

Пограничники ушли с перекрестка, а толпа продолжала напирать. Свободное пространство между стенами с обеих сторон перегораживала внутренняя поперечная стена, так что проникнуть между ними не было возможности. К удивлению Ребекки, двое смельчаков взобрались на стену и сели на бетонные плиты с закругленными верхними краями.

Пограничники подошли ближе к ним и попросили:

— Пожалуйста, слезьте.

Те вежливо отказались.

У Ребекки сильно билось сердце. Те, кто залез на стену — и сама Ребекка, — находились на территории Восточного Берлина и могли быть застрелены пограничниками за незаконное пересечение границы, как были застрелены многие другие за последние двадцать восемь лет.

Но никакая стрельба не велась. На стену в различных местах забрались еще несколько человек и сидели наверху, свесив ноги и выражая открытое неповиновение пограничникам.

А те вернулись на свои места за воротами.

Их действия вызывали недоумение. По коммунистическим стандартам это было нарушением порядка, анархия. Но никто не вмешивался.

Ребекка вспомнила то воскресенье в августе 1961 года, когда ей было тридцать лет и она вышла из дома, направляясь в Западный Берлин, и увидела колючую проволоку на всех пунктах пересечения границы. Это препятствие оставалось на месте в течение половины ее жизни. Неужели эта эра наконец завершается? Она всем сердцем хотела этого.

Толпа сейчас выражала открытое пренебрежение к стене, пограничникам и восточногерманскому режиму. И поведение пограничников меняется. Ребекка это видела. Некоторые из них разговаривали с демонстрантами, что запрещалось. Кто-то из толпы сорвал фуражку с головы пограничника и надел себе на голову. Пограничник попросил:

— Отдайте мне ее, пожалуйста, иначе меня накажут.

Фуражку ему вернули.

Ребекка посмотрела на часы. Была почти полночь.


* * *


На восточной стороне люди вокруг Лили скандировали: «Пропустите нас! Пропустите нас!»

С западной стороны КПП доносились выкрики: «Идите к нам! Идите к нам!»

Толпа постепенно теснила пограничников к воротам, и те укрылись в своем служебном помещении.

Позади Лили толпа из десятков тысяч людей и вереница машин растянулись по всей Фридрих-штрассе и дальше, насколько хватало глаз.

Все сознавали, что ситуация опасно нестабильная. Лили опасалась, что пограничники начнут стрелять по толпе. Они не имели столько патронов, чтобы защитить себя от тысяч рассерженных людей. Но что еще они могли сделать?

В следующее мгновение все стало ясно.

Из служебного помещения вышел офицер и выкрикнул:

— Allesauf!

Сразу распахнулись все ворота.

Ожидающая толпа взревела и рванулась вперед. Лили старалась держаться ближе к своим родным, когда все устремились к воротам для машин и пешеходов. Бегом, спотыкаясь и крича от радости, люди старались быстрее прорваться через КПП. Ворота на другой стороне также были открыты. Восток встретился с Западом.

Люди плакали, обнимались, целовались. В толпе встречающих появились букеты цветов, бутылки шампанского. Крики ликования были оглушающими.

Лили посмотрела вокруг. Ее родители стояли рядом, а Каролин перед ней. Она сказала:

— Интересно, где сейчас Валли и Ребекка?


* * *


Иви Уильямс вернулась в Америку с триумфом. Ей аплодировали стоя на премьере «Кукольного дома» на Бродвее. В мрачной, интроспективной драме Ибсена идеально проявилась вдумчивая напряженность ее игры.

Когда наконец зрители устали аплодировать и вышли из театра, Дейв, Бип и их шестнадцатилетний сын Джон Ли пошли за кулисы и примкнули к толпе поклонников. В театральной уборной Иви нельзя было протолкнуться, повсюду лежали цветы, среди них стояли ведерки с бутылками охлажденного шампанского. Но, к удивлению, все молчали, никто не открывал шампанское.

Большая часть актерского состава сгрудилась у телевизора и смотрела новости из Берлина.

Дейв спросил:

— Что такое? Что происходит?


* * *


Камерон в своем кабинете в Лэнгли смотрел телевизор и пил скотч с Тимом Теддером. На экране Джаспер Мюррей в прямом эфире вел репортаж из Берлина, возбужденно выкрикивая: «Ворота открыты, и восточные немцы идут сюда! Идут сотнями, тысячами! Это исторический день! Берлинская стена рухнула!»

Камерон пробормотал:

— Ты поверил бы в это?

Теддер поднял вверх стакан.

— За конец коммунизма.

— За это мы боролись все эти годы, — сказал Камерон.

Теддер скептически покачал головой.

Все, что мы делали, было совершенно не эффективно, Вопреки всем нашим усилиям Вьетнам, Куба, Никарагуа стали коммунистическими странами. Посмотри на другие страны, где мы пытались воспрепятствовать коммунизму: Иран, Гватемала, Чили, Камбоджа, Лаос… Ни одна из них не делает нам чести. И сейчас Восточная Европа избавляется от коммунизма без какой-либо помощи с нашей стороны.

— И все равно мы должны воспринимать это как нашу заслугу. Не нашу — так, по крайней мере, президента.

— Буш занимает свой пост менее года, и он всегда был в стороне от этого, — возразил Тим. — Он не может утверждать, что это дело его рук. Коли на то пошло, он пытался замедлить процесс.

— Тогда, может быть, заслуга Рейгана? — рассуждал Камерон.

— О чем ты говоришь? — сказал Теддер. — Рейган тут ни при чем. А Горбачев при чем. Он и цены на нефть. И то, что коммунизм, по сути, никогда не работал.

— А «звездные войны»?

— Система вооружений, которая не пошла дальше стадии научной фантастики, как знали все, в том числе Советы.

— Но Рейган же заявил в своей речи: «Мистер Горбачев, снесите эту стену». Помнишь?

— Помню. Ты хочешь сказать людям, что коммунизм рухнул, потому что Рейган произнес речь? Они в это не поверят.

— Обязательно поверят, — сказал Камерон.


* * *


Первым, кого увидела Ребекка, был ее отец, высокий мужчина с редеющими светлыми волосами, с аккуратно завязанным галстуком, который был виден в вырезе пальто. Он постарел.

— Смотри, Валли, — воскликнула она. — Это отец!

Лицо Валли расплылось в широкой улыбке.

— Точно, — сказал он. — Я не думал, что мы найдем его среди этого множества народа. — Он обхватил Ребекку за плечи, и они вместе стали проталкиваться к нему. Гельмут и Алиса старались держаться как можно ближе к ним. Движение было неимоверно затрудненно. Яблоку негде было упасть. Все танцевали, подпрыгивали от радости, обнимались с незнакомыми людьми.

Ребекка увидела мать рядом с отцом, потом Лили и Каролин.

— Они нас еще не видят, — сказала она Валли. — Помаши им.

Кричать не имело смысла. Потому что кричали все. Валли проговорил:

— Это самое большое на свете уличное гулянье.

На Ребекку наскочила женщина с бигуди на голове, едва не сбив ее с ног, но Валли успел поддержать ее.

Две группы наконец сошлись. Ребекка бросилась в объятия отца. Она почувствовала его губы у себя на лбу. От знакомого поцелуя, прикосновения слегка колючего подбородка, легкого аромата крема после бритья ее сердце разрывалось на части.

Валли обнял мать и отца, а Ребекка расцеловала Карлу, едва различая ее лицо за пеленой слез. Потом они обнялись с Лили и Каролин. Целуя Алису, Каролин проговорила:

— Я не представляла, что увижу тебя так скоро. Я вообще думала, что никогда больше тебя не увижу.

Ребекка смотрела, как Валли приветствует Каролин. Он взял обе ее руки, и они улыбнулись друг другу. Валли просто сказал:

— Я так счастлив снова увидеть тебя, Каролин. Так счастлив.

— Я тоже, — произнесла она.

Они встали в круг, держа друг друга за талию, там, посередине улицы, среди ночи, в центре Европы.

— Ну вот, — сказала Карла, обведя взглядом свою семью и счастливо улыбаясь. — Наконец снова вместе. После всего, что было.

Она помолчала и повторила:

— После всего, что было.

Загрузка...